Родовые сны

Андрея Рублева. Выбор для съемок монастыря был не случаен. В 30-е годы почти во всех монастырях были открыты колонии, тюрьмы или детские дома. Я приехал в музей с моим товарищем из Чехии Либором Батерла - руководителем телевидения Чехословакии, чтобы показать ему удивительные иконы - гордость национальной культуры. Но в этот день, к сожалению, музей был закрыт. Я все-таки прошел на территорию бывшего монастыря и разыскал дежурную. Вероятно, она вспомнила съемку фильма у ворот монастыря, узнала меня и открыла двери одного из корпусов музея, отдала мне ключи и ушла. Мой чешский друг был потрясен оказанным нам доверием".
      ОКРУЖЕНИЕ
      Наш кинематограф всегда занимал особое место в сердце человека. Актеров любили, да что там любили - обожали. Герой на экране был красив, мужественен, внутренне благороден и, несмотря на многоликость, прекрасен в своей гармонии и внешней, и душевной. Овеян романтикой. Лицо этого героя воплощали многие актеры, и простодушный зритель, по многу раз просматривая одни и те же фильмы, иной раз путал актеров. Положительный образ прекрасного, могучего, сильного, красивого и яркого человека - это Симонов и Бабочкин, Черкасов и Абрикосов, Самойлов и Столяров, Переверзев и Андреев. Зрители отождествляли артиста с тем характером, образом, который они видели на экране - пластическое изображение лица нации. Вот таким должен быть человек! Этот герой мог быть и сказочным былинным богатырем, как Сергей Столяров; мог быть исторической личностью, как образы Симонова или Черкасова, или современником - у Самойлова, Андреева, Алейникова, Абрикосова. Но в любом случае это был герой, которому верили. Это была часть нашей культуры и веры - веры в светлое будущее. Тем более после войны: это были лица победителей - за ними стояла наша армия, наши жертвы. За ними стояли маршалы, генералы, солдаты; это они воплощали на экране видимые достижения нашей победы, и зритель радовался, когда видел на экране лица богатырей прошлых и нынешних дней. Это требовало от актера как гражданина и человека огромной самоотдачи, потому что любви без взаимности не бывает.
      Так вот, случалось, что их путали. Например, отцу часто приписывали роли Евгения Валериановича Самойлова. И наоборот. Отец играл былинных богатырей, а Черкасов в фильме Эйзенштейна - Александра Невского. И тем не менее многие считали, что Александра Невского сыграл отец,- тоже ведь былинный богатырь, в латах, в одежде древнерусского воина. И случилась такая странная вещь - орден Александра Невского, которым награждали наших полководцев, выполнен не с Черкасова, а с отца. Ювелир взял его профиль из картины "Василиса Прекрасная".
      На своих выступлениях отец приводил забавный эпизод:
      - Иду я как-то по улице, догоняет меня какой-то человек. Улыбается, говорит: "Здравствуйте, я вас узнал".- "Ну,- говорю,- спасибо".- "Вы киноактер?" - "Да".- "Тогда еще раз - здравствуйте, товарищ Переверзев".
      И это никого не удивляло: сценические поступки актеров, их духовное единство, их лица - все как бы слилось в один собирательный образ. Образ по-русски это значит: объять враз.
      Вот так сложился образ киногероя в нашем кинематографе.
      Мне хотелось бы рассказать о товарищах отца, о взаимоотношениях между ними, ну и, конечно же, об отношении к своей профессии.
      Уже после смерти отца мне приходилось встречаться с Иваном Федоровичем Переверзевым, с которым мы много лет работали в одном театре, вместе выезжали на гастроли, где подолгу жили, что называется, бок о бок. Он мне часто говорил:
      - Вот мы с батей твоим дружили...
      Иван Федорович был могуч и немногословен. Когда смотришь на него испытываешь неподдельную гордость. Каков человечище, а? С отцом его связывали уважительные отношения. Актеры того, ставшего легендарным, поколения поддерживали друг друга и в житейской сумятице, и в непростом идеологическом борении. Они понимали, что надежное плечо товарища многого стоит.
      Проявилась актерская солидарность и на Первом учредительном съезде кинематографистов. К тому времени уже прочно сложилось засилье режиссеров. Официально считалось, что главней и необходимей лица на киностудии нет. Режиссеры были проводниками воли партийного руководства. Актеры - дело второе. Их брали или не брали, утверждали или отвергали. Поэтому и отношения между режиссерами и актерами были сложными. На Первом съезде отец взял на себя смелость от актерского цеха, от сообщества униженных сказать: это несправедливо, сложившееся положение - порочно. Не может быть такого, чтобы в списках членов Союза кинематографистов числилось 878 режиссеров и только 475 актеров. Ведь на практике все наоборот - в каждом фильме у одного режиссера снимается как минимум 10-15 актеров. Разве можно себе представить "Чапаева" без замечательной работы Б. Бабочкина, а фильм "Ленин в Октябре" без М. Щукина, и многие другие фильмы без талантливых актеров Черкасова, Марецкой, Симонова? Наше кино погибнет без этих мастеров.
      И еще отец затронул тему, о которой говорить было не принято, а многие просто остерегались. Он сказал:
      "Все вы знаете артиста Ивана Переверзева. Вы его помните как "Парня из тайги", вы его помните как Ивана Никулина - русского матроса. Когда М. И. Ромму нужен был исполнитель роли Ушакова, он перебрал всех актеров и выбрал среди них Переверзева. Когда для фильма "Урок жизни" Ю. А. Райзману нужен был главный герой, он из всех актеров выбрал Переверзева. Когда нужен был Васильеву актер для фильма "Герои Шипки", то выбрали Переверзева. Переверзев - актер большого масштаба, такого же как Б. Андреев, как Н. Крючков. Но почему же сейчас, присваивая почетные звания артистам, не представили к званию Переверзева? Получила звание Л. Смирнова, она, конечно, достойна его, но, разумеется, не одна, с ней вместе достойны Бернес, Кадочников, Сорокин, Баталов и другие. Мы, работники кино, не можем понять, почему яркие актеры у нас недооцениваются. И если так обстоит дело с ведущими мастерами, то что же будет с молодежью? Ведь это грозит тем, что мы растеряем большие таланты в нашем искусстве".
      Иван Федорович Переверзев был мужественным не только на экране вспомнить хотя бы "Первую перчатку", один из лучших фильмов о спорте, после которого актер на долгие десятилетия стал кумиром мальчишек. Бои на ринге шли не "понарошку" - известнейшие спортсмены Константин Градополов и Виктор Михайлов тренировали, готовя к роли, Ивана Переверзева, заставляя по пять раундов работать на ринге в поединках с опытными боксерами. И удивлялись мужеству его, несокрушимой воле к победе.
      Вспоминаю совершенно легендарное событие, главным героем которого был Иван Федорович Переверзев. Был он тогда на съемках в Ялте. В это время в нашу страну приезжает известный американский актер и певец Поль Робсон. Никита Сергеевич Хрущев отдыхал в Ливадии, и Поль Робсон прибыл туда на корабле. Встречали его чиновники высоких рангов, представители партийных организаций, и поскольку американский певец был фигурой неординарной, решили, что цветы ему на трапе вручит русский прославленный артист - Иван Переверзев. Поль Робсон отличался высоким ростом и могучим телосложением. Иван Федорович в этом ему не уступал. Поль Робсон безусловно оценил богатырскую стать русского актера, обнял его, сразу же стал знакомиться:
      - Я - Поль.
      - А я - Иван.
      - О, Поль - Иван, Поль - Иван...
      Это была удивительно трогательная встреча. Полю были совершенно неинтересны крутившиеся вокруг чиновники, обставлявшие протокол этой встречи. А когда они увидели, как расположен гость к Ивану Федоровичу, решили и его пригласить в Ливадию на официальный прием. Когда Переверзев приехал туда, Поль увидел его, посадил рядом и весь вечер разговаривал только с ним одним. Спел по просьбе собравшихся своим неповторимым басом "Широка страна моя родная". И опять: Иван... Иван... вышло так, что даже про Хрущева забыли, перестали его замечать, что глубоко задело генерального секретаря. А надо сказать, что выпито уже было достаточно. Наконец Никита Сергеевич не выдержал и сказал переводчику: да объясни ты ему, наконец, это актеришко, это дерьмо, у меня их целая куча, захочу - и выгоню всех вон. Приблизительно так звучала эта унижающая человеческое достоинство фраза. Пока переводчик мучился с переводом, подыскивая поделикатней выражения, Иван Федорович встал вдруг во весь свой богатырский рост, поставил рюмку и, глядя в лицо руководителя страны, ее, так сказать, хозяина, четко и громко сказал:
      - Никита Сергеевич, а не пошли бы вы на хер!
      Всех охватило шоковое состояние. Мгновенно подошли спецлюди в серых пиджаках, попросили Ивана Федоровича выйти и отвезли его в Ялту, в гостиницу. Потом он рассказывал, что это были тяжелые минуты. Он лег, не раздеваясь, на кровать и стал ждать, когда приедут за ним.
      И действительно приехали. Под утро. Два человека. Остановились на пороге, и один из них сказал:
      - Иван Федорович, нас прислал Никита Сергеевич извиниться перед вами.
      Вот так. Это было уже другое время. Но профессиональное и человеческое достоинство защищалось, как и всегда,- личным мужеством.
      Недавно отмечалось 85-летие со дня рождения И. Ф. Переверзева. В зале кинотеатра "Иллюзион" собрались друзья артиста. Их было немного, но они оставались верны памяти Ивана Федоровича. Говорили о его творчестве, о том, какой это был красивый, мужественный человек. Читали стихи, пели песни, смотрели фрагменты фильмов с его участием... Почти каждый из выступавших непременно говорил, каким он был надежным другом, отмечали чувство справедливости и милосердия, которыми так щедро наделила природа этого русского артиста. Вспоминали его отношение к опальному в 60-е годы писателю Виктору Некрасову. Создатель одного из самых лучших произведений о войне книги "В окопах Сталинграда" - проживал в Киеве в полной изоляции и нищете. Его не издавали, мать продала почти все, что осталось у них в квартире. Знакомые и бывшие друзья сторонились В. Некрасова, встречаться с которым стало небезопасно.
      Вот в это время, когда наш театр приезжал на гастроли в Киев, Иван Федорович обязательно шел к Виктору Некрасову - покупал закуску, вино, гостинцы и, вопреки трусливой позиции большинства, спокойно отправлялся в дом опального товарища. И все дни, пока мы находились в Киеве, эти встречи бывали ежедневными, и делалось это с чувством собственного достоинства и твердой веры в необходимость оказать помощь другу в трудное для него время. Как вспоминали на вечере, Виктор Некрасов был очень благодарен Ивану Переверзеву за его мужество и бескорыстие.
      Таков был стиль жизни этого человека: дружбу он понимал как действие, как поступок. Евгений Весник рассказал, как однажды судьба забросила их с Иваном Федоровичем в город Экибастуз, где под наблюдением соответствующих органов находился бывший секретарь ЦК ВКП(б), долгое время бывший вторым человеком в стране, на совести которого, вероятно, было много разного рода дел, связанных с событиями 30-х и 50-х годов - Георгий Максимович Маленков. Развенчанный, сосланный, он одиноко доживал свои дни в забытом Богом городке. Следуя пушкинскому принципу - "милость к павшим", Иван Федорович посчитал своим долгом навестить опального властителя, и так же, как и к Виктору Некрасову, пришел к нему с гостинцами. По воспоминаниям Е. Весника, они долго о чем-то беседовали вдвоем.
      Независимость, обостренное чувство справедливости и извечное российское понятие "милосердие" - слово, трудно переводимое на другие языки,- это яркие грани души и таланта Ивана Переверзева. Именем этого большого русского артиста был назван корабль "Иван Переверзев". Сейчас он находится в ведении украинских властей, тем не менее сохранил свое гордое имя и с достоинством представляет славу нашего отечественного кино в портах Кубы и Южной Америки.
      Отец любил повторять слова Александра Сергеевича Пушкина: "Я могу быть подданным, даже рабом, но шутом или холопом не буду и у царя небесного".
      Понятие чести причислялось почему-то к понятиям белогвардейским, и многие благополучно обходились без этой нравственной категории.
      В душе отца слово "честь" занимало одно из главных мест. Заботиться о чести, т. е. о добром имени, должен каждый, о чине - тот, кто служит государству, о славе - лишь немногие. Этот постулат Шопенгауэра - хотя отец и не был поклонником немецкого философа,- был его программой. Честь человека - это больше, чем жизнь. За честь я готов пойти на баррикады, я готов сделать все, что угодно. Неважно, унижают ли при этом лично мое достоинство или достоинство моих собратьев. Понятие чести сродни понятию долга.
      О чине заботятся лишь те, кто служит государству. И вот тут... Да, было обидно, оскорбительно, что не давали звания, когда у него такой послужной список. Но когда я принес отцу уже в больницу папку со званием народного артиста, он не придал этому никакого значения: ладно, сказал, положи куда-нибудь, я тут еще один эпизод написал: встреча Дмитрия с митрополитом Алексием, давай-ка лучше почитаю.
      И о славе отец совсем не думал. Я помню, как передали нам журнал "Синемон", где в обойме великих актеров вместе с Чарли Чаплином, Гарольдом Ллойдом, Бертером Кейтом, Робертом Тейлором, Гарри Купером, Анной Маньяни от Советского Союза был только один актер - Сергей Столяров. Отец принял это с юмором: да что там, это ерунда, есть Бабочкин, есть Симонов, вот кто должен быть здесь. На Западе все наши фильмы считают пропагандой, а это неправильно.
      Уверен, сказано было искренне, от души. Слава как таковая его не интересовала. Я теперь понимаю поступки людей моего поколения, когда отказываются от каких-то юбилеев. Такой великолепный мастер, как Георгий Михайлович Вицин,- он даже отказался идти в Кремль получать звание народного артиста Советского Союза, в последнюю минуту сказался больным. Не в этом суть, и не застолья останутся в памяти людей. Я понимаю отказавшуюся от юбилея Марию Алексеевну Ладынину. Люди, которые пережили и славу и терния, суету и фальшь юбилеев и прочих разных знаков внимания и отличия воспринимают с трудом или вовсе не воспринимают.
      Все определяется мерой личности, ее масштабностью и талантливостью...
      Я не хочу сказать, что цеховое понимание руководило отношением отца к людям. Совсем нет. Он, как я уже говорил, глубочайшим образом уважал Сергея Михайловича Эйзенштейна, преклонялся перед его огромным талантом и могучим интеллектом. Отец рассказывал, как Сергей Михайлович показывал сцену, когда бояре хватают, чтобы убить, Телепнева Овчину-Оболенского. Он падает, как орел. На него налетают приспешники, и я был поражен, говорил отец, как великолепно пластически Сергей Михайлович сумел передать суть этого характера. То был великолепный урок именно актерского мастерства.
      Отец преклонялся перед Александром Петровичем Довженко, этим великим мыслителем и философом. Режиссура, любил подчеркивать Довженко,- это не профессия, а образ мышления. Режиссер - прежде всего философ, у него свое видение мира, своя точка зрения на искусство, на кинематограф. Эти огромные, напоминающие валуны, периоды речи Александра Петровича... Отец любил повторять из сценария еще немого фильма Довженко: "И когда копыта коня ударили в грудь земли и грудь земли задрожала..." Вот он, поэтический образ, а как сыграть его - уже другое дело. Важен объем, симфоническое видение мира.
      Философия Довженко была отцу близка и понятна. Уже после смерти Александра Петровича его супруга Лидия Ипполитовна Солнцева, продолжавшая дело мужа, снимавшая фильмы по его сценариям (тоже очень больная, с угасающей памятью), несколько раз на дню звонила мне и спрашивала:
      - Скажи, пожалуйста, не осталось у Сережи об Александре Петровиче записок? Или фотографий?..
      Большая дружба связывала этих двух мастеров отечественного кинематографа, несмотря на разницу в годах,- Александр Петрович был значительно старше. Уважали они друг друга за порядочность, за бескорыстное служение избранному искусству. Первый фильм, в котором снимался отец, "Аэроград", был поставлен Довженко. Удивительное объемное мышление, я бы сказал даже - космическое. А чего стоит фильм "Земля" - впечатляющая, близкая нам и понятная символика. Умирает старик, рядом рождается младенец, с яблони падает яблоко. Круговорот жизни.
      В своих дневниках Александр Петрович писал: "Я принадлежу человечеству как художник, и ему я служу, а не конъюнктурным наместникам Украины моей и ее лизоблюдам и гайдукам пьяненьким. Искусство мое искусство всемирное".
      Такая позиция художника не осталась незамеченной. Повесть "Украина в огне" в 1946 году была воспринята Сталиным как личное оскорбление. По этому сценарию было принято решение Политбюро: "Об антиленинских ошибках и националистических извращениях в киноповести А. П. Довженко "Украина в огне"". Докладывал сам Сталин. Его не интересовала художественная сторона произведения, свое выступление он посвятил политическому уничтожению автора.
      Отец до конца своих дней хранил верность памяти Александра Петровича и часто цитировал отрывки из запрещенной в то время повести Довженко, особенно те места, которые были наиболее близки его пониманию действительности. Например, как говорит Довженко о трагедии своего народа в годы войны: "И никто не стал им в пример - ни славные прадеды истории их, великие воины, ибо не знали они истории... Среди первых ударов судьбы потеряли они присягу свою, так как слово "священная" не говорила им почти ничего..."
      Словами врага, немецкого офицера, Довженко так оценивает советский народ: "Ты знаешь, они не изучают истории. Удивительно. Они уже двадцать пять лет живут негативными лозунгами, отрицаниями Бога, собственности, семьи, дружбы!"
      О советском чиновнике - на взгляд отца, довольно распространенном типе в те годы - Александр Петрович говорил: "Он был большим любителем разных секретных бумаг, секретных дел, инструкций, постановлений, решений. Он засекретил ими свою провинциальную глупость и глубокое равнодушие к человеку. Он был лишен воображения, как и всякий человек с сонным, вялым сердцем... У него не было любви к людям. Он любил себя и инструкции".
      Сталин в своей обвинительной речи (Собр. соч., т. 15) говорил: "Довженко в своей киноповести выступает против политики советского правительства, клевещет на кадры... он критикует основные положения ленинской теории. Довженко пишет: "Всех же учили, чтобы тихие были да смирные... Все добивались трусости. Не бейся, не возражай! Одно было оружие - писать доносы друг на друга... Привыкли к классовой борьбе, как пьяницы к самогону. Ой, приведет она нас к погибели! Все железною метлою да каленом железом... лишь бы линия была чиста, хоть и земля пуста!""
      Судьба автора была решена. Отец вспоминал, что после таких страшных событий Александр Петрович не каялся, не просил пощады, не говорил о себе "худых слов".
      Киноповесть была запрещена к постановке и публикации. Довженко лишается работы на киностудии, его исключают из различных комитетов, в которых совсем недавно считалось за честь пребывание в них Александра Петровича.
      Начались годы изоляции.
      Довженко глубоко переживал запрещение "Украины в огне", но говорил об этом, по свидетельству отца, очень редко и только с очень близкими людьми.
      Довженковское понимание мира во многом помогло отцу осмыслить и свою жизнь, и свое место в ней.
      Кому-то это может показаться странным, но большинство друзей отца не были связаны с актерской профессией. Он очень уважал и ценил океанолога Александра Михайловича Гусева, доктора наук, профессора Московского университета. Александр Михайлович, помимо того, что был замечательным ученым, увлекался еще и альпинизмом. Когда во время войны немцы захватили Северный Кавказ и подразделения горной дивизии "Эдельвейс" установили на Эльбрусе фашистское знамя, специальная команда советских бойцов-альпинистов предприняла восхождение на эту труднодоступную вершину и водрузила там красное полотнище, тем самым утвердив наше превосходство. Так вот, в составе этой знаменитой роты был и Александр Михайлович Гусев.
      Удивительно обаятельный, деликатный человек, он, ко всему прочему, страстно любил рыбалку. Может, поэтому и выбрал себе такую профессию океанология. На многие годы уходил он на корабле к берегам Чили, изучал течения, ловил рыбу и писал замечательные книги.
      Принимал Александр Михайлович участие и в знаменитом походе на полюс холода, на станцию "Пионерская", о чем много писали в свое время. Доставили их туда не самолетом, а санно-тракторным поездом и оставили одних на самом холодном пятачке земли. Было их трое, жили они в палатке. И от совершенно жутких условий, как рассказывал Александр Михайлович, один из участников экспедиции сошел с ума. Минус двадцать в палатке, а на улице более шестидесяти пяти, да еще с ветром. Так они жили несколько месяцев, проводя научные эксперименты, ухаживая за больным товарищем. В эту пору года никакой транспорт не мог пробиться к ним.
      Короче говоря, жизнь Александра Михайловича была наполнена совершенно неординарными событиями. Отец любил в нем тонкую поэтическую душу. Это у Александра Михайловича было, наверное, семейное: он приходился братом тому самому Гусеву, который писал замечательные стихи и пьесы. И отец играл в них, когда был еще молодым актером, в Театре Красной Армии.
      Мы вместе ездили на охоту в такое райское место для каждого охотника, как дельта Волги, на Севрюжьи острова. И отец повторял слова Тургенева из "Записок охотника": "Мы познакомились, он был охотник и, разумеется, хороший человек".
      Про Александра Михайловича можно долго говорить, но он и сам рассказал о себе, о своей работе в своих интересных многочисленных книгах.
      Мы провели несколько охотничьих сезонов вместе с Александром Михайловичем в Тишкове, в Пестове, там, где снимался фильм "Садко". Это были замечательные весенние дни, связанные с рыбалкой, а осенью - и с охотой.
      Другим близким другом отца был его учитель по круглому стенду Николай Данилович Дурнев - на редкость колоритный человек: огромный рост, широченные плечи, могучая стать, былинный богатырь да и только. В отечественном спорте имя его легендарно: в Каире он завоевал высший титул, стал чемпионом мира по стендовой стрельбе. На высшую ступень пьедестала он поднялся и на олимпийских играх, ошеломив современников абсолютным результатом: 200 очков из 200 возможных. Именно после этого фантастического результата олимпийский комитет пересмотрел (вынужден был) параметры этого вида спорта. Тогда-то и было введено серьезное усложнение условий стрельбы: раньше тарелочка вылетала сразу после команды "дать!", а теперь ее выпускали с таймером через три секунды. Кто стрелял, тот поймет меня растяжка в три секунды значительно ужесточает подготовку спортсмена.
      И вот этот легендарный спортсмен был у отца и тренером, и добрым наставником. О результатах я уже говорил: в конце концов отец выполнил норму мастера спорта по стендовой стрельбе. Впрочем, так оно и должно было быть. Любое увлечение отца перерастало в страсть, и половинчатых результатов он не терпел.
      Николай Данилович и отец стали настоящими друзьями. Вместе ездили на охоту, хотя охотиться с Дурневым было трудно. И стоять рядом с ним на утиной тяге было невозможно: стрельнуть не успеваешь. Оставалось только смотреть, какие чудеса вытворял Николай Данилович.
      Помню, однажды приехали мы с отцом на тренировку - площадка для стрельбы и стендовые установки находились тогда неподалеку от станции "Северянин" - и удивились необычному скоплению народа. Оказывается, приехал Рауль Кастро, брат Фиделя, захотелось посмотреть ему, как работают наши спортсмены. Он тогда подбирал тренера для кубинской команды. Николай Данилович стрелял из своего ружья двенадцатого калибра, но в ствол вложил ослабленный патрон, который по количеству дроби соответствовал самому малому охотничьему, двадцатого калибра, патрону. И стрелял он, не прикасаясь прикладом к плечу, а как бы из рукава, из своей огромной ручищи. А, надо сказать, ручища у него была невероятных размеров. Он настолько потряс высокого кубинского гостя, что Рауль Кастро, словно завороженный, смотрел на Николая Даниловича и уговорил-таки поехать на Остров Свободы тренировать национальную сборную.
      Совершенно неординарный, великий в своей отрасли человек, он был кроток и даже излишне добродушен в повседневной жизни. Отцу иной раз приходилось вмешиваться, заниматься, как теперь говорят, психотерапией.
      - Слушай, Николай, ты почему позволяешь так разговаривать с собой? Ты - чемпион мира, а они?..
      Чувство надежного товарищества всегда проявлялось у отца к тем, к кому он был расположен. Помню, на каком-то актерском совещании отец вдруг берет слово и говорит:
      - Что здесь происходит? Почему вы так неуважительно и невежливо относитесь к тем, кто является гордостью нашей профессии? Есть такой актер - Олег Петрович Жаков. Это же легенда отечественного кинематографа, это человек, который создал потрясающие образы. Но он скромный по жизни человек, он никогда не скажет о себе. А мы каковы? Все получили звания, а Жакова просто забыли.
      И действительно, Олег Петрович был удивительно скромный, до застенчивости, человек. Кстати, свойство истинно великих. Я помню, когда он прилетел из блокадного Ленинграда, страшно худой, просто кожа и кости, отец привел его в наш дом. Если не изменяет память, стоял 42-й или 43-й год, я тогда ходил в детский сад. А отец говорит:
      - Посмотри, какой Человек! Это Олег Петрович Жаков. Замечательный охотник. Он в блокадном Ленинграде всех ворон перестрелял. И суп варил. Вот - и сам выжил, и семья выжила.
      Олег Петрович при этих словах так растерялся, что не знал, куда себя деть.
      И вот в повседневной суете, сутолоке перед начальниками, перед чиновниками из райкомов - затолкали, отстранили и забыли замечательного актера. Если бы отец не выступил, не напомнил,- как знать, так и остался бы в тени, без звания, в унизительном молчании менее одаренных коллег. Наверное, Олег Петрович и не придавал особого значения похвалам власть предержащих, но это безусловно оскорбляло чувство справедливости.
      Надо отдать должное зарубежным коллегам - итальянские кинематографисты пригласили Жакова на одну из главных ролей в фильме "Братья Черри". Там по сюжету у отца убивают пять сыновей, так вот роль отца и играл Олег Петрович Жаков. "Мы познакомились, он был охотник и, разумеется, хороший человек".
      Любил отец Николая Константиновича Черкасова. Но его и не любить было нельзя: гениальный актер, которому по плечу любая роль, общественный деятель, писатель - труженик, одним словом. Иногда Черкасова спрашивали: как же это получается, что ни юбилей - вам награда. Всегда дают или орден, или звание, или какую-нибудь внеочередную ставку...
      На это Николай Константинович отвечал своим замечательно неповторимым голосом: "Понимаете, мой друг, дело в том, что моя папка сверху лежит, све-ерху".
      А потом трагедия - Черкасов был уволен из театра, которому отдал тридцать лет творческой жизни, в связи с уходом на пенсию. И сделано это было в оскорбительной для артиста форме.
      Отец очень любил писателя Михаила Пришвина, потому что тот был охотник и, разумеется, хороший человек. Он любил его рассказы и повести. Я помню, с каким удовольствием читал он его рассказы, повесть "Кладовая солнца". Он часто цитировал самое знаменитое письмо, неизданное еще, но знакомое ему: "Я расту из земли, как трава, меня косят, меня едят лошади, а я опять с весной зеленею и летом к Петрову дню цвету. И ничего с этим не сделаешь. И меня уничтожат, только если кончится русский народ. А он не кончится, а, может быть, только начинается".
      Непоколебимая вера, что русский народ никогда не кончится, а, может быть, только начинается,- эти слова, сказанные в страшные тридцатые годы, всегда жили в душе отца. "Меня косят, меня едят лошади, а я опять весной зеленею и цвету к Петрову дню. И ничего с этим не сделаешь. И меня уничтожат только тогда, когда кончится русский народ". Думали, ощущали мир два художника одинаково. Они не были знакомы, но по высшему счету это и не самое главное. Мы всегда чувствовали присутствие в нашем доме Михаила Михайловича, и это как раз тот случай, когда незнакомый человек значит не меньше, чем рядом живущий. И даже собаку мы завели такую же, как у Пришвина.
      По тем же причинам отец любил и уважал Константина Георгиевича Паустовского. Когда я поступал в институт, отец предложил мне взять для чтения "Мещерский край" Паустовского. Это были близкие образы родной Рязанщины. Неповторимые леса средней России, где жил и трудился лесником мой дед Дмитрий Столяров. И вот еще в чем мистическая закономерность: моя бабушка Наталья Ивановна и родила-то отца в лесу. Именно здесь, в самой что ни на есть глубинной родине. Не от этого ли удивительная любовь к лесу, к природе? Когда случалась какая беда, первые слова отца: "В кусты! В кусты! Поехали на охоту".
      В кусты! В леса! На природу! Там душа опять оживала, возвращались силы, лечились духовные раны, а они были нешуточные.
      У отца всегда было удивительное чувство долга, и прежде всего перед искусством и культурой. То самое чувство совести, почти физическое ощущение ее ежедневно, ежечасно, совсем по Канту: "совесть есть закон, который существует внутри нас и согласно которому мы поступаем".
      Уже позже я видел эти же качества у многих людей, с которыми встречался. Например, у нашего сокурсника Васи Шукшина, с которым мы вместе учились, но, к сожалению, так и не подружились близко. Василий Макарович держался всегда особняком. Он, вероятно, стеснялся многих из нас, в том числе и меня, как людей московских, столичных. Я помню, как он на нашем курсе читал отрывок режиссерской экспликации, как тогда называли, о каком-то человеке (собирательном образе). И вот Шукшин читает: "Иван вошел в избу, а из кармана у него торчала селедочкина мордочка". Разумеется, общее веселие: селедочкина мордочка. Для нас совершенно неожиданный образ. Помню я Василия Макаровича удивительно застенчивым, просто зажатым, потому что ему казалось - все над ним немножко издеваются и посмеиваются. Ему даже не в чем было ходить, особенно первые годы: неизменные галифе, сапоги и гимнастерка, оставшиеся после службы.
      Он тоже не мог переступить через свою совесть, хотя в разных ситуациях ему часто предлагали какие-то другие варианты. А он отстаивал свою позицию. В его рассказах вроде бы и не существует той советской власти, которая страшно не нравилась ему в лице этих бесконечных чиновников. И остался Василий Макарович в кинематографе каким-то сторонним человеком, изгоем, что ли... И звания-то у него не было. Уже к концу жизни дали, когда "Калина красная" вышла. А саму картину, кстати, запретили почти по всей стране, особенно на Украине.