Столяров К. С.
      Родовые сны
      Посвящается моей жене Нине
      ПРЕДИСЛОВИЕ
      Мысль о создании этой книги родилась у меня в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году, сразу после кончины отца.
      Странные, и я бы даже сказал - малопонятные времена наступили тогда. Все было, как всегда: солнечные дни сменялись пасмурными, лето - осенью, осень - зимой; работало метро, чинно проплывали троллейбусы, куда-то устремлялся вечно озабоченный столичный люд, свинцово отливала Триумфальная арка, выйдешь на балкон - и вот она, перед тобой.
      Но не стало отца, и все это лишилось смысла. Его уход переводил жизнь нашей семьи совсем в иное качество. Это было крушение всех планов, и личных, и семейных, и творческих. Отец долго болел, и, казалось, мы были готовы... Но смерть всегда внезапна.
      В год ухода отца вышла на экраны картина "Туманность Андромеды" по роману прекрасного русского писателя Ивана Ефремова. В этом фильме отец играет одну из центральных ролей - Дар Ветра. Гордая стать, одухотворенный мудрый взгляд, перед нами былинный богатырь, которого знала вся страна.
      Более того, в последний год своей жизни он выполнил норму мастера спорта по стендовой стрельбе - событие незаурядное, поскольку кроме стрелкового мастерства этот вид спорта требовал и недюжинной физической силы.
      И, может быть, самое главное - только сейчас, в преддверии грозного недуга, добился того, о чем мечтал многие и многие десятилетия: он перешел как бы в новую ипостась - становится режиссером. Причастные к кинематографу знают, какой кровью это доставалось. Это надо было завоевать, это надо было отбить, надо было доказать свою творческую состоятельность.
      И вот, наконец, он получает право снимать на студии "Мосфильм". По его сценарию, который написан по книге Анатолия Клещенко, запущена в производство картина "Когда расходится туман". Режиссер - Сергей Столяров! Уже отправлен на Байкал, на место будущих съемок, оператор для выбора натуры. Все радостно закружилось, любое дело в руках отца светилось и играло. Сколько планов и надежд. Еще бы - едва ли не первая работа о сострадании к родной природе. Ее, казалось бы вечную, пришла пора защищать от нашего цивилизованного варварства.
      И вдруг в самый разгар подготовительного периода - трагедия! Лимфосаркома. Неизлечимая болезнь. Жить осталось не больше месяца... Катастрофа. И вот в это время, в таком невообразимо сложном состоянии души, отец совершенно невероятным усилием воли, собрав мужество, приступает вместе с писателем Сергеем Бородиным к написанию двух серийного сценария о Дмитрии Донском.
      Он погружается в эпоху четырнадцатого века, торопит меня с подбором необходимого архивного материала, зачитывает все новые и новые эпизоды. И о болезни напоминает только незыблемая в своей унылости обстановка лечебницы.
      Все эти годы отец мне снится молодым и красивым, и мы вместе возвращаемся в нашу дружную, наполненную трудами жизнь. Мы были не только отцом и сыном. Он смог построить наши отношения таким образом, что мы были и товарищами, и партнерами, мы снялись в четырех фильмах, мы выступали в одной программе. Мы были единомышленниками, ибо мы оба исповедовали одни и те же духовные ценности. И что самое удивительное - как бы и не было разницы в возрасте, полностью совпадало и отношение к жизни, близким нам людям, к событиям, происходящим вокруг. И в этом духовном слиянии была особая прелесть, емкость, необычайная наполненность жизни.
      Отец покинул нас молодым человеком. Ему исполнилось пятьдесят восемь лет. Он так и не дожил до пенсии, так и не стал "мэтром". Он навсегда сохранил удивительные мальчишеские, юношеские черты... и, наверное, это прекрасно, потому что, насколько мужчина остается мальчишкой, настолько этот человек сохраняет подлинную человеческую суть.
      ...По разным причинам написание книги откладывалось. Она жила во мне постоянно, и казалось, вот наступят свободные часы, сяду за письменный стол, придвину чистый лист бумаги... Но свободные часы не приходили, а жизнь стремительно восходила по жесткой трагической спирали. Повинуясь чьей-то недоброй воле, тихо и бесславно уходили из жизни товарищи отца, великие русские актеры, стяжавшие всемирную славу советскому кинематографу, ставшие национальными героями, такие как Борис Андреев, Петр Алейников, Борис Бабочкин, Михаил Жаров, Николай Черкасов. И сразу - глухая завеса безмолвия над этими славными именами. Словно трясиной затягивало лица безвременно ушедших моих сверстников, самых ярких, самых неповторимых. И я почувствовал, как рядом стали ложиться снаряды. Последние десятилетия иначе как шабашем не назовешь. Зачах театр, люди в кино не идут, один только взбесившийся голубой экран, насаждающий пошлость и злобу, патологическое неприятие всего русского, национального. Все, что было у нас,- все заведомо плохо.
      Да что там говорить!
      Выхожу на балкон. С восьмого этажа прекрасно видна Поклонная гора. Вдали маковки храма Святой Троицы в Голенищеве, построенной моими далекими предками по линии матери; справа храм Георгия Победоносца на покрытом зеленью холме, слева - Триумфальная арка - символ победы тысяча восемьсот двенадцатого года. И возрождение этого памятника происходило уже при нас, при отце.
      Триумфальная арка простояла более ста лет на площади у Белорусского вокзала. В тысяча девятьсот тридцать шестом году она была демонтирована и сдана на хранение в музей. Интересное совпадение: демонтаж начался в день премьеры кинофильма "Цирк" в Центральном парке культуры и отдыха им. Горького. Газеты писали, что при обследовании памятника в колеснице были найдены ключи, которыми можно произвести разборку фигур. И третья удивительная вещь (об этом рассказывали свидетели демонтажа): когда рабочий вынул стержень, соединявший колесницу с каменной плитой, колесница сдвинулась с места. Хорошо, что под колесо сразу положили опору. Никому тогда и в голову не могло прийти, что колесница Славы сделана по-настоящему, и через сто лет ее колеса способны поворачиваться по своей оси.
      Мы много размышляли с отцом о подобных фактах. Удивлялись прозорливости и талантливости наших предков. Тот, кто положил в колесницу ключи, знал, что рано или поздно ее будут разбирать. А каков профессионализм, какова ответственность за свой труд - даже колесницу, которой не предназначалось двигаться, исполнили в натуре! Все происходило не просто так, случайные совпадения исключались, они становились правилом. За всем стояла воля предков, и это ощущалось однозначно. Нельзя историю и души наши ни извратить, ни уничтожить, как бы ни старались сделать это инородные "умельцы", потому что существует нечто такое, что воскрешает наш дух, неустанно будит генетическую, родовую память. В этом воля наших праотцев, их могучий православный дух.
      Лучшую пору свой жизни отец посвятил именно возрождению, восстановлению искаженной истории, неустанно возбуждая любовь к преданиям, русским сказкам и былинам. И вполне понятно, почему яркие национальные образы, созданные отцом в отечественном кинематографе, пробуждали у людей чувство сопричастности родной истории, воскрешали, я бы сказал, родовые сны. Сразу становились интересными и близкими дела давно минувших дней, а окружающий мир открывался в своей красоте и таинственности.
      Вот таким как бы письмом в будущее остались, на мой взгляд, роли отца, его фильмы-сказки, что со временем становятся только лучше, достовернее, как старые, потемневшие иконы, в которые вложены души, молитвы, чаяния наших предков.
      КОНЧИНА
      Беда незаметно подкрадывалась с неожиданной стороны.
      Как я говорил, все было готово к съемке первого нашего фильма, и мы жили в другом измерении, как бы в будущем времени. Вся рабочая суета была окрашена в праздничные тона. Ну еще бы - исполнилось наше желание, впереди - воплощение в жизнь замыслов, незыблемая, земная вечность.
      Но...
      Обычно сдержанный, немногословный, когда дело касалось каких-то там недомоганий, отец стал по вечерам с некоторым недоумением замечать:
      - Странно, что-то нога побаливает, опухает даже, впрочем, все это чепуха... Работать, работать надо, сроки поджимают.
      Между тем боль не проходила. Мы посоветовали показаться врачу.
      - О чем вы говорите, какие сейчас врачи, минуты свободной нет!
      Но когда он стал просыпаться от боли, мама и я все-таки настояли: надо провериться. Впереди длительная командировка, разве можно рисковать? И отец согласился.
      - Ладно,- нехотя уступил он нам,- профилактика?.. Только глупости все это.
      Договорились с Кремлевкой, на Рублевском шоссе.
      Когда приехали, вошли внутрь, неожиданно остро повеяло другой жизнью, другим укладом, где даже время протекало по иным, замедленным законам. Каким-то летучим было это ощущение, словно холодный ветерок прошел.
      Отца поместили в отдельную палату. Скудная спартанская больничная обстановка: кровать, тумбочка с настольной лампой и стул для посетителя.
      Когда я уходил, отец с грустью сказал, что главную роль в фильме играть он не будет: староват-де уже, а вот Виктор Авдюшко потянет, для этого есть все данные, настоящий лесной житель, медлительный, монументально-невозмутимый. И Люся Хитяева тоже... И как это хорошо звучит - "Когда расходится туман".
      В одно из посещений меня неожиданно пригласил лечащий врач. Милая, всегда доброжелательная женщина была в этот раз необычно напряженной. Она смотрела в сторону и все никак не могла начать разговор. А когда заговорила, я не узнал ее голоса.
      - Кирилл Сергеевич, я обязана сообщить вам...
      - Что такое?
      - Мы дважды делали анализы, собирали консилиум... У Сергея Дмитриевича злокачественная опухоль. Лимфосаркома.
      - Этого не может быть... Этого просто не может быть.
      - Это есть, Кирилл Сергеевич.
      И все вокруг словно поменялось местами. Есть точное русское слово "ошеломлен". Ударен по шелому. Куда-то сразу отодвинулся внешний мир с его обычными повседневными реалиями.
      Возвращаюсь домой, а в голове только одно: месяц жизни, месяц жизни... И этот приговор, точный, и обжалованию не подлежит. А дальше что? Как сказать матери? Как вообще жить? Отец для меня - это все! И мама, и дети, и внуки, и Нина, жена, преданный и надежный человек, и наш домашний микромир, островок спокойствия и стабильности - все это вместе едино и нерушимо, надежно закрыто от постороннего недоброго взгляда. А что же теперь? Слабая надежда в самой глубине души: а вдруг все-таки ошибка, а вдруг все это не что иное, как дурной сон?.. И надо сказать: меня долго не покидало ощущение нереальности происходящего.
      Жизнь никогда не баловала отца. Без каких бы то ни было поддержек извне, а чаще всего и вопреки внешним обстоятельствам, подобно мощному ледоколу, прокладывал он, дробя и сокрушая ледяные поля непонимания, а то и прямого противодействия власть имущих начальников от искусства, свой единственный и неповторимый путь в русской культуре. Он, как солдат особого назначения, ни разу не покинул поле боя. И вдруг нелепый, ничем не оправданный зигзаг судьбы отделил его от мира унылыми больничными стенами. И неукротимая энергия былинного богатыря, любимца нации, ее символа замкнулась в пропавшей камфарой и эфиром палате. В самый момент стремительного рывка.
      Мне кажется, первые дни отец не совсем понимал происшедшее и продолжал жить, как это говорят, "по накату". Все хорошо, все прекрасно, еще немного - и закончится эта ерунда, он возвращается домой, и - за дело. Фильм - это главное. Но иногда мне чудилась некая печаль в задорно-деловом взгляде отца. А иногда тоскливо сжималось сердце - вдруг он знает все?! Знает и таким вот образом поддерживает нас?
      Я хорошо понимал: надо что-то делать. Фильма, которым жил отец, теперь никогда не будет. Нужно было переключить его неукротимую энергию... да, переключить. Но на что? Есть ли достойная замена?
      И вот в таком состоянии я находился даже не помню сколько - день, два, неделю? Горе, одиночество, бессилие, все было как под давлением, закрыто, завинчено. Этот малопонятный процесс продолжался и ночами: что же, как же, почему, за что?.. И не выйти никуда из этой камеры смертника. Покрываются пылью на домашних стеллажах видавшие виды охотничьи ружья, словно затягиваются прощальным дыханием хозяина.
      А потом звонок из больницы. Расстроенный голос отца:
      - Знаешь, ты принеси там "Мукузани" и орехи, после этих облучений, говорят, кровь восстанавливают. Такая вот получается ерунда...
      Принес и "Мукузани", и орехи. Сидим, разговариваем... Чувствую - нить беседы ослабевает, отец рассеян. Что остается? Обсуждать прошлое? Но ведь тупиковая ситуация - будущего нет, настоящее неопределенно и болезненно. Что-то приходится недоговаривать, и оба это понимаем, и оттого на душе еще тяжелее.
      Решение пришло неожиданно, и это было провидение. Да-да, провидение, другого объяснения нет. Глухая ночь, тяжелая бессонница... И вдруг я вспоминаю о книге, сопутствующей нам многие десятилетия. Мы купили ее в эвакуации, уже не помню где, но было это или в сорок первом, или в сорок втором году. Я даже представил, в каком чемодане она лежит, вместе с академическими томами Александра Сергеевича Пушкина. И бечевку представил, которой они перевязаны. Книга эта называлась "Дмитрий Донской", и написал ее прекрасный русский писатель Сергей Бородин. Словно бездна разверзлась четырнадцатый век, Сергий Радонежский, митрополит Алексий, Дмитрий Донской, их духовная, нравственная чистота. И великое озарение, когда Сергий Радонежский поднял с колен порабощенное русское население. И зажглась спасительная звезда.
      Утром я уже был у отца.
      - Вот книга. Нужен сценарий о Дмитрии Донском, о Сергии Радонежском, о митрополите Алексии. Пробуждение нации в тиши Троице-Сергиевой лавры, когда люди потянулись к князю Дмитрию.
      Отец загорелся мгновенно.
      - Да, да,- подхватил он.- И начинать надо с кануна Куликовской битвы. Помнишь у Ключевского - прекрасный звездный час, когда как бы что-то ломается, и в этом разломе зарождается великая духовная сила. Это Сергий Радонежский, озарения Андрея Рублева. Я напишу письмо Бородину.
      Ответ пришел незамедлительно. И работа закипела.
      Было удивительно, как быстро отец входил в материал, постигая самую суть далекой судьбоносной эпохи, растворяясь в легендарных образах. Прихожу в очередной раз, а отец нетерпеливо:
      - Садись, садись, посмотри, что я тут написал. Вот Сергиев Посад, вот деревня Рязанцы. Откуда, казалось бы, ей быть? А Дмитрий Иванович разрешил людям из поля поселиться на пустоши. Представляешь - сидит князь и принимает беглых от Олега Рязанского, от татар... Или вот еще хороший эпизод, вдумайся,- встреча Дмитрия с митрополитом Алексием. Кто такой изначально Дмитрий? Воин, исполнитель - и образованность соответствующая. А перед ним - убеленный сединами хранитель византийской культуры, с ее традициями, высочайшим полетом мысли. Митрополит наставляет тогда еще парнишку Дмитрия.
      И пошел разговор в лицах. Наша актерская профессия - обязательно конкретное дело. Как сказал Станиславский: по-актерски знать - значит мочь. Другими словами: если ты знаешь, то ты можешь это сыграть.
      Было удивительно: откуда у отца брались силы? Болезнь все-таки наступала. Но проявлялось это лишь в отвлеченных случайных деталях.
      Помню погожий летний день. Мы с отцом гуляем по больничному саду.
      Но вдруг отец, будто между прочим, говорит:
      - Там у тебя книжечка есть "Раковый корпус", это о нас. Принеси как-нибудь, интересно почитать ее именно здесь.
      Когда прощались, отец неожиданно посетовал:
      - Варварское лечение. Что химия, что радиация... Чувствую - слабеть стал, физической нагрузки не хватает. На стенд не хожу, а уже привык. Ты мне принеси-ка ружье, надо в форму входить, тренироваться.
      Дома я взял тяжелый чехол с двустволкой бокфлинт - это когда стволы располагаются вертикально - двенадцатого калибра, сел в автобус, приехал в больницу - и прямо в палату. Странно, но никто меня даже не остановил.
      К отцу в больнице относились очень хорошо. Нянечки и медсестры приносили ему цветы, поздравляли с праздниками.
      "Раковый корпус", полу запрещенную в те времена рукопись, он прочитал с интересом, но воспринял философски-отстраненно:
      - Все правильно. А наши пишут, что это может быть только у них. Сами изоврались, еще и народу голову морочат. Видно, кому-то это надо.
      Увы! На огромной территории, огороженной больничным забором, шла совсем другая жизнь, с иными духовными и моральными ценностями. Здесь умирали товарищи, погибали тут же рядом. Это была особая зона.
      В том же корпусе, что и отец, находился Марк Наумович Бернес. Однажды к нам пришла лечащий врач и попросила:
      - Сергей Дмитриевич, сходите к вашему другу, успокойте его. Когда к нему приходят родные, он ведет себя несдержанно. Если так будет продолжаться мы просто запретим посещения.
      Раковый корпус, да что там говорить... И тем, кто лежал, было тяжело, и навещавшим не легче. Очень тяжелая обстановка.
      Вот мы тогда с отцом и отправились к Марку Наумовичу.
      Марк был в крайне раздраженном состоянии. Он сидел, погруженный в мягкое объемное кресло. Глаза его, казалось, были безжизненны.
      Отец сказал:
      - Марк, это что такое... Нельзя так. Мы еще живы, и люди смотрят на нас. Видишь, я занимаюсь зарядкой. Надо гулять, двигаться.
      Взгляд Марка Наумовича оживился.
      - Да понимаешь, Сережа... Этот радикулит... то здесь, то там.
      Оба понимали, что никакой это не радикулит, что это лимфосаркома и что конец уже близок.
      - Ерунда все это... пройдет. Вставай, Марк, походи, глотни свежего воздуха.
      В эти минуты мне показалось, что и Марк, и отец непременно победят эту непреодолимую болезнь.
      Через несколько недель, идя к отцу, я повстречал одного из друзей Марка Наумовича, высокого стройного человека, с которым мы были знакомы, раскланивались. Был он сейчас не в себе, и мне вспомнилась фраза: "человек с перевернутым лицом". Вместо приветствия он сказал:
      - Идите скорее к отцу.
      Отца я застал работающим над сценарием. Сел напротив, ничего не понимая. Отец дописал строку и отложил карандаш.
      - Марк умер.
      И через короткую паузу:
      - Надо работать! Тут мысль пришла, как ты смотришь,- Олег Рязанский... Если Дмитрий все-таки лесной человек, то Олег Рязанский, скажем так, аристократ. Помнишь икону "Спаса Златые Власы"? Олег Стриженов его, наверное, хорошо бы сыграл.
      Работа не была отрешением от мира, она была естественна и необходима. День этот был особенно трудным, мы оба это чувствовали. И я в который раз удивлялся самообладанию отца.
      В недавно изданных дневниках Бориса Андреевича Бабочкина - они с отцом были дружны - есть пронзительные, точные записи, его непосредственные впечатления о встречах с отцом. Приведу некоторые.
      "Через день после того, как я сюда попал, я позвонил в радиологическое отделение. Столярова позвали, он мне очень обрадовался и на другой день обещал ко мне прийти. Но не пришел, а пришел через день к вечеру. Когда он вошел, мне все стало понятно. Он был уже такой, каким он скоро будет. Он был почти в окончательном своем варианте.
      - Почему ты вчера не зашел?
      - После процедуры это такая адская боль. Я ходил в три часа ночи по территории и почти кричал от боли.
      Потом он немного развеселился, смеялся, рассказывал анекдоты, говорил о своем фильме, который временно законсервировали, говорил, что торгуется с врачами, хочет выписаться через две недели, а доктора хотят его продержать еще месяц.
      Но ни одной интонации, ни одного намека на то, что он понимает всю серьезность своего положения. Не говорю - даже безнадежность. Только один раз, когда я сидел с ним и еще с кем-то из их корпуса у них на скамеечке перед ужином, он сказал:
      - В конце концов и на Новодевичьем много хороших людей... Петька Алейников там... Да и Миша Названов не такой уж плохой. Во всяком случае, под конец он ко мне не так плохо относился.
      Все это было сказано совершенно прозаически. Он как бы абсолютно точно знает, что никакого конца не может быть без какого-то продолжения. Смерть становится привычной мыслью и поэтому не страшной, а обыденной. Так, вероятно... Через минуту он уже рассказывал какой-то совершенно дурацкий анекдот.
      Последний мой товарищ... Снаряды ложатся все ближе..."
      В общем-то, в общем-то... Я предчувствовал, другие видели... Огромная воля и замкнутость пространства.
      Однажды я спросил Зою Федорову:
      - Как вы жили в этой одиночке, когда вам дали двадцать пять лет?
      - А я придумала по-актерски, что это не со мной, с кем-то другим.
      Своеобразное самосохранение, некое самоотстранение, и в принципе та же сверхзадача: выжить, выжить, но сохранить себя.
      И все-таки что-то происходит, неподвластное нашему пониманию, и более того, вопреки здравой логике.
      Огромное мужество и сила духа сделали свое дело.
      В августе отца выписывают из больницы. Мы были ошеломлены - случилось практически невозможное. Борис Андреевич Бабочкин мало верил в чудеса, но и у него в дневниках есть следующая запись:
      "Сидел у врача, когда вошел Сергей Столяров. Веселый, хорошо выглядит. Никаким "окончательным вариантом" и не пахнет. После его ухода Вера Петровна сказала, что бывают и чудеса, что его организм так яростно борется с болезнью, что сейчас они уже не настаивают на этом страшном диагнозе. И рассказала несколько фактов, когда совершенно безнадежные случаи кончались выздоровлением. Дай-то Бог!"
      Восторжествовала справедливость. Отец вернулся, и все вокруг засветилось иным, радостным светом. Мы тут же с легкостью поверили, что так будет всегда.
      В августе в Лужниках проходило большое торжество: праздновалось 50-летие советского кино. Блистательный президиум, из прославленных деятелей нашего киноискусства, каждое имя на слуху. И над всеми возвышался отец. Белоснежная рубашка, светлые волосы, знаменитая столяровская улыбка. Многие не верили своим глазам:
      - Сережа! Пришел, а мы думали...
      - Как дела, Сережа?
      Отец, не переставая улыбаться, кивая направо и налево, весело отвечал:
      - Хорошо! Все прекрасно.
      И у меня на душе было невыразимо празднично: вот так же мы раньше работали на концертах и стадионах, открывали фестиваль.
      Но недолгим был для нас праздник. Вновь дали о себе знать прежние недомогания. Все чаще остаток ночи отец проводил на кухне.
      Тогда мама сказала:
      - Нужно переменить обстановку, мы поедем с Сережей в Болшево.
      Болшево - это наш Дом творчества. Но прожили они там две недели отцу стало еще хуже. И вновь Кремлевка.
      Опять пошли облучения, доводящая до полного изнурения химия. Отец бодрился, сколько мог, сопротивлялся недугу. Настрой его был только на победу. С огромным напряжением продолжалась работа над "Дмитрием Донским". Просматривались старые записи, делались новые пометки.
      В больницу мы ходили порознь, чтобы отец не оставался в одиночестве до обеда, допустим, я, после обеда - мама.
      Но бывали в больнице и другие минуты: тихие, светлые, окрашенные непередаваемой грустью, минуты воспоминаний, душевных разговоров.
      На территории больницы был скрытый деревьями и высоким кустарником овражек. Там собиралась очень интересная компания. На поваленных деревьях, на пеньках сидели Александр Трифонович Твардовский, молодой еще Расул Гамзатов, в сторонке стоял Вячеслав Михайлович Молотов, отец. Горел костерок, маленький, как в детстве, желтоватое живое пламя вздрагивало на сухих ветвях, такое трогательно-беззащитное в этом страшном месте. Твардовский рассказывал о своей деревне, как он там первый раз увидел паровоз и какое огромное впечатление произвело на него это чудище. Отец вспоминал свое детство, как батрачил, как доставалось от хозяина. Жесткие были времена. Особой фигурой был, конечно, Александр Трифонович Твардовский, и я очень жалею, что мало общался с ним.
      Очень тактично вел себя Вячеслав Михайлович Молотов. Как бы в тени была его жена Жемчужина. Заходил разговор о фильмах. Оказывается, Молотов видел даже какие-то мои работы. Что само по себе было для меня и удивительно, и приятно. Болела-то у Вячеслава Михайловича жена, диагноз, как и у отца. А сам он лег на профилактику, а скорее, чтобы быть рядом с женой, поддержать ее в трудные последние дни. Она ведь тоже никому была не нужна. У обоих в прошлом трагическая жизнь.
      Когда компания выходила из овражка, рабочие, косившие траву, откладывали косы и низко кланялись им. Из жизни они ушли один за другим: Жемчужина, Твардовский, потом отец...
      В этот раз я проснулся ночью, как от какого-то толчка, с тяжелым, тревожным чувством. И сразу понял: нужно идти в больницу. Обычно-то приезжал часам к одиннадцати. Быстро оделся, вышел на улицу. Темно. Середина зимы. Слякотная грязная Москва. Сырой холодный воздух сковывает дыхание.
      Доехал до Кунцева, потом шел по какому-то скользкому, раздрызганному тротуару. Во многих палатах корпуса горел свет.
      Отец сидит в кресле, тяжело дышит.
      - Что-то плохо спал,- сказал он.- Мне даже вот эту штуку принесли.- И он кивнул на кислородную подушку.
      Отец был побрит наголо: от огромных доз химического лекарства выпадали волосы.
      - Вот видишь, побрили, как Инкижинова.
      Может, не все трагично на сегодняшний момент, если отец шутит? Он очень любил этого актера. Инкижинов играл в фильме Пудовкина "Потомок Чингисхана", а потом ушел за границу. Про этого артиста мы мало что знали, хотя на Западе он был известен и популярен. Маску Инкижинова, его внешний облик взял другой артист, тоже выходец из России - Юл Бриннер.
      Отец тяжело дышал:
      - Плохо спал. Скверно спал.
      В это время у него в палате тихо убиралась нянечка. Появилась сестра.
      - Пришла,- сказал отец, утвердительно покачав головой.- Вовремя. Я тут брился и порезал губу, да вот все не заживает никак.
      Взгляд его был спокоен и печален. Я ощутил в нем нечто, совершенно не свойственное отцу, и сердце перехватило острой жалостью, невыносимым ощущением собственного бессилия.
      Медсестра - замечательная женщина, искренне переживающая за своих больных, тут же принялась готовить какую-то целебную мазь. Мы звали ее между собой Морковкой, потому что добрая женщина не уставала наставлять своих подопечных: ешьте больше морковки, это очень полезно для организма.
      - Сейчас, Сергей Дмитриевич, одну секундочку, сейчас мы помажем вам губу. И все будет хорошо.
      Рассвет приходит медленно, в окно видно - пошел тяжелый мокрый снег. Густой специфический запах больничной палаты, желтый свет лампы. И эта мазь. Отец как-то тяжело вздохнул:
      - Да-да, пожалуйста, а то действительно что-то не заживает.
      Женщина тампоном смазывает ранку на губе, а у самой руки вздрагивают и слезы льются. И это медсестра, которая занимается лечением безнадежных больных, сколько их прошло через ее руки... Отец видит, что она плачет. Я ничего не могу понять. Тогда он говорит мне:
      - Ты что не видишь - человеку трудно, помоги же, возьми лампу, посвети.
      Я беру лампу, и вдруг все понимаю... Смерть стоит рядом, но - помоги человеку... человеку трудно... Вот оно как...
      Наконец, медсестра взяла себя в руки, смазала ранку и быстро вышла. Мы остались вдвоем, и отец сказал:
      - Что-то сердце сегодня... ну-ка дай подушку.
      Я поднес кислородную подушку, он взял мундштук, несколько раз вдохнул, прикусил зубами эту трубку - и умер.
      И все!
      У меня на руках.
      Я не мог вытащить эту трубку - так были сжаты зубы. А потом пришли врачи. Я вышел из палаты. Позвонил в театр:
      - Сегодня умер отец.
      Так ушел из жизни человек.
      Не могу судить, не видел, как уходят другие, но знаю, что сам момент ухода говорит о многом, если хотите, о самом главном - он подытоживает прожитую жизнь.
      Последний год отец провел в размышлениях о судьбе Отечества, его собеседниками были Сергий Радонежский и Дмитрий Донской. Он отошел от суетливого мира, понимая и чувствуя то, что не чувствовали и не понимали мы, его современники.
      - Ты посвети, ей трудно! - были последние его слова. Другому человеку трудно, а не ему самому, умирающему. Так было всегда: заботы ближнего важнее собственных.
      Были похороны, было огромное количество народа.
      Мрачный и темный январский день в Москве...
      Переполненное фойе театра, переполненный зал. Народ на ступенях, перекрыта улица Воровского, ныне Поварская. Даже воздух пропитан горечью и болью. Пишу так не потому что это мое, хотя это мое, и, может быть, в первую очередь... Невыносимая скорбь объединила всех.
      Сцена. Портрет. Траурная музыка. Прощание... И некролог, написанный народным артистом СССР Борисом Бабочкиным.
      "9 декабря ушел из жизни артист Сергей Столяров, чье имя неразрывно связано со всей историей советского кинематографа, с громадными достижениями таких режиссеров как Довженко, Александров, Эйзенштейн, Савченко. Артист, чьим творчеством восхищалась молодежь и взрослое поколение тридцатых, сороковых, пятидесятых годов и чьим, может быть, наиболее зрелым, наиболее интересным замыслам не суждено было сбыться. Смерть унесла его в момент творческого вдохновения - он начинал свою первую работу в качестве кинорежиссера и сценариста, готовился к съемкам фильма "Когда расходится туман", сценарий которого написал сам. Уже тяжело больной, он продолжал разработку этого сценария энергично, вдохновенно, с полной уверенностью в будущей своей творческой победе. Уже велись глубокие и серьезные заготовки и для следующей работы - фильма о Дмитрии Донском. Истинно русский художник, оставивший глубокий след созданием образа былинного Садко, Столяров тянулся к русской национальной, патриотической теме - для нее он был создан, для нее прожил свою жизнь.
      Мне пришлось быть невольным свидетелем последних месяцев его жизни он боролся и побеждал свою страшную болезнь, и я могу сказать, что последние полгода он вырвал у смерти всей силой своего могучего организма, усилием воли. Человек редкого благородства, пламенный, кристальный коммунист, он никогда не будет забыт нами - его друзьями, "товарищами в искусстве нашем дивном". Не забудут его и зрители, не уйдут из памяти Иван Мартынов, Садко, другие его роли, всегда яркие, полные оптимизма, глубоко народные".
      Еще при жизни отец как-то сказал:
      - Ну что ж, попаду на Новодевичье, там хорошая компания. Там Петька Алейников.
      Ни генералы, ни маршалы, ни члены правительства и секретари ЦК ему были не интересны. Петр Алейников - совсем другое, старый, надежный товарищ.
      Чиновники и вышестоящие функционеры тоже в долгу не оставались. И в прежние годы они всеми доступными средствами старались принизить значение отца в отечественном кинематографе, замолчать его всенародную славу, всенародную любовь. Мало что у них получалось, но все-таки... Живой, он был им не под силу. Тогда безнравственно попытались отыграться на почившем. Нам было отказано в Новодевичьем кладбище под тем предлогом, что у отца не было звания народного артиста Советского Союза. Тут и я ходил, и многие влиятельные друзья подключились - решение вопроса тянули до самого последнего. Когда уже из театра должны были выносить тело, пришло разрешение о похоронах на Новодевичьем. Но мы поехали на Ваганьково, туда, где похоронен Мочалов, где нашли успокоение замечательные русские художники - Суриков, Саврасов, многие актеры Малого театра, Сергей Есенин. Вот там, при входе на кладбище, мы и похоронили отца.
      Неподалеку за могилой отца располагалась мастерская кладбищенских скульпторов, этих своеобразных каменотесов. Круглые сутки оттуда доносился стук молотков - переделывали для новых заказчиков надгробия купцов, дворян, богатых людей. Они за материалом далеко не ходили, снимали со старых могил позеленевшие от времени камни, стирали прежние имена и фамилии и выбивали новые. То есть, говоря другими словами, продолжался процесс уничтожения нашей истории и культуры. Там чудом находили могилки, в которых были захоронены личности, много говорящие русскому слуху, но давным-давно позабытые. У меня установились добрые отношения с Олегом Моисеевичем Устенсковым, бывшим учителем, а ныне директором Ваганьковского кладбища. Так вот, он звонит однажды и говорит:
      - Приезжай срочно.
      Приехал. А там строили колумбарий, вели какую-то трубу и разрыли цементное покрытие, на котором нацарапано: "Лидия Ивановна Кашина. Июнь 1937 г." А Лидия Ивановна вошла в историю нашей культуры под именем Анны Снегиной, героини знаменитой поэмы Сергея Есенина. Выходит, не уезжала она за границу, а работала в доме отдыха у чекистов. Им надо было, чтобы барынька, знавшая пять языков, чай приносила.
      Между тем от знакомых художников и скульпторов стали поступать предложения о создании памятника на могиле отца. Было несколько скульптурных изображений. Однако сразу же чувствовался определенный диссонанс: отца можно было изобразить только улыбающимся - таков образ, таков символ. Но улыбка - и кладбищенская печаль?..
      И тогда Вячеслав Клыков предложил изобразить не портретное подобие Сергея Дмитриевича, а памятник трагедии ухода из жизни. Печаль и величие расставания с этим миром. Но для этого не годится ни гранит, ни лабродарит, нужен белый русский камень, камень с русской равнины. Тот самый, из которого строилась при Дмитрии Донском Москва, Кремль, из которого воздвигались соборы на Московском холме, собор Спаса Нерукотворного в Спасо-Андрониковом монастыре, возведенном при Сергии Радонежском, при митрополите Алексии. Нужен был большой, почти двухметровый камень из древних Мячековских карьеров, который по замыслу Клыкова был бы в центре разрезан как бы ударом молнии, а зигзаги ее напоминали бы профиль Сергея Столярова.
      Казалось, вряд ли удастся раздобыть такой камень. Разве какое чудо поможет! Но именно оно, если не сказать более, и случилось. Мне говорят: есть такой камень. Он лежит бесхозный по адресу: Покровка, дом 102. Ну как тут не поверить в Провидение! Это был адрес дома, где я родился, где родилась моя мать. Здесь я практически и жил у моей бабушки. А родители мои жили в своей комнате, которую отец получил, когда служил в Театре Красной Армии. Она находилась в старом кирпичном здании, недалеко от Елоховской площади, в Плетешковском переулке. Это была длинная узкая комната, с аркой посередине и с "венецианским" окном, которым отец очень гордился. Вероятно, в прошлые времена это был коридор или проходная, соединявшая анфиладу комнат большого дома. Обстановка была самая простая: тахта, покрытая паласом, стол, несколько стульев. Отапливалась комната печкой, находившейся в общем коридоре. Это обстоятельство и оказалось решающим в выборе места жительства для ребенка: меня определили к бабушке.
      К отцу и матери в "Плетешки" я приезжал на праздники. Это всегда было событием очень радостным для меня и одновременно тревожным, хотя в последнем я тогда не мог никому сознаться. Дело в том, что за стеной, через дверь с огромной медной ручкой, намертво закрытой еще в семнадцатом году, находилось очень странное существо: бывшая хозяйка этого дома, ныне абсолютно сумасшедшая старуха.
      Она была очень маленького роста, возникала, как привидение, двигалась безмолвно и как-то боком. Одета старуха была в жуткие лохмотья, оставшиеся от "прошлых благословенных времен". На ногах - огромные разбитые и связанные веревками башмаки. Но не это пугало меня, а ее огромные безумные глаза. Всегда казалось, что сумасшедший огонь этих безумных глаз грозит лично мне чем-то страшным. Я очень боялся встретить ее в общем коридоре, боялся лишний раз выйти в туалет и к умывальнику. Особенно страшно было оставаться одному по соседству со старухой, т. к. она иногда начинала выть.
      Однажды днем я отважился отодвинуть на старинной ручке медную задвижку и через замочную скважину заглянул в старухину комнату. Меня потрясли размеры комнаты и полная пустота. Лишь посередине, на паркетном полу, стоял круглый ломберный столик орехового дерева на одной резной ножке. На нем старуха спала. Как она на него забиралась и укладывалась для меня навсегда осталось загадкой. Ночью во сне она поворачивалась и падала вниз. Раздавался тупой звук, грохот опрокинутого стола и нечеловеческий глухой вой.
      В конце концов отец поменял свою комнату в "Плетешках" и переехал с мамой на Покровку, где я жил с бабушкой, в маленькую смежную комнату.
      Дом этот построил в начале века мой дед Борис Григорьевич Константинов. Это была типично московская постройка - первый этаж каменный, второй - деревянный, высоченные потолки и великолепные кафельные, "голландские" печи. Все комнаты соединялись между собой дверьми. В 1917 году двери были заперты, и в дом вселили 11 семей. Выстроенный из прекрасного выдержанного леса дом обладал уникальным качеством - он, как благородный музыкальный инструмент, был абсолютно безупречен в акустическом отношении и звучал, как старинный рояль. Проживающие там семьи друг о друге знали все. Но особенно высокие музыкальные качества дома проявлялись ежедневно в шесть часов утра, когда во всех комнатах на полную мощность из черных тарелок репродукторов победно гремел Гимн Советского Союза. Проспать было невозможно, а это в военные времена было чрезвычайно важным обстоятельством, ибо опоздание на работу считалось уголовно наказуемым преступлением.
      "Ах, как мне надоел этот мотив",- каждый раз вздыхала моя бабушка Полина Семеновна. Она была из "бывших" и так и не смогла усвоить слова нового гимна. Что-то в них смущало ее. Однажды, когда я был в пятом или шестом классе, бабушка спросила: "А почему "это" начинается словами "Поют и румыны..."? Я объяснил, что румыны тут ни при чем, а гимн начинается словами "Союз нерушимый...".
      Акустические особенности дома вынуждали бабушку и ее знакомых, тоже из "бывших", часто говорить шепотом, так как могли услышать соседи и донести куда следует. У других такое случалось, но, к счастью, не в нашем доме.
      Бабушка и дед Борис Григорьевич Константинов были трогательно заботливыми людьми, навсегда напуганными и оскорбленными "новой властью".
      Только через 40 лет после их смерти, я узнал, что хлебозавод имени Первого мая, который дымил нам в окна и стоял впритык к дому, изначально был храмом Святителя Николая, что на Покровке. В нем венчались бабушка и дед, в нем же крестили своих детей: мою мать, тетю и дядю. У храма были земли. Чтобы община могла жить, настоятель сдавал эти земли внаем. Дед приобрел здесь участок на срок до 1938 года, мы и купчую нашли. Я родился в 1937 году. Выходит, почти год был собственником. Тогда же я узнал, что великолепные печи в этом доме были сложены руками родственников бабушки Самохиных (Самохина - ее девичья фамилия). Печники пользовались в Москве большим уважением: зимы долгие и холодные, а центрального отопления не было. У Самохиных была своя ложа в Большом театре - и там они потрудились. Очень гордились печники своей связью с искусством. Кстати, из семейства Самохиных и Константиновых вышел первый российский советский лауреат международного конкурса Лев Оборин.
      Мы переехали из дома на Покровке в 1958 году, когда его сносили. Семья получила отдельную квартиру на Кутузовском проспекте. Но дом на Покровке навсегда остался в моей памяти: слишком много он значил для всей семьи. Это не просто постройка, жилье... Дом хранил нити, связывающие нас с предками, с историей вообще. Через него же удивительным образом протянулись и нити в будущее. Меня всегда неудержимо влекло это место, и я по крупицам собирал разные сведения о нем. Здесь в конце войны моя бабушка Полина Семеновна и жена расстрелянного священника создали библиотеку. Через всю Покровку из Пушкинской библиотеки, что у Елоховского храма, на санках они возили книги до нашего дома, составляли формуляры. А сама библиотека была в домоуправлении.
      Но особо мне дорого то, что это место освящено именем Александра Васильевича Суворова. Когда я встречался, точнее, был принят его святейшеством, мы разговорились, я подарил ему книгу о Сергии Радонежском и сказал:
      - Вот возрождается наша жизнь. Сколько выбивали из нас нашу память, историю, культуру. Только через сорок лет узнал, откуда я родом. И это я, коренной москвич и, в общем-то, связанный с нашей культурой... Москвичам вовсе неизвестно, что в храме Николая Угодника на Покровке воспитывался Александр Суворов.
      А святейший говорит:
      - Господи, да что же делается? А я только из Швейцарии. Так там везде мемориальные доски Александру Васильевичу, за ними ухаживают, полируют, цветы приносят. И бургомистр города с таким восторгом рассказывает о Суворове, как будто бы о своем родственнике. А мы даже не знаем, где прошло детство Александра Васильевича.
      В общем, Покровка была для меня не просто географическим понятием. Это место стало той дверью, через которую я входил в историю своего рода и в прошлое своей страны. Как много для меня значило то, что камень для памятника на могилу отца нашелся именно здесь - в дорогом для нашей семьи месте, можно сказать, в родовом гнезде. Этот камень остался от разобранной старинной пристройки XVI века из белого мячековского камня.
      Как его вывезти? Надо спросить разрешение... Но у кого? Стояла та золотая пора социализма, когда "все вокруг мое", но и в то же время ничье. Сейчас камень брошен, никому не нужен, но обратишься куда за разрешением взять его - тут же запретят. И я решился действовать на свой страх и риск. Вышел на улицу Бакунинскую, проголосовал, остановил грузовик, остановил подъемный кран (у меня с собой рублей 20 было, по тем временам немалые деньги). Погрузили огромный камень, настоящий белый мячковский доломит, отвезли его в мастерскую скульптора Вячеслава Клыкова. Как и было обговорено заранее.
      Вячеслав сделал памятник: в середине, насквозь, как удар молнии, профиль отца... словно прорыв в иные, неподвластные нам сферы, ощущение трагичности конца земного пути. Мы - родные и близкие отца - чувствовали это особенно остро.
      Перед могилой я посадил две голубые ели.
      Сейчас на могиле отца многое изменилось. Ели срублены, газона не стало, гранитный бордюрчик разобран. Рядом похоронили двух нуворишей, для которых это место купили за деньги. Но это уже другой рассказ про другие дела, про другое время.
      "ЦИРК" И ОКОЛО
      I
      У каждого крупного артиста есть какая-то основная роль, определяющая его дальнейший творческий и жизненный путь. На мой взгляд, у Сергея Столярова такой ролью стал образ И. Мартынова из кинофильма "Цирк". И дело даже не в том, что этот фильм принес ему известность (картина получила первую премию на Всемирной выставке в Париже в 1937 году).
      "Цирк" по количеству сборов занимал первое место в истории отечественного проката; отца стали узнавать на улице и называть именем героя фильма Мартыновым или Петровичем; он стал в некотором роде символом эпохи 30-х годов, и эпоха поставила перед ним серьезную задачу выбора.
      Это были годы террора, и вопрос стоял ясно и однозначно: "кто не с нами, тот против нас" и "если враг не сдается - его уничтожают".
      Сейчас, почти через 70 лет, многое встало на свои места, теперь почти понятно, как следовало бы поступать, видна правота или ущербность того или иного... А в то время "врагами" были очень конкретные люди. Каждая неудача, авария имела свою фамилию, имя и отчество. Шла жестокая борьба за власть. Отцу надо было выбирать свой путь актера и человека именно в это страшное время, когда к успеху многие шли по трупам.
      По окончании работы над фильмом, накануне праздничной премьеры, был арестован главный оператор картины В. Нильсон. Он вместе с Г. Александровым снимал фильм "Веселые ребята", был другом отца и уважаемым человеком среди работников съемочной группы кинокомедии "Цирк".
      Отец не мог поверить, что он "враг народа", не присоединился к осуждающим голосам.
      Страх ареста был так велик, что некоторые оставшиеся в живых современники, не хотят говорить об этом событии до сих пор.
      Председателем кинокомитета тогда был Б. Шумяцкий, который на просмотре материала фильма предложил Г. Александрову некоторые доработки. Отец вспоминает: "Шумяцкий сказал: "Гриша, ты сделал хороший фильм, я даю тебе месяц - и у тебя будет шедевр"".
      После этого В. Нильсон при помощи мягкого объектива переснял на "заднике" все крупные планы Орловой. Отцу было тогда 24 года, а Любови Петровне - на десять лет больше.
      Вообще нравы того времени были несколько странными.
      Всем известно, что сценарий фильма "Цирк" написан по пьесе "Под куполом цирка" Ильфа и Петрова. Однажды на просмотре рабочего материала авторы стали категорически возражать против изменения текста в одном из эпизодов. В ходе дискуссии даже предъявили ультиматум: если сцена не будет выполнена по сценарию, они в знак протеста снимут свои фамилии с титров фильма. Б. Шумяцкий посоветовал Г. Александрову оформить этот конфликт документально и предложить Ильфу и Петрову подписать соответствующую бумагу. Что и было сделано. И хотя пьеса "Под куполом цирка" с огромным успехом шла в Москве, печаталась как отдельным изданием, так и в собрании сочинений Ильфа и Петрова, во всех статьях о фильме "Цирк" в течение полувека автором сценария назывался Г. В. Александров.
      Надо сказать, что к тому времени у режиссера уже был некоторый опыт действии в подобных ситуациях. Вот что говорит Николай Робертович Эрдман автор сценария фильма Г. Александрова "Веселые ребята". Цитирую книгу Н. Эрдмана "Пьесы, письма, воспоминания" (Москва,1990 г.).
      "Когда фильм ("Веселые ребята") был готов и его показали Сталину, еще без титров, то Гриша приехал ко мне, где я сидел, в Калинин (Н. Р. Эрдман был сослан в те годы в город Калинин, затем в Сибирь, на реку Лену). Он и говорит: "Понимаешь, Коля, наш с тобой фильм становится любимой комедией вождя. И ты сам понимаешь, что будет гораздо лучше для тебя, если там не будет твоей фамилии. Понимаешь?.." Я сказал, что понимаю..."
      Таким образом, автором сценария становится Г. Александров, и это не только моральное удовлетворение: в те годы авторы фильмов получали проценты с проката картин.
      В апреле 1936 года в журнале "Московский экран" была напечатана большая статья В. Нильсона "Как мы снимали фильм "Цирк"". А в майском номере того же журнала уже нет фамилии В. Нильсона. Автором сценария назван Г. Александров, главным оператором фильма - Е. Петров. У нас хранилась цветная афиша 36-го года, где фамилия Нильсона была вырезана бритвой из списка создателей картины.
      Премьера состоялась в Центральном парке культуры и отдыха им. Горького. Для огромного зала была специально закуплена мощная киноустановка. По всей Москве были расклеены афиши (Г. А. был большой мастер рекламы), но перед Зеленым театром, где проходила премьера, названы были только герои фильма - Любовь Орлова и Сергей Столяров. Оскорбленные неуважением артисты МХАТа П. Массальский и А. Комиссаров отказались выйти на сцену. Отец поддержал мхатовцев и демонстративно отказался присутствовать на празднике. Наверное, он считал, что и внезапный арест Нильсона произошел не без участия неких руководителей кинематографического процесса. Случился серьезный скандал, имевший серьезные последствия. Замечательный артист МХАТа А. Комиссаров, несмотря на огромный успех своего образа "изобретателя Скамейкина" в к/к "Цирк", никогда больше не снимался в кино. Ведущий артист МХАТа П. Массальский за всю свою огромную творческою жизнь сыграл в кино лишь два эпизода. Сергея Столярова лишили всех возможных наград, но репрессиям не подвергли - уж больно прозрачной была его биография: из бедноты, детдомовец, воспитанник профтехучилища, МХАТ, кино. Но зато навсегда сохранилась характеристика: "неуправляемый, независимый человек".
      Иван Мартынов - артист цирка! Наверное, тогда отец задумался: а каким должен быть современный ему артист. Кто он? Только ли исполнитель, "наемник", комедиант без каких бы то ни было нравственных правил, или художник со своей этической позицией и философией жизни?.. Отношение к актерской профессии было и есть очень разное. Кредо актера Шмаги из пьесы А. Н. Островского "Без вины виноватые": "Мы артисты, наше место в буфете!" И нет ни проблем, ни обязательств. А как же иначе, если с актерами долгое время обращались согласно приговору первого руководителя русских актеров в 1704 году боярина Головина: "Комедианта пьяного Шмагу, взяв в приказ, высекти батогами, да и впредь его, так же и иных комедиантов... взяв в приказ, чините им наказания".
      Должно быть по традиции, и в наше время часто приходили к нам руководители из сыскного ведомства. Долго помнили в кинематографических кругах фразу назначенного в 1938 году, после расстрелянного Б. Шумяцкого, чекиста Дукелевского: "Введите артиста в кабинет".
      Ф. И. Шаляпин в своей книге "Маска и душа" по поводу отношения к актерам в 20-е годы замечает: "Коммунист Ш., заведовавший тогда Петербургом в качестве как бы полицмейстера, пригласил меня в ложу... был там и Зиновьев - самовластный феодал Северной столицы. Вдруг Ш. в беседе замечает мне:
      - По-нашему, вас, актеров, надо уничтожать!
      - Почему же? - спрашиваю я, несколько огорошенный приятной перспективой.
      - А потому, что вы способны размягчать сердце революционера, а оно должно быть твердо, как сталь.
      - А для чего же оно должно быть твердо, как сталь? - допрашиваю я.
      - Чтобы рука его не дрогнула, если нужно уничтожить врага!"
      У Карамзина в "Письмах русского путешественника" среди строк, посвященных театрам Франции, оперным и драматическим актерам, танцовщикам, есть замечание, что в первые годы революции актерам было отказано в гражданских правах, так как они "одинаково воспевают и монархию, и революцию".
      Легендарный русский атлет, в свое время боровшийся в цирке еще с Иваном Поддубным, олимпийский чемпион Александр Григорьевич Мазур рассказывал, как в 41-ом году он с группой спортсменов неожиданно попал к немцам.
      На допросе А. Мазур заявил, что они артисты цирка. Обер-лейтенант распорядился немедленно выпустить арестованных, объявив, что "артисты и проститутки необходимы при любой власти".
      II
      Г. В. Александров - один из выдающихся мастеров отечественного кино. О нем написано много книг, монографий, статей. Интересно, что почти полвека большинство публикаций о его творчестве носили хвалебный или положительный характер, в последнее же десятилетие в разговоре об этом мастере стали все чаще звучать и негативные интонации.
      У отца, как уже говорилось, были с Г. А. сложные отношения. Огромный успех совместной работы над кинокомедией "Цирк" мог бы послужить великолепным фундаментом для последующего творческого содружества. Однако этого не случилось. Произошел какой-то глубокий конфликт, такой серьезный и принципиальный, что отец предпочитал о сути дела не говорить - настолько велики и значительны были причины и следствия этого столкновения.
      Нежелание присутствовать на блистательной премьере уже признанного властью киношедевра нельзя объяснить просто капризом или случайностью, для отца отказ от полюбившегося зрителем образа положительного социального героя и сознательный переход в новое неведомое амплуа - в сказку и былину был не только очень невыгодным экономическим шагом, но и опасным политическим актом. Ведь именно Иван Мартынов принес с экрана в жизнь песню "Широка страна моя родная", ставшую вторым гимном нашего Отечества. В годы войны и после Победы с мелодии этой песни начинались все важнейшие сообщения Совинформбюро и ТАСС, которые заставляли ужасаться или трепетать от счастья и гордости сердца миллионов сограждан. "Широка страна моя родная" - это не просто прекрасная музыка И. Дунаевского и великолепные стихи В. Лебедева-Кумача, это художественный манифест поколения 30-40-х годов.
      Часто песни экрана становились визитной карточкой, фирменным знаком прекрасных актеров кино: такой, например для Бориса Чиркова, стала песня "Крутится, вертится шарф голубой", для Любови Орловой - "Лунный вальс", для Марины Ладыниной - "Каким ты был", для Николая Рыбникова - "Не кочегары мы, не плотники", для Марка Бернеса - "Темная ночь", для Николай Крючкова "Три танкиста" и т. д. И нет никакого сомнения, что для молодого двадцатичетырехлетнего актера разрыв с "мэтром", каким уже был Александров, имел серьезную мотивировку. Случилось это в трагическом 36-м году, и "дело В. Нильсона" играло, надо полагать, не последнюю роль в этом конфликте.
      Отношение отца к Григорию Васильевичу в 50-60 годах не было связано с какой-то старой обидой или острой неприязнью. Оно было скорее иронически-снисходительным, как к приспособленцу, променявшему свой талант на материальные блага и уважение властей.
      Отец как-то говорил, что еще Владимир Нильсон упрекал Г. В. Александрова в излишней саморекламе и авантюризме. А С. М. Эйзенштейн, объясняя свои расхождения с Александровым после съемок в Мексике, рассказывал, что "он привез с собой из Америки два чемодана с книгами, а Гриша - чемоданы с костюмами".
      В эти годы отец и Александров встречались на собраниях, съездах, конференциях, вежливо раскланивались, но ни о какой совместной работе не могло быть и речи.
      В 1957 году Григорий Васильевич позвонил отцу и неожиданно предложил мне сниматься в его картине "Человек - человеку". Александров всегда умел "поймать время", угадать настроение властей. Естественно, именно он и стал делать публицистический фильм об одном из самых ярких событий хрущевской "оттепели" - фестивале молодежи и студентов в Москве.
      Однажды я приехал на съемку, и мне сказали, что Г. В. Александров срочно хотел бы со мной поговорить. Я прошел к его кабинету, постучал тишина, постучал еще раз - опять никакого отклика. Тогда я открыл дверь и вошел. Григорий Васильевич сидел за своим рабочим столом, и в руках у него была телефонная трубка. Он внимательно смотрел на нее, потом, как бы неожиданно заметив меня, положил ее на рычаг, глубоко вздохнул и пригласил садиться.
      - Вот,- он кивнул на телефон.- Только что говорил с Михайловым... Какой замечательный человек!..
      - А кто это? - несколько бесцеремонно спросил я.
      Он удивленно вскинул свои огромные брови и обиженно объяснил:
      - Министр культуры!.. Ему очень понравился материал нашего нового фильма.
      Когда я рассказал это отцу, он рассмеялся:
      - Старый трюк!
      И вспомнил, что еще в 40-е годы, после выхода к/к "Весна", Григорий Васильевич пригласил к себе на квартиру корифеев кино: С. Герасимова, И. Пырьева, М. Ромма... Поговорили о проблемах послевоенного кинематографа, сели за стол, и в этот момент горничная, в крахмальном переднике и наколке, подносит Александрову на длинном шнуре телефон.
      - Это вас.
      Он берет трубку.
      - Слушаю! - И вдруг меняется в лице и встает.- Да, товарищ Сталин!.. Спасибо!.. Я очень рад, что фильм вам понравился!.. Я это передам моим гостям...- И перечисляет фамилии присутствующих.- Еще раз спасибо!
      Трюк с воображаемым звонком сработал на сто процентов, и только через много лет стало известно, что это была обычная мистификация.
      По окончании съемок кинокомедии "Человек - человеку" Григорий Васильевич пригласил меня сниматься в его новом фильме "Русский сувенир".
      - Мы продолжим линию "Цирка". Ты будешь играть сына Любы и Мартынова, Андрея!
      К съемкам этого фильма готовились давно. Предполагалось участие в этом кинопроекте выдающихся звезд мирового кино: Чарли Чаплина, Жерара Филиппа и других. Они путешествуют по нашей стране и их поражают наши успехи и наши просторы. Но по финансовым и политическим причинам "звезды" не приехали, тогда идею обновили: вместо мировых знаменитостей - обычные интуристы в исполнении отечественных актеров.
      Я с радостью согласился сниматься в фильме и попросил сценарий. Но его не оказалось.
      Работа же кипела: подбирали костюмы, пробовали грим, проводились фотопробы, обсуждалось время и место съемок. Я настойчиво просил сценарий, но его по-прежнему не было. Оказывается, в нем что-то доделывалось, и существовал якобы только один "красный экземпляр", но он у Григория Васильевича в рабочем столе и его никому не показывают.
      Начались съемки. Первые кадры снимались во Внукове. Мы с Любовью Петровной встречаем иностранных гостей, которые прилетели на суперсовременном по тем временам самолете ТУ-114, вызвавшем в Америке настоящую сенсацию.
      Вдруг я вижу, что около Орловой стоят шесть парней, и меня приглашают седьмым в эту компанию. Я ничего не понимаю: а как же продолжение "Цирка"? Никто ничего объяснить не может. Наконец я добираюсь до Григория Васильевича, и он с очаровательной улыбкой на своем аристократическом лице объясняет:
      - Видишь ли.... Наш Никита Сергеевич поставил перед страной новую задачу - выполнить семилетку. Поэтому у Любы семеро сыновей... Но ты самый главный. У тебя ключи от счастья, ты находишься в Спасской башне следишь за временем эпохи!..
      Какой-то бред! Все мои мечты разом рухнули. Я наконец понял, что сценария просто нет, а "красный экземпляр" - очередной миф. И хотя под шумок сняли несколько дублей с моим участием, один из которых, кстати, так и вошел в фильм, я покинул съемочную площадку. Это считалось большим нарушением трудовой дисциплины, но тогда я ничего не боялся: кто мне может приказать?.. Я студент ВГИКа, нигде в актерском штате не состою, и заставить меня участвовать в авантюре невозможно.
      Потом начались долгие уговоры, пугали, даже угрожали. Отец сказал:
      - Да пошли ты их к чертовой матери!
      Что я и сделал. Но, к сожалению, угрозы оказались не напрасными, и после этого инцидента я много лет не снимался на студии "Мосфильм".
      III
      Говорит Станислав Иосифович Ростоцкий,
      народный артист СССР, кинорежиссер картины
      "А зори здесь тихие". 6 апреля 1999 года
      "Когда мы сочиняли воспоминания героинь кинокартины "А зори здесь тихие" и дошли до Галки Четвертак, то не могли представить ее прошлую, мирную жизнь, выбрать из нее наиболее яркое, запомнившееся событие.
      Галка воспитывалась в детском доме, была удивительной фантазеркой, смело придумывала различные невиданные ситуации и события. А что она могла придумать, характерное для ее поколения?
      Довоенное поколение любило кино, жило с его героями одной жизнью. Вот и Галка тоже должна была непременно обращаться в своих воспоминаниях к фильмам того времени.
      Сначала мы прикинули для ее воспоминаний историю Золушки. Любовь несчастной сиротки к принцу. И, размышляя таким образом, подошли к кинокартине "Цирк". Это был один из самых популярных в довоенные годы фильмов. Для многих из нас он был прекрасной сказкой. И в нем были удивительные, как бы сказочные герои - Сергей Столяров и Любовь Орлова. Тогда в нашу жизнь еще не было введено понятие "звезда", но этих актеров вполне можно было назвать "звездами". Слово "звезда" точно определяло облик Сергея Столярова. Он был, конечно, "звездой" - прекрасно сложен, красив, причем красив типично русской красотой. И нам стало ясно, что Галка Четвертак должна была в него влюбиться, как и многие, многие девушки того времени. Он был для нее тем прекрасным принцем, о котором мечтают Золушки всех времен и народов. К тому же Сергей Столяров сыграл много ролей героев русских народных сказок.
      Мы придумали, что Галка купила себе открытку с портретом Сергея Столярова и стала выдавать его за своего любимого. В своих мечтах она, конечно, представляла себя Любовью Орловой, танцующей на пушке. Это было наивно, смешно и трогательно. Так казалось нам, и мы не ошиблись. Хотя от времени кинофильма "Цирк" нас отделяло большое расстояние, тем не менее и современные зрители должны были знать этот кинофильм и с радостью и пониманием откликаться на Галкины мечты. К счастью, у Сергея Столярова есть сын Кирилл Столяров, который во многом похож на своего отца. И нам не нужно было искать актера и заботиться о сложном гриме. Мы не скрывали, что это не сам Сергей Столяров. Нам нужно было не точное воспроизведение фильма, а рождение ассоциаций, которые делали образ Галки еще более трогательным. С помощью Кирилла Столярова мы смогли создать точное ощущение времени, сообщить еще более глубокий трагизм жизни Галки Четвертак, этой наивной девочки, вместе с которой погибала и ее мечта.
      В повести Бориса Васильева "А зори здесь тихие" нет эпизода воспоминаний Галки Четвертак о прекрасном принце из кинофильма "Цирк". Этот эпизод был рожден во время съемок как дань уважения кинематографистов 70-х годов тому великому кинематографу, который помог нашему народу выстоять в Великой Отечественной войне. Наверное, поэтому сцена так органично вошла в фильм и была принята зрителем.
      Через год после выхода фильма на экран я приехал на место съемок. А снимали мы эту сцену у стен Спасо-Андроникова монастыря, где находится Музей древнерусского изобразительного искусства им. Андрея Рублева. Выбор для съемок монастыря был не случаен. В 30-е годы почти во всех монастырях были открыты колонии, тюрьмы или детские дома. Я приехал в музей с моим товарищем из Чехии Либором Батерла - руководителем телевидения Чехословакии, чтобы показать ему удивительные иконы - гордость национальной культуры. Но в этот день, к сожалению, музей был закрыт. Я все-таки прошел на территорию бывшего монастыря и разыскал дежурную. Вероятно, она вспомнила съемку фильма у ворот монастыря, узнала меня и открыла двери одного из корпусов музея, отдала мне ключи и ушла. Мой чешский друг был потрясен оказанным нам доверием".
      ОКРУЖЕНИЕ
      Наш кинематограф всегда занимал особое место в сердце человека. Актеров любили, да что там любили - обожали. Герой на экране был красив, мужественен, внутренне благороден и, несмотря на многоликость, прекрасен в своей гармонии и внешней, и душевной. Овеян романтикой. Лицо этого героя воплощали многие актеры, и простодушный зритель, по многу раз просматривая одни и те же фильмы, иной раз путал актеров. Положительный образ прекрасного, могучего, сильного, красивого и яркого человека - это Симонов и Бабочкин, Черкасов и Абрикосов, Самойлов и Столяров, Переверзев и Андреев. Зрители отождествляли артиста с тем характером, образом, который они видели на экране - пластическое изображение лица нации. Вот таким должен быть человек! Этот герой мог быть и сказочным былинным богатырем, как Сергей Столяров; мог быть исторической личностью, как образы Симонова или Черкасова, или современником - у Самойлова, Андреева, Алейникова, Абрикосова. Но в любом случае это был герой, которому верили. Это была часть нашей культуры и веры - веры в светлое будущее. Тем более после войны: это были лица победителей - за ними стояла наша армия, наши жертвы. За ними стояли маршалы, генералы, солдаты; это они воплощали на экране видимые достижения нашей победы, и зритель радовался, когда видел на экране лица богатырей прошлых и нынешних дней. Это требовало от актера как гражданина и человека огромной самоотдачи, потому что любви без взаимности не бывает.
      Так вот, случалось, что их путали. Например, отцу часто приписывали роли Евгения Валериановича Самойлова. И наоборот. Отец играл былинных богатырей, а Черкасов в фильме Эйзенштейна - Александра Невского. И тем не менее многие считали, что Александра Невского сыграл отец,- тоже ведь былинный богатырь, в латах, в одежде древнерусского воина. И случилась такая странная вещь - орден Александра Невского, которым награждали наших полководцев, выполнен не с Черкасова, а с отца. Ювелир взял его профиль из картины "Василиса Прекрасная".
      На своих выступлениях отец приводил забавный эпизод:
      - Иду я как-то по улице, догоняет меня какой-то человек. Улыбается, говорит: "Здравствуйте, я вас узнал".- "Ну,- говорю,- спасибо".- "Вы киноактер?" - "Да".- "Тогда еще раз - здравствуйте, товарищ Переверзев".
      И это никого не удивляло: сценические поступки актеров, их духовное единство, их лица - все как бы слилось в один собирательный образ. Образ по-русски это значит: объять враз.
      Вот так сложился образ киногероя в нашем кинематографе.
      Мне хотелось бы рассказать о товарищах отца, о взаимоотношениях между ними, ну и, конечно же, об отношении к своей профессии.
      Уже после смерти отца мне приходилось встречаться с Иваном Федоровичем Переверзевым, с которым мы много лет работали в одном театре, вместе выезжали на гастроли, где подолгу жили, что называется, бок о бок. Он мне часто говорил:
      - Вот мы с батей твоим дружили...
      Иван Федорович был могуч и немногословен. Когда смотришь на него испытываешь неподдельную гордость. Каков человечище, а? С отцом его связывали уважительные отношения. Актеры того, ставшего легендарным, поколения поддерживали друг друга и в житейской сумятице, и в непростом идеологическом борении. Они понимали, что надежное плечо товарища многого стоит.
      Проявилась актерская солидарность и на Первом учредительном съезде кинематографистов. К тому времени уже прочно сложилось засилье режиссеров. Официально считалось, что главней и необходимей лица на киностудии нет. Режиссеры были проводниками воли партийного руководства. Актеры - дело второе. Их брали или не брали, утверждали или отвергали. Поэтому и отношения между режиссерами и актерами были сложными. На Первом съезде отец взял на себя смелость от актерского цеха, от сообщества униженных сказать: это несправедливо, сложившееся положение - порочно. Не может быть такого, чтобы в списках членов Союза кинематографистов числилось 878 режиссеров и только 475 актеров. Ведь на практике все наоборот - в каждом фильме у одного режиссера снимается как минимум 10-15 актеров. Разве можно себе представить "Чапаева" без замечательной работы Б. Бабочкина, а фильм "Ленин в Октябре" без М. Щукина, и многие другие фильмы без талантливых актеров Черкасова, Марецкой, Симонова? Наше кино погибнет без этих мастеров.
      И еще отец затронул тему, о которой говорить было не принято, а многие просто остерегались. Он сказал:
      "Все вы знаете артиста Ивана Переверзева. Вы его помните как "Парня из тайги", вы его помните как Ивана Никулина - русского матроса. Когда М. И. Ромму нужен был исполнитель роли Ушакова, он перебрал всех актеров и выбрал среди них Переверзева. Когда для фильма "Урок жизни" Ю. А. Райзману нужен был главный герой, он из всех актеров выбрал Переверзева. Когда нужен был Васильеву актер для фильма "Герои Шипки", то выбрали Переверзева. Переверзев - актер большого масштаба, такого же как Б. Андреев, как Н. Крючков. Но почему же сейчас, присваивая почетные звания артистам, не представили к званию Переверзева? Получила звание Л. Смирнова, она, конечно, достойна его, но, разумеется, не одна, с ней вместе достойны Бернес, Кадочников, Сорокин, Баталов и другие. Мы, работники кино, не можем понять, почему яркие актеры у нас недооцениваются. И если так обстоит дело с ведущими мастерами, то что же будет с молодежью? Ведь это грозит тем, что мы растеряем большие таланты в нашем искусстве".
      Иван Федорович Переверзев был мужественным не только на экране вспомнить хотя бы "Первую перчатку", один из лучших фильмов о спорте, после которого актер на долгие десятилетия стал кумиром мальчишек. Бои на ринге шли не "понарошку" - известнейшие спортсмены Константин Градополов и Виктор Михайлов тренировали, готовя к роли, Ивана Переверзева, заставляя по пять раундов работать на ринге в поединках с опытными боксерами. И удивлялись мужеству его, несокрушимой воле к победе.
      Вспоминаю совершенно легендарное событие, главным героем которого был Иван Федорович Переверзев. Был он тогда на съемках в Ялте. В это время в нашу страну приезжает известный американский актер и певец Поль Робсон. Никита Сергеевич Хрущев отдыхал в Ливадии, и Поль Робсон прибыл туда на корабле. Встречали его чиновники высоких рангов, представители партийных организаций, и поскольку американский певец был фигурой неординарной, решили, что цветы ему на трапе вручит русский прославленный артист - Иван Переверзев. Поль Робсон отличался высоким ростом и могучим телосложением. Иван Федорович в этом ему не уступал. Поль Робсон безусловно оценил богатырскую стать русского актера, обнял его, сразу же стал знакомиться:
      - Я - Поль.
      - А я - Иван.
      - О, Поль - Иван, Поль - Иван...
      Это была удивительно трогательная встреча. Полю были совершенно неинтересны крутившиеся вокруг чиновники, обставлявшие протокол этой встречи. А когда они увидели, как расположен гость к Ивану Федоровичу, решили и его пригласить в Ливадию на официальный прием. Когда Переверзев приехал туда, Поль увидел его, посадил рядом и весь вечер разговаривал только с ним одним. Спел по просьбе собравшихся своим неповторимым басом "Широка страна моя родная". И опять: Иван... Иван... вышло так, что даже про Хрущева забыли, перестали его замечать, что глубоко задело генерального секретаря. А надо сказать, что выпито уже было достаточно. Наконец Никита Сергеевич не выдержал и сказал переводчику: да объясни ты ему, наконец, это актеришко, это дерьмо, у меня их целая куча, захочу - и выгоню всех вон. Приблизительно так звучала эта унижающая человеческое достоинство фраза. Пока переводчик мучился с переводом, подыскивая поделикатней выражения, Иван Федорович встал вдруг во весь свой богатырский рост, поставил рюмку и, глядя в лицо руководителя страны, ее, так сказать, хозяина, четко и громко сказал:
      - Никита Сергеевич, а не пошли бы вы на хер!
      Всех охватило шоковое состояние. Мгновенно подошли спецлюди в серых пиджаках, попросили Ивана Федоровича выйти и отвезли его в Ялту, в гостиницу. Потом он рассказывал, что это были тяжелые минуты. Он лег, не раздеваясь, на кровать и стал ждать, когда приедут за ним.
      И действительно приехали. Под утро. Два человека. Остановились на пороге, и один из них сказал:
      - Иван Федорович, нас прислал Никита Сергеевич извиниться перед вами.
      Вот так. Это было уже другое время. Но профессиональное и человеческое достоинство защищалось, как и всегда,- личным мужеством.
      Недавно отмечалось 85-летие со дня рождения И. Ф. Переверзева. В зале кинотеатра "Иллюзион" собрались друзья артиста. Их было немного, но они оставались верны памяти Ивана Федоровича. Говорили о его творчестве, о том, какой это был красивый, мужественный человек. Читали стихи, пели песни, смотрели фрагменты фильмов с его участием... Почти каждый из выступавших непременно говорил, каким он был надежным другом, отмечали чувство справедливости и милосердия, которыми так щедро наделила природа этого русского артиста. Вспоминали его отношение к опальному в 60-е годы писателю Виктору Некрасову. Создатель одного из самых лучших произведений о войне книги "В окопах Сталинграда" - проживал в Киеве в полной изоляции и нищете. Его не издавали, мать продала почти все, что осталось у них в квартире. Знакомые и бывшие друзья сторонились В. Некрасова, встречаться с которым стало небезопасно.
      Вот в это время, когда наш театр приезжал на гастроли в Киев, Иван Федорович обязательно шел к Виктору Некрасову - покупал закуску, вино, гостинцы и, вопреки трусливой позиции большинства, спокойно отправлялся в дом опального товарища. И все дни, пока мы находились в Киеве, эти встречи бывали ежедневными, и делалось это с чувством собственного достоинства и твердой веры в необходимость оказать помощь другу в трудное для него время. Как вспоминали на вечере, Виктор Некрасов был очень благодарен Ивану Переверзеву за его мужество и бескорыстие.
      Таков был стиль жизни этого человека: дружбу он понимал как действие, как поступок. Евгений Весник рассказал, как однажды судьба забросила их с Иваном Федоровичем в город Экибастуз, где под наблюдением соответствующих органов находился бывший секретарь ЦК ВКП(б), долгое время бывший вторым человеком в стране, на совести которого, вероятно, было много разного рода дел, связанных с событиями 30-х и 50-х годов - Георгий Максимович Маленков. Развенчанный, сосланный, он одиноко доживал свои дни в забытом Богом городке. Следуя пушкинскому принципу - "милость к павшим", Иван Федорович посчитал своим долгом навестить опального властителя, и так же, как и к Виктору Некрасову, пришел к нему с гостинцами. По воспоминаниям Е. Весника, они долго о чем-то беседовали вдвоем.
      Независимость, обостренное чувство справедливости и извечное российское понятие "милосердие" - слово, трудно переводимое на другие языки,- это яркие грани души и таланта Ивана Переверзева. Именем этого большого русского артиста был назван корабль "Иван Переверзев". Сейчас он находится в ведении украинских властей, тем не менее сохранил свое гордое имя и с достоинством представляет славу нашего отечественного кино в портах Кубы и Южной Америки.
      Отец любил повторять слова Александра Сергеевича Пушкина: "Я могу быть подданным, даже рабом, но шутом или холопом не буду и у царя небесного".
      Понятие чести причислялось почему-то к понятиям белогвардейским, и многие благополучно обходились без этой нравственной категории.
      В душе отца слово "честь" занимало одно из главных мест. Заботиться о чести, т. е. о добром имени, должен каждый, о чине - тот, кто служит государству, о славе - лишь немногие. Этот постулат Шопенгауэра - хотя отец и не был поклонником немецкого философа,- был его программой. Честь человека - это больше, чем жизнь. За честь я готов пойти на баррикады, я готов сделать все, что угодно. Неважно, унижают ли при этом лично мое достоинство или достоинство моих собратьев. Понятие чести сродни понятию долга.
      О чине заботятся лишь те, кто служит государству. И вот тут... Да, было обидно, оскорбительно, что не давали звания, когда у него такой послужной список. Но когда я принес отцу уже в больницу папку со званием народного артиста, он не придал этому никакого значения: ладно, сказал, положи куда-нибудь, я тут еще один эпизод написал: встреча Дмитрия с митрополитом Алексием, давай-ка лучше почитаю.
      И о славе отец совсем не думал. Я помню, как передали нам журнал "Синемон", где в обойме великих актеров вместе с Чарли Чаплином, Гарольдом Ллойдом, Бертером Кейтом, Робертом Тейлором, Гарри Купером, Анной Маньяни от Советского Союза был только один актер - Сергей Столяров. Отец принял это с юмором: да что там, это ерунда, есть Бабочкин, есть Симонов, вот кто должен быть здесь. На Западе все наши фильмы считают пропагандой, а это неправильно.
      Уверен, сказано было искренне, от души. Слава как таковая его не интересовала. Я теперь понимаю поступки людей моего поколения, когда отказываются от каких-то юбилеев. Такой великолепный мастер, как Георгий Михайлович Вицин,- он даже отказался идти в Кремль получать звание народного артиста Советского Союза, в последнюю минуту сказался больным. Не в этом суть, и не застолья останутся в памяти людей. Я понимаю отказавшуюся от юбилея Марию Алексеевну Ладынину. Люди, которые пережили и славу и терния, суету и фальшь юбилеев и прочих разных знаков внимания и отличия воспринимают с трудом или вовсе не воспринимают.
      Все определяется мерой личности, ее масштабностью и талантливостью...
      Я не хочу сказать, что цеховое понимание руководило отношением отца к людям. Совсем нет. Он, как я уже говорил, глубочайшим образом уважал Сергея Михайловича Эйзенштейна, преклонялся перед его огромным талантом и могучим интеллектом. Отец рассказывал, как Сергей Михайлович показывал сцену, когда бояре хватают, чтобы убить, Телепнева Овчину-Оболенского. Он падает, как орел. На него налетают приспешники, и я был поражен, говорил отец, как великолепно пластически Сергей Михайлович сумел передать суть этого характера. То был великолепный урок именно актерского мастерства.
      Отец преклонялся перед Александром Петровичем Довженко, этим великим мыслителем и философом. Режиссура, любил подчеркивать Довженко,- это не профессия, а образ мышления. Режиссер - прежде всего философ, у него свое видение мира, своя точка зрения на искусство, на кинематограф. Эти огромные, напоминающие валуны, периоды речи Александра Петровича... Отец любил повторять из сценария еще немого фильма Довженко: "И когда копыта коня ударили в грудь земли и грудь земли задрожала..." Вот он, поэтический образ, а как сыграть его - уже другое дело. Важен объем, симфоническое видение мира.
      Философия Довженко была отцу близка и понятна. Уже после смерти Александра Петровича его супруга Лидия Ипполитовна Солнцева, продолжавшая дело мужа, снимавшая фильмы по его сценариям (тоже очень больная, с угасающей памятью), несколько раз на дню звонила мне и спрашивала:
      - Скажи, пожалуйста, не осталось у Сережи об Александре Петровиче записок? Или фотографий?..
      Большая дружба связывала этих двух мастеров отечественного кинематографа, несмотря на разницу в годах,- Александр Петрович был значительно старше. Уважали они друг друга за порядочность, за бескорыстное служение избранному искусству. Первый фильм, в котором снимался отец, "Аэроград", был поставлен Довженко. Удивительное объемное мышление, я бы сказал даже - космическое. А чего стоит фильм "Земля" - впечатляющая, близкая нам и понятная символика. Умирает старик, рядом рождается младенец, с яблони падает яблоко. Круговорот жизни.
      В своих дневниках Александр Петрович писал: "Я принадлежу человечеству как художник, и ему я служу, а не конъюнктурным наместникам Украины моей и ее лизоблюдам и гайдукам пьяненьким. Искусство мое искусство всемирное".
      Такая позиция художника не осталась незамеченной. Повесть "Украина в огне" в 1946 году была воспринята Сталиным как личное оскорбление. По этому сценарию было принято решение Политбюро: "Об антиленинских ошибках и националистических извращениях в киноповести А. П. Довженко "Украина в огне"". Докладывал сам Сталин. Его не интересовала художественная сторона произведения, свое выступление он посвятил политическому уничтожению автора.
      Отец до конца своих дней хранил верность памяти Александра Петровича и часто цитировал отрывки из запрещенной в то время повести Довженко, особенно те места, которые были наиболее близки его пониманию действительности. Например, как говорит Довженко о трагедии своего народа в годы войны: "И никто не стал им в пример - ни славные прадеды истории их, великие воины, ибо не знали они истории... Среди первых ударов судьбы потеряли они присягу свою, так как слово "священная" не говорила им почти ничего..."
      Словами врага, немецкого офицера, Довженко так оценивает советский народ: "Ты знаешь, они не изучают истории. Удивительно. Они уже двадцать пять лет живут негативными лозунгами, отрицаниями Бога, собственности, семьи, дружбы!"
      О советском чиновнике - на взгляд отца, довольно распространенном типе в те годы - Александр Петрович говорил: "Он был большим любителем разных секретных бумаг, секретных дел, инструкций, постановлений, решений. Он засекретил ими свою провинциальную глупость и глубокое равнодушие к человеку. Он был лишен воображения, как и всякий человек с сонным, вялым сердцем... У него не было любви к людям. Он любил себя и инструкции".
      Сталин в своей обвинительной речи (Собр. соч., т. 15) говорил: "Довженко в своей киноповести выступает против политики советского правительства, клевещет на кадры... он критикует основные положения ленинской теории. Довженко пишет: "Всех же учили, чтобы тихие были да смирные... Все добивались трусости. Не бейся, не возражай! Одно было оружие - писать доносы друг на друга... Привыкли к классовой борьбе, как пьяницы к самогону. Ой, приведет она нас к погибели! Все железною метлою да каленом железом... лишь бы линия была чиста, хоть и земля пуста!""
      Судьба автора была решена. Отец вспоминал, что после таких страшных событий Александр Петрович не каялся, не просил пощады, не говорил о себе "худых слов".
      Киноповесть была запрещена к постановке и публикации. Довженко лишается работы на киностудии, его исключают из различных комитетов, в которых совсем недавно считалось за честь пребывание в них Александра Петровича.
      Начались годы изоляции.
      Довженко глубоко переживал запрещение "Украины в огне", но говорил об этом, по свидетельству отца, очень редко и только с очень близкими людьми.
      Довженковское понимание мира во многом помогло отцу осмыслить и свою жизнь, и свое место в ней.
      Кому-то это может показаться странным, но большинство друзей отца не были связаны с актерской профессией. Он очень уважал и ценил океанолога Александра Михайловича Гусева, доктора наук, профессора Московского университета. Александр Михайлович, помимо того, что был замечательным ученым, увлекался еще и альпинизмом. Когда во время войны немцы захватили Северный Кавказ и подразделения горной дивизии "Эдельвейс" установили на Эльбрусе фашистское знамя, специальная команда советских бойцов-альпинистов предприняла восхождение на эту труднодоступную вершину и водрузила там красное полотнище, тем самым утвердив наше превосходство. Так вот, в составе этой знаменитой роты был и Александр Михайлович Гусев.
      Удивительно обаятельный, деликатный человек, он, ко всему прочему, страстно любил рыбалку. Может, поэтому и выбрал себе такую профессию океанология. На многие годы уходил он на корабле к берегам Чили, изучал течения, ловил рыбу и писал замечательные книги.
      Принимал Александр Михайлович участие и в знаменитом походе на полюс холода, на станцию "Пионерская", о чем много писали в свое время. Доставили их туда не самолетом, а санно-тракторным поездом и оставили одних на самом холодном пятачке земли. Было их трое, жили они в палатке. И от совершенно жутких условий, как рассказывал Александр Михайлович, один из участников экспедиции сошел с ума. Минус двадцать в палатке, а на улице более шестидесяти пяти, да еще с ветром. Так они жили несколько месяцев, проводя научные эксперименты, ухаживая за больным товарищем. В эту пору года никакой транспорт не мог пробиться к ним.
      Короче говоря, жизнь Александра Михайловича была наполнена совершенно неординарными событиями. Отец любил в нем тонкую поэтическую душу. Это у Александра Михайловича было, наверное, семейное: он приходился братом тому самому Гусеву, который писал замечательные стихи и пьесы. И отец играл в них, когда был еще молодым актером, в Театре Красной Армии.
      Мы вместе ездили на охоту в такое райское место для каждого охотника, как дельта Волги, на Севрюжьи острова. И отец повторял слова Тургенева из "Записок охотника": "Мы познакомились, он был охотник и, разумеется, хороший человек".
      Про Александра Михайловича можно долго говорить, но он и сам рассказал о себе, о своей работе в своих интересных многочисленных книгах.
      Мы провели несколько охотничьих сезонов вместе с Александром Михайловичем в Тишкове, в Пестове, там, где снимался фильм "Садко". Это были замечательные весенние дни, связанные с рыбалкой, а осенью - и с охотой.
      Другим близким другом отца был его учитель по круглому стенду Николай Данилович Дурнев - на редкость колоритный человек: огромный рост, широченные плечи, могучая стать, былинный богатырь да и только. В отечественном спорте имя его легендарно: в Каире он завоевал высший титул, стал чемпионом мира по стендовой стрельбе. На высшую ступень пьедестала он поднялся и на олимпийских играх, ошеломив современников абсолютным результатом: 200 очков из 200 возможных. Именно после этого фантастического результата олимпийский комитет пересмотрел (вынужден был) параметры этого вида спорта. Тогда-то и было введено серьезное усложнение условий стрельбы: раньше тарелочка вылетала сразу после команды "дать!", а теперь ее выпускали с таймером через три секунды. Кто стрелял, тот поймет меня растяжка в три секунды значительно ужесточает подготовку спортсмена.
      И вот этот легендарный спортсмен был у отца и тренером, и добрым наставником. О результатах я уже говорил: в конце концов отец выполнил норму мастера спорта по стендовой стрельбе. Впрочем, так оно и должно было быть. Любое увлечение отца перерастало в страсть, и половинчатых результатов он не терпел.
      Николай Данилович и отец стали настоящими друзьями. Вместе ездили на охоту, хотя охотиться с Дурневым было трудно. И стоять рядом с ним на утиной тяге было невозможно: стрельнуть не успеваешь. Оставалось только смотреть, какие чудеса вытворял Николай Данилович.
      Помню, однажды приехали мы с отцом на тренировку - площадка для стрельбы и стендовые установки находились тогда неподалеку от станции "Северянин" - и удивились необычному скоплению народа. Оказывается, приехал Рауль Кастро, брат Фиделя, захотелось посмотреть ему, как работают наши спортсмены. Он тогда подбирал тренера для кубинской команды. Николай Данилович стрелял из своего ружья двенадцатого калибра, но в ствол вложил ослабленный патрон, который по количеству дроби соответствовал самому малому охотничьему, двадцатого калибра, патрону. И стрелял он, не прикасаясь прикладом к плечу, а как бы из рукава, из своей огромной ручищи. А, надо сказать, ручища у него была невероятных размеров. Он настолько потряс высокого кубинского гостя, что Рауль Кастро, словно завороженный, смотрел на Николая Даниловича и уговорил-таки поехать на Остров Свободы тренировать национальную сборную.
      Совершенно неординарный, великий в своей отрасли человек, он был кроток и даже излишне добродушен в повседневной жизни. Отцу иной раз приходилось вмешиваться, заниматься, как теперь говорят, психотерапией.
      - Слушай, Николай, ты почему позволяешь так разговаривать с собой? Ты - чемпион мира, а они?..
      Чувство надежного товарищества всегда проявлялось у отца к тем, к кому он был расположен. Помню, на каком-то актерском совещании отец вдруг берет слово и говорит:
      - Что здесь происходит? Почему вы так неуважительно и невежливо относитесь к тем, кто является гордостью нашей профессии? Есть такой актер - Олег Петрович Жаков. Это же легенда отечественного кинематографа, это человек, который создал потрясающие образы. Но он скромный по жизни человек, он никогда не скажет о себе. А мы каковы? Все получили звания, а Жакова просто забыли.
      И действительно, Олег Петрович был удивительно скромный, до застенчивости, человек. Кстати, свойство истинно великих. Я помню, когда он прилетел из блокадного Ленинграда, страшно худой, просто кожа и кости, отец привел его в наш дом. Если не изменяет память, стоял 42-й или 43-й год, я тогда ходил в детский сад. А отец говорит:
      - Посмотри, какой Человек! Это Олег Петрович Жаков. Замечательный охотник. Он в блокадном Ленинграде всех ворон перестрелял. И суп варил. Вот - и сам выжил, и семья выжила.
      Олег Петрович при этих словах так растерялся, что не знал, куда себя деть.
      И вот в повседневной суете, сутолоке перед начальниками, перед чиновниками из райкомов - затолкали, отстранили и забыли замечательного актера. Если бы отец не выступил, не напомнил,- как знать, так и остался бы в тени, без звания, в унизительном молчании менее одаренных коллег. Наверное, Олег Петрович и не придавал особого значения похвалам власть предержащих, но это безусловно оскорбляло чувство справедливости.
      Надо отдать должное зарубежным коллегам - итальянские кинематографисты пригласили Жакова на одну из главных ролей в фильме "Братья Черри". Там по сюжету у отца убивают пять сыновей, так вот роль отца и играл Олег Петрович Жаков. "Мы познакомились, он был охотник и, разумеется, хороший человек".
      Любил отец Николая Константиновича Черкасова. Но его и не любить было нельзя: гениальный актер, которому по плечу любая роль, общественный деятель, писатель - труженик, одним словом. Иногда Черкасова спрашивали: как же это получается, что ни юбилей - вам награда. Всегда дают или орден, или звание, или какую-нибудь внеочередную ставку...
      На это Николай Константинович отвечал своим замечательно неповторимым голосом: "Понимаете, мой друг, дело в том, что моя папка сверху лежит, све-ерху".
      А потом трагедия - Черкасов был уволен из театра, которому отдал тридцать лет творческой жизни, в связи с уходом на пенсию. И сделано это было в оскорбительной для артиста форме.
      Отец очень любил писателя Михаила Пришвина, потому что тот был охотник и, разумеется, хороший человек. Он любил его рассказы и повести. Я помню, с каким удовольствием читал он его рассказы, повесть "Кладовая солнца". Он часто цитировал самое знаменитое письмо, неизданное еще, но знакомое ему: "Я расту из земли, как трава, меня косят, меня едят лошади, а я опять с весной зеленею и летом к Петрову дню цвету. И ничего с этим не сделаешь. И меня уничтожат, только если кончится русский народ. А он не кончится, а, может быть, только начинается".
      Непоколебимая вера, что русский народ никогда не кончится, а, может быть, только начинается,- эти слова, сказанные в страшные тридцатые годы, всегда жили в душе отца. "Меня косят, меня едят лошади, а я опять весной зеленею и цвету к Петрову дню. И ничего с этим не сделаешь. И меня уничтожат только тогда, когда кончится русский народ". Думали, ощущали мир два художника одинаково. Они не были знакомы, но по высшему счету это и не самое главное. Мы всегда чувствовали присутствие в нашем доме Михаила Михайловича, и это как раз тот случай, когда незнакомый человек значит не меньше, чем рядом живущий. И даже собаку мы завели такую же, как у Пришвина.
      По тем же причинам отец любил и уважал Константина Георгиевича Паустовского. Когда я поступал в институт, отец предложил мне взять для чтения "Мещерский край" Паустовского. Это были близкие образы родной Рязанщины. Неповторимые леса средней России, где жил и трудился лесником мой дед Дмитрий Столяров. И вот еще в чем мистическая закономерность: моя бабушка Наталья Ивановна и родила-то отца в лесу. Именно здесь, в самой что ни на есть глубинной родине. Не от этого ли удивительная любовь к лесу, к природе? Когда случалась какая беда, первые слова отца: "В кусты! В кусты! Поехали на охоту".
      В кусты! В леса! На природу! Там душа опять оживала, возвращались силы, лечились духовные раны, а они были нешуточные.
      У отца всегда было удивительное чувство долга, и прежде всего перед искусством и культурой. То самое чувство совести, почти физическое ощущение ее ежедневно, ежечасно, совсем по Канту: "совесть есть закон, который существует внутри нас и согласно которому мы поступаем".
      Уже позже я видел эти же качества у многих людей, с которыми встречался. Например, у нашего сокурсника Васи Шукшина, с которым мы вместе учились, но, к сожалению, так и не подружились близко. Василий Макарович держался всегда особняком. Он, вероятно, стеснялся многих из нас, в том числе и меня, как людей московских, столичных. Я помню, как он на нашем курсе читал отрывок режиссерской экспликации, как тогда называли, о каком-то человеке (собирательном образе). И вот Шукшин читает: "Иван вошел в избу, а из кармана у него торчала селедочкина мордочка". Разумеется, общее веселие: селедочкина мордочка. Для нас совершенно неожиданный образ. Помню я Василия Макаровича удивительно застенчивым, просто зажатым, потому что ему казалось - все над ним немножко издеваются и посмеиваются. Ему даже не в чем было ходить, особенно первые годы: неизменные галифе, сапоги и гимнастерка, оставшиеся после службы.
      Он тоже не мог переступить через свою совесть, хотя в разных ситуациях ему часто предлагали какие-то другие варианты. А он отстаивал свою позицию. В его рассказах вроде бы и не существует той советской власти, которая страшно не нравилась ему в лице этих бесконечных чиновников. И остался Василий Макарович в кинематографе каким-то сторонним человеком, изгоем, что ли... И звания-то у него не было. Уже к концу жизни дали, когда "Калина красная" вышла. А саму картину, кстати, запретили почти по всей стране, особенно на Украине.
      К сожалению, сейчас уже можно говорить - надежда и вера, которыми жили актеры поколения отца, не оправдались. И свершились, и свершаются самые мрачные предчувствия, да, наверное, такое падение, которое мы сейчас переживаем, не могли представить себе современники отца.
      Имя Михаила Чехова для моего поколения долгое время находилось под запретом. Что-то доходило до нас относительно личности этого великого актера, но довольно приглушенно. Продолжатель идей Станиславского, племянник Антона Павловича Чехова, он уехал в 20-е годы на Запад и стал преподавать в Голливуде. На втором фестивале в Москве американские звезды Энтони Кёртис и Натали Вуд с гордостью рассказывали нам с отцом, что закончили школу Михаила Чехова, а этакое образование означает в Америке высшую степень актерской культуры. Школу Чехова прошли многие первые величины мирового кинематографа, в том числе Гарри Купер и Мэрилин Монро. Я и до этого был наслышан о "мистическом театре" Михаила Чехова, о его гениальном Хлестакове, Гамлете, Эрике ХIV, Аблеухове из "Петербурга" Андрея Белого.
      Отец был гораздо ближе к "эпохе" М. Чехова, но не застал его во МХАТе. Дымка таинственности, осторожные, больше намеками, рассказы. Здесь все было понятно: враги блистательного актера и всякого рода доносчики были в фаворе, друзья и ученики - в забвении.
      Я только через много лет узнал, что Б. А. Бабочкин учился у Михаила Чехова, его сторонником во МХАТе был А. Д. Дикий - учитель отца, побывавший в заключении, моя мать училась у Ю. А. Завадского, который тоже был воспитанником Чехова и разделял его взгляды на искусство театра.
      Отец, видимо, был знаком с творческим наследием Михаила Чехова. Хотя запрещенной книги "Путь актера" у нас дома не было, но завет великого мастера "нельзя быть культурным актером, оставаясь некультурным человеком" - для нас был абсолютной истиной, которой и следовали.
      После войны по рукам ходило письмо Михаила Чехова Сергею Эйзенштейну по поводу выхода фильма "Иван Грозный". Концовка письма и сегодня удивляет своей значительностью и проницательностью. Обращаясь к кинематографистам, он пишет: "Вы не знакомы с коммерческим фильмом, где бизнес - все, где слово артискусство заменено словом служба, работа. От вас прозвучало новое слово. Вы и никто другой дадите Западу урок правды в искусстве и изгоните из его сферы бизнес, службу, работу. Михаил Чехов. 25 января 1946 года".
      Это ненавистное слово "бизнес", которого мы не знали, артработа, служба - эти слова в применении к искусству отец не признавал. Из-за этого возникали определенные трудности в контакте с людьми, для которых Служба было все. Происходило необратимое разделение нашего мира на людей, которые существуют при помощи кинематографа, и на тех, которые существуют для кинематографа. Их позиции были безусловно непримиримыми. Поэтому отец, оптимист по складу характера, с радостью принимающий все доброе, как мог сопротивлялся нашествию конформизма, лжи, фальши, уходу искусства от тех прекрасных высот, на которые были ориентированы великие преобразователи нашей сцены: Станиславский, Немирович-Данченко, учителя и друзья отца по МХАТу, его сподвижники в кинематографе, перед которыми он преклонялся и с которыми вместе жил и творил. Кинематограф постепенно скатывался к натурализму, стал постепенно напоминать череду благополучных фотографий. И как тут не вспомнить слова-предостережения Михаила Чехова из его книги "Путь актера":
      "И безотрадна будущность натурализма... он будет принужден искать все более и более жутких комбинаций фактов, комбинаций, способных подействовать на нервы зрителя с большей силой, чем это было сделано вчера и позавчера. Он идет к необходимости давать своему зрителю ряд "сильных ощущений", способных вызвать первое потрясение ценою патологических эффектов!.. Появятся картины жутких видов смерти, физических мучений, кровавых убийств, раздирающих душу катастроф, патологических душевных расстройств, сумасшествий, животных криков, воплей и выстрелов.
      Все это будет вершиной достижения натуралистического "искусства", но и концом его. В качестве наследия натурализм оставит после себя огрубевшую, потерявшую художественный вкус и нервно расстроенную публику. И много времени понадобится для того, чтобы снова оздоровить ее".
      Как говорится - без комментариев! Великий актер словно предвидел, что на головы наших современников вместе с ужасами натурализма обрушатся к концу второго тысячелетия индустриальные кошмары насилия, порнографии и эротики.
      Дела у нас, как видим, начинались немного по-другому, но финал оказался один.
      Отец был чрезвычайно чуток к этим малозаметным внутренним движениям. Он многое предчувствовал.
      Никогда не забуду его совершенно потерянное лицо и удивительную, несвойственную ему горечь:
      - Все, искусство кончилось.
      И не потому, что там плохие режиссеры или сценаристы, оно кончилось. Оно перестало быть востребованным обществом. И тогда стал отец искать для себя новый путь. Он твердо решил - нужно переходить в режиссерский цех. Но двери туда были заперты на мощный замок групповщины и клановых пристрастий.
      Начался второй период жизни. Жизнь продолжалась!
      ОТЕЦ
      Мой отец, Сергей Дмитриевич Столяров, родился в 1911 году в селе Беззубово Тульской губернии. Точная дата его появления на свет неизвестна: метрика была утеряна, и актер сам выбрал себе дату рождения - 1 ноября. Его отец был лесником, в семье росло пятеро детей. Жили бедно, в избе с глиняным полом и соломенной крышей. В 1914 году, когда началась война с "германцем", рекрутов на фронт отбирали от общины, по очереди. Как-то пришел черед идти в армию одному состоятельному крестьянину. И тот, предложив избу, корову и лошадь, стал искать желающих повоевать вместо себя. Дмитрий Столяров задумался. Конечно, все эти богатства несопоставимы с жизнью, но ведь, может, и не убьют? А выпадет ли когда еще шанс выбраться из нужды? Была не была... Погиб он почти сразу же, родные даже не успели получить от него ни одного письма. Но беда, как известно, не приходит одна. Не помогло богатство, полученное взамен жизни: лишившись кормильца, семья начала катастрофически беднеть. Сережу отправили на заработки. Маленького батрака хорошо кормили, но жестоко били за каждую провинность. Да и работка была не из легких. На всю жизнь у отца осталась метка с той поры: мальчик пас корову, корова дернулась, и веревкой, которую он держал в правой руке, оторвало фалангу безымянного пальца.
      Но все-таки, хоть и худо-бедно, а жили.
      Но вот осенью 1919 года началась продразверстка. В дом завалились молодцы с наганами и, невзирая на вопиющую бедность, вымели из избы все до последнего зернышка. Едва закрылась за ними дверь, мать, Наталия Ивановна, упала в обморок, с трагической ясностью осознав, что зиму дети не переживут. Выход был один - куда-то отправить сыновей. Вот только куда? Может, в Ташкент - город хлебный, в это воплощение вечной крестьянской мечты о стране с молочными реками и кисельными берегами? Три брата - Петр, Сергей и Роман - отправились в путь, но до Ташкента так и не добрались. В Курске Сергей заразился тифом. Братья оставили его на крыльце больницы и скрылись, т. к. в то время на лечение брали только одиноких, не имеющих родственников людей. Отец болел долго и тяжело. После больницы попал в детский дом. Братья потеряли друг друга из виду. О том, что Петр ушел к "зеленым" и погиб, а Роман остался жив, Сергей узнал только спустя много лет.
      Жизнь в детском доме была несладкой. Но в ту жестокую пору находились удивительные люди, бессребреники, занимавшиеся с детдомовскими детьми. Они организовали драмкружок, ставили пьесы из истории Французской революции. Позже отец вспоминал, что пьесы эти были совершеннейшим бредом, но именно тогда он "заболел" театром. После детского дома поступил в Москве в Первое ремесленное училище и, освоив профессию слесаря и машиниста, устроился в депо Киевской железной дороги. После работы занимался в театральной студии А. Д. Дикого при Доме ученых. А уже в начале 30-х годов был принят в студию МХАТа. Из четырехсот конкурсантов были приняты только двое. И хотя играл на знаменитой сцене недолго, подаренный ему к 50-летнему юбилею театра значок называл самой дорогой наградой.
      Когда в 1934 году пришла пора военной службы, Столярова направили в Театр Красной Армии. Тогда же по комсомольской путевке он был откомандирован на Потылиху - строить "Мосфильм". Вот судьба! Мог ли молодой человек знать, что впоследствии ему суждено стать эмблемой студии? В мужской фигуре скульптуры В. Мухиной "Рабочий и колхозница" явственно угадывается сходство с Сергеем Столяровым. И хотя он не позировал для Мухиной специально, именно его скульптор выбрала в качестве символа новой эпохи.
      С будущей женой, Ольгой Константиновой, Сергей Столяров познакомился в театре. Она училась в театральной студии Ю. Завадского. Ольга Борисовна из старинной купеческой семьи. Константиновы, купцы первой гильдии, были колбасниками (фирма основана еще в 1831 году), до революции держали магазин. Но в начале тридцатых об этом лучше было не упоминать. В 34-ом молодые люди поженились, а в 37-ом у них родился сын Кирилл. Мои родители, Сергей Дмитриевич и Ольга Борисовна, в любви и согласии прожили всю жизнь. С такой же любовью относится теперь к Ольге Борисовне семья сына - его жена и дети.
      Сергей Столяров был бесконечно предан семье. Бывший детдомовец слишком хорошо знал, что такое сиротство и одиночество. Когда вся семья собиралась за столом, отец часто любил повторять: "Ребята, вы даже не представляете себе, какие мы счастливые!"
      В 1935 году Столяров сыграл свою первую заметную роль в кино летчика Владимира в фильме А. Довженко "Аэроград". Режиссер Григорий Александров тогда собирался снимать "Цирк" и, посмотрев "Аэроград", сразу пригласил актера на роль Ивана Мартынова. После выхода на экраны кинофильма "Цирк" Столяров стал не просто знаменитым, его героя воспринимали как идеал молодого советского человека. Столяров стал кумиром, эталоном мужской красоты и благородства. Спустя годы он признался: "Ничего я там не играл. Просто надел белый свитер, и в руки мне дали красный флаг". Характеры и судьбы Столярова и его героя были во многом схожи, их объединяла и подлинная душевная чистота, и искренняя вера в то, что "я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек".
      "Цирк" понравился Сталину, кое-кто из высших кинематографических начальников и членов съемочной группы уже крутил на пиджаке дырочки для орденов. И, уж конечно, вполне мог ожидать награды и молодой актер, для которого этот фильм был триумфом. Но мало кто знает, что с этой картиной у Сергея Дмитриевича связаны и очень горькие воспоминания. Отец не является на премьеру "Цирка" в Парк им. Горького. Не было Столярова и на Международной выставке в Париже, куда повезли "Цирк" и где фильм получил высшую премию.
      А дальше? Вот перечень фильмов, в которых он снимался после "Цирка" "Моряки", "Гибель "Орла"", "Самый счастливый", киносказки "Руслан и Людмила", "Василиса Прекрасная", "Кащей Бессмертный". Не считая "Ивана Грозного" Сергея Эйзенштейна, где он играл небольшую роль, эти ленты снимались уже не на "Мосфильме" и не самыми знаменитыми режиссерами тех лет. Отношения с Александровым так и не возобновились. Вокруг Столярова выросла невидимая, но непробиваемая стена, ему был вынесен негласный приговор: не вполне благонадежен. Он мог, наверное, броситься в ноги, покаешься - глядишь, и вымолишь прощение. Но Столяров никогда не делал того, что было противно его представлениям о чести. И свой уход в детское кино никогда не считал ссылкой. Был влюблен в русскую культуру, историю, фольклор. И своих сказочных, былинных персонажей - Иванушку, Руслана, Никиту Кожемяку, Садко, Алешу Поповича - одарил любовью.
      Он был очень гордым человеком, не любил начальственных холуев, мог в лицо режиссеру сказать нелестные слова о его фильме. Человек самой зависимой профессии, он умудрялся оставаться независимым, за что и расплачивался. Он никогда ничего не просил, материальные ценности для него просто не существовали, жил с семьей в одной комнате в коммуналке с печкой в коридоре.
      Отец прошел через все значительные события русской истории двадцатого столетия, и - что, наверное, самое важное - прошел с достоинством. Таким запомнили его. К 70-летию со дня рождения народного артиста РСФСР Сергея Столярова другой народный артист РСФСР, соратник и товарищ отца Михаил Пуговкин опубликует в "Советской культуре" поминальные слова, найдя для них точный заголовок: "Цельность характера".
      "Впервые я увидел Столярова на экране в 1935 году. Открытое, волевое лицо, обаятельная улыбка, весь облик его героя из фильма "Цирк" излучал нечто такое, что не могло не покорить тебя, заставляло поверить в реальность существования Мартынова, вызывало почти неосознанное желание подражать ему во всем... В последнее время почему-то стало модным приглашать на главные роли актеров внешне невыразительных, а порой и прямо-таки отрицательного обаяния, считая, вероятно, что такой "антигерой" способен на контрасте эффектнее преподать свою внутреннюю духовность. Совсем иной Столяров. Красив, благороден, ловок и смел - вот подлинный киногерой, вобравший в себя исконно русские черты характера, не лубочный, а жизненный, национальный колорит. Таким предстал он и в киносказке "Василиса Прекрасная", а потом в "Кащее Бессмертном", съемки которого, по-видимому, не случайно начались в пору героической битвы с фашизмом. И образ не знающего страха русского богатыря Никиты вселял в наши сердца так необходимые тогда жизнерадостность, энергию, оптимизм, веру в победу.
      Многое в характере Сергея Дмитриевича, в его манере держаться, в отношении к работе, к товарищам было заложено героическим и прекрасным временем революционного созидания. И хотя я сам принадлежу к другому поколению, воспоминания о фильмах с участием этого замечательного киноактера неизменно вызывает у меня ностальгию по образам, которые сумел создать на экране Столяров.
      Мы познакомились с ним в 1956 году на съемках фильма "Илья Муромец". И он сразу же расположил к себе сердечностью и простотой общения, внутренней интеллигентностью, которой противопоказано любое проявление столь распространенного в нашей кинематографической среде панибратства. Позднее мне довелось работать со Столяровым на Одесской киностудии в картине "Им было девятнадцать". К своей достаточно небольшой роли летчика-испытателя он относился чрезвычайно ответственно, одним из первых появлялся на съемочной площадке, был всегда собран, подтянут, словно пришел на праздник,- для него это и был праздник, дающий возможность каждой роли отдавать себя целиком, без остатка. Он, как и я, любил репетиции перед съемками, на которых можно поимпровизировать, уточнить акценты, детали. К этому нас обоих приучил МХАТ с его благоговейным отношением к творчеству. Он покорял меня цельностью своего характера, неумением приспосабливаться, мельтешить, дабы побольше успеть. Искусство не терпит суеты - Столяров это чувствовал, как никто. Не гнался за количеством ролей, не страшился отстать от времени. И потому, наверное, ему точнее и глубже, чем кому бы то ни было, удавалось органично сочетать в своих героях задушевность и эпическую приподнятость. Алеша Попович, Руслан, Садко - в каждом из этих былинных образов он сумел выразить емкие, эмоциональные и мужественные черты характера, у истоков которого благородные помыслы, чаяния и надежды многих поколений народа российского. И это не случайно. Ведь судьба его экранных героев во многом олицетворяет тот путь, который проделал в свое время сам Сергей Дмитриевич - потомок тульских крестьян, рано осиротевший и пробужденный к новой жизни революцией, призванный к творчеству советским строем.
      В Столярове жило то, что мы называем "народным оптимизмом". Страстный охотник, мастер спорта по стрельбе, он черпал в природе душевную бодрость и вдохновение. С неизменным темпераментом выступал в печати и на различных конференциях в защиту интересов своих собратьев по актерскому цеху. Мне приходилось не раз бывать с ним вместе в поездках по стране. И я воочию убеждался, что творчество для него не ограничивалось рамками съемочной площадки. Оно продолжалось и после последнего дубля. В наблюдениях, в постоянном заинтересованном общении с народом, со зрителями искал он и находил краски для будущих образов, постоянно готовил себя к встрече с новой ролью".
      ТЕЛЕГРАММА
      Шел 1941 год. Отец вернулся из ополчения по знаменитому приказу ? 100, и мы выехали в эвакуацию в город Алма-Ату. Наша семья вместе с труппой Театра им. Моссовета покидала Москву в последнюю очередь, когда большинство начальства уже сбежало. По пути - а был он долгим, ехали мы больше месяца собрали некоторых сбежавших. Кто-то появлялся в эшелоне с виноватым видом, иных просто не замечали, а один невольным путешественникам даже принес значительную пользу. Это был один из руководителей молочной промышленности (мы его подобрали уже после Волги), и детям нашего состава стали давать на больших станциях молоко.
      В Алма-Ате нас обокрали. Вещей было мало, да и не в них дело - украли продовольственные карточки: "рабочую" отцовскую, "иждивенческую" мамину и мою - "детскую". Семья оказалась на грани настоящего голода. Отец тогда работал в Театре им. Моссовета и был заместителем художественного руководителя Ю. А. Завадского, но это никаких льгот не давало. Положение было довольно печальное: я даже не мог покупать свою ежедневную детскую "пайку" - миску макарон и конфету-леденец. Эти макароны делались из темной муки и выглядели, как бы сказали сейчас, неадекватно. Их называли между собой "саксаулом", и надо сказать, что это соответствовало "чугунному" дереву пустыни, которое расколоть можно было только при помощи кувалды.
      О быте эвакуации написано много и подробно, и я не хочу повторяться. Война породила не только массовый патриотизм, но и уклонение от воинской службы под любым предлогом. В те годы даже существовал термин "ташкентские партизаны". Этот город сильнее магнита притягивал дезертиров.
      Отец рассказывал о неком Ш., крупном чиновнике от культуры, брате популярного режиссера. Он был известен как "патриот", слыл замечательным оратором. На митинге творческих работников Ш. горячо призывал всех на защиту Родины, агитировал записываться добровольцами, что отец и многие другие участники митинга и сделали. Когда их построили, выдали вещмешки и должны уже были отправить в часть, выяснилось, что "командир", он же замечательный оратор, давно имеет бронь, освобождавшую от военной службы, и никуда со своими товарищами отправляться не собирается. Разразился скандал, в результате чего военным властям пришлось надежно спрятать "энтузиаста".
      В пути прибился к нашему эшелону и некий журналист, который весьма быстро освоил новый эпистолярный жанр: в глубоком тылу писал "письма с фронта". В своей продукции он рассказывал близким и знакомым, как храбро сражается, призывал не жалеть себя. И эти подделки читали на радио как подлинные письма фронтовиков. Но все это, конечно, было исключением. Жизнь шла своим чередом. Кто смог что-то захватить с собой из дома - торговал на барахолке. В основном шел обычный бартер - обмен вещей на продовольствие.
      Когда случалась неординарная сделка, возникали комические ситуации на центральных улицах летом стали появляться гордо сидящие на ишаках аксакалы в шелковом нижнем белье.
      В 1965 году мы с отцом снимались в Алма-Ате в фильме по сценарию А. Голиева "Спроси свое сердце" и часто приходили на те места, где жили в эвакуации. За четверть века все изменилось, и я с трудом узнал наш дом и двор, где играл с дочкой одной из самых прекрасных актрис Театра им. Моссовета Веры Петровны Марецкой. К нам тогда приближался невысокий невзрачный человек в тюбетейке и с печальным взглядом протягивал девочке одну-единственную конфетку-леденец. Взрослые недоумевали:
      - Почему он дарит конфетку именно этой девочке?
      Незнакомец со вздохом отвечал на это:
      - Путь к телу матери лежит через сердце ребенка.
      Только после войны я узнал, что этим человеком был М. М. Зощенко.
      Сейчас в центре города сооружен великолепный дворец культуры. Рядом с ним протекает маленький ручеек, и я с ужасом узнал, что это и есть та самая речка Алмаатинка, которая в моей памяти запечатлелась как могучий горный поток, в котором я отваживался купаться.
      Во время войны, ночью, речушку перекрывали, и ее вода наполняла многочисленные арыки города, снабжая водой население.
      Однажды вечером, выходя из столовой - "лауреатника", которая находилась почти рядом с нынешним Дворцом, один "крупный писатель" упал в подпитии в пустой арык.
      Его спросили:
      - Как же ты дойдешь до дома?
      - Ничего, сейчас пустят воду, и я доплыву! - ответил писатель.
      Чтобы как-то нас поддержать, отец устроился руководителем драматического коллектива в воинскую часть ? 378 - это было пограничное училище, которое в дни войны готовило командиров Красной Армии. Работал он бесплатно, на шефских началах, но, поскольку при училище был громадный сад (Алма-Ата в переводе значит Отец яблок), нам иногда привозили замечательные огромные яблоки апорт.
      Сейчас это училище уже в черте города, недалеко от проспекта Абая, а тогда, чтобы добраться до него, отцу присылали оседланную лошадь, и он в сопровождении ординарца через весь город скакал на ней на занятие драмкружка.
      В годы войны продовольственные карточки при утере не восстанавливались. И тогда отец решил добыть пропитание в горах. Он взял в реквизите театра старенькую двустволку и на два дня ушел в район Медео. Ныне здесь всемирно известный культурно-спортивный комплекс, и трудно себе представить, что в 43-м году это было дикое место со звериными тропами. Вот на одной-то из них отец и затаился. Ему повезло на вторую ночь - на тропу вышел олень. До сих пор его рога украшают наш дом.
      А тогда в семье был настоящий праздник. Мама поставила весы в коридоре общежития театра, мясо было тут же распродано, а нам осталась только оленья нога.
      Вечером пришел крайне взволнованный писатель Константин Михайлович Симонов - у него годовщина свадьбы с Валентиной Васильевной Серовой и он умоляет помочь. Отец объясняет, что поздно: все уже продано, осталась одна оленья нога, чтобы прокормиться самим.
      Я не знаю, какие приводились аргументы, но после длительной дискуссии состоялся необычный бартер - оленья нога за новую, еще не оконченную пьесу "Русские люди" для постановки в драмколлективе.
      Константин Симонов в те дни был в расцвете своего таланта. Его стихи "Жди меня", посвященные Валентине Серовой, знала наизусть вся страна. Он только что прилетел с фронта, из Сталинграда, был свидетелем капитуляции армии Паулюса. Рассказывал о победе на Волге. Мы жадно ловили вести "оттуда", все население нашего дома каждое утро собиралось у репродукторов и внимательно слушало сводки Совинформбюро. Красивый, изящный, с трофейным немецким пистолетом, Константин Михайлович был великолепен в новой, невиданной нами офицерской форме с погонами и звездочками, вместо пепельных шпал и треугольников.
      Таким прекрасным, молодым я запомнил поэта навсегда.
      Позже мы много раз встречались. Я был на открытии мемориала в городе Бресте в одной группе с маршалом И. С. Коневым, С. С. Смирновым и К. М. Симоновым. Тогда он подарил мне и отцу книгу военных стихов с подписью: "Кириллу Столярову от Кирилла Симонова". И шутя добавил: "Я ведь тоже Кирилл по паспорту, но ни "р", ни "л" выговорить не могу. Вот и пришлось стать Константином".
      Пьесу "Русские люди" отец поставил в военном училище до выхода ее на сцены профессиональных театров. Успех был огромный.
      В газете "Курсант-пограничник" от 18 апреля 1943 года в передовой статье об этом необычном событии говорилось: "Замечательная патриотическая пьеса К. Симонова "Русские люди" вначале была поставлена для личного состава нашего гарнизона, в клубе училища, а затем и в Доме Красной Армии... где вызвала всеобщее удовлетворение зрителей, давших высокую оценку актерам... Присутствующие на спектакле артисты Театра им. Моссовета также дали положительный отзыв о работе драмкружковцев... Кроме того, пьесу посмотрели свыше шести тысяч бойцов и командиров, отправляющихся на фронт..."
      В этой же газете напечатана статья художественного руководителя артиста С. Столярова: "Для нас не существовало ни усталости, ни дня, ни ночи. Мы были охвачены одним желанием - сделать волнующий оборонный спектакль, спектакль о силе и могуществе советских людей, о беспредельной храбрости и любви к своей Родине!.. С какой гордостью и радостью мы слушали аплодисменты зрителей, раздававшиеся после слов Сафонова: "Ты слыхал, писатель, как русские люди на смерть идут?!" Мы чувствовали, что мысли наших героев понятны зрителям, что мы создали спектакль, о котором мечтали!.. Наш спектакль посмотрели тысячи зрителей. Сделав несколько дополнительных постановок, мы собрали 13 069 рублей на постройку танка с именем "Русские люди".
      После премьеры в нашу комнату стал приходить какой-то человек в полувоенной форме, который настойчиво спрашивал Сергея Столярова. А отец в это время был в экспедиции на киносъемках.
      Посещения незнакомца стали настораживать - зачем он приходит? Что хочет от отца?..
      Наконец гражданин, приходивший с таинственным видом, застал отца и вручил лично ему, под расписку, правительственную телеграмму:
      "Руководителю драматического коллектива
      артисту Столярову.
      Прошу передать участникам драматического коллектива НКВД ? 378, собравшим 13 069 рублей на строительство танка "Русские люди", мой братский привет и благодарность Красной Армии.
      И. Сталин".
      МАМА
      У отца была любимая цифра - 13. Она ему, как он считал, приносила счастье и удачу.
      Моя мама родилась в 1913 году.
      В ее фамилии, которую она сохранила на всю жизнь,- Константинова было 13 букв.
      Отец и мать счастливо прожили 35 лет. А жизнь их была совсем не простой: террор 30-х годов, война 40-х, тяжелые послевоенные годы. Но, несмотря ни на что, они были счастливы. Отец всегда очень дорожил домом и считал семью основой жизни.
      Окончив школу, мама поступила в строительный техникум, закончила его, работала чертежницей, а потом по какому-то неведомому зову вдруг решила пойти в актрисы и поступила в студию им. Ермоловой. Затем перешла в студию Ю. Завадского при Театре Красной Армии. Здесь она и познакомилась с отцом, который в 34-м году был призван в армию и приписан на службу к этому театру.
      Мама ушла к отцу в его маленькую комнату и... перешла в новую жизнь и новую веру. У нее ничего не осталось от старых купеческих традиций, выработанных веками. "Мещанство" было для них словом, определяющим все пороки прошлого мира. Поэтому мне вовсе не кажется случайным то обстоятельство, что первый успех отца на сцене Театра Красной Армии связан со спектаклем по пьесе М. Горького "Мещане".
      Мои родители жили весело и романтично: быт их не интересовал, мечтали о высоком искусстве. У мамы никогда не было даже обручального кольца. Они поженились еще до выхода кинофильма "Цирк", и через год после моего рождения мама и отец были вынуждены выехать на Дальний Восток, где проходили гастроли Театра Красной Армии. Поездка была очень трудной, да и оставить годовалого ребенка не просто. Но что поделаешь - такова актерская жизнь, и я остался на попечении бабушки и деда.
      Позже они рассказывали, как на Востоке встречались с Блюхером командующим дальневосточной Ударной армией. Это было накануне его ареста. Обстановка вокруг маршала была напряженной. Отец говорил, что он был сдержан, молчалив, китель наглухо застегнут, и рядом всегда находились двое, державшие руки в карманах...
      Отец был мечтателем! Он часто говорил мне:
      - Давай подумаем, как мы в этом году поедем на охоту на Валдай.
      Или:
      - Как проведем лето, на Байкале?
      Мне приходилось говорить, что мы не поедем, что мы не сможем этого сделать по тем или иным причинам, что это, к сожалению, невозможно и прочее, и прочее... Объяснял, зачитывал документы, доказывал.
      В ответ отец улыбался:
      - Ну вот, не даешь помечтать.
      Сергея Столярова трудно представить слабым, старым, обиженным. Он был ярким и сильным, "надежным" человеком, как о нем говорили знавшие его люди. От него исходил какой-то свет, от всего его облика, фигуры, движений всегда подтянутый, спортивный, всегда веселый. Он мне часто снится, но почему-то всегда молодым, улыбающимся. Наверное, это от того, что таким я его впервые увидел, осознал и запомнил на всю жизнь.
      А было это в 30-40-х годах, до войны. Мне шел третий год. Лето. Наш старый деревянный одноэтажный дом на Покровке. Вечер. За открытыми окнами заходящее солнце. Мы - отец, я и мой дед Борис Григорьевич Константинов.
      Дед с печальными глазами достает из огромного старинного зеркального шкафа какой-то сверток. Это его тайна. Он долго развязывает какие-то веревочки, разворачивает старые газеты и достает свою офицерскую каракулевую шапку с кокардой и саблю в ножнах.
      Папаху надевают на меня - от нее прекрасно и загадочно пахнет нафталином и еще чем-то очень старым и пленительным, - и дают в руки ножны от сабли. Я в восторге! Не могу сдержать себя и кричу: "За Родину! За Сталина!"
      Дед горько усмехается, а отец заразительно смеется. Он весь огромный, светлый и очень счастливый. Вот таким он и остался для меня, таким я его и помню через 30 лет после его смерти, таким он является во сне!
      "Мы были высоки, светловолосы",- писал поэт о людях поколения отца. Наверное, Сергей Столяров в какой-то мере был символом этого времени, и в сердцах многих людей он навсегда остался таким прекрасным, чистым, светловолосым богатырем, со своей ослепительной "столяровской" улыбкой.
      Стремительно летит время!
      Изменились строй и страна, исчезли идеологические монстры, сменились лжепророки. Забылись и "незабываемые образы", созданные во множестве по заказу инстанций и по зову инстинкта самосохранения. Но, как ни странно, среди вакханалии пошлости и безвкусицы современного экрана какой-то благородный свет излучают "старые добрые сказки" и былины. И даже патина черно-белого кино как-то убедительно подчеркивает честность и искренность этих скромных сказочных лент.
      Прошло больше полувека, а не нашлось в отечестве замены Сергею Столярову. И сегодня смотрят молодые и старые люди эти фильмы, потому что для них, наверное, главное не технологические новинки, не мастерство исполнителя, не умение "прикинуться" тем или иным персонажем, а подлинность "жизни человеческого духа", подлинность, которой нужно обладать, а не изображать. И, как показывает время, многие поколения зрителей это ценят, поэтому и живут герои Столярова своей независимою жизнью и продолжают пробуждать в душах людей те самые "родовые сны" любви и уважения к глубинам национальной истории и культуры...
      Годы войны в эвакуации были трудными, как у всех переселенцев, но я не помню, чтобы в нашей семье были печаль и уныние. Мама стойко переносила все тяготы эвакуационного быта, состоявшего из переездов и регулярных стихийных бедствий вроде крупных и мелких ограблений. И, кроме того, не было работы по специальности.
      Но случались и радостные минуты - например, мама вспоминает встречу Нового 1943-го года в Алма-Ате. Отец и мать дружили с Г. С. Улановой и не пропускали ни одной ее премьеры. Муж Г. Улановой Ю. А. Завадский был учителем мамы, а отец в те годы был его заместителем в театре. Мы жили на одном этаже, по соседству, через несколько комнат. Условия тяжелые теснота, бедность, всего два туалета: мужской и женский, но, несмотря ни на что, не было ощущения обреченности.
      Галина Сергеевна с моей мамой готовила праздничный стол и радовалась: "Вот как хорошо! Сварим картошки и под соленые огурчики выпьем водочки". Этот Новый год был согрет известием о Сталинградской победе.
      Галина Сергеевна, при всей ее внешней простоте и естественности в повседневной жизни, всегда оставалась для нашей семьи идеальным человеком. Отец говорил о Галине Сергеевне только в превосходной степени. Уже тогда всем было ясно, что это величайшая балерина XX века. Писатель Алексей Толстой, который тогда тоже был в Алма-Ате, гурман и аристократ, заявлял при упоминании об Улановой: "Договоримся сразу - на сцене обыкновенная богиня!"
      Но мне кажется, что она была "обыкновенной богиней" и в жизни - для нашей семьи, во всяком случае, это было так. В ней все было прекрасно: манера держаться, разговаривать, одеваться. Все ее поведение в жизни, по мнению отца, было каким-то чудесным искусством и образцом для подражания.
      Галина Сергеевна, видимо, тоже не могла забыть это время и впоследствии, посещая Алма-Ату, очень искренне благодарила казахов за гостеприимство в годы войны.
      Г. Уланова была единственной, кому при жизни открыли памятник в Стокгольме перед королевской академией танца и в Ленинграде на Аллее героев.
      Борис Покровский, главный режиссер Большого театра, говорил об этом уникальном человеке: "Уланова - это явление, это своего рода богатство".
      Она была не просто великой балериной, она была величайшей драматической актрисой. Кстати, тогда в Алма-Ате, по рассказам отца, Эйзенштейн мечтал, чтобы она сыграла в его фильме "Иван Грозный" Анастасию. Отчего это не случилось - осталось загадкой. Уланову сравнивали со всем самым совершенным в искусстве. Балерина-памятник, балерина-икона, кумир нескольких поколений, она была одной из самых загадочных женщин века.
      Запад увидел Галину Сергеевну только в 1956 году на гастролях Большого в Лондоне. Ее появление на сцене Ковент-Гардена в "Жизели", "Лебедином озере", "Ромео и Джульетте" и "Бахчисарайском фонтане" стало триумфальным. И тут же Г. С. Уланова сделалась легендой. О ней говорили, писали, она стала манией, любовью, символом, потрясением. После такого невероятного взлета через четыре года в 1960 году Г. Уланова навсегда уходит со сцены. В расцвете славы, популярности, признания, поклонения уйти и скромно заниматься преподаванием. Ни книг, ни воспоминаний, ни дневников. На предложение написать о себе книгу отшучивалась: "...я ведь пишу с ошибками, мне стыдно..."
      Вот с таким удивительным человеком свела нас судьба в годы войны.
      В конце 43-го года мы вернулись в Москву. Мне пора было думать о школе, и я поселился в доме у бабушки, а мама вернулась к своей работе поступила в Белорусский русский драматический театр, которым руководил Д. Орлов, и выехала на работу в разбитый Могилев. Театр существовал как бы в полевых условиях, его обслуживали пленные немцы: носили воду, кололи дрова, помогали устанавливать декорации.
      После освобождения Минска театр перевели в столицу Белоруссии. Я помню, как мы с отцом приехали в гости к маме в Вильно, где гастролировала труппа театра. На всю жизнь я запомнил этот необычный европейский город: Башня Гедиминаса над рекой Велейкой, Три Креста, огромный кафедральный собор в центре города, загадочный сад Дома офицеров, где мы жили и где проходили гастроли театра. Когда-то, во время войны с Наполеоном, там останавливался Кутузов. А главное, что меня поразило после голодухи военных лет,- огромный богатейший рынок: овощи, фрукты, невиданное до тех пор настоящее крестьянское масло, которое продавали в листьях лопухов. Частные маленькие магазинчики, в которых продавалось все: от дров и бутылочек с сомнительным розовым ситро до оловянных солдатиков в форме ландскнехтов и рыцарей. Каждый день я мог ходить на мамины спектакли, которые все и пересмотрел: "Три сестры" (Ольга), "Кремлевские куранты" (Маша), "Встреча в темноте" и мой любимый старинный водевиль "Замужняя невеста", где мама замечательно играла роль "комической старухи".
      Подругой мамы была супруга К. Г. Паустовского Татьяна. Я помню удивительные беседы, которые вели отец и Константин Гергиевич. Возможно, поэтому впоследствии при поступлении во ВГИК я выбрал для вступительных экзаменов отрывок из прозы Паустовского "Мещерский край".
      Но жить на два дома было трудно, и мама вынуждена была оставить театр и вернуться в Москву. Жить было не на что, фильмов снималось мало, и она с отцом много работала в концертах на гастролях в Сибири, Кузбассе, на Урале.
      С каждым годом у отца росло убеждение, что работать в кино он сможет только тогда, когда найдет или напишет нужный ему сценарий. Им было сделано и предложено около 20 сценарных заявок и готовых сценариев не разные темы. Это была адская, неблагодарная работа, которую осуществляла мама,- она записывала под диктовку, затем правила и переписывала от руки все эти работы.
      К сожалению, все они по разным причинам оказались невостребованными. Лишь сценарий по повести Анатолия Клещенко "Когда расходится туман" был воплощен в фильм. И то уже после смерти отца.
      ОХОТА
      Отец так планировал свою творческую жизнь, что все летние месяцы в конце 40-х - начале 50-х наша семья - отец, мать и я - проводила, как правило, где-нибудь в живописной глухой деревушке.
      Помню одну ночь на озере Перетна в Новгородской губернии. Вечером приехали на телеге. Заночевали. Утром отец разбудил меня в 4 часа. После сеновала на дворе свежо! Еще не пришли в себя, а уже идем "след в след". Роса. Травы почти по пояс. Черное небо, огромные яркие звезды.
      Тишина!
      В голове еще обрывки сновидений, ощущение тепла сеновала, и весь мир кажется каким-то нереальным, странным. Кусты и деревья приобретают ночью таинственные загадочные очертания. От малейшего шороха мыши или завозившегося в траве ежа вздрагиваешь. На ощупь, по скользким от слизи кладям, переходим журчащий ручей. Болото. Молча проваливаемся в какие-то "бочаги". Сапоги полны холодной воды. Зябко!
      Наконец выходим на берег озера, и оно, древнее, ледникового еще периода, отдает каким-то нереальным свинцовым блеском. Берега заросли осокой, в воде и по земле разбросаны огромные гладкие гранитные валуны.
      Выглянул месяц и неожиданно осветил жуткую, прямо мистическую картину: в траве между корней прямо под ногами были разбросаны обломки человеческих скелетов и черепов. Господи! Куда это нас занесло...
      Но отец жестом указывает - "вперед!", до зари необходимо прийти к шалашам, успеть на зорьку - утиную тягу, а это еще далеко. Молча минуем это "проклятое" место.
      Днем, после тяги, местный охотник объяснил, что весной в паводок подмыло высокий берег, на котором был погост.
      - А теперь эти места пустые, народ разбежался, и чье было кладбище неизвестно.
      Вечером у костра обязательные охотничьи рассказы о самых невероятных приключениях, о фантастических трофеях, в стиле барона Мюнхгаузена. Но никого это не удивляет, все согласно кивают - "конечно!.. а как же?.. так оно и было!.."
      Вот тогда, на берегу озера, отец приготовил удивительную охотничью еду: "дупеля в глине".
      Дупель сейчас крайне редкая болотная птица, небольшого размера. Готовясь к осеннему перелету, он становится очень жирным и от этого летит лениво, медленно и прямо. После выстрела при падении на землю он иногда даже раскалывается, как спелое яблоко. Птицу целиком, "в пере", предварительно вытащив деревянным крючком кишочки, обмазывают особой зеленой глиной, которая только и бывает в этих местах. Кстати, из этой глины делают прекрасную посуду, цвет ее виден на иконах и фресках псковской и новгородской школ.
      Замурованную птицу аккуратно обкладывают жаром из костра и углями, но без живого огня. Через определенное время, когда глина затвердеет, следовательно, и птица пропечется, раскапывают пепел и достают готовое "блюдо". Свершилось!
      Как только глиняные горланчики немного остыли, отец рукояткой охотничьего ножа расколол оболочку, и она отвалилась вместе с пером. Запеченная в собственном соку, вкуснейшая в мире, благородная дичь не имеет себе равных. Это признавали все, кому хоть раз выпало счастье попробовать это чудо охотничьей кулинарии.
      СТРАСТЬ
      У многих людей в жизни бывает какое-то сильное увлечение. Страсть! Для отца в течение всей жизни такой страстью была охота. Об охоте он мечтал сделать фильм, написал несколько сценариев. Да и в жизни каждую осень им овладевало беспокойство, непреодолимая "охота к перемене мест".
      Осень даже в городе - осень: покраснела в скверах рябина, пожелтели листья, улетели стрижи. Было уже два легких морозца. И начинается смятение в душе охотника, он спит и видит черных тетеревов в лесу, в болоте жировых дупелей, а в поле - серых куропаток.
      Нужно ехать! - требует голос охотничьей страсти.
      Страсть, по "Толковому словарю живого великорусского языка" Владимира Ивановича Даля,- "это душевный порыв к чему-то, нравственная жажда, безотчетное влечение... Страстный - по страсти относящийся, горячо увлеченный, напр., страстный охотник..."
      Эту страсть разделяла вся наша семья и, конечно же, наши охотничьи собаки.
      Несколько лет мы охотились с английской легавой по кличке Эри. К нам она попала полуторагодовалым щенком с прекрасной родословной аж с 1911 года, от самого Сергея Павловича Меча. Отец любил это подчеркнуть, разворачивая огромный лист родословной с печатями и водяными знаками.
      Но на самом деле это было довольно жалкое на вид существо. Щенком Эри перенесла ленинградскую блокаду, чудом выжила, но с тех пор страдала авитаминозом, у нее были плохая шерсть и аппетит. Поначалу дома ее звали ласково-снисходительно "кашенкой" - нечто среднее между кошкой и собакой. Но Эри вполне сохранила свойства своей породы - исключительные вежливость и деликатность, замечательную понятливость. Она была самка, а они всегда умней. Плюс ко всему - врожденный аристократизм и некая субтильность. Утром мама специально для нее готовила кашу, приправляя чем-нибудь заманчиво-вкусным, в меру охлаждала еду, чтобы не повредить "чутье". "Блюдо" предлагалось очень гостеприимно, с ласковыми словами, всевозможными уговорами.
      Эри подходила к миске с каким-то брезгливым видом, отворачивалась, морщила нос, страдала и всем своим видом выражала полное отвращение к предлагаемой пище. Этот обряд происходил ежедневно и длился мучительно долго для обеих сторон. Наконец, поддавшись уговорам, Эри снисходила и приступала к еде, как бы делая всем нам одолжение. Обед заканчивался, и собака вновь становилась ласковой и какой-то беззащитной. Кстати, у нее была удивительная способность: в минуты высшего душевного расположения Эри умела улыбаться, очень искренне и заразительно. Обладала она и еще одним качеством, которое с лихвой покрывало все недостатки: была страстной охотницей, как и ее хозяин. Эри выкладывалась "в поле" до такой степени, что иногда падала и не могла идти, и отец несколько километров нес ее на руках. На следующее утро - жалобы на разбитые лапы, вялость, плохой аппетит. Но только начинаются сборы на охоту - все проходит и она рвется в бой.
      Отец сам обучал ее. Сначала, как обычно, комнатная дрессировка, затем "в поле" - а это уже более длительный процесс. Отец ходил, как яхта против ветра, галсами; движением руки или легким посвистыванием заставлял ее делать то же самое - ходить "челночком", вправо-влево. Обучал он терпеливо, внимательно, и вот все необходимое для "натаски" по живой дичи сделано. Затем самое важное и ответственное - болота, натаска на бекасах и, если повезет, на дупелях. Поле - перепела и, наконец, лес - тетеревиные выводки - такова охотничья академия. Во время обучения муки творчества переживали одновременно и хозяин и собака. Но самое главное во всем этом деле - отработка "стойки".
      Много лет предки породистой Эри были в руках человека, который развивал естественное стремление собаки подкрасться к добыче и остановиться, замереть перед ней,- "стойка"! За множество лет кропотливой однотипной тренировки это вошло в кровь легавой собаки - стоять по найденной дичи. Взять заветный волнующий запах птицы верхним чутьем, подвести к затаившейся добыче и остановиться, замереть, всем своим видом показывая крайнюю серьезность момента. Команда "вперед!" - шум взлета! А "прыжок" хозяин берет на себя - это выстрел, достигающий цели.
      В совместной работе с собакой вырабатывается абсолютное, доходящее до автоматизма взаимопонимание. Остановилась с поднятой лапой, чуть повела глазами: посмотрела - где мы? Понимаем ли? Легкий поворот головы - "Впереди выводок! Их много!" Отец тихо взволнованно отвечает: "Молодец! Стоять!" Мы занимаем выгодные позиции - опять очень тихо и четко: "Вперед!" Один шаг, и тишина взрывается - птица с грохотом поднялась на крыло.
      Эри в своей охотничьей жизни проявила высшее достижение в работе легавой подружейной собаки. Однажды, это было на Валдае, охотясь на тетеревиные выводки в частом березнячке, мы ее потеряли. Явно взяла след и, может быть, где-то стоит. Отец звал, свистел. Тишина. Что делать? Решили ждать, молча сели на пеньки, и вдруг через несколько минут из кустов, с каким-то отсутствующим видом, тихо вышла Эри, молча повернулась и, словно под гипнозом, пошла обратно. Мы, пораженные ее поведением, осторожно последовали за ней.
      Эри шла, как лиса, какой-то особой походкой: хвост вытянут, лапы напряжены, тело стелется по земле. Так в молчании мы двигались несколько десятков метров, и, наконец,- "мертвая стойка". Здесь! Она привела нас к затаившейся птице - выводок тетеревов.
      Восторг отца был беспределен.
      После этого Эри можно было прощать все!
      От Эри у нас был целый "завод" - шестеро великолепных щенят. Как раз в то время снимался фильм "Садко", и мы жили под Москвой. Щенков разобрали, один стал членом семьи Б. А. Бабочкина, другого увез в Ленинград П. П. Кадочников, третьего взял известный режиссер. А самого большого, красавца Дивара - имя в честь отца, чемпиона Советского Союза среди сеттеров оставили себе. Это был отличный пес, с прекрасной благородной головой, великолепным "жабо" на могучей груди, перо на хвосте, штаны на лапах, лоснящаяся шерсть. Настоящий лорд! Когда отец гулял с Диваром, прохожие останавливались и смотрели им вслед. Это была замечательная пара.
      Но все проходит. Эри погибла, мы переехали в большой многоэтажный дом, держать собаку стало сложно, да еще многочисленные разъезды. Да и с осенней охотой возникли проблемы. Однажды Дивара на месяц отдали егерю, и он его погубил. Отец очень тяжело переживал, и мы решили пока не заводить собак.
      Под словом "страсть" сейчас принято понимать какой-то скрытый порок, скандальные связи. "Желтая" тема цветет и пахнет. Ведь как приятно, что и персонажи прошлого такие же пошляки и скабрезники, как и многие герои нашего времени. Но это - к слову!
      Как-то А. Н. Вертинский - дело было в Киеве на троллейбусной остановке - пропустил впереди себя женщину и тем самым чуть придержал нетерпеливую толпу. Тотчас поднялись крики: "Ишь ты, шляпу надел! Интеллигент!" На что Александр Николаевич с характерным гвардейским произношением ответил: "А почему вы р-решили, что я интеллигент? А может быть, я такое же дер-рьмо, как и вы?"
      Так вот, страсть к охоте в жизни отца занимала очень большое место. Уходить в лес, на природу, "в кусты" было потребностью. И не только зовом крови - дед-то мой был лесник,- но и необходимостью, особенно в 30-е - 40-е годы, уйти из мира предательства, стукачества и доносов в мир рассветов и закатов, в мир чистых родников и бесконечных лесов, где особенно остро чувствуешь опустошающую суету повседневности.
      К сожалению, в последние годы ему пришлось расстаться и с этой отдушиной.
      Однажды он поехал "на лося" в Подмосковье. В компании стрелков были знакомые люди - актеры, писатели. Был среди них и один начинающий охотник, тоже писатель, в будущем довольно популярный. У стоящих "на номерах" есть одно железное правило - не выходить за линию стрелков, стрелять только прямо перед собой на 45 градусов и по ясно видимой цели.
      Лось вышел на отца, для первоклассного охотника промахнуться по такой цели невозможно. Раздался выстрел!
      Вероятно, честолюбие, да и жадность (охотник, "поваливший" зверя, получает рога и шкуру) заставили начинающего охотника выйти за линию стрелков и выстрелить вдоль строя. Все бы прошло нормально и не случилось бы трагедии, если бы шофер из любопытства тоже не вышел вперед строя стрелков. Пуля попала точно в сердце шофера. А дальше случилось вот что: начинающий охотник, будущая литературная знаменитость, проявил завидную находчивость: он выбросил в снег оставшиеся патроны, как вещественные доказательства, и пытался в убийстве обвинить отца. У данного субъекта были огромные связи и, не будь это Сергей Столяров, он наверняка "закопал" бы невиновного.
      Однако все было слишком ясно. Ясно и горько.
      Через несколько дней писатель ночью тайком приехал в деревню к вдове убитого, заплатил ей большие по тем временам деньги. И хотя баллистическая экспертиза установила виновного, а весной на месте трагедии нашли и пулю убийцы, дело было закрыто.
      Вся эта история произвела на отца крайне тяжелое впечатление. Он никогда больше не ездил на "зверовые" охоты, а со всей страстью увлекся стендовой стрельбой и, как я уже говорил, добился значительных успехов, выполнив за год до смерти норму мастера спорта СССР по круглому стенду. Ну, а случай на охоте бесследно для здоровья не прошел...
      РУЖЬЕ
      Во время съемки в Одессе кинофильма "Повесть о первой любви" выдалось несколько свободных дней, и мы с отцом решили поохотиться на "плавни". Шла северная утка - "чернядь" и "шилохвост". Упустить такой момент было нельзя. Беда была в том, что у нас с собой было только одно ружье, да и то 20-го калибра. Северная утка крепка на убой, и для охоты необходимо было хорошее, добротное оружие.
      К счастью, в Одессе жил замечательный спортсмен, чемпион Союза, Европы, призер мировых первенств по траншейному стенду Юрий Никандров. Отец и попросил у него ружье на два дня.
      Надо сказать, что это была не обычная просьба: давать свое ружье другому человеку у охотников не принято - это все равно что одолжить свою жену. А для стендовика-спортсмена - особенно. Его оружие - часть профессии, инструмент, при помощи которого он добивается результата, да и, что там говорить, зарабатывает себе на жизнь. Оружие для такого спортсмена делалось на заказ, на Тульском оружейном заводе, на тренировках доводилось, подгонялось к особенностям фигуры. В результате длительных тренировок стрелок сливается в единое целое со своим ружьем, оно как бы становится его длинной рукой, которой он сбивает стремительно летящую мишень. Я знаю по себе, что иногда на охоте, особенно на боровую дичь, не хватает времени, чтобы тщательно прицелиться, и приходится стрелять навскидку,- ружье должно как бы "вкладываться" в плечо и находить цель. Я помню, как отец из своего ружья, с которым охотился всю жизнь, стрелял ночью по звуку взлетевшего глухаря. Пускали собаку, и, к нашему удивлению, она приносила добычу. Это ружье было сделано в начале века, в 1903 году, для какого-то знатного человека: английское ложе из корневого ореха. У ружья отсутствовали "антапки", приспособления для ремня. Наверное, ружье носил егерь и отдавал хозяину только для стрельбы. Отец на охоте всегда носил ружье в руках - он был сильным человеком - и готов был к выстрелу в любую минуту. Но ружье осталось в Москве, поэтому отец и обратился с просьбой к товарищу.
      Места для охоты были выбраны заранее. Нам сообщили, что северная утка уже "пошла". И действительно, когда мы подъехали к заросшему камышом озеру, увидели - дичь есть.
      Заняли мы позицию на берегу, чтобы битая птица падала на открытую воду, на плес, иначе в камышах без собаки ее не найти.
      Вечерняя зорька прошла хорошо. Отец удачно стрелял из стендового ружья. Взяли несколько уток и, когда стало темнеть, решили собирать на воде добычу. На берегу лежал "куласик" - маленькая плоскодонная лодочка с одним веслом "пропешкой". На этой лодочке быстро собрали с воды убитых уток. Но на всякий случай взяли с собой ружья - вдруг еще налетит стая. Вернулись быстро: лодка рассохлась и подтекала.
      Причалили. Стоял тихий осенний вечер. Хотя Одесса и на юге, но было уже довольно прохладно. К тому же пошел ленивый ноябрьский снежок. Собираемся. Вдруг хватились: где же ружье? Мое, 20-го калибра, было у меня на плече, а стендового, одолженного ружья не было. Обыскали все на берегу. Нет. И вдруг вспомнили, что, когда подбирали уток, "куласик" наклонился и чуть зачерпнул воды - наверное, тогда ружье и ушло за борт. Это была катастрофа!
      Надвигалась темнота. Отец решительно разделся и пошел в воду. Я последовал за ним. Дно было вязкое, илистое, ноги проваливались, вода сразу же стала мутной. Так мы и искали, пока не поняли, что занятие это бесполезное.
      Разожгли на берегу костер и по очереди заходили в холодною воду. Ныряли, обшаривали дно, коряги и камни, до крови разбили руки и ноги.
      Зажглась первая звезда. Мы почти не разговаривали друг с другом - так были подавлены случившимся. Ружье нужно было найти во что бы то ни стало, и именно сейчас, по свежей памяти. Прошлое радостное чувство удачной охоты давно уступило место глубокой подавленности и страшной вины. Мы даже не замечали ран и холода. Время летело преступно быстро. Приближалась ночь. Светло было только у костра. Пора уезжать.
      Лодка по-прежнему стояла у берега и, пока мы ныряли, наполнилась водой. Я машинально вытащил ее на берег и, когда перевернул, чтобы вылить воду, услышал какой-то непонятный стук. Поднял пустую плоскодонку - на траве, поблескивая в отсветах костра, лежало ружье. Оно показалось мне самым прекрасным из всего, виденного мною раньше.
      Наша радость была так велика, а душевный подъем так высок, что надвигающиеся уже было болезни отступили от нас.
      Ружье вернули в тот же вечер с благодарностью и тайным облегчением.
      ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬНОСТЬ
      Доброжелательность - прекрасная черта характера, которая почему-то в последние годы исчезает из нашего общения. Какое это замечательное качество - искренне, от души "добра желать" ближнему своему. Ни зависть, ни злость, ни самомнение, а именно пожелание добра - поистине чудесное свойство души человека.
      У Сергея Столярова это душевное качество отражается в глазах, в лице, в манере общения; этим свойством наделены все его герои. За это, наверное, его до сих пор помнят и любят зрители.
      Желание помочь человеку в его трудностях, участвовать вместе с ним в разрешении его проблем - для отца такая постановка вопроса была естественной и обязательной. Он никогда не мог понять ныне модного термина "это ваши проблемы". Если проблемы - значит наши, общие. Он не был религиозным человеком, да и откуда: детдом - это не церковно-приходская школа, но слова апостола Павла "как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними" были восприняты его душой на генетическом уровне от той крестьянской цивилизации, сыном которой он был. Поэтому в искренность, честность и мужество его героев зрители верили, ибо он не играл, а был таковым от природы.
      Валентин Гафт в своих воспоминаниях часто говорит о встрече с Сергеем Столяровым, которая в значительной степени решила его актерскую судьбу. В 53-м году отец несколько раз рассказывал мне об одном незнакомом мальчишке, который "очень хочет стать актером". Он его случайно встретил на Покровке, когда гулял с собакой Эри. Этот мальчишка поразил его своей одержимостью, своим неуемным желанием стать артистом. Прямо на улице он стал читать отцу басню Крылова "Любопытный", которую готовил для поступления в театральный вуз. Отец приводил мне в пример этого мальчишку, его неуемное стремление добиться своей мечты. Только после смерти отца я узнал от Валентина, что этим одержимым школьником был он, Валя Гафт.
      Отец был заметным, неординарным человеком: высокий, красивый, с особой, только ему присущей осанкой. Он был популярен. Когда мы в 60-х годах всей семьей - отец, мать, Нина и я - работали на гастролях, и, естественно, приходилось обедать в ресторане гостиницы, сразу же возникали проблемы: незнакомые люди посылали на наш стол шампанское или коньяк. Отец не пил, только иногда на охоте, да по большим праздникам дома, поэтому подарки отправляли назад с благодарностью и извинениями. Иногда этот обязательный ритуал становился тягостным, особенно в портовых городах и в столицах союзных республик. В 57-м году вышел фильм "Повесть о первой любви", где мы впервые в отечественном кино играли отца и сына. Картина прошла с большим успехом, получила первую премию на фестивале молодежи в Москве, и наше появление вдвоем стало вызывать некоторый ажиотаж. В начале 60-х годов мы выступали на стадионе в Челябинске, до этого времени город был закрытым: там произошла ужасная катастрофа - взорвался подземный атомный завод. Мы, конечно, ничего об этом не знали, и, хотя в городе была повышенная радиация, от людей это скрывали. Но вопреки всему было решено провести большой "праздник искусств". Огромный промышленный центр несколько лет жил закрытой жизнью, и приезд многих популярных артистов был встречен с огромным энтузиазмом. Нас даже охраняла милиция от внимания любителей кино, и это было необходимым. Однажды возвращаемся после выступления в гостиницу, а толпа, ожидавшая нас в надежде получить автограф, с такой силой набросилась на машину, что продавила крыло у нашего очень крепкого интуристовского ЗИМа. Тогда же в фойе, где мы подписывали с отцом фотографии, через кордон охраны прорвалась толпа поклонниц. Напор был так велик, что меня просто сбили с ног и, наверное, искалечили бы острыми каблучками-шпильками, если бы не благородная помощь милиции.
      Я говорю это к тому, что ни всеобщая любовь зрителей, ни огромная популярность не повлияли на нравственные качества отца. Несмотря на свою бескомпромиссность в вопросах искусства, резкость в оценках некоторых конъюнктурных или халтурных работ, он всегда оставался скромным и доброжелательным человеком.
      За год до смерти отец был в Гренобле на зимних Олимпийских играх. Замечательный праздник спорта, встреча с Францией, которую он знал и любил,- все это произвело на него глубокое впечатление. После возвращения в Доме кино состоялся вечер олимпийцев, и отца попросили поделиться своими впечатлениями о зимней Олимпиаде. Надо сказать, что публика нашего дома, по всеобщему признанию, была тяжелая. Я это хорошо знаю, потому что в течение почти двадцати лет был членом правления Дома кино. Шли, в основном, смотреть новый заграничный фильмец, а выступления принимались как некая неприятная повинность, обременительная, но ритуально необходимая. Публика в основном состояла из кинематографических снобов второго разряда. Проходили в этой аудитории, как шутили устроители, "только цыгане и лилипуты".
      Вечер шел, как обычно,- большинство ожидали обещанного фильма, снисходительно выслушивая участников игр и гостей олимпиады. Отец выступал одним из последних. Говорил он, как всегда, хорошо, искренне, от души: о великом французском горнолыжнике олимпийском чемпионе Кили, о наших хоккеистах, о встречах с русскими эмигрантами, что, кстати, тогда не приветствовалось. В конце выступления, несколько смущаясь, сказал, что загрустил по дому, по России. Это вызвало некоторое оживление в зале, послышался шумок, а затем аплодисменты. Отец воспринял это как добрый знак - его любовь к Отечеству разделяют и поддерживают. Он стал очень откровенно говорить о неожиданной тоске, которая посетила его в "прекрасной Франции", о свойствах характера русского человека и о невозможности для него жить где-либо, кроме России.
      Все это вызвало громкие издевательские аплодисменты. Я, сидя в зале, готов был провалиться сквозь землю! Большинство слушателей решительно не понимали: как это загрустить во Франции, скучать за границей, в том прекрасном мире вспоминать нашу грязную унылую Родину. Послышались шутки, ядовитые реплики... А отец этого не замечал. И после выступления радостно сообщил мне:
      - Смотри, даже аплодировали! Вот уж не ожидал...
      И когда я стал убеждать его, что над ним смеялись, издевались над его искренней любовью к своей стране, он был поражен и долго не мог в это поверить.
      ПОХВАЛА ФАМИЛИИ
      Корневое слово нашей фамилии Столяров - слово "стол". Вероятно, наши предки, как считал отец, принадлежали к уважаемой в крестьянском мире профессии столяра. Наверное, отсюда родовая тяга к лесу, к дереву, ведь по словарю Даля "столяр - работник по дереву, ремесленник, делающий столешницу - доску для стола. Столяр - работник по чистой отделке деревянных вещей, по внутренней отделке комнат и деревянной утвари".
      По дереву работает и плотник - плотно подгоняет деревянные балки, бревна - создает жилище, которое хранит тепло, что в нашем северном отечестве очень важно. Но столяр - работник более высокой квалификации, он отделывает интерьер жилья. А центром всякого дома всегда был стол.
      Он стоял в центре горницы, под иконами, за ним собирались люди, и происходила трапеза, имеющая культовое значение. Человек вышел из животного состояния, и его трапеза - это не просто процесс физиологического насыщения, удовлетворения одной из главных человеческих потребностей; трапеза в нашей крестьянской цивилизации становится еще и своего рода священнодействием, принятием Божественной благодати. Христианская трапеза это религиозный акт, имеющий свои строгие каноны, и совершается она по своим вековым законам за традиционным семейным столом - соблюдение постов, празднование Пасхи, говенье, мясоеды...
      За стол наши предки не садились без молитвы, и молитва читалась самая главная - Господняя молитва "Отче наш... хлеб наш насущный даждь нам днесь!.." Как в храм, к столу приходят с чистыми руками и, по возможности, в чистой одежде. Как в Храме, за столом нельзя находиться в головном уборе и, как в храме, за столом хранят чистоту сердца.
      За столом с открытой душой принимают родных и близких, усаживают самых дорогих гостей. За столом соблюдается строгий порядок, отработанный временем ритуал, особый неторопливый застольный ритм. Культурная традиция застолья имеет свою давнюю историю. Еще в Древней Греции философ Эпикур, размышляя об исконном вопросе - в чем суть смысла жизни, предположил: в досуге, в дружеской беседе с друзьями за трапезой. Это тот редкий и прекрасный момент, когда ты свободен от всех житейских забот и предаешься высокой беседе с друзьями, вкушая прекрасную пищу. Впоследствии эпикурейство пробрело оттенок чревоугодия при некотором увлечении гастрономическим изыском в ущерб философской беседы. Русское застолье имеет свою богатую самобытную историю и культуру, однако это уже очень серьезная и обширная тема...
      Но вернемся к столу.
      Стол - это своего рода домашний алтарь, подобный церковному престолу, где "в святая святых" происходит приношение "жертвы бескровной", и строится столяром стол по своим законам и своей особой технологии. Столешница делалась или из цельного дуба в аршин шириной, или склеивалась осетровым клеем, на шпонках, как доска для иконы.
      Стол был священным местом у наших предков еще в дохристианский период. "Сидеть на столе" - быть государем, святителем. У славянских племен "посадить на стол" - оказать самую высокую честь, выбрать вождя рода, племени, выбрать князя, прославить героя. От стола слово "престол" княжеское или царское место. От стола слово "столица" - место, где на столе посажен князь, царь. Стол обладал почти мистическими свойствами, и сажать за стол можно далеко не всякого: "Посади свинью за стол, она и ноги на стол". Кстати, манера класть ноги на стол отнюдь не говорит о высокой культуре - так считали наши предки.
      За столом собирались друзья, близкие люди, и застольная чаша называлась братиной, ибо стол объединял, роднил людей. За столом решались важнейшие семейные и гражданские дела, за столом отмечались главные религиозные и светские праздники. Я помню старинный бабушкин стол у нас на Покровке. Массивный, из мореного дуба, на могучих ногах, раздвижной, на три столешницы, за ним усаживались до двадцати человек. Сколько интересных людей собиралось за этим столом. Горе и радость, достаток и нищета - все было ведомо столу. На нем же лежал и мой покойный дед. На стол клали покойника в знак признания его добрых дел, в знак великой скорби. Это была последняя, символическая трапеза покойника в тварном мире, прощание с ним перед уходом в мир горний.
      Застольные беседы, песни, обычаи - это целый духовный мир народа. Человек, имеющий отношение к столу, всегда был уважаемым человеком. У князя и царя - это стольник, у простого люда - столяр, делающий стол. Ибо стол это гордость хозяина и хозяйки. Стол - это и сам предмет, и то, что на нем стоит, чем встречают гостей. По столу можно судить о том, как живет семья.
      У нас по отцовской линии в роду не было князей и дворян. Но отец гордился своим родовым именем - столяр, и фамилией - Столяров.
      ОКРУЖЕНИЕ
      (Окончание)
      Начать свой рассказ на этот раз я хочу с Бориса Федоровича Андреева. И не потому, что это был самый близкий друг отца. Нет. Они не были близки домами, семьями, просто отец уважал в Борисе Федоровиче честность, искренность, глубину и верность. И надежность. Вот надежность, пожалуй, то самое качество, которым он сам отличался.
      Я помню - это было на съемках "Ильи Муромца" - Илью играл Борис Федорович, а отец - Алешу Поповича. Вероятно, потому, что отец играл уже многих былинных богатырей, Борис Федорович относился к нему с почтением, хотя Илья, как вы знаете, старший брат Алеши. Как-то Борис Федорович пришел к нам в сильном смущении, чтобы попросить совета и помощи.
      Съемки проходили на реке Чусовой под Пермью, тогда этот город назывался Молотов. Там на берегу, на удивительном по красоте месте, над обрывом реки было построено село Карачарово, где Илья Муромец "сиднем сидел тридцать лет и три года", а когда встал, то выворачивал дубы, бросал в реку огромные камни, готовился к своим подвигам.
      Село было, действительно, прекрасное, все замечательно, кроме одного: не было погоды. Борис Федорович по нескольку часов сидел в гриме. Гримировали его еще затемно, потому что он играл молодого Илью, который еще с батюшкой, с матушкой сидел в избе. Делали ему пластический грим, подтягивали лицо специальными подтяжками. Все это было трудно, мучительно. Он выезжал за несколько километров на съемку. Все сидели, ждали погоду, а погоды не было, стояла этакая хлябь. Возвращались обратно. Лицо Бориса Федоровича стало покрываться язвами, потому что подтяжки, которыми стягивали лицо, приклеивали довольно сильным клеем, и все это разрывало кожу, появились раны. Было трудно и физически и духовно, и все это еще усугублялось бестолковщиной. Можно было что-то другое снимать, но ведь актер - последний человек в деле производства, он должен быть всегда в форме, всегда готов. Тут лес, фонари, идет строительство, а здесь, подумаешь, проблема...
      И вот произошел взрыв. Борис Федорович не выдержал. Он выпил. А когда выпил - сказал окружающим, что о них думает. Резко, по-своему, как бы это сделал Илья Муромец. Разогнал дирекцию. В панике во все стороны разбегалось начальство. Картина была, конечно, не для слабонервных: могучий русский богатырь с увесистой палкой, напоминающей палицу, в руках... Буйная силища вышла из-под контроля. В этом было что-то стихийное. Сергей Александрович Мартинсон, живший по соседству, спрятался в своей комнате под кроватью.
      Стихийный бунт, вырвавшийся из души Бориса Федоровича, всех потряс. Отец был тогда в отъезде. И жаловаться Борис Федорович пришел к нам, в класс, где мы жили. В одной руке огромная палка, в другой - глиняный чайник литра на два, взятый в столовой, и пиала. Чайник наполовину был наполнен всем знакомой зеленой водкой - "зубровкой".
      - Где Се-ре-ега-а?
      Отца не было, тогда дядя Боря зашел в комнату, закрыл дверь, поставил чайник, пиалу и стал мне рассказывать про свою жизнь. А я-то был тогда школьником, заканчивал десятый класс, мальчишка, по сути дела.
      - Меня вот за границу не пускают, думают, я себя вести не умею. Ух, эти чино-овники-и...
      Позади были уже такие фильмы, как "Трактористы", "Два бойца", "Падение Берлина". Андреев уже давно был национальным героем, любимцем, вошедшим в каждую семью, безусловной знаковой фигурой, олицетворяющей русскую мощь и русское благородство, символом воина-победителя - и вдруг его так обижают. А он беззащитен и бесправен.
      Стал Борис Федорович рассказывать, как "во-от эти чино-овники-и" куда-то все ездят и ездят, а его не берут, гадости пишут... Он понимал, что последний его поступок зачеркнет в его биографии очень многое. Да так оно и вышло. Репрессии посыпались мгновенно. Андреева решили исключить из партии, снять с роли. Как приятно было пигмеям попрыгать на костях этого великана, унизить его, бесконечно выясняя подробности. И вот в предчувствии всех этих бед Борис Федорович решил идти до конца.
      Он рассказывал мне о себе и жаловался, обращаясь, конечно же, не ко мне, а к отцу.
      - Вот Сере-ега-а поймет, понимаешь, как они со мной обращаются... Что же это такое? Что я им, шмендрик какой, что ли?
      Прихлебывая из пиалушки свой зеленый напиток, он рассказывал мне о своем детстве в Самаре. Как его там обижали. Как приговорили к расстрелу за то, что побил какого-то помощника Берии, который стал к нему примазываться в ресторане "Москва".
      Это была удивительная исповедь со слезами на глазах.
      Потом приехал отец. Надо было спасать ситуацию. Конечно, начальство над дядей Борей поизмывалось вдосталь, но с роли снять не смогло. Это был первый советский широкоэкранный фильм, три четверти картины уже было сделано.
      После того случая отношения у отца и Бориса Федоровича стали особенно искренними и доверительными. Горько было видеть, как выживали Бориса Федоровича из Союза кинематографистов всякие ловкие люди. Он не вписывался в эту организацию, своего рода чиновничью массовку. Бориса Федоровича интересовали психология творчества, процессы, происходящие в душе художника, учение Павлова.
      Однажды на собрании он вышел, огромный, тяжеловесный, и сказал:
      - Я как завод, как станок, нужный государству, я простаиваю. Я прошу госзаказ! Я прошу - дайте мне работу!
      Но это было воспринято с хихиканьем: выжил из ума. Ерничали чиновники, издевались над ним и в глаза и за глаза. Когда он пришел в президиум в знак протеста в рубашке с коротким рукавом, в президиуме обрадовались: действительно, что-то с головой - не понимает, что нужно в галстуке.
      Вершина унижения была уже после смерти отца. Нас с Борисом Федоровичем вызвали на партком, меня-то, собственно, в качестве антуража. А дело было в том, что Борис Федорович отказался платить членские взносы.
      - Я не знаю, куда они идут. Поборы, всю жизнь поборы. Со всех заработков. Пусть скажут, куда они идут.
      Вопрос был серьезный. И Борис Федорович первый поднял его: а куда, действительно, идут наши взносы? Почему нас обирают со всех видов заработка? Получаешь зарплату за полугодие, а три четверти снято...
      Помню, очень обтекаемый, скользкий человечек, секретарь нашей парторганизации Юхтин, исполняя волю чиновников, вызвал Бориса Федоровича "на ковер". И вот сидят какие-то бесцветные, жалкие люди, среди них и директор нашего театра, и Геннадий Гаврилович, который имеет какую-то властишку и может тыкать этого человека, унижать, обижать. И вот стоит перед ними эта огромная легендарная фигура, по лицу пот катится градом, как то было в фильме "Большая жизнь". Только это уже старый человек, больной. Вызов, видимо, так ошеломил и разволновал его, что в спешке он надел разные носки. А человечек канцелярским занудным голосом тянет:
      - Борис Федорович, вот я вам указываю: вы не платите взносы, пункт номер один устава нарушаете, будем делать оргвыводы...- И так далее, и так далее...
      Единственное, что Борис Федорович сказал ему:
      - Ну, воспитывай меня, б..., воспитывай.
      В результате нас вывели из партбюро. Я был там как председатель месткома, это было обязательно - всем известен руководящий треугольник. Так что вывели меня вопреки законам логики. Я не переживал. Вывели и Бориса Федоровича. Это было за год до его смерти.
      И вот мы сидим в коридорчике, и он говорит мне горькие слова:
      - Ну, что-о... Ты молодой. Переживешь... А я вот сдохну... Вот они меня выгнали, а глава Болгарской республики меня, как национального героя, с женой приглашает к себе, в свою резиденцию, в Болгарию, отдохнуть. За что же меня так здесь, в своем доме обижают?!
      Здоровье дяди Бори ухудшалось, обострились болезни, и через год его не стало. Он умер раньше своей жены, которая тоже серьезно болела. Борис Федорович трогательно ухаживал за ней. Почти полвека прожили они душа в душу. И познакомились романтично. Кинорежиссер Станислав Говорухин в очерке об Андрееве "Тайна Б. Ф." воспроизводит рассказ актера: "Едем мы с Петькой Алейниковым в троллейбусе. Не помню уж, о чем зашел спор, только он мне говорит: "Ну кто за тебя, лаптя деревенского, пойдет? Посмотри на себя..." А я ему: "Вот назло тебе женюсь. Завтра же женюсь".- "Это на ком же?" - "А вот первая девушка, которая войдет в троллейбус, будет моей женой". Остановка. Входит компания - ребята и девушки, все с коньками. Одна мне приглянулась - чернобровая, кровь с молоком... Кое-как познакомились, навязался провожать. А отец у нее оказался комиссар. Комиссар милиции! Как узнал об этом: "Кто? Андреев? Этот пропойца? Да никогда в жизни!""
      И вот долгая счастливая жизнь...
      Перед смертью дяди Бори мы встретились, я пришел к нему домой.
      - Ты посоветуй, как мне быть: во-от, накопил за свою жизнь...
      Он достал сберегательную книжку, там было одиннадцать тысяч рублей. А в это время уже носился в воздухе микроб возможной девальвации. Деньги нужно было во что-то вложить.
      - Борис Федорович, а может, машину?
      - Ну да-а, так прям все и разбежались давать мне машину... Ну да ладно, что-нибудь придумаем. Я вот что хочу... Я тут книгу купил.
      И он достал Библию. А был все-таки 1982-ой год.
      - Видишь, с рисунками Доре. За триста рублей купил, на рынке, на Украине где-то... Я ее вот хочу в библиотеку, как вклад. Студенты пускай учатся. Читают... Смотрят картины.
      Прощаясь с этим миром, человек думал о других, о духовном, о том, что им останется...
      Мы хоронили Бориса Федоровича. Многих мне пришлось хоронить, даже пошел такой слушок по чиновникам: пускай Столяров это делает, ему это нравится. А мне это очень не нравилось. Тяжкое дело. Но я помогал! Потому что это последний путь, последнее прощание... Уже человек никому не нужен. Уже не поможет тебе достать квартирку, не пойдет за тебя похлопотать, чтобы тебе повысили ставочку, не скажет кому-нибудь в съемочной группе: возьмите этого актера в свое окружение, в массовку или на роль. Он тебе уже ничем не поможет! Обычно в эти моменты образовывалась пауза, тишина. Надо было помогать.
      Вспомнился мне удивительный поступок Бориса Федоровича, еще отец мне рассказывал. Умер Петр Мартынович Алейников - великий артист, о котором Борис Федорович писал, что это замечательный человек. Все отмечали обаяние Алейникова, его изучали даже в Голливуде, говорили об удивительной фотогеничности актера, что он с целлулоида, с экрана несет в зал чудо своего необыкновенного обаяния. Но Борис Федорович говорил и другое: "А ведь Петька - умница! Чистая душа! С ним я чувствовал себя сильнее, я у него черпал силы. А сам он был раним, остро воспринимал непонимание. На нем ведь тоже был ярлык - Ваня Курский! А он многое, ох как многое мог бы сыграть!"
      И это было действительно так. Алейников был чрезвычайно талантлив и как актер, и как художник-рисовальщик, хотя этого никто не знает. Он замечательно играл Пушкина в картине "Глинка", он был абсолютно похож на своего героя, это видно по кинопробам, но чиновники расценивали все по-своему: "Э-э, Ваня Курский, пятьсот граммов для пробы..." И вот когда этот любимый артист, любимец народа умер, встал вопрос, где его хоронить. И тогда Борис Федорович обратился в профком - отец был председателем:
      - Скажи там начальникам...
      А все решалось на уровне Моссовета: кого хоронить, где и как.
      - Я - народный артист Советского Союза, мне полагается Новодевичье. Так во-от, я свою могилу отдаю Петьке.
      И написал заявление. Оно было принято и утверждено. И Петра Мартыновича похоронили как выдающегося деятеля нашей страны на Новодевичьем кладбище. А звание народного артиста, уже никому не нужное, ему дали задним числом.
      Бориса Федоровича похоронили на Ваганьковском, там, где нашли последний приют и отец, и Мочалов, Суриков и Есенин, и Владимир Даль.
      Несколько слов об Алексее Денисовиче Диком. Отец глубоко уважал, я бы даже сказал - поклонялся артистам и руководителям Художественного театра. Он изучал систему Станиславского. Книга этого великого режиссера была у отца настольной. Высоко ценил он работы Добронравова, Топоркова, Ливанова, Тарханова, Леонидова. Этих людей он увидел в детстве, и они навсегда опалили его душу своим высоким благородным талантом. Именно артисты этого ряда определили художественный вкус отца, подсказали, кто есть художник, а кто - конъюнктурщик. Руководствуясь столь высокими профессиональнонравственными критериями, трудно было найти друзей. Они были в жизни, но вот в искусстве...
      Отец часто вспоминал про Алексея Денисовича Дикого. До поступления в школу-студию МХАТа он занимался в Доме ученых в студии А. Дикого. Всю жизнь отец вспоминал постановку в студии лесковской "Блохи". Это было какое-то невероятное, феерическое представление. Блистательно играл мужественного старика Платова сам Алексей Денисович Дикий, императора - Юрий Александрович Завадский. Но, пожалуй, самым большим потрясением и открытием было решение всего этого спектакля в стиле лубка. Декорации готовил гениальный художник Кустодиев. Так вот, Дикий и Кустодиев и удивительный актерский коллектив создали этот уникальный спектакль. И в дальнейшем за какую бы работу ни брался отец, он всегда говорил: "Ну, чем будем удивлять?" Это был завет А. Дикого. Иначе - это скучно и неинтересно.
      Отец был человек спортивный. Когда мы наконец получили квартиру, первую в жизни отца, на Кутузовском проспекте,- тогда это была самая окраина Москвы и называлась она Кутузовская слобода - мы выходили из дома, переходили через две узкие полосы Можайского шоссе, становились на лыжи и шли до дач, среди которых была и дача Сталина.
      Отец никогда не видел Сталина, более того, он относился к вождю далеко не однозначно. Как-то уже после войны я сидел дома, готовил уроки. Над моим столом кнопками были прикреплены несколько вырезок из газет: "Товарищ Сталин гуляет по Кремлю", "Товарищ Сталин на Мавзолее", "Товарищ Сталин в маршальской форме" и т. д. Даже и не помню, кто их повесил, может, бабушка. Был 46-ой год, все было правильно.
      На душе у отца в ту пору было тяжело. Обычно легкий, веселый, он, читая газету и встретив нелепую фразу, улыбался, хотя, казалось бы, что веселого можно найти в "Правде". Но находил. Однако день ото дня отец становился все мрачнее и мрачнее. Сняли Жукова. Угрожающе веяло какими-то мрачными переменами. И вот однажды отец молча подошел к моему столу и снял эти картинки, а вместо них повесил портрет Джоконды. Помнится, в киосках тогда только что появились первые литографии.
      - Вот, пусть у тебя висит Леонардо да Винчи.
      Я уже учился во ВГИКе, когда после очередной лыжной прогулки, обогнув дачу вождя, мы остановились у мрачных ворот. Они были закрыты. Шел пятьдесят шестой год, началось разоблачение культа личности. И отец вдруг вспомнил, а может быть, счел нужным только сейчас рассказать о давнем событии... Вот сюда, на эту дачу был приглашен в свое время Алексей Денисович Дикий. А выглядело это так.
      Алексей Денисович после спектакля вернулся к себе домой. Собрались друзья. Выпивали. Выпито было уже достаточно, когда среди ночи появился человек в черном плаще и сказал:
      - Вас просят прибыть на Ближнюю дачу. Машина внизу.
      Страшно. Чистая рубашка, костюм... И душ - то холодный, то горячий, чтобы не было признаков алкоголя. Приезжают на Ближнюю дачу, вот сюда, к этим воротам, рассказывает отец. Проходят в комнату. Там Сталин, один, перед ним с какими-то пометками сценарий "Сталинградской битвы". Начинается разговор. Страшно напряженный Дикий - и неторопливый, спокойный Сталин.
      - Кстати, товарищ Дикий, а почему вы играете товарища Сталина без акцента?
      Он говорил о себе в третьем лице.
      - А я играю не вас, товарищ Сталин,- ответил Дикий.
      - Как не меня? Вы же играете Сталина!
      Отвечать надо было точно, и любая ошибка в такой ситуации могла быть непростительной. Алексей Денисович действительно играл на сцене Малого театра Сталина, вкладывая в этот образ весь свой могучий талант, все обаяние своей яркой личности. Конечно, это был идеальный образ, таким по представлению артиста должен был быть руководитель страны. Поэтому Дикий продолжал настаивать на своем.
      - Я играю не вас, товарищ Сталин, я играю представление народа о вожде!
      Видимо, такой ответ удовлетворил. Возникла пауза. Сталин подошел к знаменитому окошечку, открыл - там стоял поднос, на нем бутылка коньяка и бутылка "хванчкары". Посмотрел на Дикого, налил фужер коньяку и маленькую, коньячную рюмку "хванчкары", подошел к актеру, протянул рюмку вина, себе взял фужер коньяка и сказал:
      - Давайте выпьем.
      Дикий подумал даже: нет ли здесь какой азиатской каверзы, и все это может печально кончиться.
      Сталин выпил, не торопясь закусил и сказал:
      - Ну вот, товарищ Дикий, а теперь мы можем говорить на равных.
      "САДКО". А. Н. ВЕРТИНСКИЙ
      Меняются эпохи, идеологии, и время отбирает лучшее, необходимое для жизни страны, нации, культуры.
      В Венеции, на международном коммерческом кинофестивале русский фильм "Садко" занимает первое место и получает премию "Серебряный лев" - высшую премию того года, оставив позади американский фильм "Кровавый плащ", картину о казни Иисуса Христа. И это было событие, которое по тем временам выходило за рамки искусства и приобретало политический и коммерческий характер,- 50-е годы, эпоха расцвета "холодной войны".
      Америка не может пустить на свой рынок русский фильм, а по условиям фестиваля картина, занявшая 1-a место в Венеции, имеет право на прокат во всем мире, в том числе и в США.
      Отец вспоминал, что, когда он был в Аргентине, американские прокатчики в шутку упрекали его в том, что ""Садко" их разорил". Конечно, это было не совсем так, однако меры были приняты.
      Передо мною "Литературная газета" за 52-й год, статья В. Маркина ""Садко" - красная крамола". Оказывается, фильм был задержан на американской таможне... Далее автор статьи пишет: "Член палаты представителей США госпожа Сен-Джордж одержала крупную победу! Нашла "красную крамолу". Она назвала фильм-былину "Садко" насыщенным коммунистической пропагандой. Конечно,- продолжает автор "Литгазеты",- у всякого правоверного маккартиста "Садко" должен вызвать приступ ярости. Еще бы! Как повествует фильм, Садко с товарищами превыше всего любит Родину. А это тягчайший грех в глазах тех, кто призывает народы продать свою независимость за пачку долларов. Садко и его товарищи с открытым сердцем предлагают мир и дружбу обитателям иных земель... Вероятно, и здесь проницательная дама из конгресса уловила некий неприятный намек, после чего поспешила занести новгородского гусляра Садко в черный список, заподозренных в подрывной антиамериканской деятельности. Так, кто следующий? Эсхил или Микула Селянинович?" - спрашивает автор.
      В годы "холодной войны" с обеих сторон проводились различные "меры безопасности" по отношению к кинематографу. У нас в прокате часто выпадали целые сцены из иностранных фильмов, а иногда выдающиеся ленты, получившие 1-a место даже на Московском фестивале, не появлялись в прокате. Все это, к сожалению, было. Но то, что произошло с кинокартиной "Садко" в США, даже по тем стандартам кажется чрезвычайным. Отец об этом не знал, да и я узнал случайно лишь в прошлом году.
      Оказывается, в 50-е годы было поручено тогда начинающему кинематографисту, впоследствии ставшему выдающимся режиссером мирового кино, Френсису Форду Копполе немного поработать с нашей картиной. Сведения об этом существуют в "Справочнике режиссеров мирового кино" и в статье об "американском римейке (т. е. переделке) европейских фильмов". Картину озвучили, переделав неугодные места, вырезали финал, в котором говорится о Родине, Садко, Великом Новгороде, о счастье жить на родной земле. Назвали фильм по-своему - "Романтические путешествия Синдбада" - и выпустили на экраны Америки. Какой там гусляр Садко, при чем тут Великий Новгород? Просто еще одна серия о приключениях некого арабского морехода.
      Проходит время и все ставит на свои места. Ныне фильмы "Садко" и "Василиса Прекрасная", "Кащей Бессмертный" и "Илья Муромец" вновь вернулись на экраны наших телевизоров. И сегодня, почти полвека спустя, я не могу не вспомнить, что писал о герое Садко в "Литературной газете" от 8 февраля 1955 года народный артист СССР Борис Бабочкин:
      "Исполнитель главной роли С. Столяров нашел верные, благородно-обаятельные и мужественные черты для образа Садко.
      Образ Садко в фильме - большая удача картины и серьезный шаг в творческой биографии артиста. Садко-Столяров прост и монументален. Он как бы высечен из дорогого камня. Исполнение роли Садко искупает многие недостатки фильма. В эпических образах русских богатырей народ воплотил наиболее типические черты русского человека: его непоколебимую любовь к родной земле, верность своему народу, его смелость, прямоту, честность и могучую силу. Все эти черты в былинах доведены до восторженного предела, до сказочности, до гиперболы. И, несмотря на кажущуюся неправдоподобность, едва ли существуют в литературе произведения более правдивые...
      Садко - гусляр, купец и дипломат, но и в нем прославляются черты русского богатыря: любовь к родине, честность, смелость и предприимчивость..."
      Какая поразительная вещь - в эпоху сильнейшего идеологического противостояния и конфронтации именно "Садко" сумел совершить своеобразный прорыв.
      Как я уже говорил, отношение отца к публикации в журнале "Синемон" было ироничное, он просто не обращал на нее внимания, но всегда считал русскую актерскую школу - прежде всего школу Станиславского - самой гармоничной, самой передовой в мире.
      Фильм "Садко" прошел по всем экранам мира, и мы получали очень много писем из самых разных стран. Надо полагать, что не все они доходили до адресата, но и то количество, которое нам передавали, было огромно.
      Успеху картины способствовала музыка Римского-Корсакова. Композитор Б. Шебалин проявил большое умение и такт, связав ее с действием картины. Кроме того, был собран очень интересный актерский ансамбль: А. Ларионова, Н. Мышкова, М. Астангов, О. Викланд, С. Каюров и Л. Вертинская.
      В одной из первых рецензий на фильм говорилось: "Исполнительница роли Птицы-Феникс Л. Вертинская решает сказочный образ в удивительно верном ключе. Если бы все сказочные сцены были даны в таком плане, фильм "Садко" мог бы стать выдающимся произведением кинематографии. Даже на фоне таких ослепительных красавиц, как Алла Ларионова и Нинель Мышкова, Лилия Вертинская выделяется какой-то неземной, экзотической красотой".
      Л. В. Вертинская - жена великого артиста Александра Николаевича Вертинского. С его именем связано очень многое в русском искусстве предреволюционной эпохи.
      Александр Николаевич в наших глазах - я говорю о моих современниках 50-х годов - был представителем далекого и прекрасного мира русской культуры и в какой-то мере олицетворял его. Этот мир был навсегда утрачен, и поэтому все, связанное с ним, воспринималось особенно трепетно.
      В ноябре 53-го года состоялся вечер кинематографистов в помещении Театра киноактера на Поварской. Предполагалось, что на этот вечер, в порядке исключения, возьмут и меня, и наша семья будет сидеть за одним столиком с Александром Николаевичем и его супругой. Мальчишки из нашего класса приказали мне побольше узнать от самого Вертинского о другом очень популярном тогда певце - Петре Лещенко. Самодельные запретные пластинки на "черепах и костях" были для нас самым желанным, самым дорогим подарком в те годы.
      Вечер прошел оживленно. Вспоминали недавние события - съемки "Садко". Александр Николаевич рассказывал удивительно остроумные истории из своей актерской жизни. Когда пошли танцевать, за столом остались только Александр Николаевич и я.
      Вертинский рассеянно разглядывал публику, держа в своих тонких пальцах бокал с вином, и о чем-то думал. Выглядел он удивительно импозантно: гордый поворот головы, точеный аристократический профиль, идеально сшитый малиновый фрак... с золотой медалью Сталинской премии на груди. Его нездешний артистический облик как-то не вписывался в традиционный праздник 7-го ноября.
      Я особенно внимательно разглядывал его руки, так чудесно дополнявшие исполнение им "ариеток" на эстраде. Об этих руках, как о великолепном инструменте артиста, с восторгом говорил Василий Иванович Качалов, эти руки увековечил еще до революции скульптор Сергей Дмитриевич Меркуров в памятнике Ф. М. Достоевскому, что на Божедомовке. Другого момента поговорить лично с Вертинским у меня в этот вечер могло и не быть. И вот я, преодолев смущение, спросил у Александра Николаевича о Лещенко.
      Вертинский взглянул на меня, как будто только что заметил, и через небольшую паузу ответил со своим характерным гвардейским акцентом:
      - Что же Лещенко... Он ведь не наш человек!
      Тогда я не понял его ответа. Мне казалось, что и сам Александр Николаевич никогда не был "нашим" - обычным советским человеком, и только через много лет я понял, что под этими словами подразумевал великий артист. "Наш человек" - для него был человек русской культуры. Таковы И. Бунин, Ф. Шаляпин, С. Рахманинов. Таким для него, наверное, была самая таинственная женщина XX века, красавица актриса Ольга Чехова - друг Адольфа Гитлера и нераскрытый резидент Сталина.
      "ТАЙНА ДВУХ ОКЕАНОВ"
      В 1954 году я поступил во ВГИК и после экзаменов выехал в Тбилиси к отцу и матери, где снимался фильм "Тайна двух океанов". Этот город поразил меня. И вообще Грузия показалась мне какой-то новой, неведомой страной. Жаркое солнце, теплый, прогретый благодатный воздух, неторопливый восточный ритм жизни. Мне казалось, что у города была своя звуковая интонация, свои особые ароматы, даже свой специфическим вкус, в котором соединялись острота приправ грузинской кухни и нежный привкус знаменитых "вод Логидзе".
      Все мне казалось в Тбилиси необычным: и старинный фуникулер к могилам А. Грибоедова и Н. Чавчавадзе, и своеобразная манера общения людей, и даже особенности движения общественного транспорта, когда водитель троллейбуса останавливал машину iin?aaи улицы, чтобы поговорить со своим знакомым, или высаживал пассажиров, где им заблагорассудится.
      Тбилисская киностудия была тогда небольшой и производила несколько провинциальное впечатление - маленькие душные съемочные павильоны, старые осветительные приборы, экзотический студийный буфет с неизменно находящимся там мрачным человеком - безумным актером, игравшим когда-то разбойника Арсена в фильме "Арсен".
      Все мне нравилось в этом городе: и нарядный проспект Руставели с толпами веселых, беззаботных молодых людей, и теплые южные ночи со стрекотом цикад, и знаменитые серные бани, и потрясающее грузинское гостеприимство - все очень ярко, эмоционально, необычно.
      Но вскоре я немного устал от экзотики и затосковал по родной российской пище. Отец поехал на съемку, а я с моим ровесником, московским парнишкой, отправился на вокзал, как наиболее интернациональное место, в надежде купить простого эмпээсовского кефира.
      В здании вокзала огромный грузин в белом халате и белом колпаке оживленно чем-то торговал возле стены, а на ней, на мраморной доске, были золотыми буквами написаны знакомые всем слова: "Мукузани", "Гурджани" и так далее. На лотке перед ним в изобилии лежали хинкали, хачапури, аджика... Я не выдержал и спросил, указывая на стену:
      - Дорогой, что же у тебя за меню? Даже элементарного кефира нет!
      Гигант удивленно оглянулся и закричал, размахивая волосатыми руками:
      - Что говоришь?! - И тыча пальцем в стену, прорычал: - Это не меню, это расписание поездов!
      Вот в этом прекрасном городе, со всех сторон окруженном горами, в городе с древней грузинской культурой и вековыми традициями горного народа снимался современный фантастико-приключенческий фильм о безбрежных океанских просторах и тайнах морских глубин. И картина, несмотря на многочисленные творческие проблемы, получилась прекрасной. Это уже доказало время.
      Фильм рождался достаточно сложно. Первый вариант картины был показан Хрущеву еще в неоконченном виде, на двух пленках. И она ему понравилась до такой степени, что Никита Сергеевич расстроился, когда закончился сеанс, и предложил сделать этот фильм в двух сериях. Пришлось доснять несколько новых эпизодов и вставить ранее отвергнутые сцены. Отец был убежден, что подобная операция нанесла картине большой художественный вред. Но на этом беды еще не кончились. Фильм создавался на грани двух эпох, начинался в 1953 году, и, естественно, в ряде сцен в кадре был портрет товарища Сталина, который в 1954 году необходимо было изъять из уже готового живого фильма. А. П. Довженко в одной из статей писал, что мы в нашем кино "отдали на откуп капитализму любовь, страдания, а себе оставили только преодоление трудностей". И в случае с кинокартиной "Тайна двух океанов" трудности, как обычно, были преодолены. Нашими кинематографистами была создана уникальная машина, которая сумела запечатать в негативе портреты вождя. И теперь, когда вы смотрите фильм, то только по подсказке можете заметить в некоторых кадрах непонятную тень вместо портретов.
      Но, несмотря ни на что, по выходе на экран "Тайна двух океанов" стала одной из самых кассовых, одной из самых любимых лент своего времени. Удивительное дело - через 45 лет, в марте 1999 года, подводная лодка "Пионер" вновь вынырнула на 1-ом канале национального телевидения и была воспринята почти с тем же энтузиазмом, что и прежде! Жизнь уже превратила прежний фантастический поход атомной подводной лодки в повседневную реальность, однако события, показанные в фильме, как ни странно, не выглядят архаикой. На мой взгляд, во многом тут заслуга исполнителя главной роли Сергея Столярова.
      Передо мной диплом Венецианского фестиваля, присужденный в 1956 году фильму "Тайна двух океанов" с автографом режиссера картины Константина Пипинашвили: "Дорогому Сергею Столярову, артисту, талант которого принес нам столько радости!"
      Отец исполнял в фильме, пожалуй, самую неблагодарную роль, скорее даже не роль, а функцию - командира корабля, характер которого намечен в сценарии одной-двумя чертами. Нет ни яркой характеристики персонажа, ни драматургии роли, ни судьбы героя, ни даже просто какой-нибудь мелодраматической зацепки. Просто положительный персонаж, отдающий команды. А рядом с ним чекист Скворешня (артист И. Владимиров), поющий задушевные песни и раскрывающий коварный заговор врагов; инженер-механик Горелов (артист С. Голованов) - шпион, убивший своего брата-близнеца и тайно под его именем пробравшийся на корабль, сверхсекретный агент, владеющий всеми возможными приемами "рыцаря плаща и кинжала"; Ивашов (артист М. Глузский) срывает планы нашей разведки. И все-таки вопреки логике капитан Воронцов в исполнении С. Столярова стал стержнем и украшением этого фильма.
      Цитирую рецензию на фильм от 4-го марта 1956 года из газеты "Заря Востока": "...Уже первые кадры фильма создают атмосферу напряженности и тайны, не ослабевающей по мере его развития... Фильм смотрится с огромным интересом... Успеху фильма способствует музыка композитора А. Мачавариани драматически напряженная, построенная на острых контрастах, оригинальных звучаниях, удачна и работа оператора Р. Высоцкого... Но главным слагаемым успеха надо, конечно, считать образ капитана Воронцова... Артист Столяров, завоевавший популярность среди миллионов кинозрителей исполнением роли И. Мартынова в кинокартине "Цирк", в роли Воронцова создает глубоко человечный образ боевого командира подводного корабля". Наверное, это все общие искусствоведческие слова, но я был очень удивлен, когда замечательная актриса МХАТа Анастасия Павловна Георгиевская, человек отнюдь не сентиментальный, после премьеры фильма в кинотеатре "Художественный" поздравляла отца и с восторгом говорила о его работе. Только актер может понять - что значит превратить резонерскую роль, мертвую схему в яркий, живой образ.
      Отец сумел передать свой духовный настрой, свой жизненный человеческий опыт своему персонажу. Наверное, поэтому через 45 лет появление капитана Воронцова на телеэкране было встречено с радостью.
      Е. С. БУЛГАКОВА
      У отца на всю жизнь сохранились самые светлые воспоминания о работе в Художественном театре. В 30-е годы труппа театра состояла из выдающихся актеров, возглавляли ее великие реформаторы сцены Станиславский и Немирович. Рядом с "основоположниками" и корифеями возрастало "младое племя" мхатовцев. Особенно ярко эти молодые силы проявили себя в создании спектакля "Дни Турбиных", который для этого поколения артистов стал второй "Чайкой".
      Об этом спектакле много написано, и я не хочу повторяться. Однако не могу не сказать о том, с каким трепетом отец воспринимал все события, связанные с "Турбиными", о том, как потрясла его современников вся атмосфера спектакля, и, конечно, великолепная игра актерского ансамбля - Б. Соколовой, Хмелева, Добронравова, Яншина... Личность же автора пьесы Михаила Афанасьевича Булгакова уже тогда была окружена легендами и неким флером таинственности.
      Отец застал Михаила Афанасьевича во МХАТе, когда тот был заведующим литературной частью и актером: играл спикера в пьесе "Пиквикский клуб".
      Как и в любом театре, центром актерской общественной жизни был в те годы актерский буфет. Там происходил неформальный обмен мнениями, рождались пародии, "капустники". Отец вспоминал, как среди молодых артистов возникала фигура Булгакова и начинались удивительные рассказы о самых невероятных событиях, которые происходили с ним. Например, сегодня утром, когда он торопился на репетицию в театр в переполненном трамвае, на подножке вагона рядом с ним, ухватившись за поручень, висел огромный черный кот, и они мирно беседовали о жизни и об искусстве. Рассказы сопровождались взрывами смеха и комментариями.
      В 60-ые годы имя Булгакова вновь возникло из небытия, и после опубликования в журнале "Москва" романа "Мастер и Маргарита" Михаил Афанасьевич для целого поколения стал культовым писателем. В 64-м году Театр киноактера приступил к репетициям пьесы Булгакова "Иван Васильевич". Ставил этот спектакль режиссер Дмитрий Антонович Вурос - человек огромного дарования, но по-настоящему так и не замеченный... Внештатным консультантом этой работы являлась Елена Сергеевна Булгакова.
      Я увидел ее впервые на одной из репетиций в зале нашего театра. Ей тогда, вероятно, было за семьдесят, но выглядела она значительно моложе. На ней было строгое черное пальто, которое подчеркивало стройную фигуру. Я заметил, что на ее руках было много колец; правда, кольца недорогие - из мельхиора, но, видимо, они ей нравились. Она была тщательно причесана, седые волосы отливали голубизной. При своем невысоком росте держалась она очень независимо и грациозно. Знакомясь, не удержался от комплимента и сказал, что она очень хорошо выглядит.
      Елена Сергеевна удивленно посмотрела на меня, всем своим видом выражая недоумение, словно говоря: а как же иначе? И тут же: "Молодой человек, между прочим, Михаил Афанасьевич писал Маргариту с меня!"
      Во время репетиции я был удивлен точностью ее замечаний. Они произносились с абсолютной убежденностью, и, главное, за всеми ее коррективами чувствовалось, что она не даст в обиду ни одной запятой, ни одной буквы из написанного Булгаковым и будет стоять за них до конца! К счастью, между нами быстро установились доверительные отношения.
      Пьеса начинается с монолога Тимофеева, играть которого поручили мне.
      - Какая ваша первая реплика? - спрашивает Елена Сергеевна.
      - Включаю машину времени. Гаснет свет. Я говорю: "Свет пропадает в 5-ой лампе. Почему нет света?"
      - Пятая лампа,- объясняет Елена Сергеевна,- это пятая часть света, СССР. А почему у нас нет света? Дальше.
      - Я снимаю трубку и звоню домоуправу.
      - Верно. Ваш текст.
      - "Ульяна Андреевна!.."
      - Стоп! Вот видите, какое имя у жены домоуправа? Вы звоните в семью Ульяновых - они наши домоуправы. Теперь понятно? - раздается голос Елены Сергеевны.
      Всего несколько уточнений, и раскрывается смысл булгаковской тайнописи, зашифрованного смысла. Монолог приобретает совсем иной скрытый смысл. Для нас это было неожиданностью, и репетиция затянулась.
      Мы пошли провожать Елену Сергеевну от нашего театра на Поварской до станции метро "Арбатская".
      Я играл роль Тимофеева - изобретателя машины времени, т. е. "автора". Роль была довольно сложная на фоне замечательных образов Милославского, Грозного, Бунши, Шпака. Мой герой "двигал" сюжет, не имея по сравнению с другими персонажами яркого характера. Поэтому режиссер придумал для Тимофеева некую "краску": при объяснении действия своей машины он увлекался и начинал слегка заикаться. Елена Сергеевна охраняла все, что связано с именем Михаила Афанасьевича, и уже на улице заметила мне, что между прочим Булгаков никогда не заикался. Для меня это замечание было очень приятным значит Елена Сергеевна признала мое право на исполнении роли "автора", следовательно, самого Михаила Афанасьевича.
      Мы остановились на перекрестке Поварской и Большого Ржевского переулка. Чуть в глубине, с правой стороны стоял серый жилой дом с колоннадой, объединяющей два этажа.
      Елена Сергеевна сказала:
      - Об этом переулке написано в "Мастере и Маргарите": "Это опасный переулок! Ох, до чего опасный! Здесь может проехать машина, а в машине один человек...
      - А вы боитесь этого человека?
      Она усмехнулась и поступила так: вынула у меня из рук желтые цветы!.."
      Опасен этот переулок был потому, что в сером доме ? 11 в 1929 году поселилась со своим мужем Евгением Александровичем Шиловским Елена Сергеевна, тогда еще Шиловская. В советское время этот дом назывался 5-ым домом Реввоенсовета. Здесь жили выдающиеся военные деятели, и мужу Елены Сергеевны, незадолго перед тем назначенному начальником штаба Московского военного округа, предложили здесь квартиру.
      Елена Сергеевна сразу же облюбовала квартиру № 1 "в первом этаже окнами на улицу". Муж попробовал ее остановить - вероятно, эту квартиру займет семья командующего округом Иеронима Петровича Уборевича. Но Елена Сергеевна все-таки настояла на своем, и Уборевичи поселились на третьем этаже, с окнами во двор.
      По домашним преданиям, Елена Сергеевна и Михаил Афанасьевич познакомились в этом доме в квартире Иеронима Петровича, где на рубеже 20-30-х годов часто проводились музыкально-артистические вечера. Кстати, в этом доме случались трагические события: видный военачальник Ян Борисович Гамарник в 37-м году предпочел застрелиться, чем попасть в руки ежовских палачей.
      Напротив дома находилась церковь "Ржевской Пресвятой Богородицы, что на Поварской", построенная в честь этой чудотворной иконы в 1653 году и уничтоженная в 38-м... Ныне на месте храма мрачное здание Верховного суда.
      Вообще место перед домом, между двумя переулками - Борисоглебским и Б. Ржевским, довольно романтичное, поэтому мы там иногда после репетиции присаживались на скамейку под огромным вязом. Вяз остался еще от усадьбы XVIII века капитана Федора Ржевского, по фамилии которого, как гласит одна из версий, и был назван "опасный переулок". Этому вязу более 200 лет. Современник Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Бунина, Цветаевой, он пережил пожар Москвы 1812 года.
      Усадьбы давно нет, храмы - Ржевский и Борисоглебский - в 38-м и 39-м годах уничтожены, на их месте Институт им. Гнесина. А вяз, под которым Елена Сергеевна гуляла с детьми в 30-е годы, отстояли жители ближайших домов. Я понял, что Елене Сергеевне особенно приятно вспоминать минувшие дни около этого московского долгожителя.
      Далее наш неторопливый путь продолжался вниз по Поварской мимо прекрасных особняков посольств, и задержались мы только в самом конце улицы. Тогда Нового Арбата еще не было, но он очень активно строился. Мы остановились около нелепого приземистого здания. Мне часто приходилось проходить мимо него по дороге от метро к театру. Впервые я увидел его еще в 43-м году, когда шел с отцом во вновь открытый Театр киноактера - тогда там находились мастерские ("примуса починяем" - прямо булгаковский сюжет). Догадаться, что это был храм, можно было только по частично оставшемуся декору наличников окон да по древней каменной доске, навечно вмонтированной в стену с надписью по-церковнославянски. Ни куполов, ни крестов на разоренном здании тогда не было. Здесь мы задержались, и я узнал тогда, что на самом деле это замечательный памятник архитектуры, чудом уцелевший среди всех храмов на Поварской. Построен он в ХVII в. (1676-1679 гг.) и назывался прежде Храмом Симеона Столпника, "что на Поварской, в Дехтереве огороде за Арбатскими вороты", вероятно, по имени владельца огорода Дехтерева, а сама улица Поварская получила название от живущих здесь поваров государева двора. У этого древнего храма интересная и романтическая история. Здесь венчался граф Шереметев и его крепостная актриса Полина Жемчугова, здесь же венчался князь Петр Андреевич Вяземский, а свидетелем его венчания был Александр Сергеевич Пушкин.
      Далее Елена Сергеевна рассказала, что в этом же храме в декабре 1918 года в возрасте 25 лет она обвенчалась Юрием Мамонтовичем Нееловым, сыном великого артиста Мамонта Дальского, и через два года разошлась с ним. Вот такие удивительные события из жизни Елены Сергеевны и Михаила Афанасьевича вдруг открылись перед нами во время прогулки от театра до метро.
      Позже мне приходилось вместе с режиссером Д. А. Вуросом бывать у Елены Сергеевны дома - мы собирались ставить еще неопубликованную пьесу Булгакова "Багровый остров".
      "Иван Васильевич" с большим успехом шел на сцене нашего театра, много приходилось гастролировать по стране. А жизнь между тем шла своим чередом, закончилась недолговечная "оттепель", ставить "Багровый остров" нам не разрешали. Из-за разъездов и съемок я несколько лет не встречался с Еленой Сергеевной.
      Однажды я был на одной грустной церемонии на Новодевичьем кладбище и, как обычно, когда случалось бывать там, пошел поклониться на могилу Булгакова, к надгробному камню "Голгофе", взятому с могилы Н. В. Гоголя. При разорении Свято-Данилова монастыря прах Гоголя был перенесен на Новодевичье, ему поставили советский памятник, а камень "Голгофа", на котором стоял православный крест, каким-то мистическим путем оказался на могиле Михаила Афанасьевича, который еще при жизни просил великого писателя прикрыть его своей "чугунной шинелью".
      Рядом со знакомой надписью на могильном камне: "ПИСАТЕЛЬ М. А. БУЛГАКОВ 1891-1940 гг." я, к ужасу своему, увидел другую, которой раньше не было:
      ЕЛЕНА СЕРГЕЕВНА БУЛГАКОВА
      1893-1970 гг.
      М. В. КАНТАРИЯ
      Самым значительным событием в жизни поколения моего отца была Победа в Великой Отечественной войне. Мне даже кажется: у него на всю жизнь осталась горечь в сердце, что не удалось реализовать, пожалуй, самую горячую мечту - показать на экране образ русского солдата-победителя. Не приукрашивая, не подслащивая, а таким, каким он видел его в жизни, перед которым благоговейно склонял голову. По его убеждению, это должен быть образ человека, прошедшего через все ужасы войны и сохранившего в душе все самые прекрасные человеческие чувства.
      К сожалению, драматургия того времени не давала повода для надежды, что его намерения могут осуществиться. Он сам стал писать сценарии о прошедшей войне. Отцу понравился роман "Генерал Доватор", и вместе с автором Павлом Федоровым была сделана киноповесть о героическом рейде наших кавалеристов по фашистским тылам во время битвы под Москвой. Удивительные страницы нашей истории, беспримерный подвиг защитников столицы,- спасая Москву, шли казаки с шашками на немецкие танки. Также по роману Павла Федорова "В Августовских лесах" был написан сценарий "Офицер пограничной заставы". Но оба они благополучно исчезли в недрах кинокомитета.
      Сделать картину о русском солдате для отца было не просто "мечтой актера", не просто честолюбивым замыслом. Создание этого легендарного образа стало для него делом чести, его гражданским долгом перед своей совестью, перед зрителями.
      Когда мы с отцом смотрели прекрасные, торжественные документальные кадры хроники Парада Победы, отец всегда вспоминал слова Александра Петровича Довженко об этом событии, и я запомнил их на всю жизнь. "Вчера я был на Параде Победы на Красной площади,- писал Довженко в своем дневнике.Мой любимый маршал Жуков прочел торжественную и грозную речь Победы. Когда вспоминал о тех, кто пал в боях в огромных, неведомых истории количествах, я снял с головы убор. Шел дождь. Оглянувшись, я заметил, что шапки больше никто не снял. Не было ни пауз, ни траурного марша, ни молчания. Тридцать или сорок миллионов жертв и героев будто провалились в землю или совсем не жили, о них не вспоминали, как о понятии... стало грустно...
      Перед великой их памятью, перед кровью и муками не встала площадь на колени, не задумалась, не вздохнула, не сняла шапки. Наверное, так и надо, или, может быть, нет? Ибо почему же плакала весь день природа? Почему лились с неба слезы? Неужели они подавали знак живым?"
      Эти строчки никогда не были опубликованы при жизни Александра Петровича, но для отца они стали основной философской идеей будущей картины.
      Сейчас многие уже не помнят, что Парад Победы состоялся не 9 мая, как это происходит уже более полувека, а 24 июня 1945 года. Связано это с тем, что на парад собирались части со всех фронтов, отбирали лучших солдат, которым выпала высокая честь представлять Великую Армию на Параде Победы.
      24 июня отца не было в Москве - находился он где-то на съемках. Я оставался дома один, досаждала ангина, и поэтому на улицу меня не выпускали, впрочем, в этом и не было нужды. С утра все слушали по репродуктору репортаж с Красной площади, а потом по нашей улице, по Покровке, шли войска. Покровка - самая длинная улица Москвы, она начинается от стен Китай-города и заканчивается у электрозаводского железнодорожного моста, где и стоял наш одноэтажный дом.
      Я не знаю, кому пришла в голову эта прекрасная мысль - выплеснуть Парад Победы с Красной площади на улицы Москвы, показать москвичам, явить народу лица победителей, героев войны.
      Помню, был хмурый день, накрапывал теплый дождь, испарения создавали легкую дымку, и по влажному тротуару строем вольным шагом шли Победители. Пехотинцы - в блестящих от дождя касках, с винтовками и автоматами. Почти у каждого вся грудь в боевых орденах, на Георгиевской ленте ордена Славы. Шли особой кавалерийской походкой казачьи полки, в великолепной форме с газырями, в лихо одетых кубанках, в широких шароварах с красными лампасами.
      И на улице царила удивительная атмосфера - не было ни восторженных криков, ни суеты, а как бы тихий благовест опустился на Покровскую улицу. На тротуарах в молчаливом почтении стояли люди - старушки в белых прозрачных платочках, мальчишки, старики, мужчины и женщины - и все с благодарностью и гордостью смотрели на проходивших героев. У многих на глазах стояли слезы.
      А солдаты, хотя и вывели их на парад очень рано, после торжественного марша и перехода почти через всю Москву шли удивительно бодро. Красивые, счастливые, они видели восторженные взгляды окружающих, и это наполняло их новой силой. Им подносили цветы, свои домашние, из дворовых клумб, совали в руки пряники и другое угощение, как обычно это делали русские женщины. Подносили вино - солдаты не отказывались. Тут же, в строю, с достоинством выпивали, благодарили и шли дальше, счастливые, улыбающиеся, полные сил. И это было поразительно: позади такой тяжелый день, а они ступали легко. Наверное, радость встречи с теми, за кого они сражались, ради которых несли тяготы войны, придавала им сил.
      Это было удивительное шествие. Именно праздник! Праздник со слезами на глазах.
      К сожалению, отцу так и не удалось сыграть самую желанную роль. Но он на всю жизнь сохранил глубочайшее уважение к людям, прошедшим войну. Наверное, это отношение отца к нашим солдатам, героям Великой Отечественной войны, как-то невольно передалось и мне. Уже после его смерти судьба свела меня с необычным человеком, поставившим точку в Великой Отечественной войне. Так по крайней мере писали журналисты. Я говорю о Мелитоне Варламовиче Кантария - Герое Советского Союза сержанте Кантария, который вместе с Егоровым и Самсоновым установил знамя победы над фашистским рейхстагом.
      Мы оба входили в состав делегации, направленной в Группу советских войск в Германии в связи с празднованием 30-летия Победы. Делегация была небольшая: трое актеров и два ветерана войны - Герои Советского Союза Надежда Васильевна Попова и сержант Кантария. Но главным, пожалуй, в нашей делегации был Мелитон Варламович. Именно к нему было обращено всеобщее внимание, все хотели увидеть его, услышать речь прославленного воина, познакомиться.
      Мелитон Варламович родился в 1920 году. Это был коренастый, крепкий человек невысокого роста с орлиным носом, несколько замкнутый, неторопливый, немногословный. Он прошел от звонка до звонка две войны финскую и Отечественную. Воевал в пехоте, был разведчиком, защищал Сталинград, штурмовал Берлин и чудом остался в живых. Он искренне верил, что обращенные к нему почести направлены не в тот адрес. Он был убежден, что надо говорить не о нем, живом человеке, а о тех, кто погиб. Он испытывал острое чувство вины перед павшими: их нет, а он, вот, живет. При любом славословии в свой адрес Кантария хмурился, напрягался и по возможности тактично останавливал оратора. Каждое его краткое выступление начиналось со слов, обращенных к памяти павших боевых товарищей, война отняла у него юность, молодость, он на всю жизнь остался неграмотным и в книге почетных гостей подписывался печатными буквами: КАНТАРИЯ.
      После демобилизации работал в шахте. Несмотря на отсутствие традиционного образования, он был цельным и мудрым человеком. Его жестокой школой стала война, а как он воевал - об этом говорят многочисленные награды, в том числе два ордена Боевого Красного Знамени.
      О своих боевых делах Мелитон Варламович не любил вспоминать. Только однажды смущенно рассказал, как в начале войны он совершил ошибку: командир приказал ему достать "языка", и он за линией фронта захватил огромного штабного офицера. Долго под обстрелом нес его на себе обратно, к нашим окопам, а когда окончательно выбился из сил, последовал традициям своих далеких предков на Кавказе: принес командиру голову "языка", за что понес суровое наказание.
      Суть характера этого замечательного человека не сразу поняли наши хозяева, и в первый же день по прибытии в Вюнсдорф услужливые военторговцы поднесли его супруге подарок - сервиз "Мадонна" на 12 персон, чайный, кофейный и столовый, в огромном манерном ящике, похожем на гроб. Надо сказать, что этот "колониальный" сервиз был желанным подарком для офицерских жен. Довольно безвкусный набор с изображением неких томных дам он почему-то назывался "Мадонна" и украшал серванты многих счастливых хозяек. Вместе с Мелитоном Варламовичем была его супруга, кубанская казачка, удивительно скромная женщина маленького роста, круглолицая, неразговорчивая. Я не слышал от нее за всю поездку почти ни одного слова. Она растерянно смотрела на все происходящее и никак не могла поверить, что она и есть жена этого великого героя, которого с таким почетом встречают в наших воинских частях. Искушение сервизом было чрезвычайно велико. Может, такой универсальный набор посуды был ее давней мечтой. Возможно, она уже думала, как у себя на Кубани покажет "Мадонну" своим родственникам... Когда же Кантария увидел у себя в номере этот огромный фанерный ящик с тарелками и чашками, возмущению его не было предела. Он выскочил на улицу и стал жутко кричать, грузинский темперамент выплеснулся из его груди. Он буквально захлебывался от гнева. Мелитон был близок к тому, чтобы бросить все, уйти, уехать, отправить жену обратно. Подарок для него был неприемлем, более того - оскорбителен. "Меня опозорили перед солдатами, перед моими друзьями! Что я буду с этим ящиком делать?!" Он хватался за голову, мешал русские слова с грузинскими, без конца повторял слово "позор". Это была жуткая сцена. Необходимо было срочно найти выход из ситуации. Я предложил компромисс: ящик спрятать до нашего отъезда в Москву, Кантарии сказать, что подарок вернули в военторг и спокойно продолжать работу. Слава Богу, все обошлось.
      Мы подружились с Кантария. Каждое утро он стучал в мою комнату: "Кирилла!.. Пошли пиво пить!" И мы шли в город в "гаштет".
      Каждый день мы переезжали в новый город, программа была напряженная. Я не мог понять, с чем связаны эти наши походы, что там Мелитона интересовало в многочисленных немецких "гаштетах". Только в конце поездки я узнал причину наших бесконечных походов.
      Однажды, когда мы сидели в одном из "гаштетов", Мелитон долго мрачно осматривал публику, а потом вдруг сказал мне:
      "Понимаешь, Кирилла, у меня здесь сын. В этом году ему, наверное, будет тридцать".
      Это для меня было неожиданностью.
      Свою тайну Мелитон никому не открывал и вот рассказал мне. Так ему необходимо было с кем-то поделиться своей бедой.
      Как и каждая война, Великая Отечественная после капитуляции Германии не могла сразу остановиться. Мир был объявлен, но Берлин горел еще месяц. Надо было затормозить на полном ходу огромную машину войны, основанную на ненависти, направленную на возмездие. Приказом можно остановить армию, но гораздо труднее остановить духовную инерцию войны в сердцах солдат. В 45-м году большую часть армии составляли молодые люди, ровесники Мелитона, у которых отняли молодость. Многие из них, как и Мелитон, за годы войны постигли только одну профессию - умение убивать. Возвращение к нормальной жизни, которая для большинства окончилась 22 июня 1941 года, была мучительным и трудным процессом. Сейчас мы часто говорим об "афганском синдроме", о чеченской войне, в Америке сделаны десятки фильмов о "вьетнамском синдроме". Ныне даже трудно себе представить каков же был шок от Великой Отечественной войны. Тогда, в мае 45-го, в Берлине нужно было прекратить мародерство, разобрать завалы, потушить пожары; нужно было установить мирную дисциплину в армии. Подвиги остались в прошлом, и про Мелитона забыли. Он, как и все солдаты, стал заниматься мирным делом. Во время восстановительных работ он познакомился с одной немкой. Начались счастливые дни, родился сын.
      В 1946 году о нем вдруг вспомнили, присвоили звание Героя, и с этого момента он уже не принадлежал самому себе, у него не могло быть "нежелательных связей". Они расстались. Свершилась очередная трагедия.
      Кантария не знал адреса этой женщины, никаких сведений не было и о сыне. И вот только через тридцать лет он с горечью говорил, что где-то здесь живет сын, который никогда не узнает отца. Тайна продолжала оставаться тайной.
      Я благодарен Мелитону Варламовичу за доверие, за искренние рассказы о своей жизни. Благодаря им я по-новому взглянул на многие страницы Великой Отечественной...
      Однажды мы приехали в Карлхорст, где маршал Жуков подписывал акт о безоговорочной капитуляции фашистской Германии - там был устроен музей, в котором находился бюст сержанта Кантария, сделанный, по-моему, Вучетичем в 45-м году. Он был установлен на постаменте из брусчатки, взятой из площади перед рейхстагом, из той самой, по которой бежали в атаку наши солдаты на последний штурм. Здесь же была диорама, изображающая штурм рейхстага. Мелитон молча рассматривал ее, а потом сказал мне:
      - Не так все было, Кирилла!
      - А как?
      - Вон видишь - это речка Шпрее. Накануне штурма сказали: завтра будет атака. Я пошел искать дверь.
      - Зачем дверь? - удивился я.
      - Как зачем? Шпрее - речка, форсировать надо, а я плавать не умею. Вот поэтому я заранее искал бревно, лодку или еще чего, на чем можно плыть. Вот и взял дверь.
      После переправы был бросок к рейхстагу, где он с товарищами совершил свой главный подвиг - воздвижение знамени на куполе рейхстага.
      - Не так все было, Кирилла! В доме были фашисты, эсэсовцы. Они очень оборонялись, стреляли из пушек, из автоматов. Нам приказали: поставить знамя! Мы подошли. Перед входом памятник - какой-то Зигфрид на коне!.. Очень сильно стреляют. Подбежали. Видим - в коне пробоина... Поставили знамя... вернулись. Докладываем: знамя у рейхстага есть. А командир кричит: "Куда знамя засунули?! В задницу коня... Установите, как надо!" Опять бежим. Привязываем знамя ремнями к руке. Командир говорит: "В руки какому-то фашисту дали наше знамя! Поставить на купол!" Долго добирались, но все-таки установили как надо. Командир тут же доложил в Москву.
      А через полвека - сенсация: по телевидению и в прессе сообщают, что знаменитая фотография, запечатлевшая установление знамени на рейхстаге и обошедшая все газеты мира, была сделана через несколько дней после капитуляции рейхстага.
      Действительно, снимок сделали, когда все уже было кончено. Какой же корреспондент отважился бы пройти через весь рейхстаг и подняться на купол во время ожесточенного боя? Верная смерть. Но это уже другая история.
      С Мелитоном Варламовичем у меня связано еще одно очень интересное событие. Наша делегация выполнила свою программу, и мы вернулись в Берлин, откуда должны были отбыть в Москву.
      Военный комендант Берлина пригласил Мелитона к себе: он через несколько дней уходил в отставку и сегодня у него был прощальный вечер. Мелитон в свою очередь позвал меня, и мы отправились. В Восточном Берлине был небольшой советский гарнизон. Он состоял из военных связистов и группы, которая несла караул у памятника советским воинам в Западном Берлине, а также каждый четвертый месяц, по очереди с американцами, англичанами и французами, охраняла тюрьму Шпандау, где в то время находился только один военный преступник, осужденный на пожизненное заключение,- Рудольф Гесс.
      При встрече выяснилось, что Кантария и комендант служили в одном полку, вместе штурмовали Берлин. Они стали вспоминать друзей, общих командиров, май 45-го. Встреча была удивительно сердечной, воспоминания перемежались тостами, время летело незаметно, и, наконец, комендант предложил нам поехать в Западный Берлин - проверить посты. Я понимал, что это нарушение - у нас не было пропуска. Но под прикрытием самого военного коменданта Восточного Берлина в машине с караулом мы благополучно добрались до тюрьмы Шпандау. По дороге наш хозяин сетовал, что "этот проклятый фашист" стоит нам много денег - содержание огромной тюрьмы ради одного заключенного большая роскошь, хоть общая сумма и распределяется между союзниками. В Западной Германии существует комитет по освобождению Гесса. Когда дежурят наши солдаты, часто перед тюрьмой происходят провокации. "Они" кормят его всякими разносолами, а мы даем то, что производим в нашем подсобном хозяйстве: свинина, квашеная капуста, картошка. Но Гесс уже тридцать лет не жалуется.
      Вообще личность этого преступника очень любопытна: один из идеологов национал-социализма, личный секретарь Гитлера, соавтор книги "Майн кампф", вдохновитель идеи "расширения жизненного пространства на восток", непримиримый враг нашей страны, он странным образом в 40-м году, во время войны с Британией, прилетел туда с какими-то секретными полномочиями от Гитлера. Его миссия провалилась. От него отреклись. И фашисты и англичане объявили его душевнобольным. Во время Нюрнбергского процесса Гесс заявил, что утратил память, однако в заключительном слове говорил о своей верности Гитлеру и единственный из осужденных на пожизненное заключение не признал правомочие Нюрнбергского процесса. Гесс завершил свое выступление в суде словами: "...Много лет своей жизни я проработал под началом величайшего сына моего народа, рожденного впервые за тысячи лет его истории. Даже если бы это было в моей власти, я бы не захотел вычеркнуть этот период из своей памяти. Я счастлив, что выполнил свой долг перед народом - свой долг немца, национал-социалиста, верного последователя фюрера. Я ни о чем не сожалею".
      Он никогда не писал прошений о помиловании и в общей сложности пробыл в заключении 46 лет. Смерть Гесса также связана с тайной - он покончил самоубийством, чрезвычайно похожим на убийство. Вероятно, кому-то не хотелось, чтобы Гесс рассказал правду. Вот к этому страшному человеку мы и прибыли.
      Комендант вошел в камеру, а я из-за плеча Мелитона увидел сидящего в кресле седого человека, с худым лицом, похожим на череп. Из-под густых, кустистых бровей внимательно смотрели острые, недобрые глаза. При нашем появлении он не встал, не шевельнулся, не проявил никакого интереса.
      - Господин Гесс, есть ли претензии? - спросил по-русски комендант.
      Вероятно, за тридцать лет заключения Гесс уже освоил некоторые русские фразы, потому что тут же, не изменив позы и выражения лица, коротко ответил:
      - Nein!
      - Ну и хрен с тобой,- монотонно подытожил комендант.- Хотите рассмотреть поближе? - спросил он нас, как говорят о каком-то диковинном ископаемом экспонате.
      Я отказался.
      Потом подъехали к памятнику. Поклонились погибшим. Сменился караул, и мы подошли к рейхстагу.
      Купол тогда уже сняли, здание отремонтировали, но некоторые надписи на стенах еще сохранились. Вокруг суетились туристы, обвешанные кино- и фотокамерами, какие-то старухи с голубыми волосами. Но вся эта публика нас сторонилась, так как рядом с нами шли автоматчики в советской форме.
      Мелитон показывал, где проходила последняя атака, как входили в рейхстаг, затем достал бутылку водки. Мы выпили по глотку за светлую память товарищей и разбили бутылку. Тут же бесшумно возник вежливый господин в униформе, аккуратно и молча собрал осколки в совок и отнес к урне.
      Наше время истекло, и мы без приключений вернулись в Восточный Берлин.
      ...Потом мы встречались у нас дома в Москве, когда Мелитон приезжал для участия в параде 9-го мая. Он звал меня к себе в Сухуми, но я так и не выбрался. Со временем встречи стали реже, и однажды я узнал, что Мелитон Варламович скончался. Но в моей душе навсегда сохранилась память об этом благородном мудром человеке.
      ФЕСТИВАЛЬ
      Нам много приходилось работать вместе не только в наших сольных "семейных" концертах. Мы с отцом выступали и в программах артистов кино, которые проводили на крупнейших стадионах Советского Союза, участвовали в разных культурных акциях, таких, например, как всесоюзные кинофестивали, декады русской культуры в союзных республиках и на международных московских кинофестивалях. Вот о последних я и хочу сказать несколько слов, поскольку, пожалуй, это были самые серьезные мероприятия, имевшие не только культурный, но и политический статус.
      Как правило, за несколько дней до открытия очередного Московского фестиваля телефон буквально раскалялся. Часто звонили знакомые, которые годами не объявлялись, с одной и той же просьбой - достаньте пропуск или билет на международный фестиваль. Ажиотаж, короче говоря, был огромный. Мы с отцом принимали участие в нескольких таких праздниках мирового кино, но особенно ярко я запомнил 3-й Международный московский кинофестиваль 1963 года, когда первую премию получила картина Федерико Феллини "81/2". О спорах в жюри при присуждении этой премии написано достаточно много. О тайных битвах рассказал и председатель жюри того фестиваля Григорий Чухрай, есть свидетельства и других непосредственных участников событий. Для нас, актеров, которые были аккредитованы на фестивале, встречались со своими зарубежными коллегами, доходили смутные слухи о конфликтах и закулисных интригах, связанных с именем Феллини и его фильмом. В то время, пожалуй, самым большим событием в жизни кино была картина этого мастера "Сладкая жизнь". О фильме у нас много говорили, писали, но, как это тогда случалось, мало кто видел этот шедевр. Поэтому и появление Феллини на Московском фестивале со своей новой картиной вызвало повышенный интерес и, конечно же, яростные споры.
      Со стороны киночиновников и различных функционеров оказывалось огромное давление на жюри и общественное мнение - очень уж хотелось, чтобы победителем фестиваля стал советский фильм "Знакомьтесь, Балуев". Картина серая и слабая. Борьба принимала далеко не объективный и не художественный характер, и, конечно, об этом знал Феллини.
      И вот завершающий акт фестиваля - на сцене Кремлевского дворца съездов проходит вручение первой премии. В составе делегации советских киноактеров были Марк Бернес, Сергей Столяров и я. К сожалению, не помню сейчас, кто еще из наших товарищей был тогда на сцене - слишком взволнованными были тогда все участники события, и все мое внимание концентрировалось на одном человеке - Федерико Феллини.
      Видно было, что он очень волнуется, хотя внешне пытается этого не показывать. На нем легкий летний костюм стального цвета, благородная львиная голова гордо откинута, лицо застыло в ожидании.
      Мы с отцом стояли на сцене почти вплотную к нему, и, пока читались и переводились обязательные в таких случаях протокольные слова, я почти физически ощущал, каких огромных усилий стоило ему сохранять спокойствие. Только иногда нервная дрожь, которую он так и не смог сдержать, пробегала по его лицу, да беспрестанное подрагивание левой ноги выдавало его огромное психическое напряжение.
      Тогда меня это поразило - неужели великий Мастер переживает так же, как и простой смертный. Впрочем, надо сказать: пребывание в Кремле на сцене Дворца съездов в те годы было не простым испытанием... Мне часто приходилось вести программы фестиваля, представлять делегации и отдельные фильмы, и я всегда ощущал особый пресс ответственности, выходя на эту очень своеобразную площадку. Чувство постоянной напряженности, понимание своей причастности к какому-то неясному протокольному действу, сознание того, что ты все время находишься под воздействием чужой сильной воли было труднопреодолимым сценическим препятствием. На этой сцене нельзя было оговориться, сделать лишний жест или шаг, непозволительна любая произвольная интонация, кроме строго официальной.
      Возможно, что-то подобное испытывал и Федерико Феллини, ожидая от негостеприимного жюри оценки своего труда.
      К нашей всеобщей радости, правда восторжествовала, и первый приз 3-го Московского международного фестиваля был торжественно вручен создателю фильма "81/2".
      Во время этого фестиваля мы с отцом познакомились с прекрасными американскими киноактерами - Кристиной Кауфман и Тони Кёртисом. У нас дома была тогда 16-мм копия фильма "Скованные цепью" с Кёртисом в главной роли, на экранах страны шла картина "В джазе только девушки" с Мэрилин Монро и Тони Кёртисом, так что заочно мы были уже знакомы и при встрече чувствовали себя свободно. Американцы с увлечением рассказывали нам о школе Михаила Чехова и о том значении, какое она имела тогда в Голливуде. Для Кэтрин и Тони поездка в Москву была, как оказалось, и свадебным путешествием.
      Мы хотели деликатно откланяться, но они все-таки настояли, чтобы мы зашли к ним в номер в гостинице "Москва". И только там нам стало понятно, в чем причина их постоянных веселых переглядок. Тони сразу же показал на телевизор "Ленинград". Вероятно, для американцев 60-х годов, у которых уже тогда было цветное современное телевидение, вид этого музейного экспоната казался чем-то невероятно смешным. Да... Телевизор "Ленинград" представлял собой длинный ящик - в просторечье его звали "крокодил" - с маленьким экранчиком на торце. Перед экраном возвышалось нелепое сооружение, состоящее из линзы, наполненной водой, для увеличения изображения, и цветной пленки, призванной превратить черно-белое изображение в цветное. Для них это было не иначе, как забавное ископаемое. Но веселье наших гостей не помешало им вернуться к рассказам о традициях школы Михаила Чехова, где училась партнерша Тони Мэрилин Монро и наша соотечественница, звезда Голливуда Натали Вуд.
      С американской делегацией мне пришлось встречаться и позже, в 1973 году. Тогда знаменитый режиссер Стэнли Крамер привез в Москву свой новый фильм "Оклахома, как она есть". Его картина "Безумный, безумный, безумный мир!" со Спенсером Трейси в главной роли с огромным успехом прошла в нашей стране, и все ожидали его новой работы.
      Я участвовал в фестивальной программе во Дворце съездов, и перед представлением фильма меня познакомил с мистером Крамером "человек с Лубянки", который "курировал делегацию". Этот гражданин предупредил меня, чтобы, когда я буду на сцене, ни в коем случае не позволял Крамеру говорить. Меня удивила такая "актерская задача". Я спросил у "куратора", как он представляет себе осуществление подобной идеи на практике и предупредил, что в мои обязанности подобные действия не входят.
      Вероятно, статус поведения на сцене волновал и Стэнли Крамера, и он через переводчика спросил у меня, как у ведущего, может ли он обратиться к зрителям. Я ответил, что его фильмы знают у нас в стране и было бы неплохо, если он скажет москвичам несколько слов. Напряжение исчезло, режиссер успокоился и стал расспрашивать, какие его фильмы мы видели, что нравится, а что советской публике непонятно. Я отвечал на его вопросы, сам спрашивал о текущей работе, о занятых в ней актерах. Беседа была оживленной и дружеской. И я был очень удивлен, когда через час возник крайне взволнованный "куратор" и с ужасом объявил, что Крамер пропал, а через двадцать минут его представление. Назревал международный скандал! Все службы были подняты на ноги. За кулисами царила нервная обстановка, меня упрекали, что я "упустил" американца...
      И вот за несколько минут до выхода на сцену появляется спокойный Стэнли Крамер. Оказывается, он пешком из Дворца съездов ходил в гостиницу, чтобы переодеться. "В Москве очень демократичный зритель,- объяснил режиссер,- и мне показалось неуместным появляться на сцене во фраке".
      Сейчас он был в твидовом пиджаке, что, по его мнению, больше соответствовало демократическим традициям московского фестиваля. Зал встретил Крамера аплодисментами, я предложил ему сказать несколько слов, и он по-русски пожелал всем "здоровья и счастья", что вызвало овацию зрителей.
      Я ВСПОМИНАЮ...
      Н. А. КРЮЧКОВ
      В 1959 году в составе делегации советских кинематографистов отец был в Индии, делегацию принимали на самом высоком уровне. У нас сохранился подарок от индийских коллег - киноролик: отца принимает Джавахарлал Неру, они осматривают Тадж-Махал, советских артистов встречают тысячные толпы в Калькутте, Бомбее... Но не все события вошли в десятиминутный киносюжет.
      В 50-е годы у нас в стране огромным успехом пользовался индийский фильм "Бродяга", и, конечно, режиссер и главный герой картины Радж Капур пригласил советских актеров к себе, в свой дом. В те годы в Индии очень строго соблюдался сухой закон, но для Раджа было сделано исключение и в его баре были широко представлены самые изысканные напитки мира. Отец рассказывал, что встреча прошла очень весело и непринужденно, были в основном "свои" - актеры Индии и России.
      На этой встрече Николай Афанасьевич Крючков был великолепен: играл на аккордеоне, пел, плясал и, конечно, как он выразился, "принял свою дозу".
      Когда вернулись в отель - а отец жил в одном номере с Николаем Афанасьевичем,- долго не могли успокоиться, обсуждали прекрасный вечер. Наконец отец разделся и лег, а Николай Афанасьевич в черных "семейных" ситцевых трусах до колен - а других тогда не было - важно расхаживал по номеру с огромной сигарой и восклицал:
      - Серега! Я - Черчилль!
      Действительно, все мы представляли себе Черчилля - главного поджигателя войны - непременно с сигарой во рту.
      - Я - Черчилль! - восклицал Николай Афанасьевич, и то садился в кресло, то принимал какую-то странную позу и походкой Черчилля кружился по великолепному представительскому номеру.
      Отец рассказывал, что под возгласы "я - Черчилль!" он и заснул.
      Проснулся глубокой ночью от сильного запаха гари. Весь номер заволокло дымом, в темноте было видно, что матрас кровати, на которой спит Николай Афанасьевич, тлеет. Тут и началось! Отец разбудил новоявленного Черчилля и стал тушить пожар. Полотенцами и покрывалом сбили пламя, залили остатки огня водой из графина, открыли окна, проветрили номер. Наступил рассвет, и вместе с ним они увидели жуткую картину: обгорелый матрас, грязные простыни и полотенца и прожженный ковер. Катастрофа! Вот что наделала проклятая сигара "поджигателя" Черчилля.
      Николай Афанасьевич загрустил:
      - Все, Серега! Завтра первым рейсом меня отправят домой - и привет! Больше не выездной!
      Но отец предложил пойти к нашему послу, рассказать о беде и посоветоваться. В то время послом СССР в Индии был замечательный человек Бенедиктов.
      Пришли, рассказали, озадачили. Решили пока никому не сообщать, выждать, каким образом будут развиваться события. Печальные вернулись в отель, и когда вошли в свой номер - все оказалось прибранным. Никакого следа "пожарища", никаких претензий и жалоб - за все, оказывается, уже уплачено. Таков сервис и статус этого великолепного отеля.
      С Николаем Афанасьевичем отца связывала длительная дружба и взаимная симпатия - они были людьми одного поколения и оба в какой-то мере были символами своей эпохи. Оба любили природу, правда, отец был охотник, а Николай Афанасьевич - рыбак, и только в этой области у них возникали разногласия.
      Как-то на съемках фильма "Садко" произошел случай, подтвердивший высокий статус Николая Афанасьевича, как замечательного рыболова.
      На берегу Московского моря в Пестове в 1953 году был построен древний Великий Новгород, с его Софией, со стенами, домами и пристанью. Там же, на берегу "Ильмень-озера", Садко на спор с купцами и боярами новгородскими должен был поймать "чудо-рыбу золотое перо". Одного из бояр, с которыми спорил Садко, и играл Н. А. Крючков.
      Утром он первый приходил на грим, ему одевали парик, приклеивали огромную "боярскую" бороду, и, пока его не вызовут на съемочную площадку, он шел на берег водохранилища, на свое "особое" место, аккуратно складывал боярский костюм и забрасывал удочку. Если случалась какая-либо задержка съемки, Николай Афанасьевич все это время сидел "приклеенный к бороде" на берегу со своей неизменной снастью.
      Рыба принципиально не клевала. Над ним стали посмеиваться. В особенности этим отличались актеры МХАТа, которые отдыхали здесь в своем Доме творчества, небольшом двухэтажном деревянном здании, в котором по традиции много лет отдыхали и В. И. Качалов, и И. М. Москвин, и Н. И. Боголюбов, и другие корифеи сценического искусства. Мхатовцы тоже ходили на рыбалку, но были убеждены, что здесь ловится плохо, а удить надо дальше, за плотиной, в "запретной зоне", но там необходимы разрешения, пропуск и прочее и прочее... Афанасьевич сказал мхатовцам, что они дилетанты и в рыбалке ничего не понимают, и ловить надо не по "системе Станиславского", как это делают они, а по "системе Крючкова", и он в ближайшие дни это докажет и выловит именно здесь огромного леща. Такое заявление возмутило мхатовцев, и тут же было заключено пари на ящик коньяка.
      Закончились съемки эпизода с участием Крючкова, и на следующий день он должен был уезжать в Москву. Было высказано много ехидных слов в адрес как "системы Крючкова", так и самого автора системы. Все с нетерпением ожидали расплаты.
      На ночь у своего места, отмеченного колышком в воде, Николай Афанасьевич в последний раз забросил донку. На следующий день утренняя съемка была сорвана громким криком Крючкова. Он стоял в новом темно-синем двубортном костюме по колено в воде и прижимал к груди огромного золотого леща. И, совершенно не обращая внимания на то, что рубашка и пиджак были покрыты тиной и слизью, издавал пронзительный победный клич. Мхатовцы были посрамлены.
      Позже, по секрету, он открыл мне, в чем тайна рыболовной "системы Крючкова". Как только приехал на съемку, он сразу выбрал место на берегу недалеко от декораций, вбил в воде колышек и установил самые близкие отношения с пищеблоком. Каждую ночь он брал там ведро с отходами и на лодке эту подкормку аккуратно вываливал в воду у своего колышка. "Система" блестяще сработала.
      Мы с отцом много раз бывали в Монголии. Он очень любил эту прекрасную страну, ее первозданную природу и добрый, гостеприимный народ. Афанасьевич как-то поинтересовался: а как там, в Монголии, рыбалка. И тогда мы с восторгом рассказали о великолепной рыбалке на реке Орхои под Улан-Батором, о ловле тайменей на Селенге. Крючков помолчал и перевел разговор на другую тему.
      Надо сказать, что у Николая Афанасьевича была своя "система" и по выбору сценариев для съемок, и он кратко объяснил нам, в чем ее принцип: "Читаю: кипит огромная стройка, мелькают подъемные краны, самосвалы и так далее. Стоп! Минуточку, это не для меня! Следующий: дымится могучая домна, льется сталь... Стоп! Мимо... Следующий: бескрайнее широкое море... Вот это уже годится. Интересно..."
      Наверное, после наших рассказов он и согласился на съемки в "Монголкино" в каком-то очень слабом фильме - так велико было искушение поймать настоящего тайменя. К сожалению, оказалось, что работать было трудно: сценарий слабый, условия съемок тяжелые, высокогорье, вода кипит при 60 градусах, мясо не проваривается, санитарно-гигиенические условия тяжелые.
      - Ну и как же ты питался?
      - А вот как!.. Рубаю баранью костяру.- И он показывает размер кости.Я здесь, а мухи там, потом наоборот: я там, а мухи здесь. После такого корма слабит "легко и нежно, не нарушая сна".
      Рыбу Николай Афанасьевич никогда не ел, хоть и считался заядлым рыболовом. Поймает если - подарит.
      - Зато тайменей таскал! Красавцы! Я его на берег, а он меня в реку... Просто крокодил.- И шел рассказ, подобный хэмингуэевскому "Старик и море".
      Фильм вышел, к сожалению, слабый, на премьеру Крючков не пошел и режиссерам заявил следующее:
      - Вот что я вам скажу, ребята: вы еще на дереве триста лет не досидели.
      Когда отец заболел, Афанасьевич стал ко мне особенно внимателен. Спрашивал: "Как здоровье Сереги?" Я отвечал, что все нормально. Он кивал головой, но по печальным глазам было понятно, что он знает нашу трагическую тайну.
      В 70-м году, после смерти отца, я снимался вместе с Николаем Афанасьевичем в кинокартине "Морской характер". Съемки проходили в Одессе, и каждый вечер после работы он звонил мне в номер и приглашал зайти:
      - Будем готовиться к рыбалке. Ты мне поможешь леску мотать.
      Это был, конечно, предлог - он понимал, что мне тяжело и пытался чем-нибудь меня отвлечь. Рассказчик Афанасьевич был великолепный, и беседы затягивались далеко за полночь.
      Однако теория рыбалки мне надоела, и я предложил Афанасьевичу спуститься к морю, благо оно около гостиницы, и половить ставриду.
      - О чем ты говоришь, старик! Какая ставрида - на море накат.
      - Ну, тогда хотя бы выйдем на пляж, посмотрим на замечательных одесских женщин.
      - Какие женщины? - удивился он.- Они для меня теперь только как пейзаж.- И тут же рассказал печальную историю про то, как два года назад позвонила ему одна старая знакомая и предложила встретиться, "пошалить".- Я ей отвечаю: какие шалости, я об этом давно забыл!.. Приезжай, говорит, вспомнишь. На что хочешь спорим, у меня и мертвый встанет. Поспорили, и что ты думаешь, старик? - восторженно закончил он.- Я выиграл!
      Удивительный оптимизм бил из него ключом. Однажды осенью в Москве на площади Пушкина, прямо напротив памятника, меня кто-то окликает из машины. Оглядываюсь - Николай Афанасьевич, но какой-то необычный, поникший. Он медленно вышел из машины, подошел ко мне, достал из внутреннего кармана два аккуратных стеклянных квадрата и объяснил:
      - Это анализы... биопсия. Подтвердился "рачок". Как у Сереги! Прощай, старик!
      Обнял, поцеловал, сел в такси и уехал. Слава Богу, что диагноз через некоторое время не подтвердился. И мы об этом никогда не вспоминали. Судьбой ему даровано было еще почти четверть века счастливой жизни.
      В эти годы мы много работали вместе в концертах нашего театра, и я был свидетелем, как зрители встречали Николая Афанасьевича. Неважно, где он выступал, в каком городе, на какой площадке. В концертах он обычно появлялся на сцене после кадров из кинофильма "Трактористы" или "Свинарка и пастух" и как бы сходил с экрана. Ведущий объявлял: "Николай Крючков!" овации и зал вставал. Так бывало в дворцах спорта и концертных залах Москвы, Ленинграда, Харькова, Киева, Днепропетровска. Это было знаком высшего признания и любви зрителей к патриарху отечественного кино.
      Я вспоминаю, как однажды мы приехали на фестиваль в город Могилев. Прибыли поздно, буфет в гостинице был уже закрыт. Решили пойти в город к ближайшему гастроному. С нами отправился и Крючков.
      В магазине была очередь, мы с отцом встали в конце. Николай Афанасьевич подошел поближе к прилавку - "познакомиться с ассортиментом". Продавец тут же узнал его и с радостью предложил свою помощь, от которой Николай Афанасьевич не отказался. Попросил 300 граммов колбасы, сыра, чего-то еще, попросил все это порезать, а покупку завернуть...
      Народ заволновался: "Безобразие! Что такое! Без очереди!.."
      Крючков обернулся, очередь вздрогнула - его узнали. Раздались удивленные голоса: "Да это же Крючков!"
      - Спокойно, ребята! Это я!
      Какая-то пожилая дама бросилась к нему:
      - Не может быть!
      - Может, мать, может! - последовал ответ.
      Однако женщина не верила своим глазам, прикасалась к нему, трогала одежду.
      - Неужели это вы?
      - Я, мать... Я!
      Потрясенная поклонница, увидев кумира своей юности, вдруг чистосердечно призналась:
      - Господи! Как вы постарели!..
      Возникла неловкая пауза, и тогда Николай Афанасьевич успокоил восторженную даму:
      - Гм, гм... Ничего, мать, ты тоже давно не крошка Манон.
      На экране и в памяти зрителей актер вечно остается молодым и прекрасным. В жизни, к сожалению, все идет по другим законам. Как часто после выступлений на стадионе, во дворце спорта, вокруг автобуса с артистами стоит огромная толпа поклонников с открытками, фотографиями, программками и просто с клочками бумаги. Все они тянут руки к окнам автобуса с единственной просьбой: "Подпишите, пожалуйста! Подпишите!" И как горько бывает услышать иногда среди шелестящего шума этих просьб неожиданное откровение: "Господи, какие они все старые... Подпишите, пожалуйста!.. Подпишите..."
      И сейчас, когда я корплю над этими строками, невольно задумываюсь над неумолимостью времени: большинство из тех, о ком я вспоминаю, не только постарели, но и перешли в мир иной.
      В 94-м году я снимал о Николае Афанасьевиче последнюю в его жизни передачу для телевидения в программе "Актеры и судьбы". У него болели ноги, глаза, трудно было говорить, но он по-прежнему излучал юмор и оптимизм.
      Артист кашлял, хрипел и сокрушался:
      - Где же мои фальцеты?
      Но на вопрос - не пора ли Николаю Афанасьевичу бросить курить заявил:
      - Что ты, старик! Я недавно был у доктора, он спрашивает: сколько лет курите? Отвечаю: семьдесят. Продолжайте, говорит.
      И с гордостью подвел итог:
      - Хороший доктор!
      12 апреля 1994 года я обратился к нему с просьбой подписать письмо об установлении в Москве памятника Г. К. Жукову. Под документом уже стояли имена М. А. Ладыниной, С. Ф. Бондарчука, и Николай Афанасьевич твердо поставил свою подпись, как всегда, левой рукой.
      Это был последний автограф, последняя просьба великого актера. Утром 13 апреля на 84-м году жизни он скончался.
      Ф. И. ШАЛЯПИН
      Всю жизнь отец мечтал высказать в кино свои мысли, свое представление о жизни и поэтому сам писал киносценарии. В общей сложности их написано более десяти. К сожалению, все это так и осталось на бумаге, не востребованным. Однако он продолжал до самых последних дней работать вместе с писателем Сергеем Бородиным над новым сценарием о Сергии Радонежском и Дмитрии Донском. И это замышлялось как двухсерийный фильм.
      Первым, написанным отцом, был сценарий о великом русском артисте Федоре Ивановиче Шаляпине. Начиналось это таким образом: в 45-м - 46-м годах отец снимался в фильме режиссера Игоря Савченко "Старинный водевиль". Это была любимая картина отца, и, наверное потому, что впервые он играл необычную для себя "характерную" роль - роль денщика, мастера на все руки, русского Фигаро гусара Фаддея. Картина ставилась по сюжету старого русского водевиля "Аз и Ферг". Тогда у нас еще не могли делать цветные фильмы, и поэтому ленту снимали в Чехословакии на одной из лучших киностудий Европы "Баррандов".
      Однажды отец взял меня на натурную съемку эпизода, которая проходила еще в Москве, на Красной площади,- сцена возвращения русских воинов-победителей из Парижа. Собралась огромная толпа зрителей - съемки фильма в то время были большой редкостью. Ассоциации с современностью были так велики, что восторженная толпа, нарушив съемочный процесс, стала качать на руках двух гусар - Н. Гриценко и С. Столярова, героев фильма, одетых в парадные гусарские мундиры с подлинными наградами 1812 года,- точно так же, как героев только что закончившейся войны.
      Однако судьба у этого прекрасного фильма была печальной. Тов. Маленков, просмотрев картину, изрек, что это "политическая пустышка", и этого было более чем достаточно, для того чтобы водевиль исковеркали и пустили "третьим экраном", а говоря другими словами, положили на полку.
      Но, слава Богу, он возник из небытия, ибо ленты, как и рукописи, не горят. И в день празднования 850-летия Москвы фильм был показан по телевидению на всю страну.
      Прага после Парижа была вторым по значению центром русской эмиграции первой волны. Восторженное состояние, которым был охвачен город после Победы, трудно себе представить, и появление русских артистов вызвало огромный энтузиазм у пражан. Отец рассказывал, с какой неподдельной радостью встречали их жители "златой Праги", какую овацию устроили ему после выступления на Вацлавской площади под памятником Святому Вацлаву, где он читал стихи "Дороги Смоленщины", которые заканчивались строками:
      Нас пули с тобою пока еще милуют,
      Но трижды поверив, что жизнь уже вся,
      Я все-таки горд был за самую милую,
      За русскую землю, где я родился.
      За то, что на ней умереть мне завещано,
      Что русская мать нас на свет родила,
      Что, в бой провожая нас, русская женщина,
      По-русски три раза меня обняла.
      Такие события запоминаются на всю жизнь. Мы с отцом были в этой стране уже после ввода войск в Чехословакию, и отношение к Советскому Союзу резко изменилось, но, как ни странно, к отцу все равно подходили незнакомые люди, дружески здоровались, вспоминали победные дни, дарили какие-то трогательные сувениры - серебряные талеры времен Австрийской империи и т. п. И это при условии, что русская речь на улицах Праги была нежелательна и к нашей делегации относились как к представителям захватчиков. Однажды я попросил в гостинице, где мы жили, вместо чешской "полевки" московский борщ. Официант громко, на весь зал, заявил, обращаясь к метрдотелю:
      - Пани Верхни, тут один пан желает борщ "оккупантский"!
      Вся атмосфера вокруг нашей делегации дышала явной неприязнью. Отец не хотел верить тому, что видел.
      А спустя несколько недель к нам в Москву приехал из Гаваны от Фиделя писатель Ян Прохазка - глава чешской контрреволюции, автор знаменитой в те дни статьи "Две тысячи слов". Он встречался с отцом, они долго с горечью беседовали о трагедии, произошедшей в Чехии.
      А в те добрые, теперь уж невозвратные времена бесконечной любви и благодарности к русским людям, освободителям у номера отца в отеле "Аль Крона", где жили советские артисты, постоянно толпились люди. Среди них было много наших эмигрантов. Для них Сергей Столяров был символом далекой России, которую они не могли забыть даже во сне. И вдруг зримое достойное воплощение русского человека. Как раз в эти дни один из самых популярных пражских журналов того времени "Svet", за номером 13, вышел с огромной фотографией отца - во всю обложку - в одежде лихого гусара.
      Надо сказать, что термин "новые русские" - это старое название и родился он в недрах русской эмиграции в начале 30-х годов. Уже тогда, задолго до Великой Отечественной войны, заговорили в эмиграции о "третьей силе", так как раньше было только две России: "красная" и "белая". Точнее, "новые русские люди" - это люди новой культурной формации: они христиане, отрицающие Христа, антибольшевики, не доверяющие эмиграции. Масса этих "новых" накопила огромную энергию, и теперь она искала выхода. "Новый русский человек" недоволен существующим строем по обе стороны рубежа. Критикуя и присматриваясь, он выбирает у "нас" и у "них" то, что может ему подойти. Он протестует против нищеты духовной и материальной, против унижения национального и личного, против обмана социалистического и буржуазного. Так думали эмигранты в сорок пятом. Такие вот появились люди после войны, но их уже ждали; их уничтожали или изолировали, как, например, А. И. Солженицына и подобных ему "новых русских людей".
      Да! Удивительно быстро летит время!
      А вдруг сегодня, когда Россия так оскорблена и унижена и внешне, и изнутри, не начнутся ли ей снова сниться "новые опасные силы"?! Ведь гитлеровщина родилась в сравнительно благополучной Германии, да и по территории не очень большой стране. А тут Россия... и бесконечная, неизмеримая глубина всяческих русских страданий. Тема "униженных и оскорбленных", с непременной надеждой на скорое обязательное торжество справедливости, всегда была близка русскому сознанию, всегда возбуждала путанные с сумасшедшинкой русские головы.
      Тогда же, в 1945-1946 годах, в ликующей послевоенной Праге отец и познакомился со многими запрещенными у нас книгами. До сих пор в нашем доме хранится "Сборник русских поэтов" славянского издательств "Кремль" 1921-го года. Тогда же он прочитал книгу Михаила Чехова "Путь актера" и Федора Шаляпина "Маска и душа". Отец отправил книгу Шаляпина в Москву, ее взялся передать нам с матерью один замечательный кинооператор. Он перевез ее через границу в запечатанной коробке из-под кинопленки. Но, видно, искушение иметь такую книгу было так велико, что этот очень порядочный человек оставил ее у себя. А намекнуть на предмет возвращения мы с мамой не могли книга все-таки была запрещенной.
      "Маска и душа" стала основой нового сценария, который отец готовил в соавторстве с крупнейшими знатоками жизни и творчества великого артиста, жившими в СССР.
      Теоретические размышления и практические выводы Шаляпина сформулированы точно, и нет никакого чуда в том, что почти во всем совпадают с системой Станиславского. Замечательный режиссер и педагог не раз указывал на то, что писал свою "систему" с Федора Ивановича Шаляпина.
      Но "Маска и душа" - это исповедь великого артиста и человека. Об этом сам Федор Иванович говорит в предисловии:
      "Не менее театра сильно волновала меня в последние годы другая тема Россия, моя Родина!.. Вспоминаю прошлое, хорошее и дурное, личное и вообще человеческое. А как только вспомню - взгрустну! И тогда я чувствую глубокую потребность привести в порядок мои мысли о моем народе и родной стране. От них плохо спится, от них гордостью зажигаются глаза и радостно бьется сердце. А есть и такие, от которых хочется петь и плакать в одно и то же время. Бешеная, несуразная, но чудесная Родина моя!"
      Роль Федора Ивановича должен был играть замечательный артист, очень похожий на Шаляпина солист Большого театра Александр Павлович Огнивцев. Но никакие просьбы, мольбы, усилия отца не смогли пробить глухую стену запрета - о постановке такого фильма не могло быть и речи. Я помню, с какой грустью мы всей семьей смотрели чудесный итальянский фильм "Молодой Карузо" с Марио Дель Монако в главной роли, и невольно сравнивали: а каким бы мог быть фильм о Ф. И. Шаляпине... Было собрано огромное количество материала об этом ярчайшем человеке, разных легенд и действительных событий, грустных и смешных. Вот, к примеру: дублером Федора Ивановича в Петербурге был прекрасный бас императорского театра Петров. Как-то Шаляпин ехал на извозчике, а тот пел. "Чего ты поешь?" - спросил Шаляпин. "А я, барин, как выпью, то всегда пою".- "А когда я выпью, поет Петров",- сказал Шаляпин.
      Огромная пустота, как от гибели близкого человека, остается от несбывшейся мечты. Такова была первая из десяти попыток!
      Ныне прах великого артиста покоится на его "чудесной родине", а фильма о великом сыне России нет и в обозримом будущем не предвидится.
      М. А. КУЗНЕЦОВ
      Прекрасный актер отечественного кино М. А. Кузнецов был товарищем и единомышленником отца. Смелый и прямой и поэтому для кого-то неудобный, скромный, внутренне глубокий и талантливый - таким был Михаил Артемьевич Кузнецов. Он, как и отец, не переносил фальши и лжи в вопросах искусства и в отношении к актерской проблеме, этой пресловутой проблеме о роли и месте актера в кинематографическом процессе, которая испортила биографии многих честных актеров.
      Сейчас она отошла в область преданий, т. к. просто перестала существовать профессия киноактер. Исчезают и связанные с этой профессией институты - актерская школа во ВГИКе, вероятно, доживает последние дни, потому что нет нужды в актерах кино.
      Нет кинопроката и, следовательно, кинопроизводства. Ведь кинематограф - это индустрия со всеми вытекающими из этого понятия последствиями. Теперь все реже и реже вспоминают о тех временах, когда кино в 40-50-х годах приносило стране вторую часть бюджета страны после водки и оплачивало здравоохранение и культуру.
      Единодушие в понимании актерской проблемы сближало М. Кузнецова с моим отцом. Они оба были воспитанниками МХАТовской школы. Михаил Артемьевич учился в студии К. Станиславского.
      Недавно впервые был показан запрещенный фильм военных лет - боевой киносборник "Наши девушки". В одной из новелл этого сборника "Тоня" снимались мой отец и В. В. Караваева, замечательная актриса, партнерша Михаила Кузнецова в его первой знаменитой картине "Машенька". Сам М. Кузнецов тоже снимался в этом фильме. Но в другой новелле.
      Я помню съемки киносборника "Наши девушки" в 1942 году. Они проходили в Алма-Ате на территории городского парка. И вот через 50 лет эта лента возникла из небытия, но уже ни отец, ни Михаил Артемьевич фильма не увидели. А очень жаль! Это поистине очень живой документ той трагической эпохи.
      Михаил Артемьевич Кузнецов снимался с отцом и в картине С. Эйзенштейна "Иван Грозный", где он играл одну из центральных ролей опричника Федора Басманова и входил в знаменитую команду Эйзенштейна, состоявшую из трех прекрасных артистов - Михаила Кузнецова, Павла Кадочникова и Владимира Балашова. Работа с гениальным режиссером и энциклопедистом дала очень многое молодому М. Кузнецову.
      Он напишет об этом в своих воспоминаниях об Эйзенштейне, имеющих характерное название "Мы спорили..." Вчерашний дебютант и всемирно известный режиссер были друзьями, но спорили. Таков был Михаил Артемьевич. У него была своя точка зрения на многие события жизни и искусства. И была еще у него смелость высказывать публично свои взгляды и отстаивать их.
      В 50-е годы, когда был закрыт Театр киноактера, на обсуждении этой проблемы на заседании, проводившемся в помещении театра, среди отобранных и утвержденных ораторов неожиданно возник М. Кузнецов.
      Ученик и страстный поклонник К. Станиславского заявил, что лишать актера возможности творить на сцене, лишать его права на репетицию и учебу - значит подрывать перспективу развития творческой индивидуальности артиста, его профессионального роста.
      Он заявил с трибуны Е. Фурцевой, что труппа киноактеров без сценической площадки становится похожей на "публичный дом с картотекой", где режиссер, "как клиент в бардаке, выбирает себе партнеров по фотографиям из актерского альбома".
      К сожалению, впоследствии все так и стало происходить - актеров выбирали на роль не по их способностям, как художников-творцов, а по экстерьеру, как породистых собак, и по небольшим характеристикам на обороте фотографии: возраст, рост, цвет волос, тембр голоса... И пошли в актерский отдел студии заявки-телеграммы: "Пришлите актера с лицом Массохи, но не Массоху", или "Нужна актриса с лицом молодой А. Ларионовой" и т. д.
      Выступление М. Кузнецова было тогда "единодушно" осуждено чиновниками и послушными властям коллегами. Однако он не мог успокоиться - страсть к правде и справедливости была у М. Кузнецова сильнее инстинкта самосохранения.
      Уже в конце 60-х годов в новом Доме кино на обсуждении одного из фильмов в присутствии всех главных чиновников Госкино и Союза кинематографистов, указывая на главный ритуальный лозунг: "Из всех искусств для нас важнейшим является кино", М. Кузнецов полностью прочитал эту цитату из беседы В. И. Ленина с Кларой Цеткин. Как оказалось, лозунг вырван из контекста беседы, в которой известная мысль звучит несколько иначе.
      Расплата последовала мгновенно. Михаила Артемьевича не только лишили возможности сниматься в кино, но даже запретили выступать на эстраде от Бюро пропаганды советского кино. Тем самым обрекли актера и его семью на голодное существование. Ему пришлось пережить унизительную процедуру извинения, правда, непонятно за что, перед главным идеологом нашего Союза тов. Карагановым. Для гордого и честного человека это был большой удар.
      Ю. Ф. МИЛЛЯР
      В 1981 году в Москве отмечали 70-летие Сергея Столярова. В одном из центральных кинотеатров в течение недели проводился фестиваль фильмов с участием отца. Выступали друзья, товарищи по работе, зрители; много писали об этом и в газетах и в журналах. Спустя десятилетие приблизительно такой же вечер прошел в Центральном доме работников искусств. Вспоминали партнеры отца по фильмам: А. Ларионова - Любава из "Садко", Е. Мельникова - Райка из кинофильма "Цирк", И. Рыжов - деревенский парень из "Кащея Бессмертного" и многие другие замечательные актеры театра и кино. И среди них, конечно, Юрий Францевич Милляр. Я говорю "конечно", потому что Юрий Францевич особенно уважал и ценил отца - Сережу, как он его звал. Поэтому я хочу сказать несколько слов об этом уникальном актере и человеке, ныне, к сожалению, почти что позабытом.
      Они вместе снимались в нескольких "сказочных" фильмах, а в двух из них - "Василисе Прекрасной" и "Кащее Бессмертном" - Юрий Францевич играл по две роли, что случается не так уж часто. В "Василисе" Милляр - отец трех сыновей. Эту роль он играет ярко, талантливо, и одновременно он же исполняет роль Бабы-Яги, да так убедительно, что впоследствии она становится его "фирменной" работой. В "Кащее" Милляр - старичок-лесовичок, добрый гном, "сам с перст, а борода семь верст", и одновременно - Кащей. Со времен съемки (42-43 гг.) Кащей в исполнении Юрия Францевича стал олицетворением жестокого фашизма, символом ужаса и, пожалуй, единственным несимпатичным персонажем в обширной галерее его сказочных образов.
      Юрий Францевич испытывал к отцу очень глубокое чувство почтения, он говорил, что Сережа был для него и останется навсегда благородным и светлым человеком. Но и сам Юрий Францевич был по природе очень добрым, тонкого склада души, деликатным и интеллигентным. Как-то на вечере памяти отца после выступления со сцены в зал спускалась Е. К. Мельникова. Вдруг она неожиданно чуть пошатнулась. Тотчас из первого ряда бросился поддержать ее не кто-нибудь, а именно 89-летний Милляр. Он был рыцарь и кавалер, мудрый, талантливый Юрий Францевич. И это я говорю об актере, который по собственному признанию всю жизнь играл что-то "неприличное": чертей, леших, чудо-юдо, бабу-Ягу, Кащея Бессмертного и других прочих "страшил".
      - "Нечисть" - это моя профессия,- с гордостью утверждал артист.- Я начал сниматься в кино, когда там не было ни цвета, ни звука. Так что теперь я себя считаю настоящим ископаемым в кинематографе.
      У этого необычного человека была и особая манера самовыражаться. Неординарность личности, неприятие ханжества и лжи, абсолютное отрицание двойного стандартосуществования превратили его, по его же признанию, в "доктора сквернословия и противоестественных наук". Он писал любопытные стихи, басни, песни, поэмы, сказки и былины, выдумывал удивительные загадки, но все эти выдающиеся в своем роде творения, к сожалению, были "непечатной продукцией".
      Кинематографисты прошлого знали их наизусть, передавали, как пароль, из уст в уста. Они вошли в профессиональный фольклор, но навсегда остались за пределом печатного листа и живут, как эпос давно прошедших дней.
      Озорные творения Юрия Францевича для меня, без всякого сомнения, являлись оригинальной формой протеста против грубой фальши и открытой лжи современной ему антикультуры, когда вокруг серьезные критики развивали модную в те годы теорию бесконфликтности и проводили пламенные дискуссии о борьбе хорошего с лучшим.
      Милляр работал на студии "Детфильм", потом на Киностудии им. Горького, где тогда часто строгались картинки о счастливых пионерах, о симпатичных ребятишках, "которые ищут и находят потерянную трубку вождя", и прочий слюнявый бред. И, естественно, он призывал:
      Дети, в школу собирайтесь,
      Петушок попал в говно!
      Поскорее одевайтесь,
      Он в говне уже давно!
      Фильмы о нашем счастливом детстве, созданные равнодушными киношниками по заказу равнодушных чиновников, не вызывали в его душе положительных эмоций. Вот и диалоги в его сказках звучат иначе:
      "И говорит ему Серый Волк человеческим голосом:
      - Говно наше дело, Иван-царевич! Садись-ка ты на меня и поезжай отсюда к едрени матери!" И т. д.
      Неравнодушной оказалась к идеям "лакировки действительности" сама Баба-Яга в басне Миляра.
      Испекла Баба-Яга
      Из говна блин-пирога.
      Весь вопрос - с каким вином
      Баба ест пирог с дерьмом.
      И неожиданный вывод:
      Помни каждый мудодей:
      Чем меньше в воздухе идей
      Тем чище совесть у людей.
      Конечно, хорошо бы жить по совести. Да где там!..
      Ю. Ф. Милляр по происхождению из французов. Он обладал высокой культурой, полученной как бы по наследству. Мать Юрия Францевича была в свое время заведующей литературной частью знаменитого Театра Революции.
      Самого Милляра много раз звали в театр, но он был верен кино. Однажды я видел его в замечательном спектакле Театра киноактера, поставленном Эрастом Павловичем Гариным по пьесе Е. Шварца "Обыкновенное чудо". Он играл второстепенную, маленькую, почти без слов, роль палача. Но в исполнении Юрия Францевича получился едва не самый яркий характер, не побоюсь сказать - шедевр. Здесь раскрылась еще одна грань дарования актера - эта работа была создана почти исключительно за счет удивительной пластики мастера.
      И все же, как я уже говорил, неизменная любовь его жизни кинематограф. Он был беззаветно, как рыцарь, предан этому искусству. Гаринский клич - "Мы еще погнием в кинематографе!" - надо полагать, укреплял его, придавал силы. А его персонажи доставались ему большой кровью: как правило, очень сложные гримы, которые он часто придумывал сам, неудобные костюмы, а как же иначе - ведь черт, Кощей, леший и т. д.; непростые условия съемок, чаще всего комбинированные кадры со множеством дублей. Но он на трудности словно и не обращал внимания, за это его ценили и уважали. А наш главный сказочник, режиссер Александр Роу, не мыслил себе фильма без Милляра.
      Неординарность Юрия Францевича была естественной и органичной. Свое восьмидесятилетие он отмечал на Студии им. Горького. Вот юбиляр готовит меню: два блюда, первое и второе. Первое - черепаховый суп (купил в зоомагазине несколько черепах и сварил в большом ведре), второе - ящик водки. Артисты долго советуются, что подарить юбиляру. И вот после поздравлений и традиционной почетной грамоты выкатывают на сцену велосипед.
      Милляр очень рад:
      - Ой, вот спасибо! То, что надо!.. Теперь буду меньше пить, все-таки за рулем!
      Надо сказать, и выпивал он не так, как все, хотя в напитках после многих лет работы в Ялте разбирался неплохо. Однако из всех напитков предпочитал, как он сам говорил, "зелененькое", в переводе на нормальный язык - "тройной одеколон". Не "Шипр", не "Кармен", а только исключительно "тройной". На студии обычно стирают грим, наливая одеколон в пригоршню. А Юрий Францевич сначала выпивал, а уж потом тем, что оставалось на руках, вытирал лицо. Однажды снятие грима несколько затянулось, и мне пришлось от гримерного цеха, минуя проходную, бережно вести актера до Киевского вокзала, до метро. В течение всего пути он без конца повторял:
      - Только Сереже не говори, как я не рассчитал. Ладно? Вот какой я скверный человек.
      Наверное, он это надолго запомнил, потому что уже после смерти отца на вечери в ЦДРИ на него набросились телевизионщики с просьбой дать интервью, а Юрий Францевич, чмокая губами, отказывался наотрез. Я встревожился, спросил: может, нужно воды, боржомчика там, пепси? Он печально отвернулся. Тогда мой сын Сергей, режиссер этого вечера, подсказал:
      - Налей сто граммов коньяку.
      Я предложил Юрию Францевичу рюмочку "рыженького".
      - Да-да! - оживился он, и затем с очень четкой дикцией и присущей только ему "милляровской" интонацией начал говорить добрые и очень искренние слова о светлом человеке Сереже.
      А у него, действительно, была своя речевая интонация, он был узнаваем по радио, в кино и на озвучивании.
      Я помню один из первых французских "озорных" фильмов "Скандал в Клошмерле". Незатейливый рассказ, как в провинциальном городке на центральной площади торжественно открыли общественный сортир. Милляр озвучивал в этом фильме маленькую роль. Какая-то, по сюжету, ханжа, старая дева, в момент открытия сооружения в знак протеста бросается перед туалетом и заявляет собравшемуся обществу: "Только через мое тело!" Хилый французик с удивительно язвительной милляровской интонацией, на каких-то невероятных фальцетах выкрикивает: "Больно нужно мне твое тело, гадюка ты девственная!"
      Много лет мы, уже студенты ВГИКа, повторяли эту фразу, пытаясь пародировать интонацию Юрия Францевича.
      Милляр написал замечательный словарь. Он назывался "Энциклопудия".
      Итак, начало. "А" - "Актер - кладбище несыгранных образов".
      Удивительно емкое определение главной профессиональной беды отечественных киноактеров - хроническая невостребованность. Этот афоризм логично переходит в следующий:
      "А" - "Алкоголь - средство примирения человека с действительностью. Когда он окончательно примирится, про него почему-то говорят, что он спился".
      "Б" - "Актриса". Всего-навсего.
      "В" - "Валидол - аристократическая закуска к коньяку".
      "Ч" - "Человек - организм, переводящий хлеб на дерьмо. Некоторые утверждают, что это звучит гордо!"
      На мой взгляд, это формулировка, определяющая суть племени чиновников от искусства. И на букве "Г", казалось бы, есть о чем поговорить, достаточный простор. Но у Милляра горько и кратко:
      "Г" - "Генеральный директор".
      ... Приехали на съемку в его любимый город Ялту. Вышли на берег моря. Холодно - март на дворе. Ю. Ф. оглядывает безбрежные черноморские просторы, аккуратно пробует воду и восклицает: "Какой огромный вытрезвитель!"
      Служебный буфет Театра киноактера. Юрий Францевич дожидается своей очереди и заказывает у буфетчицы:
      - Мне, пожалуйста, комплект.
      Она не понимает. Милляр терпеливо объясняет:
      - Пожалуйста, комплект - сосиска и два яйца.
      Ю. Ф. был мужественным человеком. Война. Сорок третий год. Снимается финал фильма "Кащей Бессмертный" - поединок русского воина Никиты и Кащея.
      Отец долго готовился к этому эпизоду, ходил по улице, повторяя вслух текст, жестикулировал, прохожие в недоумении останавливались, оглядывались на него. Я смущался и дергал его за рукав. Он замолкал, но продолжал сосредоточенно размышлять.
      Студия в Сталинабаде была в техническом отношении очень слабой, оборудование отсутствовало, все делалось на энтузиазме. Никита срубает голову ненавистного Кащея, но он - Бессмертный. Вспыхивает пламя, из которого появляется новая голова. Очень сложная сцена, комбинированная съемка, и повторяется она бесконечное число раз. Однажды Ю. Ф. не успевает вовремя нагнуться и убрать голову. Деревянный меч-кладенец вдрызг разбивает картонный шлем Кащея, и артист падает - сотрясение мозга.
      Отец бросается к нему, врачи перевязывают голову, дают понюхать ватку с нашатырем. Милляр приходит в себя и первым делом успокаивает отца, что он в порядке и сам виноват в случившемся. Съемка продолжается. Это один эпизод в биографии Милляра, а сколько их было...
      Юрий Францевич скромно и талантливо делал свое доброе дело - создавал вместе с А. Роу, пожалуй, лучшие детские фильмы, которые очень высоко ценятся во всем мире за свою доброту, высокий профессионализм и отличную актерскую работу. Фильм "Василиса Прекрасная", ветеран детского кино, неоднократно получал международные дипломы. А картина "Кащей Бессмертный" обрела новую жизнь: изобретательные японцы при помощи компьютеров сделали этот фильм цветным, и он идет на экране под названием "В стране синих гор".
      Милляр никогда не обращался ни в какие высокие инстанции, не произносил речей в защиту детей и детского кино, не создавал на этой основе фондов и банков, не строил за счет детей особняков. Он всю жизнь получал более чем скромную зарплату и жил бедно. Но его работы остались в душах многих поколений зрителей, благодарных ему за его талант, честность и огромную доброту.
      Б. Ф. АНДРЕЕВ
      В 1981 году в Свердловске проходили гастроли Театра киноактера. В один из немногих выходных дней всех нас вывезли за город отдохнуть на прекрасном уральском озере. Стояла хорошая погода, после купания мы наслаждались великолепной рыбацкой ухой, пели под гитару.
      Только один Борис Федорович Андреев не участвовал в общем веселье и ушел на озеро. Он одиноко сидел на деревянных мостках, опустив ноги в воду,- и, видимо, размышлял о чем-то очень значительном. Его никто не отважился побеспокоить.
      Прошло довольно много времени, наконец я подошел к нему и спросил, чего это он загрустил.
      Дядя Боря внимательно посмотрел на меня, постучал рукой по дереву настила и произнес своим могучим андреевским басом:
      - А чего веселиться? Пора к доскам привыкать!
      Через год он умер.
      Б. Н. ЛИВАНОВ
      Своей самой дорогой наградой отец считал значок МХАТа, полученный им к 50-летию художественного театра. Он носил его в самых торжественных случаях. Многие актеры МХАТа были его кумирами. Он дружил с Добронравовым, с которым снимался в первом своем фильме "Аэроград", с Массальским и Комиссаровым - партнерами по "Цирку", со своим учителем по МХАТу В. О. Топорковым, часто вспоминал о встречах с В. И. Качаловым, Немировичем, Станиславским. Наверное, ему было приятно, что я учусь во ВГИКе у мхатовца, профессора Владимира Вячеславовича Белокурова.
      На первом курсе наш профессор, которого мы между собой звали "шеф", привел нас на репетицию во МХАТ. Он был занят в новом спектакле, который ставил Борис Николаевич Ливанов. Имя это звучало. Талантлив абсолютно во всем: гениальный артист, великолепный режиссер, прекрасный художник - его рисунки и дружеские шаржи поражали замечательным мастерством, глубиной и точностью психологических характеристик персонажей.
      Остроумие Бориса Николаевича при жизни было окружено легендами.
      Мы тихо вошли в священный мхатовский зал. Владимир Вячеславович представил всех Ливанову. Нам предложили сесть, и вдруг Борис Николаевич заинтересовался необычным костюмом нашего "шефа". Белокуров в то время снимался с актером МХАТа Леонидом Харитоновым в кинокартине "Сын". Работа над фильмами тогда вообще проводилась очень тщательно. Роль не только целиком репетировалась заранее (в актерской среде этот период, связанный с дружеским общением, именовался застольем), но и накануне съемок обсуждался и репетировался каждый эпизод. Специально приготовленные для съемок костюмы в течение месяца, а иногда и больше, "обнашивали", то есть ходили в них повседневно, конечно, если это были современные одежды, чтобы они были удобны и на экране выглядели естественно. На Владимире Вячеславовиче был "съемочный" свитер с поперечной полосой на груди - очень модная в пятидесятые годы модель. Внимательно оглядывая своего друга и коллегу, Борис Николаевич, вероятно, уловил тонкий знакомый запах, исходящий от нашего "шефа".
      Подняв бровь и отступив на шаг, Ливанов произнес своим удивительным голосом, указывая на полосу:
      - Скажи, Володя, а это у тебя что... линия налива?
      П. П. КАДОЧНИКОВ
      Павел Петрович Кадочников был другом и ровесником отца. У них не только была общая страсть - оба заядлые охотники,- но и общая "вера" в искусстве. Павел Петрович, так же как и отец, подвергался критике со стороны киночиновников за слишком энергичное, с их точки зрения, отстаивание прав актеров в кинематографе.
      Они вместе снимались в кинофильмах "Далеко от Москвы" и "Голубые дороги". Когда мы приезжали в Ленинград, обязательно бывали в доме Кадочниковых. Отец ездил на охоту к Павлу Петровичу на Карельский перешеек, где у Кадочниковых была дача. Когда у нашей собаки Эри появились щенки, Павел Петрович попросил одного для себя.
      В те времена в поезд "Красная стрела" собак не пускали. Переправить щенка в Питер взялся актер нашего театра, товарищ Павла Петровича Владимир Балашов.
      Мы посадили щенка в картонную коробку с дырочками, отвезли на Ленинградский вокзал, где и вручили В. Балашову.
      По рассказу последнего, все шло спокойно до того момента, когда утром в купе проводница принесла чай. Щенок проснулся, стал поскуливать и потихоньку лаять. Чтобы спасти положение, Балашов, к ужасу проводницы, вдруг стал лаять!
      Наверное, случился бы скандал, но, к счастью, проводница узнала популярного в то время артиста кино и, видимо, решила - артисты способны на любые шалости. Все закончилось традиционным автографом, и щенок был доставлен хозяину, с которым в радости и согласии прожил до конца своих дней.
      Однажды я вместе с отцом и Павлом Петровичем ехал из Калинина в Питер на съемку кинофильма "Тайна двух океанов". День стоял жаркий, наш черный интуристовский ЗИМ основательно раскалился. Решили остановиться, попить воды, передохнуть. Притормозили в маленькой деревеньке у сельпо. Отец пошел в магазин за водой, а мы остались около машины.
      Откуда-то появился пожилой небритый человек и долго, с неприязнью осматривал наш блестящий лаком и хромом автомобиль. Долго и сердито разглядывал интуристовский знак - глобус с крылышками, неодобрительно покосился на щеголеватого шофера. Скорее всего он принял нас за важных партийных функционеров. Наконец обратился к старшему - Павлу Петровичу - с вопросом-утверждением:
      - Вот так, значит, и ездиете?!
      - Ездим,- односложно ответил Кадочников.
      Небритый незнакомец указал рукой на интуристскую эмблему с глобусом:
      - Вот так, значит, вокруг шарика и катаетесь?
      - Иногда приходится,- подтвердил Павел Петрович.
      - Да-а-а...- на выдохе произнес наш собеседник и вдруг с неожиданной горечью воскликнул: - Го-осподи! Да когда же все это кончится?..
      - Ну, вот, вроде бы, кончилось, да началось что-то другое. А когда оно кончится?!
      А. Д. ДИКИЙ
      Первым наставником отца в актерской профессии был Алексей Денисович Дикий. В начале тридцатых он вел актерскую студию в Доме ученых, основанную еще Марией Федоровной Андреевой. По рассказам отца, Дикий был великим режиссером, выдающимся актером, мудрым и справедливым человеком. Хорошо зная театр, он умел быть снисходительным к закулисной суете, к распространенным театральным порокам. К наградам относился скептически, считая, что они в среде творческих работников порождают зависть и групповщину. Вспоминая знаменитое актерское выражение "против кого дружим", Алексей Денисович комментировал его так: "Не важно, что тебе дали орден; важно, что орден не дали твоему товарищу".
      Однажды руководство Малого театра, в котором работал Дикий, решило провести показательное собрание коллектива и заклеймить молодую и популярную Валентину Серову, время от времени появлявшуюся в театре "не в форме". Роли были распределены, теперь с обличением должны были обрушиться "хранители традиций" - "корифеи" театра.
      На собрании каждое выступление, как правило, начиналось со слов: "В этих стенах..."
      - Как вы могли в этих стенах, где творили Садовские...
      Или:
      - В этих стенах, которые видели Щепкина...
      Или:
      - Появиться в этих стенах, где блистал Остужев... и т. д.
      Алексея Денисовича стал раздражать однообразный хор официальных борцов за чистоту стен. Его возмутило ханжество соратников по цеху. Он неожиданно встал и, вопреки договоренности, заявил, обращаясь к "знаменитым старухам" Малого театра:
      - Что это вы все: в этих стенах, в этих стенах... Да в этих стенах уже много раз капитальный ремонт делали!
      Н. П. СМИРНОВ-СОКОЛЬСКИЙ
      Я вспоминаю рассказы отца о замечательном человеке - Николае Павловиче Смирнове-Сокольском. Он был выдающимся библиофилом, знатоком отечественной культуры - собрал одну из лучших коллекций редких книг ХVIII - XIX веков и завещал ее Центральной государственной библиотеке им. В. И. Ленина. При мне Николай Павлович был уже пожилым человеком, немного печальным и усталым, с неизменным голубым бантом на шее. Мне довелось несколько раз выступать с ним. В конце 50-х годов его имя было окружено легендами, а эрудиция, остроумие и находчивость вошли в пословицы и актерские поговорки.
      В середине 40-х годов отец был членом комиссии по прослушиванию чтецов-декламаторов. Председательствовал Смирнов-Сокольский, известнейший артист эстрады прошлых десятилетий. У многих еще были на слуху его великолепные импровизации на сцене - "Утром в газете - вечером в куплете".
      Один из конкурсантов проявил удивительную настойчивость, требуя для себя награды, хотя его исполнительский уровень вызывал сомнение: дикция оставляла желать лучшего, а речевой диалект был отчетливо слышен. Но чтецу казалось, что оценка комиссии явно занижена. Отец тактично перечислил его профессиональные погрешности, но самовлюбленный фигурант не желал ничего понимать. Тогда отцу пришлось обратиться за помощью к Николаю Павловичу. Тот внимательно оглядел незадачливого чтеца и, барственно растягивая слова, изрек своим сочным, бархатным баритоном:
      - Видите ли, молодой человек... С тех пор как в середине пятнадцатого века Иоганном Гуттенбергом был в Майнце изобретен печатный станок, надобность в вас как в чтеце отпала.
      По возвращении Александра Николаевича Вертинского из эмиграции в гостинице "Метрополь" был устроен банкет. Пришла вся старая Москва - люди, знавшие певца еще до революции. В полутемном вестибюле толпились "бывшие": старушки в потертых боа и старички профессорского вида в пенсне. Вся эта отдающая нафталином публика вполголоса переговаривалась, вспоминая прошлое, обсуждая шепотом последние события,- кого уже выпустили и кто еще сидит.
      Николай Павлович энергично прохаживался, потирая руки, с нетерпением ожидая банкета.
      Чаще стали раздаваться недоуменные вопросы: "Господа!.. Простите, а кого ждем? Вроде, все пришли..." Вопрос "кого ждем?" явно тяготил присутствующих. Пауза неприлично затягивалась. Наконец Сокольский не выдержал и несколько рассерженно произнес:
      - Неужели не ясно? Конечно, государя императора!
      На заседании одной из комиссий министерства культуры в очередной раз поднимался вопрос о расформировании нерентабельных творческих коллективов. Е. А. Фурцева предложила слить два хоровых ансамбля: Донской казачий хор с Кубанским казачьим хором. Все согласились, но резко возразил Смирнов-Сокольский:
      - Это невозможно!
      - Но почему? - удивилась Фурцева.
      - До вас, Екатерина Алексеевна, в 1919 году это уже пробовал осуществить Антон Иванович Деникин. Ничего не вышло!
      В. И. КАРАВАЕВА
      В нашем кинематографе много трагических судеб, драматических биографий, великолепных актеров. А сколько нереализованных, погубленных талантов...
      На моих глазах погибали такие актрисы, как Изольда Извицкая, Валентина Серова...
      Мы с отцом много лет дружили и работали вместе с Зоей Федоровой, о гибели которой написано столько несуразных романов. Но даже среди этих трагических биографий судьба Валентины Ивановны Караваевой занимает особое место. По длительности страданий, выпавших на ее долю, по безысходности творческой судьбы она подобна героине высокой античной трагедии. Валентина Ивановна испытала горечь всех возможных человеческих бед.
      Валентина Ивановна Караваева вошла в кинематограф чрезвычайно ярко. На Олимпе нашего кино в конце 30-х годов все места были твердо распределены. Тогда были звездами Орлова, Ладынина, Кузьмина, Макарова, а за их плечами могучие мужья - ведущие режиссеры отечественного кинематографа Александров, Пырьев, Ромм, Герасимов, в чьих руках были собраны все творческие нити, все права. Пробиться в разряд звезд было почти невозможно. Но вдруг на фоне этой плеяды победоносно восходит новая звезда, не похожая на предыдущих,- удивительно нежная, женственная, с грациозной фигурой, с прекрасным открытым лицом, с огромными чистыми глазами. Помимо замечательных внешних данных, она обладала тончайшей, прямо гитарной, артистической душой.
      "Машенька" - этот кинофильм сразу стал одним из самых любимых в нашей стране. Картину делал выдающийся режиссер Юлий Яковлевич Райзман, а главную роль Машеньки блистательно исполнила Алла Караваева. Почему-то она взяла псевдоним Алла, хотя ее звали Валентина Ивановна.
      Эта картина была тоже необычной в ряду фильмов 30-х - начала 40-х годов, потому что затрагивала запрещенную тему финской войны. Затрагивала как бы краем - об этой войне не хотелось говорить: она была тяжелой, позорной и служила прологом и предупреждением к тем кошмарам и ужасу, которые ожидали наш народ в 41-м году.
      Впервые я увидел Валентину Ивановну в 1942 году в городе Алма-Ате на съемках одного из первых фильмов о войне. Время было очень трудное: эвакуационный быт, неопределенность существования, проблемы с жильем, нищета и голод. И вот в таких условиях кинематографисты начинали в "полевых" условиях работу над первыми "Боевыми киносборниками". Съемки проходили в Парке имени 28 героев-панфиловцев, рядом с будущей алма-атинской киностудией. Кто-то из киногруппы сказал:
      - Валентина Ивановна, а вот это сынишка Столярова.
      Ко мне наклонилась женщина с огромными добрыми глазами и удивительно обаятельной улыбкой и сказала, обращаясь к отцу:
      - Ой, Сережа! Какой он у тебя беленький.
      В памяти не остались ни процесс съемок, ни сюжет, помню только скамейку в парке, на которой сидели отец в форме военного артиллериста и эта очень добрая и красивая женщина.
      Зимой 43-го года среди кинематографистов прошел слух: с Караваевой случилась беда - она попала в автокатастрофу. Ушибы, переломы, но самое страшное - осколками стекла разбито и обезображено лицо, ее невозможно узнать. В то время Валентина Ивановна должна была играть главную роль в фильме о летчике, одним из первых совершившем таран фашистского самолета, о Викторе Васильевиче Талалихине. Картина должна была называться "Небо Москвы".
      И вот на взлете своей славы, уже признанная звезда, имеющая даже в это тяжелое время много предложений и планов, лишилась, пожалуй, самого главного для киноактрисы в самом прямом и трагическом смысле - своего лица!
      Природа щедро наделила ее для работы в театре и кино: великолепные внешние данные, замечательный, редкий голос и удивительно пластичная актерская душа. Она безусловно была бы героиней Островского - великолепной "бесприданницей", героиней чеховских пьес - по глубине своего духовного мира, по тонкости своей души это, конечно, и Нина Заречная, и Маша из "Трех сестер"...
      Беда, говорят, не приходит одна. После трагической катастрофы не заладилась и личная жизнь Валентины Ивановны - она осталась одиноким человеком на всю жизнь. Но эта женщина обладала каким-то несокрушимым духовным мужеством. Несмотря ни на что, она не сдалась и в 40-х - начале 50-х годов стала звездой дубляжа. Валентина Ивановна вкладывала весь свой огромный нерастраченный актерский потенциал в озвучивание чужих ролей, и нередко эти образы становились интереснее, глубже и многограннее первоисточников. Это признавали и многие зарубежные актрисы, которых дублировала на русский язык Валентина Ивановна.
      В середине 50-х я увидел Караваеву на сцене в замечательном спектакле "Обыкновенное чудо" по пьесе Е. Шварца, поставленном Эрастом Павловичем Гариным. Она играла придворную даму, жену покойного коменданта, перенесшую жизненную трагедию. Играла ярко, озорно, без снисхождения к горю своей героини. И в этом отношении актрисы к созданному ей образу чувствовалось где-то вторым планом - и личное отношение исполнительницы к своей собственной судьбе. Безусловно, неординарная сценическая работа. Но конечно этого было очень мало. Она отлично понимала, что никогда уже не будет той Караваевой, которую наперебой приглашали на главные роли в фильмы, звали в самые престижные театры, которую узнавали на улице, которую любили, и которой тайно завидовали. В нынешнем положении она могла вызвать только жалость. Свое горе Валентина Ивановна хранила глубоко в себе, свой крест несла с достоинством и голову держала гордо. Более того, она не только мужественно принимала удары судьбы, она не сдавалась, пронеся через всю свою жизнь мечту о создании чеховской "Чайки", мечту сыграть Нину Заречную.
      Прошли годы, прошла жизнь. Но она не расставалась со своей мечтой. В нашем Театре киноактера Валентина Ивановна репетировала "Чайку" с молодыми исполнителями. Эта работа проходила в учебно-тренировочном режиме. Ей всячески давали понять, что этот спектакль никогда не выйдет, его нет в репертуаре театра, и средств на постановку тоже нет. Так что ее репетиции пустая трата времени. Но Валентина Ивановна не успокаивалась, да и группа актеров поверила в ее "Чайку". Тогда администрация театра отказала ей в помещении. И когда я однажды попросил у администрации комнату для репетиций "Чайки", мне вежливо напомнили, что у нас студия, а не психдиспансер.
      И все-таки, несмотря ни на что, работа продолжалась. Совместными усилиями мы добились показа сделанного художественному совету. Но равнодушие, я бы даже сказал непонятное изначальное противление - работа не стоила администрации ни копейки - сделали свое дело: постановку закрыли.
      Тогда группа энтузиастов, в которую входила моя жена Нина Головина, Наталья Кустинская и многие другие актеры, по предложению Валентины Ивановны, продолжили репетиции у нее дома. Жила она в запущенной, жалкой квартире, в абсолютной нищете. Быт ее не интересовал, да и как можно жить много лет на нищенскую пенсию?.. Вся ее оставшаяся жизнь была в чеховской "Чайке"!
      Валентина Ивановна часто звонила к нам домой, договаривалась с Ниной о дне репетиции, рассказывала о своем видении той или иной сцены. И вдруг однажды сообщила мне удивительную новость:
      - Нашелся фильм "Тоня", в котором мы с Сережей снимались в 42-м году.
      Оказывается, эту картину делал классик отечественного кино А. М. Роом, музыку писал великий композитор Сергей Сергеевич Прокофьев. И сама картина, которую почему-то запретили в годы войны, безусловно, являлась произведением киноискусства.
      - Это прекрасная, талантливая картина, ты ее должен непременно увидеть, и надо добиться, чтобы ее показали по телевидению.
      Я, откровенно говоря, не поверил. Мне показалось, что весь этот восторженный рассказ - фантазия, плод больного воображения. Слишком невероятным казалось мне это открытие: если вообще был такой замечательный фильм, как мог оказаться он потерянным, никому не знакомым? Конечно, было много запрещенных лент, неоконченных картин, но и о них было что-то известно. Я неопределенно, скорее всего машинально, поддакивал в трубку. Но этот разговор поставил меня в тупик - я подумал: неужели человек действительно так болен, что говорит о каких-то невероятных подробностях в съемках несуществующего фильма?
      Но мама сказала, что действительно отец снимался с Аллой Караваевой во время войны, но фильм был закрыт, и даже отец не видел эту картину. Лента так никогда и не вышла на экраны.
      И все-таки после разговора с Валентиной Ивановной у меня остался на душе какой-то странный тревожащий осадок.
      Прошло несколько месяцев. Я делал программу по телевидению, посвященную 90-летию Ю. Я. Райзмана. Знаменитого режиссера поздравляли актеры, которые с ним работали: Е. К. Мельникова - она снималась в первом большом фильме Райзмана "Летчики" в 30-х годах, вместе с Щукиным и Ковалем-Самборским; Игорь Пушкарев - герой фильма "А если это любовь?" и многие другие актеры и актрисы. Не было только героини главного фильма "Машенька" В. Караваевой. Ее не могли найти - телефон не работал (видимо, отключили за неуплату), а квартира была закрыта.
      Возможно, в суете нашей жизни я и забыл бы о странном телефонном разговоре, если бы на одном из киновечеров в кинотеатре "Иллюзион" замечательный знаток нашего кино, мой друг актер Роднер Муратов, не подарил мне кассету с записью "Боевых киносборников", где был фильм "Тоня".
      Когда я дома включил видеомагнитофон, память перенесла меня в далекий 42-й год. Я увидел опять ту самую скамейку в Парке имени 28 Героев-панфиловцев, где прощались два человека - мой отец, в форме артиллериста, и молодая Алла Караваева. Я узнал ее голос и очень остро почувствовал все, что происходило пятьдесят лет назад, вплоть до каких-то малых деталей, до зеленых шпал и скрещенных пушках на петлицах отца, до запаха кожи, исходившего от его новой военной портупеи и кобуры пистолета. Фильм был сделан на основе реальных событий, так что это в какой-то мере документальная история.
      Маленький городок. Война. Муж уходит на фронт, жена-телефонистка ожидает отправки в эвакуацию. Неожиданно в город врываются немцы. Это событие застает Тоню на работе, на телефонной станции. Город парализован. Телефоны молчат. И вдруг один зазвонил - на окраине города наши артиллеристы остановили врага. Тоня узнает голос своего мужа - командира батареи, два любящих человека оказались по разные стороны фронта. Тоня называет дорогие обоим места, где сейчас находятся фашисты. Артиллерия начинает обстрел. Немцы врываются на телефонную станцию. Тоня вызывает огонь на себя и погибает. Заканчивается фильм сценой прощания - перед любимой Тоней муж и бойцы клянутся отомстить врагу. Звучат прощальные залпы... Все это сыграно удивительно искренне и правдиво. Действительно, трагическая и прекрасная лента, которую сегодня воспринимаешь даже не как художественное произведение, а скорее, как документ той жестокой эпохи.
      Я стал разыскивать Валентину Ивановну, но в гильдии актеров кино мне сообщили, что она недавно скончалась.
      Умерла она в полной нищете и безвестности. Не было ни некролога, ни статей в прессе, ни сообщения по телевидению, ни прощального салюта...
      Через несколько дней я исполнил волю актрисы, и в программу Леонида Филатова "Чтобы помнили" к передаче об артисте Сергее Столярове был включен фрагмент из кинофильма "Тоня". Так через пятьдесят пять лет вновь появилась на экране эта картина и перед зрителями предстала Валентина Ивановна Караваева.
      Прав Михаил Булгаков - рукописи, как и фильмы, не горят.
      Н. О. ГРИЦЕНКО
      Любимым фильмом отца, как я уже говорил, была картина Игоря Савченко "Старинный водевиль". Его партнером в этом фильме был великолепный Николай Гриценко. Их связывала искренняя дружба. Я помню, как отец с восторгом говорил о мастерстве Николая Олимпиевича, о его умении в каждой работе найти точный и яркий характер, как он восхищался исполнением Гриценко чеховского рассказа "Жилец". Я видел их на съемочной площадке и помню, как они замечательно выглядели в гусарской форме на породистых жеребцах во время съемок "Старинного водевиля". Мы бывали с Николаем Олимпиевичем на фестивалях, декадах, различных юбилеях - везде он оказывался в центре внимания. Изящен. Остроумен. Тактичен. Как-то раз мы встретились с Гриценко на каком-то большом приеме. Он был в новом великолепном костюме и в необычайно модном галстуке. Этот галстук стал впоследствии причиной одного скандала.
      В этот день Николай Олимпиевич, как обычно, за 45 минут до начала спектакля явился за кулисы Театра им. Вахтангова. На нем хороший костюм и модный галстук. Не секрет, что в творческих коллективах были стукачи платные и добровольные. Некоторых знали точно, других подозревали, но опасались всех. Как утверждают знающие люди, иной раз каждый десятый, а то и пятый являлся осведомителем. Один из таких "сотрудников" подошел к Николаю Олимпиевичу, якобы с желанием получше рассмотреть галстук. Потом поднял голову, несколько раз втянул носом воздух и, криво улыбнувшись, заметил с издевкой:
      - А вы, Николай Олимпиевич, кажется, сегодня не в форме.
      Все замолчали, и в этой тишине Гриценко очень громко, на все актерское фойе ответил:
      - Да и ты тоже сегодня в штатском.
      Эффект был огромный. Раньше этого субъекта только подозревали, а теперь об этом было сказано принародно. Раскрытому сексоту некуда было деться, и он спрятался в служебном помещении. Здесь было спокойно, вахтерша у телефона неторопливо вязала носок, а напротив, в огромном аквариуме, тихо плавали разноцветные рыбки.
      Актер М. Дадыко все-таки нашел его. Присел рядом. Они молча смотрели на рыбок. Наконец Дадыко задумчиво сказал:
      - Жалко, что молчат. Да?
      С. М. ЭЙЗЕНШТЕЙН
      Отец часто рассказывал о Сергее Михайловиче Эйзенштейне. Несмотря на свою огромную популярность, в жизни он оставался веселым, простым и остроумным человеком. Отец вспоминал, что в Алма-Ате во время съемок фильма "Иван Грозный", в огромном павильоне, где были выстроены интерьеры московского Успенского собора, за декорациями периодически раздавались взрывы хохота. Сергей Михайлович заинтересовался и пошел посмотреть, в чем там дело. Оказывается, Николай Крючков, который снимался в соседнем павильоне в одном из "боевых киносборников", рассказывает осветителям какие-то очень смешные истории. Эйзенштейн тоже хотел послушать, но, увидев его, рассказчик замахал руками:
      - Ты интеллигент и ничего в этом не поймешь. Ты иди отсюда!
      Сергей Михайлович усмехнулся, пожал плечами и отошел.
      Удивленные свидетели происшедшего стали возбужденно обсуждать случившееся. Как это? Молодой актер обращается на "ты" к выдающемуся художнику, одному из корифеев кинематографической культуры?..
      Эйзенштейн тут же успокоил расстроенных коллег:
      - Да что вы! Я на Колю совсем не обижаюсь, ведь для него "вы" - это когда много, а "ты" - это когда один!
      Один из ассистентов оператора в съемочной группе Эйзенштейна был страстным любителем разных значков и в большом количестве прикреплял их к своему костюму.
      Увидев обилие оных на одежде своего сотрудника, Сергей Михайлович с укоризной спросил:
      - Где же ты, голубчик, так в значках вывалялся?
      На всю жизнь оскорбил Сергея Михайловича бывший в 30-е годы председателем комитета по кинематографии Борис Шумяцкий. Он тайно, без разрешения великого мастера, показал черновой, еще не смонтированный материал фильма "Бежин луг" самому Сталину. 28 дублей: на экране катилась какая-то грязная бочка, бесконечно повторялись одни и те же планы пейзажи, портреты и т. п.
      В Кремле эта демонстрация была воспринята как издевательство. Фильм "Бежин луг" был запрещен, и к нему применили высшую меру наказания - даже негативы картины были смыты. В результате такой провокации Сергей Михайлович в самый расцвет своей творческой жизни на несколько лет был отлучен от кинематографа. С тех пор замечание Эйзенштейна "дуракам полработы не показывают" стало у кинематографистов крылатой фразой.
      Перед выходом на экраны 2-й серии "Ивана Грозного" (в 45-м году) отцу зачем-то нужно было встретиться с Сергеем Михайловичем. Вероятно, меня некуда было деть, и он взял меня с собой на Мосфильмовскую, где жил Эйзенштейн.
      Как только мы вошли в прихожую его квартиры, он сразу же предложил:
      - Сережа! В туалет, в туалет...
      - Да зачем же, Сергей Михайлович?
      - Так нужно! Скорее!
      Отец подчинился и сразу же, смеясь, вернулся обратно.
      Оказывается, в знак протеста против отвратительного поступка Шумяцкого Сергей Михайлович вмонтировал его фотографию в унитаз своего туалета.
      Так художник рассчитался с министром.
      С. А. МАРТИНСОН
      Среди коллег отца я вспоминаю, конечно, и Сергея Александровича Мартинсона. "Прирожденный эксцентрик... Настоящая мейерхольдовская школа!" - писала о нем Вера Марецкая.
      Сергей Александрович звал отца на французский манер - "ля Серж". Они много работали вместе на эстраде, и, когда в 40-е годы у отца не было эстрадной ставки, Сергей Александрович предложил ему свою. Так он некоторое время и оплачивался по официальной "мартинсоновской" ставке.
      На эстраде Сергей Александрович был король! Он, поклонник знаменитого французского киноактера и шансонье Мориса Шевалье, всегда выступал в канотье, великолепно исполнял французские песенки, в частности "Мари Мезон", заканчивал номер канканом и озорным трехпалым свистом. Отвечая на овации зрителей, Сергей Александрович раскланивался и благодарил: "Большое русское... мэрси!" Театралы 30-х годов на всю жизнь запомнили его знаменитый "Танец американского матроса" - уникальную пластическую миниатюру в одном из спектаклей Театра Мейерхольда. Этот номер длился всего 30 секунд и заканчивался плевком через всю сцену. А это не забывается.
      Сергей Александрович был неординарным артистом. Ему была присуща острая, условная, актерская манера игры. Он оказывался всегда неожиданным.
      В 1975 году с группой артистов мы были приглашены на празднование юбилея республики Калмыкия в город Элисту. Почему-то так случилось, что телевизор был только в моем номере. И Сергей Александрович пришел ко мне пить чай. Стали смотреть программу "Время" - оказалось, что в этот день исполнилось 70 лет со дня революции 1905 года. Мартинсон некоторое время смотрел хронику, затем фыркнул и заявил:
      - Это было все не так.
      - А как? - удивился я.
      - Не так...- повторил Сергеи Александрович.- Я же все это видел. В тот день в Петрограде развели мосты, и отец оказался на другой стороне Невы. Стреляли... Мы думали, он погиб, и обошли с мамой все морги в поисках тела. К счастью, через два дня восстановили порядок и отец вернулся домой.
      Сергей Александрович родился в самом конце XIX века, в 1899 году, а в 1913, когда отмечалось 300-летие дома Романовых, он был уже гимназистом. На благотворительном базаре в честь юбилея он купил у самой Матильды Кшесинской за 10 копеек букетик незабудок. Великая балерина сделала для гимназиста скидку. "А вообще-то букетики продавались даже по 100 рублей",добавил он.
      Рассказывал Сергей Александрович и о великолепном шествии по Невскому царской кареты, запряженной "цугом" десятками прекрасных породистых лошадей одной масти. Каждая лошадь была подкована серебряной подковой на один гвоздик - подковы отрывались и доставались "на счастье" пришедшим на этот грандиозный праздник. Но гимназисту Мартинсону, как он ни суетился, ни одна подкова не досталась.
      В 70-е годы театр был на гастролях в Рязани. Конечно, поехали в Константиново к С. А. Есенину. Директор мемориального центра говорил о великом поэте, о его близких, друзьях. Неожиданно вступил в разговор Сергей Александрович и рассказал о своих встречах с поэтом в литературном кафе "Стойло Пегаса", на квартире у Зинаиды Николаевны Райх, с которой играл во многих спектаклях Театра Мейерхольда и куда приходил Есенин навестить своих детей Костю и Таню. Рассказывал о похоронах Есенина, как у гроба его "Зинаида плакала, как белуга". От него я узнал, что знаменитое стихотворение "Письмо к женщине" посвящено Зинаиде Райх, а строка "живете вы с серьезным, умным мужем" относится ко второму мужу Зинаиды Николаевны Всеволоду Мейерхольду. Работники есенинского музея были настолько поражены, что даже не сообразили записать рассказ на магнитофон, о чем потом очень жалели.
      Память, знания, жизненный опыт Сергея Александровича были уникальны. Он рассказал, как уходил из любимого Театра Мейерхольда. Ему срочно нужно было выехать на съемку, а из театра не отпускают. Он совершенно случайно узнает, что "мастер" решил ставить "Гамлета", а роль принца Датского собирается играть Зинаида Райх, как когда-то это делала великая Сара Бернар.
      Сергей Александрович пошел к Мейерхольду и сказал, что у него есть заявка на роль в новом спектакле: "Если Зинаида Николаевна будет играть Гамлета, то я хотел бы сыграть Офелию!.."
      Разразился бурный скандал, и Мартинсон уехал на съемку.
      После смерти отца Сергей Александрович часто звонил нам домой, приглашал в гости, но в суете и за работой удавалось встречаться только на гастролях.
      В последние годы он был очень одинок. Мечтал поехать в Америку, навестить дочь Аню и внучек. Просил меня помочь: сходить с ним в ОВИР в качестве председателя профкома. Документы у него были оформлены, но визу не давали.
      - Почему? - спросил я полковника, который не выпускал Сергея Александровича.
      - А вдруг он там помрет? Вы знаете, сколько стоит перевезти гроб?..
      Сергей Александрович был ошарашен бестактностью чиновника.
      - Я не собираюсь умирать.
      Но визу так и не получил.
      Многие считали его скуповатым, но, как мне кажется, деньги, заработанные тяжким трудом, оправдывают бережливость. Он отличался великолепным здоровьем. В гастролях на юге, когда играли по три концерта в день при жаре в 30 градусов, у него было давление, как у космонавта. Но однажды в Евпатории утром перед нашей гостиницей остановилась машина "скорой помощи", на носилках вынесли Сергея Александровича. Его сопровождал наш рабочий сцены, который помогал ему делать в магазине покупки. Рабочий громко говорил:
      - А все-таки зря вы, Сергей Александрович, съели вчера всю эту колбасу, хотя она и была очень дешевая!
      Вечером Мартинсон был, как всегда, на сцене и, как всегда, пел и плясал.
      Сергей Александрович любил красивых женщин, был гурманом, за обедом обязательно выпивал бокал хорошего сухого вина. До конца своей жизни он вспоминал, как "ля Серж" угощал его великолепными вальдшнепами, которых "взял" на охоте во время гастролей во Владикавказе. Он, без сомнения, принадлежал к числу тех уникальных личностей, которыми так богата была наша театральная и кинематографическая культура.
      Сергей Александрович работал над книгой о своем учителе, Всеволоде Мейерхольде. Но эта рукопись у него пропала. Говорят, ее вывезли за границу. И, возможно, она была опубликована под другим именем.
      И. С. ЗАТИРКО
      Жили мы, как и большинство людей в то время, скромно, на зарплату. Но отец считал, что артист в любых ситуациях не имеет права выглядеть неопрятным, плохо одетым.
      Умение "носить костюм" - одно из свойств настоящего артиста. В старом театре даже было такое амплуа - "фрачный герой"; достойно носить фрак целое искусство. И отец в полной мере владел им: любой костюм - латы, кольчуга, гусарский ментик, княжеский плащ, современный костюм - все выглядело на нем прекрасно. Наделенный от природы тонким вкусом, он умел одеваться так, что любая, самая простая одежда выглядела на нем как-то особенно свежо и празднично. Крахмальная чистая рубашка, отутюженные брюки - за этим уже следила мама.
      Единственный "концертный" костюм должен быть сшит у лучшего портного, а таким мастером в 40-50-е годы был Исаак Соломонович Затирко - легендарный портной, мастерская которого находилась в подвале нашего Театра киноактера.
      Затирко был "маэстро", творец - он шил костюмы для лучших картин "Мосфильма", обшивал выдающихся режиссеров, актеров, дипломатов. Он любил свои творения, как скульптор или художник. Часто во время концертов в нашем театре он поднимался из своего подвала за кулисы - в рабочем халате, с подушечкой, утыканной иголками, и сантиметром на шее,- чтобы посмотреть, как выглядят сегодня его костюмы на Столярове или на Дружникове.
      Однажды во время какого-то занятия на сцене, потрясая зал модуляциями своего могучего голоса, читал стихи замечательный артист Александр Хвыля. Затирко тихо, шепотом спросил у отца:
      - Товарищ Столяров, а что, Хвыля - партийный?
      - Не знаю,- удивился отец.- Вроде нет.
      - Да? Тогда почему же он так кричит!
      Когда во время концерта один посредственный артист стал объяснять, что ему мешает костюм, стесняет пластику, разгневанный мастер ответил афоризмом:
      - Играет не костюмчик, а актерчик! А вы как были дерьмо, так им и есть! - Это был приговор.
      Когда на наших экранах в конце войны стали появляться первые дублированные американские фильмы - "Три мушкетера", "Сестра его дворецкого" с Диной Дурбин, "Лисички" с Бет Девис,- он не пропускал ни одного сеанса. Я помню, после просмотра "Лисичек" все восторгались актерскими работами: "Ах, какие актеры!", "Ах, какая Бет Девис!" Затирко молча стоял в стороне, затем вздохнул и вымолвил: "Ах, какие фраки!" А ведь именно он в тридцатом году сшил прекрасный фрак для Чичерина, в котором тот отправился на заседание Лиги Наций.
      Как-то на улице, когда я шел с моим товарищем, известным спортсменом, меня окликнул Исаак Соломонович. Он был очень взволнован и сразу же спросил:
      - Вы слышали - умер Луков?!
      Я ответил, что уже знаю эту печальную новость. О смерти выдающегося режиссера, создателя прекрасных лент "Большая жизнь", "Два бойца" и других, уже сообщили по радио. Мой спутник, плохо знавший советских кинорежиссеров, спросил:
      - А кто это?
      - Это наш еврейский Пырьев! - с негодованием сказал Затирко.
      Исаак Соломонович был страшно ревнивым. Как-то мы с отцом шли в театр, а навстречу - "маэстро". Неожиданно он схватил отца за рукав и повел к себе в мастерскую. Очень взволнованно он стал спрашивать:
      - Товарищ Столяров! Что такое, а? Вы сшили новый костюм, да? Где? У кого?
      Отец долго убеждал его, что купил уже готовый, ношеный, в комиссионке. Судя по всему, мастер не очень-то поверил. Он стал внимательно рассматривать пиджак, и только когда прочитал на внутреннем кармане фирменный знак "Сделано в Англии. Лондон", лукаво посмотрел на отца и сказал:
      - О-о!.. Смотрите!.. Ведь так далеко от Москвы, а вполне прилично шьют!
      У Затирко были и свои недостатки: он не любил шить жилеты и еще очень долго тянул с примерками. Один ведущий режиссер не выдержал этих затяжек и срочно сшил себе пальто в промкомбинате литературного фонда у другого замечательного портного, конкурента Исаака Соломоновича.
      Мы были на очередной примерке, готовились костюмы к новой программе, когда этот режиссер в новом пальто зашел подразнить Затирко. Затирко долго разглядывал обнову, рассматривал швы, ходил вокруг, снимал невидимые ниточки и пылинки, затем позвал своего сотрудника, лучшего мастера Москвы:
      - Наум, поди сюда! Смотри!
      - Да! По-моему, он на него не мерил.
      - Нет! Нет! - запротестовал Затирко.- Если на мешок бросить нещипанную выдру, это тоже будет шуба. Конечно! - И, подводя итог импровизированному худсовету, заключил: - Вы знаете, оно на вас немножко детское.
      Театр готовил спектакль "Варвары" по пьесе Горького. Мы были на примерке. Станислав Чекан, прекрасный актер, огромный человек - он играл Ивана Поддубного в фильме о великом борце - стал объяснять мастеру, какие брюки нужны для его образа. Затирко возмутился, вызвал Наума:
      - Наум! Объясни товарищу Чекану, что я больной на брюки!
      Но, успокоившись и измерив необъятную талию гиганта, с уважением произнес, разглядывая сантиметр:
      - О! Товарищ Чекан, вы - животный человек!
      В работе у отца не было мелочей. Готовясь к любому фильму, он обсуждал со многими художниками, друзьями эскизы будущих костюмов. Так было, например, и с фильмом "Садко", где художником по костюмам была замечательный мастер Ольга Кручинина, а художниками-постановщиками классики нашего кино Куманьков и Сидетелев,
      После того, как фильм "Садко" получил на фестивале в Венеции 1-е место и с триумфом прошел по экранам всего мира, впервые делегация советских кинематографистов была приглашена в 1954 году в Южную Америку, в Аргентину. В честь наших артистов президент страны Хуан Перон давал прием. Форма одежды, естественно, парадная - у дам вечерние туалеты, у мужчин фраки. У отца фрака не было! Он нарушил этикет и пришел на правительственный прием в пиджаке и вышитой русской рубашке. Эффект был огромный. Об этом событии, как о сенсации, писала аргентинская пресса: "Русский богатырь явился на бал в русском национальном костюме".
      Президент на приеме подошел к отцу и попросил у него продать эту русскую расшитую рубашку. В ответ на это отец дипломатично предложил ему заключить торговый договор между Россией и Аргентиной.
      Хуан Перон подарил нашей семье свой портрет с автографом и предоставил личный президентский поезд советской делегации для поездки по стране.
      Г. А. ЮМАТОВ
      - Знакомься! Это настоящий матрос, герой войны Георгий Юматов. Он освобождал Болгарию, Румынию, штурмовал Вену! - Так отец познакомил меня с Георгием Александровичем Юматовым. А было это в 1952 году в нашем доме на Покровке, когда я еще ходил школу. Георгий после этих слов отца застеснялся и даже покраснел, и меня поразило, что такой молодой парень, а уже герой и киноактер. И еще Юматов показался мне тогда очень красивым человеком. В нем была какая-то особая мужественная стать, чувствовался крепкий мужской стержень.
      В 50-е годы отец вместе с Георгием играл в спектакле Театра киноактера в спектакле "Три солдата", пользовавшемся большим успехом. В той же постановке участвовала и жена Юматова актриса кино Муза Викторовна Крепкогорская. А еще Муза была активной помощницей отца в работе профкома театра, председателем которого много лет избирался Сергей Столяров. Отца выбирали на эту должность, так как он умел отстаивать права актеров, заступаться за них в любых обстоятельствах и перед любыми началь-никами.
      При закрытии Театра киноактера он смертельно поссорился с Иваном Александровичем Пырьевым - директором киностудии "Мосфильм", бывшим практически диктатором в отечественном кинематографе, деятелем очень крутым и нетерпимым. Борьба с этим могущественным в те годы человеком за возрождение театра, за достоинство актерского цеха стоила отцу много сил и здоровья.
      Георгий относился к отцу с большим уважением, их связывала общая любовь к природе, и, хотя Юматов был рыбаком, при нормировании актерской стрелково-стендовой команды, куда вошли такие заядлые охотники, как Петр Глебов и Владимир Ивашов, отец включил в ее состав и Георгия. К сожалению, после смерти отца эта команда распалась, и Юматов тренировался вместе с нами на стенде только один раз в августе 1968 года.
      Когда отец заболел, актеры направили ему в больницу письмо:
      "Дорогой Сергей Дмитриевич!
      Профком театра-студии "Киноактер" и творческого объединения киностудии "Мосфильм" шлет Вам, нашему председателю, свой сердечный боевой привет!
      Мы выражаем Вам большую благодарность за то, что Вы, наш старший и уважаемый всеми человек, возглавили нашу работу, дали нам творческий за-пал требовательности и оптимизма... Весь коллектив театра желает Вам, Сергей Дмитриевич, скорейшего выздоровления, и мы полны веры, что вы снимете интересный фильм "Когда расходится туман"".
      За несколько дней до смерти отец писал в ответ из больницы:
      "Дорогие товарищи!..
      Самое сокровенное богатство человека - здоровье. Берегите свои силы, не растрачивайте себя на пустые разговоры и ненужные распри. Надо напра-вить всю энергию коллектива на одну конкретную цель - повышение актерского мастерства. Время бежит стремительно, и бесплодно потерянные годы никто не вернет. Я также пользуюсь случаем поблагодарить весь коллектив, который отнесся ко мне во время болезни очень тепло и внимательно. Каждому товарищу крепко жму руку.
      Ваш Сергей Столяров".
      После смерти отца я почти двадцать лет избирался актерами нашего театра на пост председателя профкома, и Муза Крепкогорская все эти годы помогала мне в нашей общественной работе. В 70-80-е годы театр очень энергично занимался гастрольно-концертной деятельностью, которая составляла основу бюджета нашего коллектива. Иногда в год мы проводили более двухсот суток в командировках, выступая во дворцах спорта и крупных концертных залах городов Союза. Очень часто в этих поездках мы - моя жена Нина, Георгий, Муза и я - ездили в одном купе, а в гостиницах, как правило, жили рядом.
      У Музы и Жоры не было детей, о чем они очень горевали. Однажды они подобрали бездомную собачку, дворняжку, очень симпатичную, окрестили ее Фроськой по имени героини, которую играла Муза в кинокомедии "Две жизни", и это существо стало членом их семьи. Фроську не с кем было оставлять в Москве, поэтому ее возили с собой на гастроли. Это был целый процесс, так как собаку надо было прятать в гостинице от горничных, перевозить в специальной коробке в поездах и упаковывать в особую сумку при перелетах на самолете. Фроська все это переносила стоически, все мы к ней очень привыкли, но именно ее смерть и послужила поводом к огромной трагедии, которая случилась с Георгием Юматовым. В марте 1994 года у себя на квартире он застрелил из охотничьего ружья человека.
      Всю свою жизнь с 1945 года Георгий непрерывно и очень плодотворно работал в кино. После окончания одного фильма начиналась работа в другом, и так долгие годы без отдыха и перерыва. Конечно, для актера это великое счастье, но есть и предел человеческих сил, тем более что в годы войны Юматов был тяжело ранен, перенес контузию и серьезную травму черепа. В двадцать лет он мог получить пенсию по инвалидности, но кто об этом думает в такие годы! Его могучий организм быстро восстановился после ранения, и неожиданно у него открылся яркий актерский талант. Без всякой специальной подготовки, не имея высшего актерского образования, Георгий стал одним из самых популярных киногероев страны. Не случайно уже в 80-е годы Владимир Меньшов вставил в свой фильм "Москва слезам не верит", получивший "Оскара", эпизод на парадной лестнице Театра киноактера, где под восторженные крики толпы "Смотрите! Юматов! Юматов!!" он входит в зал.
      Годы, напряженный труд и усталость стали сказываться. Начались срывы на работе. Он не смог начать съемку в фильме "Белое солнце пустыни", хотя главная роль - товарищ Сухов, великолепно сыгранная Анатолием Кузнецовым, по признанию автора сценария Валентина Ежова, писалась для него. Не смог Георгий закончить и съемки в кинофильме "Верьте мне, люди" (его в конце концов заменил Кирилл Лавров), хотя и снялся в начальном эпизоде - в бое с волками. Георгий никогда ничего не боялся, снимался без дублеров, и драку с настоящими волками провел сам. В результате получил травму - волк прокусил ему ладонь правой руки, указательный палец на всю жизнь остался искалеченным. Но это, хотя и досадные, всего лишь эпизоды в его большой творческой жизни. В редкие свободные дни он отправлялся на рыбалку в Икшу или копался дома в моторе своего старого автомобиля. Ни сбережений, ни какой-либо собственности за всю свою долгую трудовую жизнь он не собрал. И вдруг в результате "перестройки" и гибели театра и кинематографа, казалось бы, незаменимый артист отечественного кино остался без работы, без средств, без надежд. Для гордого и знаменитого человека начался мучительный процесс оформления нищенской пенсии и бесконечное ожидание хоть какой-нибудь работы. Молчание и пустота. И вот шестого апреля умерла собачка Фроська. Надо похоронить. Ему помогает выдолбить в мерзлой земле могилку бездомный человек, который обитал на лестнице их кооперативного дома по улице Черняховского. Потом поднялись в квартиру. По обычаю помянули Фроську. Как произошла трагедия, в чем причина конфликта - об этом можно только гадать. Ничего не выяснили и первые протоколы допроса: случившееся в тот роковой день Георгий Александрович помнил плохо и отрывочно, так как принял тогда 50 граммов водки и несколько таблеток "тазепама". Все произошло как бы в шоке, и он сам вызвал к себе на квартиру милицию. Его арестовали.
      В тот же вечер мне домой позвонила Муза. Просила помочь. Простить такой поступок невозможно, но попытаться понять, что толкнуло Георгия на преступление, в чем его причина - необходимо. Тогда мне показалось, что виной всему была болезнь, его потрясенная последними событиями, за-мутненная психика. Я стал готовить ходатайство от имени гильдии киноактеров и Союза кинематографистов с просьбой об освобождении Юматова из-под стражи. Вот текст письма:
      "Прокурору гор. Москвы
      государственному советнику юстиции II класса
      Пономареву Г. С.
      от гильдии актеров кино России
      и Союза кинематографистов РФ
      Ходатайство.
      Неожиданным и горьким для всех нас явилось известие о трагедии, происшедшей с нашим товарищем, народным артистом России Георгием Александровичем Юматовым. Просим Вас учесть, что сейчас, после ранения на войне и травм, полученных за долгие годы работы в кино, здоровье Юматова находится в крайне критическом состоянии, и мы убедительно просим Вас изыскать возможность освободить этого человека из-под стражи на период следствия. Мы знаем, что он не бандит, не злодей и глубоко переживает происшедшую трагедию. Мы поручаемся, что Георгий Александрович Юматов, будучи на свободе, не скроется от следствия и суда, будет являться по первому требованию правоохранительных органов и не допустит нарушения закона".
      Но закон есть закон. Георгия на поруки не выпустили, болезнь обострилась, и его положили в тюремную больницу. Следствие проходило очень вяло и формально. Были выдвинуты четыре версии происшедшего, но ни одна из них не была достаточно проработана. В гильдии мне предложили обратиться за помощью к известному адвокату Борису Кузнецову. Этот человек сумел глубоко прочувствовать всю трагичность события и начать детальное и внимательное расследование. Знакомясь с первоначальными материалами дела, Б. Кузнецов заметил многие упущения: во-первых, не была проведена баллистическая экспертиза; во-вторых, он обратил внимание на то, что в исходных материалах не упоминается о резаной ране головы, полученной Юматовым в день убийства. Во время уборки юматовской квартиры был обнаружен нож, и след от него совпадал с раной актера. Проведенная трассологическая экспертиза подтвердила версию о необходимой обороне.
      Ввиду убедительности доказательств дело было прекращено на стадии предварительного расследования, и 6 мая, ровно через два месяца, после того как в квартире Юматова прозвучал роковой выстрел, артист был выпущен на свободу.
      Однако трагедия, происшедшая с ним, потрясла его организм, здоровье так и не восстановилось. Обострилась язва, пришлось делать сложную операцию, усилилась болезнь сердца, и через два года Георгия не стало.
      Он был очень скромным человеком. Дважды я делал программы на ТВ с участием Георгия, и каждый раз просил его надеть боевые награды, в том числе и знаменитую матросскую медаль Ушакова. Оба раза Юматов говорил, что забыл надеть награду. Он не любил рассказывать о войне и только однажды был вынужден рассказать о своих боевых подвигах, когда пришел в профком театра подписать характеристику для поездки в Вену. Его как одного из участников освобождения города приглашал на празднование магистрат Вены. Я не удержался и спросил: а когда на бронекатерах штурмовали город, разве ему характеристика от профкома требовалась? Георгий ответил, что тогда это было не нужно. И тут я узнал, как было дело.
      Апрель 45-го. Все мосты через Дунай взорваны, кроме одного, по которому отходит в Вену танковая дивизия СС "Мертвая голова". Оба берега реки в руках немцев. Наша авиация бездействует - нелетная погода. И вот тогда моряки на бронекатерах скрытно в тумане причаливают к быкам моста, по веревкам забираются наверх и забрасывают гранатами отступающие танки. От полной неожиданности возникает паника, радист с катера дает радиограмму: "Моряки захватили мост". Наши срочно выбросили десант на оба берега и захватили единственный мост, по которому советские войска и вошли в Вену. Пока длилась операция по захвату моста, немцы пришли с себя и уничтожили почти всех отчаянных моряков. Оставшиеся в живых были очень сильно искалечены. Среди раненых, но живых был и 19-летний Георгий Юматов.
      Я вспоминал его рассказ жарким летним днем 1999 года на Ваганьковском кладбище, когда прощался с его женой Музой Викторовной, не надолго пережившей Георгия. В тот же трагический день на другом кладбище Москвы хоронили сокурсника Музы - Евгения Моргунова. Все трое начали свой путь в кино с замечательного фильма "Молодая гвардия" и ушли из жизни почти одновременно.
      Заканчивается столетие и скоро, наверное, останется немного людей, которые были свидетелями и участниками тех великих и трагических свершений, которыми так богат бурный XX век.
      ВСТРЕЧИ
      Как-то перебирал домашний архив и наткнулся на огромную связку почетных грамот. Пожелтевшие листки с портретами вождей, с лентами краснофлотцев, с автографами секретарей ЦК, руководителей республик, областей, городов, начальников шахт, директоров заводов, командиров воинских частей и подразделений. И за всем этим стоит большая, сложная жизнь, огромная работа. Сейчас все это выглядит смешно и архаично... За этот труд не платили. Это наша отдача - ведь любовь не бывает без взаимности. И вот актеры кино, особенно поколение отца, много времени отдавали так называемой шефской работе, а за это воинские части предоставляли для съемок корабли, дивизии, самолеты. Вот это взаимное уважение, взаимное обогащение, взаимное проникновение стоит за пожелтевшими листами, трогательными документами великой эпохи.
      Шефское окормление давалось нелегко: продолжительные перелеты, выступления в трудных условиях. Но тем не менее этот благородный труд, мне кажется, и был той отдачей за любовь, которую испытывали наши зрители к актерам кино. Я это видел своими глазами. Конец 50-х, начало 60-х годов коммерческие выступления, первые огромные, стотысячные стадионы. Кировский в Ленинграде - полон, "Динамо" в Москве - полон , а в других городах, Алма-Ате, Ташкенте, Свердловске, Тбилиси, Ставрополе, Иркутске, Владивостоке,- везде десятки, сотни тысяч людей... По два, по три выступления... Искренняя любовь зрителей к кинематографу. Даже выдающиеся, великие мастера эстрады Клавдия Шульженко и Лидия Русланова, солисты балета отходили на второй план. Афишей - главным притяжением зрителей! - были именно актеры кино.
      Замечательные народные фестивали, когда город жил одной жизнью, масса кинотеатров, выступления актеров, и вся эта работа проводилась, как я уже говорил, бесплатно.
      Какие интересные встречи, какие интересные люди, какие разговоры, какая любовь... Я помню одну из первых встреч на стадионе "Динамо". Нас провезли через толпу зрителей на автобусе к служебному входу. Вдруг крик в толпе:
      - Да пропустите меня! Я опаздываю!
      - Куда ты, да кто ты такой?
      - Я Бабочкин! Я Чапаева играл!
      Мгновенная тишина. И неожиданно голос какой-то женщины:
      - Го-осподи, Борис Андреич, а вы еще живые?
      Зрители настолько отождествляли актера с той ролью, которую он сыграл, что разделить эту, скажем так, любовь было невозможно. Чапаев погиб, и все это видели, а он оказался здесь - живой. Какая радость, какое счастье и какое наивное восприятие кинематографа!
      Бывали и другие встречи. Владимир. Стадион. Мы с отцом в комнате для актеров. Вместе, мужчины и женщины, милиционер приводит какого-то пожилого человека со скромным букетиком цветов, осматривается и, наконец, обращается к отцу, как к самому знакомому:
      - Товарищ Столяров, вот тут Зою Федорову спрашивают.
      Отец подзывает Зою Алексеевну:
      - Зоя, к тебе пришли.
      Зоя Алексеевна поворачивается, смотрит несколько секунд на этого человека, а потом бросается на него, впиваясь ногтями в лицо. Их разнимают, у мужчины по лицу течет кровь. Мы ничего не понимаем. Подбегает врач, дает ей успокоительное. Гражданина выводят. Что случилось?.. Пришел поздравить заслуженную артистку Зою Федорову один из начальников Владимирского централа, страшной тюрьмы, в которой Зоя Алексеевна сидела, приговоренная сначала к высшей мере, а потом к двадцати пяти годам лагерей.
      ...В Ярославле. Осень, проливной дождь. Уже темно, но зрители не покидают трибун стадиона. Овации! Вбегает за кулисы совершенно мокрый Сергей Николаевич Филиппов. Мы с отцом пьем кофе.
      В это время на сцену выходит Марк Наумович Бернес и поет: "Хотят ли русские, хотят ли русские, хотят ли русские?.." Филиппов протягивает руку к буфетчику и кричит:
      - Хотят! Хотят!..
      Закавказье. Мы спешим во Владикавказ, за сорок верст, возвращаемся с шефского концерта в воинской части строительного батальона. Мы уже не помним ни номера этой воинской части, ни командира этого подразделения... Торопимся! Опаздываем на дневное выступление во Владикавказе. Подъезжаем к городу. И вдруг...
      Лидия Андреевна Русланова, которая сидит впереди нас, вскрикивает и хватается за сердце. Машина останавливается, шофер выбегает, открывает дверцу. Испуганно спрашиваем, что случилось. Оказывается, после выступления там, далеко, в той неизвестной воинской части, Лидия Андреевна забыла в огромном солдатском туалете на 24 персоны, на умывальнике, свои бесценные драгоценности. Бриллиантовая брошь, бриллиантовое колье, серьги, кольца на десятки тысяч рублей. Пока мы разбираемся где, что, как, куда, рядом останавливается пыльный грузовичок, из него выбегает маленький солдатик с пакетиком из газеты. Протягивает Лидии Андреевне этот пакетик и говорит:
      - Вот тут все. Извините, я спешу - в самоволку ушел.- И исчезает на своем грузовичке.
      Лидия Андреевне разворачивает пакетик: действительно, все в полной сохранности. Мы так и не успели достойно отблагодарить солдатика. Он исполнил свой долг - и исчез.
      Через несколько дней Лидия Андреевна звонит нам в номер по телефону:
      - Столяры! Помогите старухе, пойдемте на рынок сходим.
      Мы с удовольствием сопровождаем Лидию Андреевну на прекрасный южный базар. Она приглядывается, торгуется, что-то выбирает, и, наконец, покупает огромный хрен.
      Отец спрашивает:
      - Лидия Андреевна, зачем это вам?
      - Сережа, родственникам пошлю. А то говорят: Русланова жадная, ни хрена не посылает.
      Народный фестиваль в одном из северных городов Урала. Холодно, за бортом тридцать пять. По нескольку выступлений в день. Полные кинотеатры. Зритель удивительный, не отпускает со сцены, аплодисменты, овации... Мы перебегаем из одного кинотеатра в другой, даже не успеваем поесть. Заботливый директор кинотеатра устраивает тут же, в кассе, маленький обед. На плитке варится картошка в мундире, мы только успеваем сесть за стол тут же стук в дверь. Что такое? Не дают людям поесть. На пороге стоит смущенный человек и, шамкая, что-то пытается объяснить директору.
      - Что? Что? - не понимает тот.
      - Шелюсть... шелюсть... Не находили? Шелюсть во рту...
      - Челюсть? - спрашивает директор.- Ну вот, видите, какие зрители.
      Открывает сейф и с нижней полки достает вставную челюсть. Протягивает ее этому гражданину, потом отдергивает руку и спрашивает:
      - Ваша?
      Гражданин хватает челюсть, вставляет ее, несколько раз щелкает зубами, причмокивает, и потом удивительно четко, дикционно говорит:
      - Скучные фильмы показываете, товарищ директор. Вчера даже заснул, челюсть выпала.- И уходит, хлопая дверью.
      Э. П. ГАРИН
      Отец с большим уважением относился к таким великим актерам, как Б. Бабочкин, Н. Симонов, а позже и к М. Романову, с которым снимался в кинофильме "Голубые дороги". Здесь М. Романов играл маленькую роль боцмана, но отношение к нему в съемочной группе было особое. Вообще в кино у него была только одна значительная роль - в кинофильме "Подвиг разведчика" он блестяще сыграл роль фашистского генерала фон Руммельсбурга. И лишь спустя много лет я понял, почему коллеги относились к нему с таким пиететом.
      В 1947 году на сцене Малого театра шел спектакль Киевского русского драматического театра "Живой труп" по пьесе Л. Н. Толстого, в котором Михаил Романов играл роль Федора Протасова. На премьере семнадцать раз поднимался занавес, публика была потрясена игрой артиста. В театральных рецензиях о нем писали, как о лучшем Протасове всех времен и народов, и это когда в Александринке Федю прекрасно играл великий Симонов. Были свои Протасовы и в Москве, в том числе неподражаемый Иван Берсенев. Кстати, именно Михаил Романов написал о своем товарище Эрасте Павловиче Гарине, игравшем короля в спектакле Театра киноактера "Обыкновенное чудо", как о явлении в актерском искусстве. Гарин достиг, по мнению Романова, "высшей степени мастерства в своей профессии..." "Он создал свою актерскую маску", подобную той, "которую могли создать только великие актеры, как Чарли Чаплин или Бестер Китон".
      Сколько я помню Эраста Павловича, он постоянно находился в оппозиции к властям. Он был любимцем Всеволода Эмильевича Мейерхольда, товарищем Николая Робертовича Эрдмана, к которым в свою очередь испытывал душевное расположение. И, несмотря на расстрел Мейерхольда, ссылку Эрдмана, до конца жизни он оставался верен своим кумирам и никогда не скрывал своих взглядов.
      Когда в 1955 году мы с отцом снимались в Одессе в кинофильме "Повесть о первой любви", до нас стали доходить трагические слухи о расправе над Театром киноактера: о закрытии сценической деятельности театра и уничтожении декораций спектаклей "Моцарт" и "Обыкновенное чудо". По слухам, театр закрыли из-за восстановления Эрастом Павловичем спектакля Вс. Мейерхольда "Моцарт" по пьесе Эрдмана. Это была мемориальная постановка, посвященная памяти великого Мастера. У героя пьесы Гулешкина, которого великолепно играл Эраст Павлович, были такие чудесные реплики: "Чем жить, мамаша, ежели нас даже арестовывать не желают... Машенька, посмотрите в окошко - Советская власть не кончилась?"
      Оказывается, не кончилась. И театр закрыли с ханжеской формулировкой: "сценическая деятельность мешает актерам работать в кинематографе". Директор киностудии "Мосфильм" Иван Пырьев, бывший одновременно и председателем оргкомитета Союза кинематографистов, отдал сам себе приказ о передаче помещения театра с баланса "Мосфильма" на баланс оргкомитета союза "в связи с созданием в помещении театра клуба кинематографистов", то есть Дома кино с рестораном, бильярдной и прочим.
      Театр закрыли, труппу разбили на две части: штат актеров при киностудии "Мосфильм" и актерский штат при Киностудии им. Горького.
      Отец остро переживал гибель театра: писал письма в Центральный Комитет, выступал с протестами на собраниях, в печати, ссорился с начальством, требовал реставрации. Ведь на этой сцене были поставлены великолепные спектакли, многие из которых при экранизации стали классикой отечественного кино - такие как, например, "Молодая гвардия" и "Попрыгунья". Отец играл Паратова в "Бесприданнице", Тропачева в пьесе И. Тургенева "Завтрак у предводителя", в современной пьесе молодых режиссеров Егорова и Победоносцева "Три солдата", репетировал в спектакле "Бранденбургские ворота" по пьесе М. Светлова, который ставил Б. Бабочкин. Расставаться с театром было мучительно. Когда в 1958 году полуподпольно, на общественных началах стала возрождаться сценическая жизнь, Эраст Павлович Гарин пригласил меня участвовать в постановке пьесы "Несущий в себе". Отец сказал:
      - Обязательно соглашайся, у Эраста есть чему поучиться.
      И я приступил к работе.
      Мы только что защитили диплом во ВГИКе пьесой А. Чехова "Три сестры" в постановке нашего профессора В. Б. Белокурова. В этом спектакле вместе с нами, студентами, играли и корифеи МХАТа - Зуева и Медведев. А режиссура Гарина с его мейерхольдовской традицией, с отрицанием "системы", была необычна и интересна. Помню, на одну из первых репетиций пришли какие-то незнакомые люди из МИДа - как выяснилось, китайцы с переводчицей. Мы тогда еще дружили с КНР, все ходили в китайских рубашках и зеленых плащах "дружба".
      Эраст Павлович вызвал на сцену артистов и обратился к ним с речью:
      - Артисты! Тут пришли посмотреть, как мы работаем... Девушка, не переводите,- попросил он переводчицу.- Покажем этому косоглазому, что мы умеем! Артисты! Заразы! Давай!..
      После такого эмоционального призыва началась репетиция. Я и моя партнерша Ольга Красина играли школьников-десятиклассников, которые мечтают о будущем, о своем месте в жизни. Эраст Павлович решил эту сцену как объяснение в любви. Я должен был говорить свой текст, раскачиваясь на гимнастическим снаряде - параллельных брусьях, выполняя различные акробатические элементы: стойку на руках, переворот, соскок. Из зала непрерывно неслись реплики Эраста Павловича:
      - Еще раз!.. Громче!.. Давай, качайся!.. Еще раз... Покажи этому косому... девушка, не переводите... как надо играть... давай!..
      Я измучился и, чтобы передохнуть, спросил у Эраста Павловича, какое у меня в этой сцене "сквозное действие", какая "актерская задача".
      Эраст Павлович возмутился и закричал:
      - Перестань!.. Давай, вякай что-нибудь по "системе"... девушка, не переводите... Только громче. Еще раз! Начали!
      Вот в таком темпе продолжалась репетиция, сопровождаемая комментариями и непременным "девушка, не переводите".
      Замечания Эраста Павловича были очень точными и высказывались при помощи своеобразной лексики. Так, например, объясняя одной актрисе необходимость иного пластического решения образа, Эраст Павлович заметил, что есть пластика, а есть плаституция. Наконец он объявил:
      - Все! Проветрон и буфетизация.
      В зале зажегся свет. Один из китайских гостей поднялся и церемонно произнес почти без акцента, на чистом русском языке:
      - Уважаемый Эраст Павлович, я очень благодарен вам за интересную репетицию.
      Пауза. Гости молча вышли из зала. И в полной тишине Гарин промолвил:
      - Кранты!.. Теперь в ЧК сгноят...- И добавил, обращаясь к ассистенту: - Маша! Принеси, пожалуйста, на дорожку "рыженького".
      Это означало: в чашечке из-под кофе 50 граммов коньяку.
      Была хрущевская "оттепель", и репрессий не последовало, но к Эрасту Павловичу власти по-прежнему относились настороженно, с предубеждением, а он верил, что еще наступят лучшие времена и с оптимизмом повторял свою любимую поговорку: "Ничего!.. Мы еще погнием в кинематографе!"
      Рассказы об искусстве,- а это была главная тема его бесед и выступлений - всегда были необычны и интересны. Один молодой драматург, потрясенный эрудицией и образным языком Гарина, спросил его: а почему он все это не запишет?
      - Буквы забыл! - был краткий ответ.
      - Но это ведь очень интересно,- настаивал сценарист.- Почему?
      - Бумаги нет,- отвечал Эраст Павлович.
      Тогда молодой человек предложил свои услуги:
      - Давайте мы встретимся, посидим...
      - Как это "посидим"? - перебил его Гарин.- Да мы с тобой сопьемся!
      Эраст Павлович знал, что писать и даже вспоминать то, что он знал и помнил, было опасно.
      Как-то мы гуляли по Москве. Эраст Павлович рассказывал о Кустодиеве, с которым дружил, даже выпивал "рыженького". Мы остановились у только что открытого памятника Карлу Марксу в Театральном проезде, который тогда в связи с этим событием переименовали в Проспект Маркса. Это насилие над культурной традицией Москвы оскорбляло Эраста Павловича. Была глубокая осень, шел мокрый снег, грязные мостовые, город серый и печальный. На новом памятнике "основоположнику" снег и обязательная ворона на голове "классика". Я спросил Эраста Павловича, нравится ли ему современная скульптура, например, вот этот памятник Марксу. Последовал короткий ответ:
      - Да разве ж это Карла Маркса? Это же кот на холодильнике!
      Мы пошли дальше к "Метрополю" по бывшему Театральному, ныне Проспекту Маркса. Тогда в этой гостинице еще жили обычные командировочные. Они суетились у входа со своими провинциальными чемоданами, а рядом предлагали свои услуги скромные дамы легкого поведения.
      От внимания Эраста Павловича это не ускользнуло, он вздохнул и сказал:
      - Да ну его, Маркса! Пойдем посмотрим, как марксисточки работают.
      К. Н. СОРОКИН
      Отец был театральным человеком. На всю жизнь запомнил он мгновения великого искусства. Стоять на сцене рядом с В. Качаловым, играть в одном спектакле с Москвиным и Хмелевым - это значит приобщиться к таинству особой сокровенной религии. Существует поверье, что человек, вдохнувший однажды воздух театральных кулис или циркового манежа, остается верным этому искусству на всю жизнь.
      Так и случилось с отцом. Сначала он соприкоснулся с таинством театра в студии А. Дикого, затем во МХАТе, а потом и в Театре Красной Армии, в работе с Алексеем Дмитриевичем Поповым.
      Молодого артиста заметили, о нем стали писать. Уже в 1934 году в рецензии на спектакль "Мещане" в постановке Е. С. Телешевой отмечают молодого актера Сергея Столярова. Заметным событием стали его роли в спектаклях театра "Бойцы", "Я вас люблю", "Слава"...
      Наверное, эти работы обратили на него внимание А. П. Довженко и других кинематографистов. Но, снимаясь в кино, отец не расставался с театром. Перед войной он играет у Ю. Завадского в Театре им. Моссовета Фабрицио в пьесе Гольдони "Хозяйка гостиницы" с В. П. Марецкой и Н. Д. Мордвиновым. В 1941 году я помню его в спектакле "Надежда Дурова", то есть помню, конечно, только отца в великолепном кивере и форме гусара 1812 года. В начале войны он играет Колесникова в пьесе Леонида Леонова "Нашествие" и в спектакле "Олеко Дундич". С января 1944 года - студия Театра киноактера, где он много играл и репетировал, и где, пожалуй, самой значительной работой была роль Паратова в пьесе А. Н. Островского "Бесприданница". Ларису в этом замечательном спектакле играла Нина Алисова, исполнительница роли "бесприданницы" в одноименном фильме, созданном в 1937 году крупнейшим русским кинорежиссером с дореволюционным стажем Яковом Протазановым. Отцу в этой работе приходилось многое преодолевать: Паратов был жесткий человек, барин, эгоист. Одним из его партнеров в этом спектакле был Константин Николаевич Сорокин, блистательно игравший Робинзона. Вот о нем я и хочу рассказать - этот человек был не только популярным артистом, но и очень интересной личностью.
      Невысокого роста, круглолицый, со вздернутым курносым носом, он, как правило, особенно в поздние годы, играл недалеких деревенских пареньков. Сорокин - мастер острохарактерного эпизода, а это ювелирная работа. В отличие от исполнителя центральной роли, у которого есть много времени и возможностей для создания образа, артист-эпизодник должен в течение двух-трех минут на очень скудном драматургическом материале создать яркий, запоминающийся характер. Сорокин с этим блестяще справлялся. Случалось так, что забывался герой картины, а точная реплика Константина Николаевича надолго оставалась в памяти зрителя.
      Родился он в 1908 году, был учеником известного актера из петербургского Александрийского театра Николая Николаевича Ходотова и на всю жизнь сохранил в душе трепетное уважение к учителю. Каждый раз, бывая в Ленинграде, Константин Николаевич приходил поклониться могиле наставника и друга. Он рассказывал, что однажды запоздал и подошел к кладбищенским воротам, когда их уже затворяли. И перед ними какой-то военный умолял смотрителя пропустить его с женой, показывал билет на поезд, объяснял, что ночью они уезжают, а он хочет показать ей "могилу Анны Карениной". "Сам-то я ее много раз видел,- горячо объяснял "знаток отечественной культуры",- а вот жена - нет!" Сорокин был глубоко огорчен подобным бескультурьем. Невежд и хамов он не любил и бывал с ними резок и язвителен.
      Русскую классику знал великолепно, наизусть читал многие страницы Л. Н. Толстого и А. П. Чехова. А еще Константин Николаевич преклонялся перед гением Шаляпина. На вопрос, выступает ли он в концерте, неизменно отвечал:
      - Выступает только Шаляпин, а я участвую.
      В конце 60-х выступления популярных актеров перед огромной аудиторией пользовались бешеным успехом. Хорошо подобранные бригады разъезжали по городам. Помнится, в Алма-Ате номер гостиницы, в котором жил Константин Николаевич, находился под номером другого, очень популярного в те годы ленинградского артиста Сергея Николаевича Филиппова.
      На следующие утро Константин Николаевич обратился к товарищу с претензией:
      - Сережа, ты всю ночь топал у меня над головой - вот я не выспался. Что случилось?
      Оказалось, у Филиппова возникла "жажда", а буфет со спиртным открывался только в восемь утра. Тогда Сорокин объяснил ему, что это дело поправимое и у него давно существует система борьбы с подобным недугом. Надо только все зараннее приготовить, и, если возникнет "синдром жажды",просто протяни руку с кровати и удовлетвори желание.
      Следующая ночь прошла без происшествий. А утром Сергей Николаевич с восторгом объявил о своем открытии: раньше он знал только одну систему солнечную; оказывается, есть и такое замечательное явление как "система Сорокина". Однако через два дня раздражающая история с шагами над головой повторилась.
      - Что произошло? Почему не пользуешься "системой Сорокина"?
      Печальный Филиппов ответил:
      - Понимаешь, все шло нормально, по "системе", но жажда была так велика, что запаса не хватило.
      Простоватая внешность Сорокина, простонародный, чуть с шепелявинкой выговор часто сбивали с толка собеседников, и горе было тому, кто рисковал соревноваться с ним в эрудиции. Тогда актер становился желчным и безжалостно расправлялся с оппонентом. Одной из страстей Константина Николаевича была новейшая история, и в частности история расстрела царской семьи. Когда отец в 30-е годы учился в студии Дикого, при Доме ученых комендантом был человек, принимавший участие в екатеринбургском расстреле. Его роль в этом деле была не самой важной, но когда он выпивал, то собирал в своей каморке студентов и рассказывал об ужасной трагедии, плакал и говорил, какой он негодяй. Константин Николаевич очень интересовался деталями этой страшной драмы. Он несколько раз расспрашивал отца, а после его смерти часто беседовал на эту тему со мной. У нас было несколько редких по тем временам книг, связанных в какой-то мере с этим событием: "Переписка Николая и Александры Романовых"; "Последние дни Романовых" М. П. Быкова, Свердловск, 1926; "Допрос Колчака. Стенограмма"; "Дни" и "1920 год" В. Шульгина.
      Константин Николаевич с огромным уважением брал "изучать" эти запрещенные издания и через несколько дней с благодарностью возвращал, при этом обязательно оборачивал книгу газетной бумагой, во-первых, чтобы не испачкать, а во-вторых - для конспирации. Это была наша тайна!
      Наши встречи участились, когда в 60-е годы в Свердловске мне с помощью В. В. Санаева удалось встретиться с Ермаковым - единственным живым тогда исполнителем казни царской семьи. Во время гастролей Всеволод Васильевич заболел, и его положили в обкомовскую больницу. А рядом, в палате старых большевиков, находился П. З. Ермаков, упоминавшийся в книгах о гибели царской семьи.
      В больнице этот уже деградировавший тип, кстати, имевший судимость за убийство из "наградного оружия" невиновного человека, выставлял именно себя главным героем расстрела. До этого он много лет рассказывал школьникам о своем "подвиге", и сейчас уже по накатанному сценарию утверждал, что вначале убил царя, а вторым выстрелом прикончил маленькую Анастасию. "Она подушечкой от меня закрылась, а я ее из маузера прямо в лоб..." Я разговаривал в больнице с Ермаковым всего несколько минут, но мои впечатления мы обсуждали с Константином Николаевичем много часов.
      У Сорокина была превосходная память, и он знал огромное количество театральных легенд и преданий.
      В 30-е годы Киров вручал первые советские награды прославленным артистам Александринского театра. Орден в те годы очень много значил получивший его артист впредь официально именовался "артист-орденоносец", и это давало много благ, в том числе право входить в трамвай с передней площадки. Как обычно, был тщательно составлен список претендентов. Среди них оказался и великий драматический артист Юрий Михайлович Юрьев. Однако в последний момент выяснилось, что он был слишком обласкан "старым режимом". А известен он был как лучший в Петербурге Чацкий, Арбенин, Отелло. Считаться с этим приходилось, и Юрьеву решили вручить более "низкую" награду - орден "Знак почета". Артист возмутился и заявил С. М. Кирову: "Это не орден, это значок. Он мне не нужен!.. Вот государь император наградил меня перстнем с бриллиантом! А значок... да его можно купить в палатке..." Все убеждения в том, что это тоже орден, просто он так называется - "Знак почета", Юрий Михайлович оставил без внимания. Чтобы избежать крупного скандала, вопреки всему, Юрьеву был вручен орден Трудового Красного Знамени.
      К. Н. Сорокин вспоминал замечательный юбилей М. Н. Ермоловой и речь о ее жизни и творчестве, с которой выступила коллега и подруга великой актрисы Александра Александровна Яблочкина. Константин Николаевич великолепно воспроизводил интонации голоса Яблочкиной, фрагменты ее выступления. Она говорила: "Ее любили офицеры, генералы...- и, взглянув в сторону президиума, где сидели члены правительства, добавила: - ...и рабочие. Советская власть,- продолжала она,- высоко оценила талант этой великой актрисы и дала ей самую большую комнату в ее собственном особняке..." Заканчивать нужно было обязательной здравицей, что и было исполнено Александрой Александровной: "Да здравствует наше прекрасное правительство и совершенно очаровательный Центральный Комитет!"
      Однажды я уговорил Константина Николаевича выступить с шефским концертом в одной из воинских частей. Дело было зимой. Устроители заверяли, что это недалеко от Москвы, и они пришлют за нами теплую легковую машину. Прислали же холодный "газик", а воинская ракетная часть, как оказалось, находилась за 80 километров от города.
      Сорокин был одет в легкое пальто, концертный костюм и лакированные ботинки. Первые километры пути он мрачно ругался, свернувшись, по его выражению, "как зародыш", пытаясь согреться, затем обреченно затих. Последние километры до части, через снег, нас тянул трактор.
      А в клубе ждали выступление артистов. Полный зал солдат уже полчаса дружно скандировал. "Заботливый" командир извинился за неудобства в пути, предложил коньяка - согреться. Сорокин молча кивнул.
      - Может, еще? - спросил командир после первой рюмки.
      - Давай! - проговорил Сорокин.
      После третьей порции он встряхнулся и вышел на сцену.
      Раскрылся занавес, из переполненного зала хлынул поток теплого воздуха, ослепительно вспыхнули юпитеры и рампа, коньяк вошел в кровь, блаженство разлилось по всему телу. Несколько секунд Константин Николаевич стоял у микрофона, пережидая аплодисменты, затем коротко промолвил: "Антракт!" - и ушел со сцены. В тот вечер мне пришлось выступать одному.
      В последние годы он часто болел и на вопрос о здоровье отвечал словами Вольтера: "Если я утром встал и у меня ничего не болит - значит я умер". Он любил ядовитого француза и часто цитировал: "Все искусства хороши, кроме скучного". О руководстве Госкино заметил: "Всякая власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно". И, наконец, уже совершенно современная мысль из того же Вольтера: "Если вы видите прыгающего из окна швейцарского банкира, следуйте за ним - есть возможность заработать деньги".
      Сорокин был великолепным мастером эстрады. На концертах артистов кино он прекрасно читал отрывок из "Тихого Дона" - "как они с Григорием Пантелеичем полячишек рубали". В рассказе казака Прохора звучали интонации многочисленных сорокинских киногероев. И хотя он позволил себе и несколько своих выражений, все это вовсе не воспринималось как "отсебятина", а являлось органическим развитием образа рассказчика, слиянием таланта актера и гениальной шолоховской прозы. К сожалению, этот уникальный номер так никогда не был ни снят, ни записан.
      Константин Николаевич сыграл огромное количество ролей и эпизодов в кино. Многое сохранилось в нашей памяти. Его персонаж из кинофильма "Танкер "Дербент"" со своей репликой "а я гудок починил!", раненый боец из кинофильма "Актриса", факир Вася Иванов, лихой солдат из "Котовского" ("давай стриги под Котовского!"). И другие его герои из кинокартин "Укротительница тигров", "Боксеры", "Член правительства", "Герои Шипки"...
      Одна из последних больших работ артиста - роль Чебутыкина из кинокартины "Три сестры" по А. П. Чехову. У Константина Николаевича, на мой взгляд, было много общего с чеховскими образами. Так же как и доктор Чебутыкин, Константин Николаевич был всю жизнь безнадежно влюблен в одну из самых прекрасных наших актрис - Аллу Ларионову. Оставался верным другом ее семьи без всякой надежды на взаимность. Как у Чебутыкина, за невзрачной внешностью у Константина Николаевича скрывалась ранимая и глубокая душа. И запои в жизни случались так же. Он их скрывал и называл "мои женские дни". Тогда он уединялся, но обязательно кому-то должен был высказать все, что его тяготило. Обычно это бывал дворник его дома.
      Константин Николаевич не заботился при жизни о своей славе. О нем не писали ни книг, ни рецензий. Как и полагается русскому интеллигенту, он постоянно был не в ладах с начальством.
      К счастью, киноэкран сохранил для нас хотя бы небольшую часть его талантливой и сложной творческой индивидуальности.
      Г. К. ЖУКОВ
      Недавно я увидел кинофильм "Голубые дороги", в котором более полувека назад впервые снялся вместе с отцом. Увидеть самого себя живьем через пятьдесят четыре года - достаточно забавное событие, к тому же оно вызвало целую череду воспоминаний.
      Послевоенные годы, разруха, голод. По дороге в школу каждый день встречаешь людей без руки, без ноги, с исковерканными лицами, контуженных, без глаз, на самодельных тележках. А на углу Гаврикова переулка и Немецкого рынка, напротив школы, солдат-инвалид, "самовар" - без рук и без ног. Утром его приносят, вечером забирают.
      Вместо портфелей у нас противогазные сумки, одежда перешита из старой родительской, скверная еда... И все-таки не было страха и безысходности. Главное - кончилась война, значит, все страшное уже позади. По крайней мере так считали. И эту веру поддерживал кинематограф - очень хотелось видеть счастливых, прекрасных людей и мирную, обеспеченную жизнь.
      Наверное, это правильно - ведь в "бурные 20-е" экономические потрясения в Америке породили "хеппи энд" и "голливудскую мечту" об американском образе жизни, и эта прекрасная "мечта" преодолела кризис и стала реальностью страны.
      Сорок шестой и сорок седьмой - тяжелые годы! Фильмов много, а у отца нет работы. К 250-летию российского флота приказано сделать кинофильмы о героях-моряках - "Адмирал Нахимов", "Крейсер "Варяг"", "За тех, кто в море", "Повесть о неистовом" и "Голубые дороги". Кстати, к 300-летию флота в 1996 году не было сделано ни одного!
      Отец по своей натуре был человеком жертвенным: он всегда за кого-то заступался, просил, восстанавливал на работе, выступал на стороне слабых и оскорбленных, чем вызывал недовольство руководства и уважение товарищей. Согласие на съемки в фильме "Голубые дороги" в какой-то мере тоже было жертвой ради семьи: слабенький сценарий, роль не выигрышная, второстепенная, но все-таки работа, и главное - возможность вывезти мать и меня к теплому морю, в Одессу.
      Город был разбит, порт взорван. Нас поселили в частных домах на "академических дачах" рядом с киностудией. И все-таки на юге были и помидоры, и яблоки, виноград и арбузы, рыба и молоко, и все это было необходимо: у отца в 43-м вновь открылся туберкулез, а я, как и все "военные" дети, был тощим и после московских бомбежек заикался.
      Поселок находился недалеко от знаменитой Филатовской клиники и в популярных стихах того времени говорилось:
      Я за Одессу вам веду рассказ:
      Бывают ссоры здесь и с матом и без мата,
      Но если даже вам здесь выбьют глаз,
      То вам их вставит в клинике Филатов.
      Ви моря Рижского поклонник,
      Скажите мне сюда в ответ:
      Оно с Аркадией поспорит?
      Чтоб это было "да" - так нет!
      Дача была самой крайней в поселке и стояла на высоком обрыве, внизу на берегу разбитые румынские окопы, блиндажи, исковерканные танки и прочая военная техника. И море!..
      До сих пор я помню запах горячей земли, полыни и прелых морских водорослей - замечательное место!
      Хозяйка сдавала дом на две семьи - вторую половину занимала Ф. Г. Раневская. Снимали "с пансионом", а это значит, хозяйка сама закупала на "привозе" еду и готовила обед. Закупки надо было делать до начала основной торговли, тогда получалось дешевле, и хозяйка ходила на "привоз" до 6 часов утра. Одесский "привоз" - продовольственный рынок и "барахолка" - находился в те годы по соседству. Это экзотическое место безусловно было центром коммерческой и духовной жизни города. Там можно было купить все, даже атомную бомбу, как шутили одесситы. На "привозе" свой стиль торговли, общения и даже свой язык. Шум, крики, давка.
      - Скажите, пожалуйста, сколько стоят у вас яблоки?
      - Что такое? Вы не одессит!
      - Да. Как вы узнали?
      - У вас акцент.- И называлась двойная цена.
      Тут же помойка, туалет. Огромные зеленые мухи эскадрильями летают над прилавками с черешней.
      - Скажите, женщина, почем ваши помидоры?
      - Это не помидоры, это сахар. Вы варите борщ, а получаете компот.
      Рыбный ряд.
      - Мужчина, сколько стоят ваши кильки?
      - Мадам, это черноморская скумбрия.
      - Что вы говорите?.. Да она воняет.
      - Ма-адам! Риба спит. Когда мадам спит, я за нее не ручаюсь.
      Здесь своя манера обхождения, свой этикет. Туземец на "привозе" никогда не скажет, например: "Сколько стоят яйца?" А произнесет: "Мужчина, почем эти беленькие?" и т. д. Вот почему закупкой занималась хозяйка. Она была вдовой какого-то научного работника. Лето проводила в сарайчике, дачу сдавала и, хотя жила на берегу моря, с гордостью говорила, что уже пять лет не ходила купаться.
      Готовила она прекрасно, но была чрезвычайно общительна и эмоциональна. К семи утра, возвращаясь после баталий на "привозе", она продолжала возмущаться, раскладывая на кухне покупки.
      - Что это за "привоз"? Да... Вот раньше был "привоз", при царе! И кому это все помешало?... А цены? Нет, при румынах было лучше! Правда, морально тяжело - но дешевле...
      Это происходило каждое утро. Мы просыпались,- а ложились после съемок, концертов или спектаклей поздно - и весь день чувствовали себя разбитыми.
      Наконец терпение иссякло и отец сказал Фаине Георгиевне, что хочет серьезно поговорить с хозяйкой. И если она не прекратит свои утренние выступления, мы поменяем квартиру.
      Фаина Георгиевна заметила:
      - Сережа, вы интеллигентный человек и не сумеете объясниться как надо. Лучше я это сделаю сама.
      Она тут же вызвала хозяйку и при нас заявила ей:
      - Послушайте, женщина! Если вы не перестанете с утра каждый день ругать советскую власть, то я скажу куда следует.
      А время было жесткое. Фирма Лаврентия Павловича процветала.
      На следующее утро мы, как обычно, проснулись в 7 часов утра. Было непривычно тихо. На кухне раздавались какие-то шорохи, вздохи, приглушенные звуки. И наконец, видимо, природа взяла свое, хозяйка не сдержалась и произнесла, явно рассчитывая на нас:
      - Ах, какая риба! Такую рибу могут сделать только большевики!
      Неподалеку от нас, на обрыве, находилась некая таинственная, огороженная каменной стеной с башенками дача. Там под охраной, как в ссылке, жил маршал Жуков. Официально он был командующим Одесским военным округом.
      Однажды отца пригласили в порт осмотреть прибывший в Одессу знаменитый немецкий трофейный корабль с новым названием "Россия". О нем ходили легенды. Говорили, что этот великолепный белоснежный лайнер гордость немецкого пассажирского флота, любимый корабль Гитлера.
      У причала перед трапом собралась большая толпа приглашенных, но на борт никого не пускали - кого-то ждали.
      И вот подъехал кортеж черных машин. Из первой вышел невысокий плотный человек в белом кителе и в головном уборе, надвинутом на глаза. Рядом с ним стояли два огромных охранника.
      Отец сжал меня за плечо и прошептал:
      - Жуков!
      Маршал несколько секунд молча смотрел на корабль, демонстрируя полное и гордое равнодушие...
      Руки засунуты в карманы, глаз не видно, но волевой "жуковский" подбородок...
      Так и не сказав ни слова, развернулся, сел в машину и уехал.
      На отца это произвело сильное впечатление. При виде маршала он подтянулся, стал суровее, и я почувствовал, что он глубоко благодарен Георгию Константиновичу за то, что тот не снизошел до банального восхищения знаменитым "немцем". Не унизил себя и нашу Победу!
      РОДОВЫЕ СНЫ
      Многое в искусстве, в творческом процессе происходит бессознательно. Иногда открытия в мире науки приходят совершенно неожиданно, часто во сне. Многие образы в душе художника складываются по своим особым, пока не ясным законам. Вот как описывает друг Рафаэля Броманте рождение у гениального художника образа Сикстинской Мадонны: "У Рафаэля от самой нежной юности всегда пламенело в душе особенно светлое чувство к Божьей Матери... Однажды во мраке ночи взор его был привлечен светлым видением на стене - еще не оконченный образ Мадонны блистал кротким сиянием и казался совершенным и будто живым образом... Видение навеки врезалось в его душу и чувство. Вот почему удалось ему живописать Матерь Божью в том образе, в каком он носил ее в душе своей..."
      Феномен бессознательного в психике, в творчестве, в жизни человека занимает огромное место. Об этом думали многие философы, ученые, врачи. Об этом размышлял Василий Васильевич Розанов, об этом говорится в трудах Фрейда, Юнга. "Коллективное бессознательное" - это то, что помимо нашей воли откладывается в сознании поколений, то, что мы не можем контролировать в нашей психике. И это иногда выражается в РОДОВЫХ СНАХ, в явлении неких событий и образов, которые приходят помимо нашей воли. Они вроде бы существовали в иной жизни, в другое время и с другими людьми, но почему-то нам кажется - нашими родными. Это удивительное и труднообъяснимое свойство человеческой души замечали многие творческие натуры. Бессознательное содержит как бы два слоя - личностный и коллективный. Личностный оканчивается самыми ранними детскими воспоминаниями, коллективное бессознательное охватывает период предшествующий детству, т. е. то, что осталось от жизни предков. Эта мысль не дает мне покоя, и я хочу знать: как они жили, что делали, о чем думали, что происходило с этими людьми до моего рождения.
      Война, эвакуация. Мы живем в маленьком деревянном домике на окраине Сталинабада (Душанбе), недалеко от киностудии.
      Пасмурный зимний день. Все мы сидим вокруг печки: отец, мать, хозяйка дома и я. Потрескивают в открытой топке дрова, причудливые отблески пляшут по стенам, по лицам. Отец тихо рассказывает о детстве, о дореволюционной деревне, о голодном 19-м годе, о том, как был беспризорником и жил в детском доме. Потом вдруг на минуту замирает, глядя на огонь, вздыхает и несколько смущенно говорит: "Вот я сейчас вспоминаю детство, 20-е годы, и такое ощущение, что это все происходило с каким-то другим человеком, что это было где-то в другой жизни".
      Я запомнил эти его слова. И сейчас, вспоминая свое детство, войну, у меня точно такое же ощущение, что все это было с другим человеком, хотя я все удивительно отчетливо, до мельчайших деталей помню.
      И наш деревянный дом, выстроенный дедом в 1908 году. У меня сохранились некоторые чертежи этого здания. Он был поставлен по старому московскому обычаю в полтора этажа - "бельэтаж": нижний этаж, полуподвал, где были службы, дворницкая, прачечная - из камня. И верх из прекрасного, выдержанного строевого леса. Дерево в наших комнатах надежно удерживает тепло, предохраняет от болезней. Стены из великолепной вагонки. Огромные двери с массивными медными ручками, высоченный потолок, сложенный из отборного соснового бруса. Все это превосходного качества с замечательным естественным рисунком натурального дерева. Гордостью дома были прекрасные голландские печи, сделанные из великолепных белых изразцов.
      Дом строился на одну семью. Все комнаты сообщались и печи зеркалами выходили на две-три комнаты.
      После революции в дом поселили одиннадцать семей - каждая со своей судьбой и своими проблемами. И дом зажил иной жизнью.
      Я вспоминаю суровую снежную зиму 1943/44 годов. Было холодно: не хватало дров. И, как всегда в дни лихолетья, в комнатах появились знаменитые печки-буржуйки. На наборный паркет положили лист железа, пробили отверстие в великолепном голландском кафеле для трубы буржуйки и установили это чудовищное устройство.
      Печь быстро раскалялась, но так же быстро остывала, и к утру наши огромные окна покрывались толстым слоем мохнатого инея, такого плотного, что за ним не было видно улицы. "Железку" для тепла обложили кирпичом и замазали глиной. Но от жара глина отстала и кирпичи развалились. Тогда отец стянул все это устройство проволокой и снова покрыл глиной. Стало тепло. Эту конструкцию он назвал звонким именем "Смерть фашистским оккупантам" - и уехал надолго в Сибирь. Мама работала во фронтовом театре в Белоруссии и мы остались одни с несговорчивой печкой. Утром она никак не разгоралась, дымила, и сырые осиновые дрова принципиально не горели. Керосин был дорогой и на помощь пришла дореволюционная многолетняя подписка на журнал "Нива" с бесплатным к нему приложением: произведениями Пушкина, Тургенева, Гончарова, которую бережно хранили все эти годы.
      Каждое утро ритуал растопки был долгим и мучительным, я успевал рассмотреть очередной номер, приготовленный для печки, и даже вырезать наиболее интересные иллюстрации. К школе, в 44-м году, у меня была целая иконография портретов царя, цесаревича Алексея и групповых портретов царской семьи. Наверное, после рассказов бабушки о судьбе этих несчастных людей мне их было очень жалко. Это чувство осталось во мне навсегда. Когда я вижу царские портреты, тут же вспоминается холодная зима 43-го года, дым от нашей печки, заиндевелые окна и горькие строки Георгия Иванова:
      Эмалевый крестик в петлице
      И серой тужурки сукно.
      Какие печальные лица
      И как это было давно.
      Какие прекрасные лица
      И как безнадежно бледны
      Наследник, императрица,
      Четыре великих княжны...
      Наш "семейный" дом стоял в очень интересном месте Москвы. Вокруг дома три церкви на расстоянии десятка метров - редкая даже для исторического центра столицы плотность храмов. Причем каждый храм связан с историей Москвы, с ее культурой и с жизнью нашей семьи. Но обо всем по порядку.
      Вплотную к дому подступал Хлебозавод имени 1-го Мая, а в прошлом одна из святынь древней Москвы - Никольский храм. Я уже говорил об этом. Из трубы хлебозавода, выведенной в купол храма, летели клубы дыма и гари. Много лет спустя я узнал историю этого храма и его тайну.
      В церкви Святителя Николая венчались мой дед и бабушка. У нас в архиве сохранилось приглашение на это событие, где записано: "Григорий Михайлович и Мария Николаевна Константиновы в день бракосочетания сына своего с девицей Пелагеей Семеновной Самохиной, Семен Данилович и Наталья Васильевна Самохины в день бракосочетания дочери своей с Борисом Григорьевичем Константиновым, покорнейше просят Вас пожаловать на бал и вечерний стол 9 ноября 1908 года, в 71/2 вечера. Венчание имеет быть в церкви Св. Николая, что в Покровском, в 6 часов вечера".
      Почетной прихожанкой храма до его закрытия в 30-е годы была Мария Николаевна Константиновна - моя прабабушка, здесь же крестили мою мать в 1913 году и ее брата и сестру. До конца жизни моя бабушка Пелагея Семеновна дружила с вдовой последнего священника храма, расстрелянного в 1934 году.
      На земле храма Св. Николая, взятой в аренду до 1938 года, мой дед построил дом, в котором я и родился в 1937 году. До закрытия Никольский храм был приходским храмом семьи моей матери.
      И вот удивительное открытие - Никольский храм был приходским храмом семьи Суворовых. Так, в исповедальных ведомостях церкви Св. Николая, что в Покровском, содержится свидетельство о проживании в приходе этого храма семьи А. В. Суворова. У них, по словам биографа Суворова, был "деревянный дом, почти напротив церкви", то есть на том самом месте, где Борис Григорьевич Константинов почти через полтора века поставил наш дом.
      Возможно, это о доме отца Суворова приводилось краткое описание в газете "Московские новости" за 1762 год. Там было сказано: "... близ Немецкой слободы, в Покровском селе, при реке Яузе... в том дворе 7 покоев с бумажными обоями, кухня, людских изб 2, 2 анбара, погреб, каретный сарай, сад..."
      В 1741 году в исповедных ведомостях Никольской церкви записано, что в собственном доме в ее приходе живут "лейб-гвардии Преображенского полку поручик Василий Иванович Суворов, 35 лет, жена ево Евдокея Федосеевна, 30 лет, сын их Александр, 12 лет". В ведомостях и за другие годы встречаются записи о суворовской семье: так в 1751 г. вместе с В. И. Суворовым живут "дети ево Александр, 22 лет, Мария, 9 лет, и Анна, 8 лет". Это единственные найденные до сих пор документальные сведения о ранних годах жизни Александра Васильевича Суворова в Москве, как утверждает в своем исследовании знаток Москвы историк Сергей Романюк.
      Я часто приезжаю на "родное пепелище", на то место, где когда-то стоял наш дом. Прохожу по траве, которая растет на месте дома; захожу в возрожденный храм Святителя Николая - там уже возобновилась служба; смотрю на расположенный напротив такой знакомый с самого раннего детства силуэт Покровского храма. Каждое утро в течение многих лет я видел его из своей кровати. О нем рассказывала прабабушка Мария Николаевна: по словам ее матери, в 1812 г. испоганили храм солдаты Наполеона, устроив в алтаре церкви конюшню. А в 30-е годы вновь испоганили храм уже свои, русские, организовавшие в нем мастерские. Слава Богу, сейчас он отреставрирован, и каждый желающий может узнать его удивительную историю.
      В 1618 году украинский гетман Сагайдачный, поляки и Литва едва не взяли приступом Москву, в праздник Покрова Богоматери, но неожиданно отступили. "Егда сохранил Бог царствующий град Москву помощью Пречистой Богородицы, славного Ея Покрова, тех литовских людей от города отбиша... Государь же поставил храм каменной по обету своему во имя Покрова Пречистыя Богородицы во дворцовом селе Рубцове",- пишет московский летописец, современник тех далеких событий.
      Первый царь из рода Романовых, Михаил Федорович, часто жил тогда в "своем селе Рубцове", так как Кремль после Смутного времени только восстанавливался и вся деятельность в Москве ограничивалась восстановительными работами.
      "Строительство храма Покрова, что в Рубцове, стало началом строительной деятельности в столице",- сообщает путеводитель по Москве за 1913 год. Наши предки не ставили памятники людям, а ставили храмы Богу, святым в знак благодарности за помощь в войнах, за избавление от "глада и мора".
      Так возник храм-памятник, давший имя и улице - Покровская, и селу Рубцову - Покровское.
      Сын Михаила Федоровича, царь Алексей Михайлович Тишайший, тоже бывал в "нашем, великого государя, селе Покровском, в наших царских хоромах" и имел там "столовое кушание". Бывал в Покровском и его сын - Петр I. Наверное, в детстве познакомился он здесь и с Немецкой слободой, а позже с Лефортом, а затем за Яузой по его воле в селах Семеновском и Преображенском были созданы легендарные Семеновский и Преображенский полки.
      В Покровском же в молодости жила и дочь Петра, цесаревна Елизавета, удаленная от двора Анной Иоанновной в годы "бироновщины". Она приказала выстроить по проекту знаменитого Бартоломео Растрелли (автор Зимнего дворца в Петербурге) новомодный для Москвы дворец. Здесь беззаботная царевна устраивала праздники с друзьями, "участвовала в хороводах, составленных из покровских девиц и молодцев". С тех пор, надо полагать, и поют в народе песню:
      Во селе, селе Покровском
      Среди улицы большой
      Разыгралась, расплясалась
      Красна девица душа...
      В Покровском Елизавета Петровна написала свои первые лирические стихи.
      В книге "Три века" вышедшей в 1913 г. к 300-летию Дома Романовых и переизданной в 1990 году, есть репродукция с картины Кошелева "Зимнее катание Елизаветы Петровны в селе Покровском". После смерти Елизаветы ее дворцом практически не пользовались... Он пришел в запустение и обветшал. В 1870 году там была размещена Владычне-Покровская епархиальная община сестер милосердия, и храм Покрова, стоявший рядом с бывшим Покровским дворцом, стал соборным храмом общины. Но это уже другая история, тоже связанная с нашей отечественной культурой и с нашей семьей. У А. Блока есть замечательные строки:
      Случайно на ноже карманном
      Найди пылинку дальних стран,
      И мир опять предстанет странным,
      Закутанным в цветной туман.
      Наш стол, уже в новом доме, в течение многих лет по большим праздникам покрывали старинной скатертью, в углу которой была вышита монограмма "П. С." - Полина Самохина. Это часть приданого моей бабушки, которое готовили для нее сестры Покровской общины, что находилась напротив нашего дома, в бывшем дворце Елизаветы. У нее сохранился список приданого, заверенный свидетелями, составленный на дорогой бумаге с водяными знаками. Начинался он с "родительского благословения" - икон Спаса, Николы, Богородицы, а затем бриллианты, меховые манто, и другие ценности. Но основную часть составляло перечисление постельных принадлежностей: белья, рубашек и пр. Вся эта часть была подготовлена сестрами общины, именно они вышивали на всех вещах монограмму "П. С.".
      В Покровской общине до революции насчитывалось 20 монахинь и более 200 сестер милосердия. Они работали в больницах, госпиталях, приютах. Во время военных действий они были на фронтах. Община и возникла после Крымской войны, и основу ее составили сестры милосердия, которые, как Даша Севастопольская, спасали раненых матросов. В 1869 году честолюбивая настоятельница Серпуховского Владычного монастыря, Митрофания, в миру баронесса Розен, переводит общину в Москву на Покровскую улицу, и здесь деятельность общины достигает своего расцвета. На устройство больниц и приютов, на благоустройство обители требовались деньги, и немалые, которые обычно шли от благожелателей, жертвовавших средства деньгами и имуществом: землей, постройками, вещами. Средств для честолюбивой игуменьи не хватало, и она стала незаконным образом добывать их для своей общины. Митрофания стала подделывать векселя, занялась вымогательством и в конце концов попала под суд. В 1874 году состоялось громкое судебное дело, прогремевшее на всю Россию, детали этого процесса были живы в памяти старшего поколения семьи Константиновых и часто обсуждались.
      Родилась и выросла будущая монахиня в аристократическом семействе. Отец ее, генерал-адъютант Григорий Владимирович Розен, происходил из очень древнего баронского рода. Он был доблестным воином - прошел путь от Аустерлицкого сражения до победного вступления русских полков в Париж в 1814 году. На Бородинском поле командовал частью гвардии. Портрет его по праву выставлен в знаменитой галерее Зимнего дворца - галерее героев 1812 года.
      Баронесса прекрасно рисовала, была знакома с М. Ю. Лермонтовым, почти ежедневно была во дворце и состояла в свите фрейлин императрицы. И вдруг, возможно по каким-то глубоко личным причинам, становится монахиней, а затем ее посвящают и в высший монашеский сан в православии для монахинь - она становится игуменьей.
      Огромное тщеславие настоятельницы-аристократки требовало для своего удовлетворения миллионов. Но их не было, и она опускается до подлога и обмана. Грандиозный скандал!
      Процесс над Митрофанией привлек всеобщее внимание. Москва гудела пересудами, разговорами, спорами. Все газеты и журналы сошлись в одном: такого громкого скандального дела не было еще в истории России.
      "Господа судьи и господа присяжные заседатели,- говорил основной обвинитель прокурор Жуков.- На вашу долю выпало провести приговор по беспримерному делу в летописи уголовного суда..."
      "Россия еще никогда не имела несчастья видеть на скамье подсудимых духовную особу, столь высоко стоящую, как обвиняемая",- говорил адвокат Шайкевич.
      Отзвуки этого судебного дела встречаем на страницах творений Н. А. Некрасова и М. Е. Салтыкова-Щедрина, громкое дело игуменьи Митрофании описал в своих воспоминаниях известный юрист А. Ф. Кони.
      Суд признал игуменью Покровской общины виновной и приговорил ее к ссылке в Енисейскую губернию, куда она, правда, не поехала, а провела остаток жизни в разных монастырях России.
      Но истинным памятником всей этой эпопеи стала, бесспорно, комедия А. Н. Островского "Волки и овцы". Замысел пьесы зародился, возможно, уже в октябре 1874 года, в дни суда над Митрофанией. Критика того времени намекала на то, что только из-за опасения цензурных запретов драматург вынужден вывести на сцену главную героиню не в монашеской рясе, а в платье провинциальной помещицы, и по этим уже причинам действие происходит не в Москве, а в костромском Заволжье. Несомненна и связь между заглавием пьесы и репликой адвоката Плевако на процессе, назвавшего игуменью "волком в овечье шкуре". Комедия была написана быстро и вышла на сцены обеих столиц в 1875 году, к годовщине вынесенного приговора. Сто с лишним лет назад совсем по-иному воспринимали пьесу: это была публицистика, все было узнаваемо, она была пронизана "ветрами времени, напоена его ароматом".
      Все мое детство я спал на подушках, на наволочках, на которых была вышита сестрами Покровской общины монограмма "П. С.", укрывался простынями с этой надписью, ходил в первые классы школы в перешитой полотняной рубашке с вышитыми буквами. Вот так, казалось бы, очень далекое прошлое живет вместе с нами и навечно остается в нашей памяти. Ведь по сути у нас есть только наше прошлое, так как будущее неизвестно, а настоящее - это миг, который тут же становится прошлым. Я и писал эти записки, чтобы еще раз встретиться с памятью дорогих мне людей: с отцом, с великими артистами его эпохи, со своими близкими. Ведь те, кого ты любил, не умирают, а живут вместе с нами, в нашей душе, и мы всегда благодарны им за то, что они были в нашей жизни. Прав Василий Андреевич Жуковский:
      О милых спутниках, которые нам свет
      Своим сопутствием для нас животворили,
      Не говори с тоской: их нет,
      Но с благодарностию - были.
      СЕРГИЕВ ФОНД
      А теперь мне хотелось бы рассказать о посильном исполнении замыслов, надежд и заветов.
      После того как отец практически отошел от актерской деятельности, где-то во второй половине шестидесятых годов, он сказал мне однажды:
      - Все кончено. Искусства больше не существует. То, чему мы служили, чему поклонялись, ушло из жизни.
      Он имел в виду именно актерский труд, которым жил, который почти мистически осознавал как служение.
      Зритель перестал ходить на фильмы. Как тогда говорили - проголосовал ногами. Ушел с экрана герой, органично связанный с жизнью страны, разделявший ее радости и горести. Поколение отца, его товарищи чувствовали себя такими героями: они сопереживали простому человеку, а не отделяли себя от него.
      Прожить жизнь своего поколения, своего народа, прожить самим не на сцене, а в быту, в повседневности, взять на себя трудности и сложности этой жизни. Это всегда являлось необходимым слагаемым профессии.
      Я помню, в 1954 году во ВГИКе на одной из первых лекций об искусстве и о нашей актерской профессии чрезвычайно мудрый, эрудированный человек Михаил Ильич Ромм сказал, что время театра закончилось. Театр - это некое условное зрелище, натурное: ненормальный голос, посыл на шестнадцатый ряд, условные мизансцены, подчеркнутая артикуляция - и это все необходимо; подчеркнутая мимика - это тоже необходимо; условный, подчеркнутый жест тоже нужен для того, чтобы увидели там, на балконе... И так далее. Ромм хотел внушить нам, что вся игра театрального актера - фальшивая игра, в ней нет правды жизни, а нынешний зритель этого не прощает. Это было верно с точки зрения кинематографиста, с точки зрения крупного плана, который требует особых проявлений внутренней жизни актера. Но это было, как показала жизнь, неверно принципиально. Время убедило в необходимости театра, который был еще в Древнем Риме и Древней Греции, который возродился в Средние века и который стал частью жизни современного человека. Этот театр выжил, ибо человеку всегда интересен другой человек. И актер, играющий Гамлета сегодня, в нынешнее время, когда сотрясаются и близки к распаду многовековые нравственные устои, этот актер, человек, существующий в реальной жизни и выходящий на сцену, невольно приносит с собой шлейф той действительности. Он произносит монолог Гамлета "Быть или не быть", вкладывая в него переживания, близкие своим современникам. И поэтому театральный актер, если он настоящий актер и служит искусству, всегда современен. И дело не в том, какая на нем одежда, как он двигается и произносит слова, хотя это тоже важно, но важнее все-таки - душа. Если трещина мира прошла через твое сердце, как говорил Достоевский, и ты живешь, сопереживая каждому человеку,- это интересно, это доходит до зрителя, передается ему. Здесь есть как раз тот самый элемент аристотелевой эстетики - узнавание, когда ты в монологе того же Гамлета узнаешь сегодняшние события - выжить или не выжить, бороться или не бороться, именно в сегодняшнем состоянии... Узнавание в сути, а не в тексте, и уже тем более не в голосе. Главное в атмосфере, которую ты создаешь на сцене. Об этом говорил Михаил Чехов: ты приносишь свою атмосферу, и твой сегодняшний зритель разделяет твои сегодняшние переживания.
      Но когда перед тобою стена равнодушия и заданности, когда актерское мастерство, как и драматургия, как и весь кинематограф, стали прилагательными к чиновничьим директивам, к каким-то решениям по кукурузе или модной мысли "экономика должна быть экономной", когда мы равнодушно исполняем, озвучиваем директивы за вполне конкретную заработную плату, произносим не своим голосом чужие мысли, становимся исполнителями воли власть предержащих,- мы не затронем зрительный зал, не достучимся до человеческого сердца. Что и произошло: зритель красноречиво "голосует ногами".
      Беда в наш кинематограф пришла достаточно быстро. Первые звонки были приблизительно в шестидесятых, а лет через пятнадцать крах стал очевиден. И это было итогом дегероизации, когда ушел с экранов герой, разделяющий наши трудности и беды. Высокий герой и в какой-то мере идеальный, которому надо следовать. Наверное, так мы устроены, что без идеала наше существование теряет смысл.
      Эти мысли пришли не сегодня. Размышлял об этом и отец. И многие его печальные выводы, предчувствия со временем получили более чем полное подтверждение. Моменты деградации киноискусства стали очевидны не только нам, профессионалам, но и, скажем так, широкому зрителю.
      Несколько лет назад я давал интервью "Советской России". Приведу некоторые выдержки (газета - уже документ времени).
      Корреспондент спросил, что же произошло с нашей интеллигенцией, нашими современниками. Они заметались, бросаются в одну сторону, в другую... Кто-то предал свои лучшие образы, созданные в кино, предал себя... А народу нужно, чтобы интеллигенция выражала его духовные интересы.
      Я ответил, что сам был делегатом V съезда кинематографистов, который определил курс на уничтожение советского кино. И надо понять, что это случилось не с бухты-барахты. Я считаю, что в 60-е годы кино как духовное искусство кончилось. Его стало подавлять кино без сути, для фасада. Первым это почувствовал зритель и стал молчаливо отходить - залы постепенно пустели. Вспомните историка Соловьева, его тонкое замечание о том, что чиновничество погубило духовность православной церкви еще до революции. То же произошло и с нашим кино. Чиновники стали олицетворять государство и погубили национальный взлет киноискусства, который был безусловным, когда интересы народа, партии и государства совпадали. "Из всех искусств важнейшим является кино" - это ведь факт. Кинематограф объединял лучшие духовные силы страны - великий Прокофьев и лучшие композиторы писали музыку для кино, лучшие художники, живописцы, декораторы Большого театра делали костюмы, лучшие артисты ведущих театров - в кино, лучшие писатели - Пушкин, Достоевский, Шолохов, Алексей Толстой... Работали на кино - и результаты были какие! Мы создали уникальный исторический кинематограф.
      Орлова, Ладынина, Чирков, Марецкая, Бабочкин, Черкасов, Симонов - это лица эпохи 30-х годов. Их герои были идеалом времени, они воплощали в себе государственную идеологию. Левитан - это государственный голос. Возьмем второй этап - Борис Андреев, Иван Переверзев, Марк Бернес, Валентина Серова... Это война. 40-е годы - С. Бондарчук, С. Гурзо, В. Тихонов, Н. Мордюкова, И. Макарова. Это всего лишь один курс института кинематографии, мастерская С. А. Герасимова. Его фильм "Молодая гвардия", где почти все они играют,- вот вам одна из вспышек духовности на фоне страшной разрухи войны. Эта вспышка высветила богатейший потенциал нации.
      Сейчас идет разрушение и уничтожение традиций, выработанных народом,это большая беда, и вина в этом не только интеллигенции.
      Таков был тон интервью, и, думаю, здесь будет уместно вспомнить слова Станиславского, которыми отец закончил важную для себя журнальную статью:
      "Но пусть помнят сейчас, в эту роковую минуту, когда старое уходит, а молодое еще не подросло, что было когда-то великое античное искусство, но традиции его затерялись во времени и само искусство погибло навсегда. Было в Италии знаменитое bel canto1, но секрет потерян, и воскресить его мы не можем.
      Берегите же традиции!"
      Поняв всю бесплодность своего существования - кому-то где-то доказывать, что не так нужно, что мы идем к пропасти, что нельзя уходить от жизни и переходить к каким-то нечестным, несправедливым схемам в жизни, драматургии, кинематографе, театре,- вот тогда и сказал отец: "Все! Искусства нет".
      И он был вынужден искать свой путь через драматургию, через режиссуру, через свою новую философию. Мы учились вместе с Василием Макаровичем Шукшиным. Если перечитать его рассказы, то не встретишь ни горкомов, ни обкомов - не занимали они в произведениях писателя того места, на которое претендовали. И сиюминутной воли правителей, будь то Хрущев или Брежнев,- нет в рассказах. Они существовали отдельно от жизни народного духа. Не было ни моментов застоя, ни еще чего-нибудь подобного, а жил человек с его страстями, с его проблемами. И нас интересуют именно люди.
      Поиски новой драматургии, честно отражающей, что происходит в жизни. И здесь возникают ситуации, по драматичности не уступающие прославленной классике. Вот с чем надо было выходить, и это можно было сделать только по другой технологии: если ты напишешь сам или найдешь автора, который сделает сценарий, если сам ты сумеешь это поставить, руководствуясь своим видением - каковой именно ты увидел эту драматургию. Найти изобразительный зрительный ряд, потому что кинематограф - это пластическое искусство. Через зрительный образ надо показать драму, трагедию, которая происходит в человеке. Отец всегда искал драматические начала в любом сценарии, в любом произведении.
      Вывернуть свою душу наизнанку - вот в чем суть русской актерской школы. Не тонкое французское мастерство, не изящная игра, как говорят у нас, а именно выявление души, самого сокровенного, что тебя беспокоит. И вот для того, чтобы воплотить свою душу и сердце на экране, отец повернул на другую стезю: он почувствовал необходимость режиссерского осмысления действительности. Режиссерского понимания и воплощения именно актерских качеств, актерских позиций, искренности души через режиссуру.
      Другая профессия, другое положение, и это почти недостижимо. Отец, где-то выступая, говорил (по-моему, это была актерская конференция), что вот в президиуме одни режиссеры и ни одного актера. Один человек от актерского клана, и то потому что он Бондарчук. За актеров на актерской конференции выступает режиссер, а что актер? Он что - глухонемой? Он что, не чувствует этого мира, этой жизни? И в этом была обида за свою профессию, где ты являешься просто исполнителем чужой воли, где тебя нанимают и выбрасывают, как ненужную, отслужившую вещь. И на его глазах происходило это "выбрасывание" "ненужных людей", а это были Борис Бабочкин, великий, уникальный трагический артист Николай Симонов, ушедший в забвение Анатолий Кторов. Происходила унификация, уничтожение этой высокой профессии, как он считал, уничижение актера и превращение его просто в формального исполнителя тех или иных заказов. Другими словами это называется - духовная проституция. А может быть, актерская профессия таковой и является изначально, или время такое? Выродилась. Сейчас открыто говорят: она унизительна для мужчины, человек, подчиненный чужой воле,- что может быть трагичнее. Если ты гражданин и обладаешь своей позицией, своим мироощущением - ты не сможешь работать актером. Ты - марионетка! Ты - знак!
      И вот состоялось это решение: переход в другое качество, в иную сферу, в иную жизнь.
      Но туда не пускали. И не пустили. Много было составлено документов, разослано писем в Госкино, в редактуру, много было походов по начальникам. Унизительные хождения. Отец мне сказал: "Я хожу, как на работу. Главное не включать сердце, иначе оно может просто разорваться от унижений и оскорблений. Ходить, сжав зубы, мужественно, до конца отстаивать свою позицию, добиваться поставленной цели".
      Отец был опасен и для ближнего режиссерского клана, который давно уже превратился в исполнителя чужой воли. Он был не нужен и опасен и для руководства Госкино, подспудно, как Борис Андреевич Бабочкин, как великие актеры Симонов, а позднее Николай Черкасов. Да и многие другие наши и мои товарищи, которые переросли сетку, предложенную им. Они не укладывались в чиновничий регламент: каким должен быть исполнитель.
      Повторю свою мысль еще раз: не успевший понять своего героя, актер не может разделить сердцем главные социальные идеи наших дней и не затронет сейчас душу современника. Он первый на экране и последний в процессе работы, он готов согласиться на любые условия. Появился актер "мгновенно схватывающий", однако творческий процесс - глубинный. Ловкий сейчас может больше заработать и более желаем кинематографом, чем требовательный,такова структура сегодняшних отношений, и актер, как зеркало, отразил эту систему. И вины его в этом нет - так поставлено дело. Трудовое соглашение актера, по выражению А. В. Баталова на V съезде кинематографистов, "больше всего похоже на сочинение Гашека, потому что ничего подобного в юридическом деле не существует. Например, вы обязаны знать текст и роли, но режиссер может принести другой текст прямо на съемку, за 5 минут до начала смены".
      Первый председатель актерской секции Союза кинематографистов М. И. Жаров в 60-х годах говорил, что в актерском договоре записано 32 раза "актер обязан", один раз "актер должен" и ни разу "актер имеет право".
      Отец всегда был гражданином своей страны. Он с достоинством представлял свою великую державу за рубежом. И его желание взойти на новую ступень - заняться кинорежиссурой было органичным, естественным. Но некоторые из окружающей влиятельной кинобратии усмотрели в этом нечто совсем иное. Элитарный клан, а попросту говоря, режиссерская групповщина почуяла опасность. Им не нужна была талантливая, хорошо известная и любимая в отечестве личность. Естественно, его попытались блокировать.
      У меня навсегда сохранилась в памяти беседа отца с Константином Георгиевичем Паустовским. В неторопливых доiaoieo беседах отец, помню, часто кипятился и переживал. Он говорил: "Надо пойти и сказать тому-то... они неправильно ведут себя... это нужно объяснить, и тогда пойдет, как и должно..." И мудрый Константин Георгиевич, выждав паузу, говорил: "Сере-ежа, Сере-ежа, да не в этом дело, не в этом человеке и даже не в этих людях. Все неправильно та-ам,- говорил он, подчеркивая слово "та-ам" и показывая указательным пальцем вверх.- Та-ам все плохо".
      Вот! Этот период понимания, что там все плохо, неверно устроена сама система, этот процесс, долгий и мучительный, осознание происходящего, тяжелое, медленное прозревание, что тебя долгие годы обманывали, и ты находился в системе этого обмана волей или неволей - осознание этой драмы поставило отца в трагическую ситуацию. Выхода не было - надо было садиться за свои сценарии, за свою драматургию. Искать свою позицию.
      Это были поиски справедливости - на мой взгляд, одно из главных качеств его души. Справедливость, поиски справедливости. И когда я понял, что уход отца неизбежен, вот тогда и пришла мне в голову мысль предложить сделать сценарий о рождении нации, о рождении государства Московского после нашествия иноплеменных, унижении народа, после того как погибли великие города Киевской Руси и народ, как зверь, бежал в леса, в болота, скрываясь в берлогах, пещерах. И вдруг возникло нечто, что подняло народ с колен, дало ему духовные и нравственные силы для борьбы. Оно воплотилось в великом воине Дмитрии Донском и в духовном явлении - Преподобном Сергии.
      Странная вещь - вдруг в болотах, в глуши появился некий человек, ставший известным всем людям. Более того, он стал их надеждой, опорой и верой. Причем верой не абстрактной, а конкретной: вот этот человек в самотканной рясе, с таким простым ликом. Человек, который занимается обычным плотничьим ремеслом, но несет в себе какое-то великое откровение. Об этом говорилось в житийных повествованиях о Сергии, когда крестьяне его не узнавали, просто не могли поверить: вот этот, работающий в огороде, который топором рубит крыльцо или избу, он и есть праведник, светильник?!
      Является такой человек по воле Божьей, и вдруг происходит чудо великое - нация возрождается. И сама судьба этого человека открывает всем истину - ту самую великую истину, которую воплотил Андрей Рублев в иконе "Троица".
      Я долго не мог понять, в чем сила этой притягивающей душу иконы, а сейчас знаю, что постичь это разумом невозможно. Три ангела ведут безмолвную беседу в остановившемся времени... Рублев написал время, а точнее, отсутствие его. Они беседуют, они говорят, но нет диалога, нет жеста, ибо - так было, так есть и так будет. У Бога одна секунда как тысячелетие. И в этих тысячелетиях беседуют три ипостаси Единого Бога - Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой, три важнейших духовных слагаемых человека: разум - Бог Отец, душа, любовь - Бог Сын и воля - Дух Святой. Сошествие Святого Духа, воля к свершению, воля к действию - вот эти три качества рождают добро. И до Сергия существовала идея троичности Бога, но, по признанию о. Павла Флоренского, именно Сергий воплотил эту основополагающую идею, которую разумом понять невозможно, да и не нужно, и которая, как бы приоткрываясь, говорит: не надо мудрствовать, прикоснитесь душой и уверуйте, потому что тем разумом, который дан человеку в его короткой жизни, постичь это откровение невозможно.
      Первое откровение, которое пришло с христианством на Русь,- это идея Софии, премудрости Божьей. София, написанная на Успенском соборе Московского Кремля, имеет розовый лик, лик новой веры, восхода нового откровения. В таком облике пришла на Русь христианская религия. Первые храмы, большие значительные соборы, главные кафедральные соборы - это Киевская София и Новгородская София.
      Поэтому идея создания фильма о Дмитрии Донском не сводилась к показу великих битв. Кинофильм прежде всего должен был рассказать о яркой вспышке духовности, о рождении нации, о рождении Московии, Московского государства. И здесь главными действующими лицами, конечно, были духовные лица митрополит Алексий и игумен Сергий Радонежский.
      Но задумали мы эту работу еще в ту эпоху, которая несла в себе колоссальную энергию разорения духовной жизни, заложенную Н. Хрущевым, который самонадеянно заявил, что скоро покажет народу последнего попа. Взрывы церквей, уничтожение храмов, уничтожение икон - это было нечто подобное тому, что происходило в России в 20-30-е годы.
      Замысел картины, ее духовный настрой были протестом против воцаряющейся бездуховности, безнравственного отношения к отечественным традициям и национальной истории.
      Я часто приезжал к отцу, который готовил для С. Бородина, как он говорил, "основу драмы и сюжета будущего фильма". Он читал мне отдельные сцены и главы будущего сценария, записанные мамой, рассказывал видение того или иного кадра, причем рассказывал так, что на глазах стояли слезы и голос прерывался, ибо он целиком погружался в атмосферу того времени.
      Сергей Михайлович Эйзенштейн,- а отец уважал его и любил как великого художника и честного человека,- говорил: "Мы не играем фильм об эпохе Ивана Грозного, мы выражаем свое представление о том времени". У отца было свое представление об эпохе Сергия Радонежского, о тех огромных движениях, почти геологических потрясениях, которые произошли в духовной жизни нации. Вот об этом рассказ. Облучение Сергием Радонежским, личностью!
      После смерти отца, когда прошло уже много лет, я хотел найти какое-то продолжение той мечты, которая поддерживала его жизнь. С этой мыслью я создал фонд имени Сергея Столярова, фонд памяти отца и его соратников, для которых нравственные и духовные позиции были главными в жизни. Преподобный Сергий говорил: "Стяжай то добро, которое тать не крадет и червь не точит". Эти слова стали девизом фонда. Поэтому так естественно возникла идея создания книги о Сергии Радонежском. Дело в том, что к 200-летию со дня успения Сергия Радонежского в 1592 году была создана книга "Лицевое житие преподобного Сергия". Лицевое житие - значит житие, снабженное ликом миниатюрами, рисунками. И это "Лицевое житие" было написано Епифанием Премудрым через двадцать лет после успения Сергия. Это как бы документальный материал, который автор собирал буквально по крупицам, подробнейшим образом выспрашивая людей, живших вместе с Сергием, знавшим его, видевших чудеса, творимые преподобным. Получилась очень искренняя, честная, глубокая книга, лучшее житие, созданное о Сергии Радонежском, бесценное для нас, потомков, свидетельство, сравнимое с хроникально-документальным фильмом. И это житие, дополненное через сто лет новыми, посмертными чудесами, которые совершались у раки преподобного, собранное Пахомием Сербом воедино, легло в основу того удивительного памятника. Это даже не иллюстрации к тексту, а текст к иллюстрациям. В царских мастерских были созданы более 650 миниатюр, по всем законам иконописи. Это опять же тертые каменные краски, это обратная перспектива, что обязательно в иконе, ибо не мы смотрим на икону, а икона смотрит на нас. Поэтому горит лампада перед ней, и перспектива уходит не от нас, а оттуда - глаз Божий, глаз святых, он и на нас смотрит. Это плоскостное письмо, ибо пишется не тело, а дух; нет лиссеровки, чистые цвета. Лиссеровка возникла уже позже, в эпоху Возрождения, когда в первую очередь писалось тело, а оно, как известно, грешно, распадается. Икона восходит именно к тому фаюмскому письму, фаюмскому портрету, когда сначала после римского портрета на бедных могилах возникали изображения на доске, очень натуралистические, четкие. А потом ушедший человек превращался в нечто другое, в некую духовную субстанцию. А у духа нет объема, поэтому-то и писались как бы собирательные образы, плоскостные образы. Все было в миниатюрах о Сергии Радонежском, жива была традиция великого духовного письма, которая пришла из Греции и на русской почве особенно ярко проявилась в живописи Андрея Рублева.
      В этих миниатюрах существует то самое четырехмерное пространство, о котором пишет академик Раушенбах. Конечно, на миниатюрах написано не время Сергия Радонежского, но близкое к нему. Художник писал свое время, эпоху Иоанна Грозного - дома, архитектуру, одежду. Но в этом мире существует еще гармония: живут люди, крестьяне, купцы, бояре, смерды, князья, воины, но существует и другое разделение - люди святые и люди, живущие нормальной бытовой жизнью. Последние ходят, общаются и видят окружающее таковым, каковым его видят все. А внутреннему духовному взору святых открывается иной, горний мир. И икона есть видимое изображение невидимых и сверхчувственных явлений, той жизни, которую нормальный живой смертный человек не видит. Видят только святые.
      Преподобному Сергию являлась Богородица. Когда он служил литургию, вместе с ним служили ангелы. И возгорался тот самый неопалимый фаворский свет, который видел Моисей на горе, когда получал скрижали от Бога. Внутренний свет, излучаемый Неопалимой купиной. Свечение исходило от лика Сергия, от вещей, к которым он прикасался во время службы. Он как бы приподнимался над землей. И эти чудеса видели находившиеся с ним рядом люди. Эти свидетельствования о жизни святого человека и были заложены в основу книги Епифания Премудрого.
      Книга эта складывалась в очень трудное время, чем-то похожее на наше. Уходила эпоха, ломался мир. Только что была пережита эпоха опричнины, впереди Смутное время. Пресекалась династия Рюриковичей. В тысяча пятьсот девяносто первом году погиб царевич Димитрий, за несколько лет до этого было создано патриаршество на Руси как высшая духовная власть. И к двухсотлетию Сергия царь Федор Иоаннович приказал создать эту уникальную книгу - воистину моление о продолжении рода Рюриковичей. Это была последняя просьба к преподобному Сергию, покровителю московских князей. "Лицевое житие" - шестьсот пятьдесят великолепных миниатюр, написанных на бумаге, специально заказанной во Франции.
      Созданная по заказу царя Федора Иоанновича в 1592 году, книга была передана в Троице-Сергееву лавру и хранилась в ризнице монастыря 400 лет. В 30-е годы двадцатого века она была вывезена в Москву и до сих пор хранится в отделе рукописей Российской государственной библиотеки.
      Мы в фонд Сергея Столярова заказали такую же бумагу и включили в эту книгу сто избранных миниатюр.
      За четыре века книга факсимильно не переиздавалась, и мы гордимся, что фонд Сергея Столярова на свои средства и своими силами в канун двухтысячного года со дня Рождества Господа нашего Иисуса Христа переиздал эту уникальную рукописную книгу XVI века. Каждая из 100 миниатюр, включенных в издание, сопровождается развернутой аннотацией. Написаны они с огромной любовью и глубокими познаниями кандидатом исторических наук Галиной Владимировной Аксеновой.
      Первый экземпляр книги был торжественно вручен патриарху всея Руси Алексию II, второй - патриарху Иерусалимскому Диодору I.
      Отец снимался во многих морских фильмах, и поэтому фонд им. Сергея Столярова выпустил в свет издание альбома "Русский флот" (1893 г.). Это издание посвящено 300-летию Военно-морского флота России.
      В 1893 году этот альбом был сделан по заказу великого князя Александра Михайловича и посвящен первым российским броненосцам. Художник флотский офицер лейтенант В. Игнациус написал серию великолепных акварелей, запечатлев с натуры броненосные корабли, фрегаты, канонерки, крейсера и миноносцы, пришедшие на смену парусному флоту России в конце XIX века. Только в альбоме "Русский флот" можно найти точные изображения первых русских броненосцев. Эталоном кораблей этого класса во всем мире был броненосец "Петр Великий", построенный по проекту русского корабела адмирала А. А. Попова. Альбом издан на великолепней бумаге. Кроме изображения кораблей, он содержит их тактико-технические данные и исторические справки: какой броненосец впоследствии сражался за "белых", какой - за "красных", у погибших кораблей обозначено место гибели - Цусима, Порт-Артур...
      Интересна и личность создателя альбома великого князя Александра Михайловича Романова, внука Николая I, мужа сестры Николая II великой княгини Ксении. Их дочь Ирина, любимая племянница Николая II, была женой князя Феликса Феликсовича Юсупова - убийцы Григория Распутина.
      Великий князь был адмиралом, считал, что необходимо создать мощный военно-морской флот России и убедил в том государя. Однако этому воспротивились большие морские чины, которые впоследствии погубили в русско-японской войне российский флот.
      Александр Михайлович был выдающимся человеком своего времени и одним из первых увлекся авиацией. По существу, его можно назвать и отцом русской авиации, так как еще в 1909 году он основал первую летную школу.
      Большая часть русских авиаторов и пилотов - выпускники его школы. Книги по морскому делу Александр Михайлович собирал всю жизнь. К 1917 году его библиотека насчитывала более двадцати тысяч томов. После революции великокняжеский дворец был превращен в комсомольский клуб и книги, в том числе бесценные, сгорели при пожаре.
      А вот история еще одного издания фонда им. Сергея Столярова. Однажды отцу подарили уникальную книгу-альбом "Русские сказки и былины", изданную очень небольшим тиражом в 1875 году в Санкт-Петербурге и посвященную императрице Марии Александровне, матери Николая II.
      Над составлением книги трудились выдающиеся знатоки русской словесности. Авторы проявили заботу о более глубоком понимании русского народного творчества и решили "в настоящем издании предпослать каждой сказке объяснение, по нашему мнению необходимое..."
      Эти объяснения, по словам отца, очень помогли ему в создании образов в сказочных фильмах "Руслан и Людмила" (1938 г.), "Василиса Прекрасная" (1939 г.), "Кащей Бессмертный" (1943 г.), "Садко" (1952 г.), "Илья Муромец" (1954 г.).
      Особо следует отметить художественный вкус и изысканность альбома. Он иллюстрирован прекрасными виньетками и гравюрами замечательных художников второй половины XIX века И. И. и Н. И. Соколовыми и В. М. Васнецовым.
      Специально для этого издания В. Васнецов создал композицию "Жар-птица". Так появилось первое сказочное произведение великого русского художника. Созданное еще в Петербурге, оно предвосхищает будущие эпические полотна В. М. Васнецова, написанные уже в Москве.
      Вот эту удивительную, редкую сказочную книгу издает фонд им. Сергея Столярова совместно с правительством Москвы как память о былинных и сказочных героях русского артиста.
      Авторы альбома "Русские сказки и былины" чрезвычайно удачно вплели в прекрасный венок народных сказок великолепные цветы поэзии А. С. Пушкина "Руслан и Людмила", "Сказка о мертвой царевне и семи богатырях", "Сказка о золотой рыбке". Это издание вышло в свет к 200-летию со дня рождения А. С. Пушкина. Это дает возможность современному читателю еще раз остро почувствовать величие А. С. Пушкина как истинно народного гения.
      На том и стоим, как говорили наши предки.
      1 Свободное владение всеми регистрами голоса (итал.).