Об этом человеке упоминал в своем письме Бодуэну I граф Шампанский, и принадлежал он к одному из знатнейших родов. Ему было чуть более двадцати лет, он был хорош собой, высок, мощного телосложения, грубоват и вспыльчив, хотя после известного четыре года назад столкновения с Гуго де Пейном на королевском турнире в Труа, спеси его несколько и поубавилось. Звали его Фульк Анжуйский. Почти с самого приезда, наследник владетельного графа Редэ попал в высшие сферы королевского двора, был обласкан Бодуэном I и его сановниками, введен в лучшие дома Иерусалима. С его прибытием жизнь в городе еще больше оживилась, последовали светские приемы, балы, выезды на охоту. Фульк Анжуйский пожелал навестить и Гуго де Пейна, имея к нему персональное поручение от графа Шампанского, но, не застав того в Тампле, имел длительную беседу с глазу на глаз с Кретьеном де Труа, а позже — и с алхимиком Симоном Руши. Немало умных голов в Иерусалиме гадало: с чего бы вдруг молодой рыцарь столь щедро одаривается милостями самого короля Бодуэна? Сомнения и предположения начали рассеиваться лишь после того, как Фульк Анжуйский стал частым гостем во дворце принцессы Мелизинды, а в свете заговорили о том, что этим визитам уделяет особое внимание Бодуэн I. Что ж, богатство графа Анжуйского не требовало доказательств, а казна щедрого на траты иерусалимского монарха вновь подверглась опустошению, после поражения у Син-аль-Набра. Учитывая все эти обстоятельства, ожидалось оглашение рано или поздно свадебной помолвки. Если бы не своевольный нрав принцессы Мелизинды — от которой можно было ожидать всего чего угодно.

Еще одна фигура вызывала в то время в Иерусалиме повышенное внимание: это был загадочный рыцарь Робер де Фабро. Он был вхож в королевский дворец и пользовался чьей-то ощутимой поддержкой, но держался ото всех особняком. Вызвать его на разговор или заставить просто улыбнуться не удавалось пока никому. Некоторые не без оснований полагали, что сей мрачный рыцарь находится во власти черной магии, околдованный каким-либо из чародеев, выбравших Иерусалим своим пристанищем. Ходила и другая версия: Робер де Фабро безнадежно влюблен в одну из местных красавиц, и, очарованный ею, дал своеобразный обет, погрузившись в столь безжизненное состояние духа. Третьи же, наиболее злоязычные, попросту уверяли, что мрачный рыцарь страдает несварением желудка, а потому так замкнут и хмур. Где правда — должно было определить время.

А в остальном жизнь в Иерусалиме и вокруг Тампля продолжалась своим чередом. Так было десять веков назад, будет и через тысячу лет позже. Барон Глобшток ловил отработавших свое шпионов, вылавливая мелкую рыбешку, и докладывал о своих успехах Бодуэну I. Город же тем временем наполняли убийцы-ассасины, регулярно направляемые сюда безумным персом Хасаном, совершая террористические акты, убивая рыцарей и членов Государственного Совета, подбираясь к дворцу короля. Князь Василько Ростиславович все глубже увязал в коготках красавицы Юдифи, собираясь увезти ее в Киев. Готовилось открытие игуменом Даниилом православного храма… Готовилась и акция главы Ордена иоаннитов барона Жирара вкупе с Рене де Жизором во время этого торжества, о чем стало известно гессенскому рыцарю Рудольфу Бломбергу, а через него — и Людвигу фон Зегенгейму. Сходил с ума от любви к византийской принцессе Ренэ Алансон, вынашивая планы отстранения Гуго де Пейна. Иные планы в отношении мессира строил ломбардец Бер, рассчитывая предоставить ему главную роль в своих коварных замыслах. А клюнийский монах, строго просчитывая все варианты, обдумывал: каким образом ему вернуть де Пейна к деятельности Ордена и направить его энергию в нужное русло?.. И наконец — в Иерусалим инкогнито и без громкого шума прибыл сам Юсуф ибн-Ташфин, начавший поиски исчезнувший из магрибской миссии в Каире графини Катрин де Монморанси со своим сыном…

Открытие и освящение православного храм в западном районе Иерусалима было назначено на 21 сентября — в день Рождества Пресвятой Богородицы. Ожидалось присутствие самого короля Бодуэна I с домочадцами, графа Танкреда, многих знатных баронов и рыцарей, посланников других государств и религиозных конфессий. Красивая церковь, построенная искусными мастерами, привезенными из Византии игуменом Даниилом, ждала начала богослужения… Накануне у барона Жирара — главы Ордена иоаннитов, состоялось секретное совещание, на котором присутствовал великий магистр Ордена Сиона граф Рене де Жизор, а также привлеченный им к этой операции ломбардец Бер, взявший на себя практическую организацию акции. Встреча их за закрытыми дверями продолжалась шесть часов. О ходе встречи частично был поставлен в известность Высший Совет Ордена иоаннитов, одобривший замысел барона Жирара, который, разумеется, скрыл от своих соратников истинные размеры готовящейся катастрофы. Но и сказанного им было достаточно, чтобы присутствовавший на Совете, и голосовавший против его плана Рудольф Бломберг поспешил к вернувшемуся в это время в Иерусалим Людвигу фон Зегенгейму, которому он пересказал содержание услышанного на заседании. Всем иоаннитам было строго наказано держаться в этот день, 21 сентября, подальше от православного храма и уж ни в коем случае не присутствовать на богослужении.

Зегенгейм вскочил на коня и помчался в загородную резиденцию, к баронессе Левенкур, надеясь встретить там Гуго де Пейна, чтобы обсудить дальнейшие шаги. Но ему вежливо сказали, что мессир и баронесса уже несколько дней как отбыли в неизвестном направлении «на сбор редких трав и растений…» Раздосадованный Людвиг вернулся в Тампль, где поведал обо всем встретившемуся ему Милану Гораджичу.

— Мы с графиней де Монморанси также собираемся присутствовать на открытии храма, — произнес сербский князь. — Остается не так уж много времени, чтобы помешать злодеянию.

Вдвоем они отправились на поиски князя Василька, потратив несколько часов, прежде чем нашли его в домике донны Сантильяны, чьи двери были всегда широко распахнуты для разных гостей. Веселое пиршество там продолжалось и в этот день. Чуть не силой они вывели князя Василька из-за стола и вытащили на улицу, где объяснили причину их неожиданного появления.

— Благодарю вас, друзья, я приму меры предосторожности, — пробормотал еще не протрезвевший князь, порываясь вернуться назад. — Но мне кажется, вы преувеличиваете опасность.

— В конце концов, это ваше дело! — отвернулся Зегенгейм. Поступайте как хотите.

— Уговорите игумена Даниила перенести открытие храма на другой день, — посоветовал Гораджич. — Пока не выяснятся все обстоятельства и серьезность заговора.

— Это невозможно. Приглашения уже разосланы, — вздохнул русич. — Вернемся за стол.

— Вы катитесь в пропасть, — промолвил Людвиг. — А подталкивает вас туда эта женщина — донна Сантильяна.

— Замолчите! — пригрозил князь Василько. — Вы не можете знать ее израненную душу, какие страдания она перенесла в своей жизни!

— Прощайте. Мне жаль вас… — и оба тамплиера, чуть поклонившись, оставили князя Василька одного. Он некоторое время с недоумением смотрел им вслед, затем махнул рукой и вернулся в домик Юдифи, где его встретили громкими радостными возгласами. Если бы он только знал, что именно Юдифи была намечена одна из главных ролей в завтрашнем спектакле…

Наступило 21 сентября. В этот день в Тампле неожиданно появился Гуго де Пейн, принявшийся неторопливо собирать свои вещи. На все вопросы обрадовавшегося встрече с другом Бизоля, он уклончиво отвечал что собирается «в длительное путешествие».

— Но куда, черт подери? — обозлился Бизоль. — Снова ловить бабочек у Галилейского моря?

— Нет, подальше, — неохотно отозвался Гуго, пытаясь отодвинуть друга с порога комнаты. — Дай пройти.

— Ты хоть знаешь, что иоанниты готовят какую-то скверную штуку в православном храме сегодня? — спросил Бизоль.

— Ничего не знаю и знать не хочу, — промолвил Гуго и прошел мимо посторонившегося приятеля. — Я больше не вмешиваюсь в мирские дела. Бороться со злом — пустое дело. Пусть мир горит в адском пламени, коли такова его судьба, мы не в силах ничего изменить…

— Ты не сможешь долго оставаться в стороне! — крикнул ему вдогонку Бизоль. — Ты задохнешься от скуки!

Но Гуго уже не слышал его, сбегая вниз по лестнице. Бизоль в раздражении улегся на кровать, а когда пришел Зегенгейм и спросил: не видел ли он де Пейна, он сумрачно ответил, что тот, кто сейчас был здесь, очень походил на Гуго, но это был не мессир. Людвига сей бессвязный ответ не удовлетворил, но он более не стал ни о чем спрашивать.

Из Тампля путь Гуго де Пейна лежал к домику графини де Монморанси. Неделю назад он принял твердое решение отправиться вместе с Анной Комнин в Константинополь, поскольку ее пребывание в Палестине заканчивалось. Он посчитал своей обязанностью сопровождать ее в дороге, дабы не подвергать лишней опасности, подобно той, что приключилась с ней возле Триполи. К тому же, исключительно велико было и искушение провести несколько недель в этом прекрасном и чудесном городе, столице всего мира, вновь вернуться туда, где впервые расцвела его тайная любовь. Гуго нарочно не поставил о том в известность своих друзей, надеясь написать им обо всем с дороги, так как хорошо предполагал, какую бурю возражений вызовет его отъезд, сколько упреков ему придется выслушать и сколько слов прольется впустую! Но уехать и не проститься с Катрин, не объясниться с ней окончательно — он не мог. Предстоящий разговор тяготил его, и он даже обрадовался, когда встретил возле дома графини подъехавшего одновременно с ним Милана Гораджича. Сербского князя привело сюда желание изменить сегодняшние планы и отказаться от посещения вместе с Катрин открывающегося храма: слишком неопределенно складывалась ситуация с той акцией, которую готовили иоанниты против православной миссии. Около калитки уже стоял чей-то экипаж, а трое мускулистых арабов с кривыми мечами грозно вышагивали возле него. Удивленные этим обстоятельством тамплиеры спешились, привязав лошадей к ограде.

— Жди меня здесь и будь наготове! — прошептал Гораджич своему верному слуге Джану, усевшемуся на корточки. Сами же они вошли в дом, мимо еще полудюжины подобных молодцов, свирепо вращавших белками глаз.

— Интересно, откуда они взялись? — пробормотал Гораджич, поднимаясь по ступеням лестницы.

— Из прошлого, — отозвался Гуго. Перед ними открылась дверь в гостиную. За столом сидели Катрин де Монморанси, бледнее обычного, а напротив нее — смуглый мужчина средних лет, с холодным холеным лицом и умными проницательными глазами. При виде тамплиеров графиня не удержалась от радостного возгласа. Четыре евнуха, сложив на груди руки, молча стояли возле стен.

— У вас гости? — произнес Гораджич, делая шаг вперед. Один из евнухов тотчас же встал между ним и сидящим мужчиной, который лишь махнул рукой, отсылая его на место.

— Пусть вас не смущает наше присутствие, — отчетливо проговорил он, улыбаясь. — Мы с графиней старые приятели и уже закончили наши дела.

Катрин с тревогой посмотрела на него. Она слишком хорошо знала характер султана Юсуфа ибн-Ташфина, чтобы успокоиться раньше времени. Предсказывать его действия было слишком рискованно. Только что между ним и ею состоялся напряженный и трудный разговор, окончившийся многоточием. Катрин без утайки рассказана султану обо всем, что приключилось с ней с тех пор, как она покинула Алжир. Юсуф ибн-Ташфин внимательно и молча слушал ее, не перебивая ни звуком; лишь когда она, еле сдерживая слезы, сообщила о смерти сына, легкая судорога прошла по лицу султана, а глаза потемнели; но он позволил ей выговориться до конца. Даже когда она сказала, что встретила здесь человека, которого ждала, возможно, всю жизнь, он не выдал себя ни единым жестом. В душе его также шла мучительная борьба… После того, как он сам отпустил Катрин в это путешествие, не требуя никаких гарантий ее возвращения, Юсуф ибн-Ташфин затосковал по своей белокурой француженке лишь теперь осознав насколько глубоко и искренне он привязан к ней. Султан корил себя за столь необдуманный шаг, проклинал свою мягкотелость и благородство, рассылая гонцов и соглядатаев по ее следам. Им был отдан приказ закрыть наглухо посольство в Каире, лишь только графиня с сыном переступят его порог, а затем немедленно, не взирая ни на какие уговоры и мольбы, отправить их обратно в Алжир. Но в планы султана вмешалась чума, поразившая Египет. А потом — в посольстве был найден лишь труп евнуха Бензуфа, сама же Катрин вместе с сыном словно бы провалилась сквозь землю. И могущественный султан Магриба Юсуф ибн-Ташфин сам лично отправился на поиски беглянки, не в силах терпеть муку расставания с ней. Теперь он видел перед собой двух рыцарей, и у него не оставалось сомнений, что один из них — именно тот, ради кого Катрин де Монморанси хочет навсегда порвать с ним. Что ж… Он лучше, чем кто-либо другой знал, что принудить женщину, принявшую решение, возможно не силой, а только терпением, как приучают дикого зверя. Голод, ласка и ожидание. Сытная пища, плеть и вновь ожидание. И зверь поползет к твоим ногам. Перед тем, как вошли эти два рыцаря, султан сказал, что отпускает Катрин. Но смысл этих простых слов был иным. Он лишь давал еще один шанс графине, ждал, что она образумится, откажется от своих мыслей и вернется назад, — и тогда он простит ее. Но Катрин восприняла его слова с радостной благодарностью, чего он никак не ожидал от ее тонкого ума, ограненного долгой жизнью на Востоке. Юсуф ибн-Ташфин улыбаясь смотрел на рыцарей, а глаза его то сужались, то расширялись, и он никак не мог определить — кто же из них двоих — тот самый, вставший на его пути?.. Но он уже знал, как поступить с ними и какая судьба ожидает Катрин де Монморанси, едва они вступят в пределы Алжира.

Первым нарушил молчание князь Гораджич, которому надоело столь бесцеремонное разглядывание. Он пододвинул себе кресло и уселся напротив султана Юсуфа.

— Очень хочется пить! — произнес он недружелюбно.

— Я утолю вашу жажду, — тотчас же отозвался султан, делая знак одному из евнухов. — Карим! Принеси нам самого дорогого и целебного вина, в фиолетовой бутылке…

Легкая улыбка скользнула по лицу Юсуфа ибн-Ташфина, когда указанное вино появилось на столе, а евнух разлил его в маленькие хрустальные рюмки. Две из них он пододвинул Гораджичу и де Пейну, а третью, взглянув в глаза султана, поставил перед ним. Катрин, как завороженная, наблюдала за ними. Все трое из сидящих рядом с ней мужчин оказали в разное время на ее жизнь огромное влияние: с одним была связана ее безмятежная и счастливая юность, с другим — спокойные и тихие зрелые годы, с третьим — все нынешние надежды и помыслы на будущее. Сердце ее тревожно колотилось; ей отчего-то не верилось, что встреча эта разрешится благополучно.

— Я не пью с незнакомыми людьми! — произнес Гораджич, отодвигая рюмку. — Может быть, вы представитесь?

— Нет нужды, — спокойно заметил Гуго де Пейн, впервые подав голос и пристально глядя на султана Юсуфа. — Я знаю — кто вы.

— Молчите! — воскликнула Катрин, порывисто поднимаясь с кресла. — Вы все погубите!

— Правильно, — согласился правитель Магриба, холодно улыбаясь. — Имя мое не следует произносить без особой надобности.

— Хорошо. Тогда я скажу иначе, — продолжил де Пейн. — Вы тот, кто пользуется услугами пиратов, чтобы покупать себе юных жен, разбивая любящие сердца! — в комнате повисла тревожная тишина после этих резких слов. Нарушил ее сам султан.

— У каждого народа свои обычаи, — промолвил он, с интересом всматриваясь в мессира. — Счастье женщины зависит не от любви, а от условий и среды обитания. На все воля Аллаха! Спросим у нашей милой хозяйки: жалеет ли она о том, что произошло с ней?

— Мне непонятен этот разговор! — вмешался Милан Гораджич. — При чем здесь графиня де Монморанси? И какое отношение к ней имеете вы, сударь?

— Успокойтесь. Теперь уже — никакого, — промолвил султан, приподнимая рюмку. — Так вы не желаете пить? Или вы думаете, что вино отравлено? — и султан Юсуф, дабы доказать обратное, полуприкрыл глаза и маленькими глотками с наслаждением осушил свою рюмку. Потом он насмешливо посмотрел на князя Гораджича.

— Как бы то ни было — я пью за Катрин де Монморанси! — сказал Гуго де Пейн и поднялся, оборачиваясь к графине. — За тот светлый луч солнца, упавший на пробивающийся из земли росток и давший ему радость жизни!

— Нет, нет! — воскликнула Катрин, приближаясь к нему и завладевая его рукой. — Позвольте мне сделать это за вас. Я верю в одно: если жизнь столь жестока, что способна навсегда разлучить влюбленных и не дает им возможность соединиться вновь, то смерть исправляет ее ошибки. Там, в ином мире, любящие сердца сливаются в одно, а юность возвращается к страдальцам.

Она взяла рюмку Гуго де Пейна и поднесла ко рту.

— Не делайте этого, Катрин, — негромко произнес султан Юсуф, с тревогой наблюдая за нею. Но она лишь скользнула по его лицу взглядом и улыбнулась, прежде чем выпить вино.

— Вот видите, как просто? — весело сказала она. — Только женщина способна примирить ссорящихся мужчин.

— … или навсегда погубить, — добавил князь Гораджич, не спускавший с нее глаз, полных любви и ощущения смерти. Он также поднял свою рюмку и выпил ее до дна. Султан Юсуф ибн-Ташфин стал медленно подниматься с места.

В эти же минуты в православном храме в западном районе Иерусалима, в трех кварталах от дома Катрин де Монморанси, начиналось праздничное богослужение в честь освящения открывающейся церкви. Внутри присутствовало более трехсот человек, прихожан, званых гостей и просто любопытствующих, прислушивающихся к мелодичному и громкому голосу старого игумена Даниила. К сожалению, король Бодуэн I не смог почтить своим присутствием открытие храма, в последний момент он изменил свое решение; но среди приглашенных гостей выделялась своей царственной осанкой его сестра Гертруда, окруженная многими знатными рыцарями, баронами и членами Государственного Совета Иерусалима. От основной массы народа их отделяла цепь королевских стражников. Среди множества лиц — мужских, женских, юных и пожилых, застывших в почтительном восторге, недовольно нахмуренных, благоговейных, равнодушных, насмешливых или тайно-злобных, выделялись и те, которым было ведомо, что должно случиться через несколько минут. Возле полыхающих свечей стояла прекрасная Юдифь в розовой накидке-шали, наброшенной на голову, рядом с высоким, широкоплечим князем Васильком Ростиславичем, внимательно поглядывающим по сторонам; он так и не успел предупредить игумена Даниила о грозящей опасности, надеясь на собственные силы… Чуть далее от него мелькало взлохмаченное лицо ломбардца Бера, принимавшего порою умилительное выражение, словно бы он сосал вкусную конфету… В центральном проходе стояли Людвиг фон Зегенгейм и барон Бломберг, рискнувшие прийти сюда на свой страх и риск… Позади них переговаривались о чем-то Ренэ Алансон и Фуше Шартрский, не видевшиеся несколько лет… Вышел из тени на свет и вновь спрятался клюнийский монах, окинувший взором ближайшие ряды… А возле самых дверей застыла огромная, почти неподвижная фигура мрачного рыцаря, чей тяжелый взгляд напоминал бездонную космическую пустоту — то был Робер де Фабро…

Жарко пылали свечи, освещая возбужденные проповедью игумена Даниила лица, говорившего о добре и милосердии, о любви и надежде, о спасении души и небесном счастье. Слова его летели в толпу, как огоньки пламени, которые колыхались по стенам и в руках собравшихся здесь людей, зажигая сознание и освещая мрак, теребя совесть и смиряя вражду и злобу. Звучали пламенные слова, трепетал огонь, колыхалась розовая накидка…

Вытянув шею, Бер всматривался в лицо старика игумена, вслушивался в его речь, которую отторгало от себя все его естество. Когда терпеть больше стало невмоготу, ломбардец поймал взгляд обернувшейся красавицы и подал условный знак.

Исследуя сложнейшую систему подземных коммуникаций в фундаменте Храма Соломона, — ту его часть, которая была отведена под огромные царские конюшни, на чьих развалинах теперь располагался Тампль, маркиз Хуан де Сетина неутомимо и бесстрашно проникал в горизонтальные коридоры, извивающиеся на сотни метров, спускался в полузасыпанные колодцы, рискуя сорваться в неведомую глубину, натыкался на непонятные пустоты в каменных стенах, за которыми могла подстерегать любопытного искателя тайн иудейской веры любая смертельная опасность. Древние жрецы Яхве умели оберегать свои секреты и сокровища. Как-то раз, работая в кромешной темноте, маркиз лишь чудом успел изменить положение головы, предчувствуя надвигающуюся опасность, и в нескольких дюймах от его волос захлопнулась ловушка — сдвинулись две плиты под воздействием хитроумного рычага, на который наступил Сетина. В другой раз — оступился находившийся с ним рядом кабальерос; он упал в коварную неглубокую яму, дно которой было усеяно острыми колышками, проткнувшими насквозь тело несчастного в десятках мест. Между тем, открывались все новые и новые тайники и лазейки. Вооруженный опытом и знаниями археологии, истории, гебрадистики, эзотерии и каббалы, используя перерисованные схемы древнего храма, добытые в архивах Цезарии, прислушиваясь к голосу разума и интуиции, маркиз шел по следу, оставленному царем Соломоном и его жрецами, порою сбиваясь, обманутый их петлянием, но всегда возвращаясь на правильный путь. Подобно охотничьей гончей он преследовал исчезающее прошлое, — этого самого хитрого, опасного и беспощадного зверя, всегда мстящего людям будущего.

Но маркиз был не одинок; ему всегда помогали свободные в тот или иной день тамплиеры, оруженосцы, кабальерос. Слишком часто крутился за его спиной маленький алхимик Симон Руши, которого иногда приходилось гнать прочь. Но в последнее время особую помощь стал оказывать Андре де Монбар, смирившийся с разрушительными раскопками, использующий свои знания точных наук и свойства природных тел.

В тот день, 21 сентября, они работали вдвоем, осторожно продвигаясь по открытому недавно маркизом де Сетина коридору, узкому, как горлышко бутылки (и такому же овальному), уходящему под углом в сорок пять градусов вниз. Маркиз предполагал, что этот лаз был сделан для отвода скапливающейся в конюшнях жижи — одним из многих дренажных устройств, созданных мастерами древней Иудеи. Все подобные коммуникации обычно заканчивались емкими искусственными резервуарами, которые потом, по мере наполнения заливали цементом или известью, чтобы предотвратить распространение ядовитых паров.

— Вряд ли мы обнаружим здесь что-либо существеное, — бормотал маркиз, освещая скользкую от плесени каменную дорожку факелом.

— А что может быть существеннее древнего навоза? — попробовал пошутить Монбар, которому было немного не по себе от давящих над головой многометровых тонн земли. Кроме того, уже несколько раз ему чудились впереди странные зеленоватые огоньки, вспыхивающие и тотчас же гаснувшие, словно то были глаза невидимых подземных животных, разбуженных вторжением непрошеных гостей.

— Но я не вижу здесь следов даже этого продукта, — отозвался маркиз, всматриваясь в стены коридора. — Выходит, я ошибался… Назначение этой кишки, по которой мы движемся, совсем иное. Может быть… — но он не успел договорить, оборванный страшным грохотом, раздавшимся позади них — мощный слой земли и камней рухнул у входа в коридор, сомкнув стены, — еще одна ловушка царя Соломона захлопнулась за их спинами. Оба рыцаря бросились назад, но руки их уперлись в гранитный завал, образовавшийся на пути к спасению. Случайно ли произошла подвижка подземных недр? Или ее вызвали какие-то неосторожные движения маркиза и Монбара? Огорченные внезапным обвалом искатели, еще не понимая в какую страшную западню они попали, вновь повернули назад, понимая, что разобрать гранитные глыбы голыми руками, вдвоем, невозможно. Они решили поискать другой выход, ведь коридор, возможно, имел и какие-то ответвления, проходы или соединения с иными подземными коммуникациями. Для чего-то же он был создан древними мудрецами? В чем его конечная цель?.. И вновь Монбару почудились зеленые, мигающие зрачки глаз впереди; но точно такое же ощущение возникло на сей раз и у маркиза де Сетина. Он придержал барона за руку и прошептал:

— Стойте! Вы видели — там, в темноте?..

— Да, давно… — так же тихо ответил Монбар. — Я думал, что мне мерещится… Что это?

— Не знаю. Но у нас нет иного выхода, как только идти вперед!

— Может быть, это какие-то редкие природные газы? Тогда огонь наших факелов может вызвать взрыв и нас разнесет на клочки! Но я не чувствую никакого запаха… Кроме… Да, он усиливается!

И Монбар, и маркиз де Сетина одновременно уловили легкий, раздражающий ноздри и дыхание запах серы, исходящий впереди них, от тех огоньков, чей зеленый свет стал меняться на красный, словно глаза непонятных существ начали наливаться кровью. Жженый вкус серы усиливался; казалось, сам дьявол со своим отродьем поджидали их впереди! И в довершение всего, где-то там, в кромешной мгле, раздались тихие булькающие звуки, подобные закипающему адскому котлу с маслом, а шорохи и шипение спереди и сзади обоих тамплиеров усилились, неумолимо надвигаясь со всех сторон на выхвативших мечи рыцарей…

— Назад! — крикнул Андре де Монбар, но было уже поздно. Какая-то темная масса выдвинулась из мрака и с силой швырнула его в стену; хрустнул меч маркиза де Сетина, переломленный, словно соломинка; от ядовитого и оглушающего выдоха неведомого противника (да и живого ли существа?) погасли оба факела. Последнее, что увидели тамплиеры, прежде чем вокруг них сомкнулась абсолютная мгла, — это тянущиеся к ним жуткие когти, с которых капала кровь…

Огонь вспыхнул мгновенно, лишь только Юдифь коснулась пропитанной особым составом накидкой пламени свечи. Ее розовая шаль, превратившись в ярко-красный цветок, взвилась в воздух. Лепестки этого смертельно опасного цветка посыпались на головы и одежду собравшихся в храме прихожан; один из них упал на плащ князя Василька, подаренный накануне донной Сантильяной, который тотчас же вспыхнул, превращая князя в огненный столб. Игумен Даниил оборвал проповедь на полуслове, женский крик Юдифи взвился под своды храма, — на него немедленно откликнулись десятки голосов; все, кто был далеко от очага пожара, повернулись в ту сторону, вытягивая шеи и толкая друг друга, а шум, подобный рокоту прибоя, все нарастал и нарастал, ведя собравшихся здесь людей к безумию… Юдифь была уже возле дверей, успев проскочить в них вслед за ломбардцем Бером, и сразу же, будто бы повинуясь чьему-то приказу, мрачный рыцарь, стоящий возле створа ворот, нажал на обе ручки, притягивая их на себя. Двери захлопнулись, и Робер де Фабро налег на них своей огромной спиной, широко уперев ноги в дощатый пол и мертвенно глядя на начинающую бесноваться от ужаса толпу. За несколько секунд собравшиеся в храме превратились в безумное стадо! Крики и вопли неслись со всех сторон, паника и давка охватили всех, совсем недавно смирно и почтительно застывших под нетленными словами добра и истины, произносимых игуменом Даниилом с амвона. Люди инстинктивно бросились к выходу, падая, затаптывая сапогами лежащих, превращаясь в потерявших человеческий облик зверей. Зегенгейма и Бломберга отбросило друг от друга, швырнуло в мутный поток людского страха; упал Ренэ Алансон, вытянув вперед беспомощные руки; прижался к стене Фуше Шартрский, чья медная борода также напоминала огненный цветок; смяли и поволокли за собой охрану герцогини Гертруды и ее саму, зазвенели выбитые стекла в узких окошках, через которые пытались выбраться несчастные, охваченные огнем. Чудовищная давка началась возле захлопнувшихся дверей, которые удерживал своей спиной ужасный исполин, отбрасывая от себя прочь повиснувших на нем людей; вскоре он стал напоминать громадную статую, облепленную человеческими телами… И вся эта масса шевелилась, кричала, стонала, и ее невозможно было сдвинуть с места. Огонь, между тем, расползался по всему храму, а в сгущающемся дыму уже трудно было разобрать что вокруг происходит и где спасение?

Снаружи из окон храма вырывались клубы черного дыма, но двери были закрыты, и толпа зевак недоумевала: что происходит внутри, почему никто не может пробиться к выходу? Наиболее разумные пытались сломать ворота, уже начавшие трещать с другой стороны, а кое-кто тащил к пожару ведра с водой. Ломбардец Бер метался за спинами зевак и выкрикивал несколько фраз, которые стали подхватывать некоторые люди:

— Это тамплиеры! Храм подожгли тамплиеры Гуго де Пейна! Спасайте герцогиню Гертруду!

Юдифь уже села в приготовленную коляску и дожидалась, когда ломбардец наконец-то угомонится. Печальными серо-зеленым глазами она смотрела на охваченное огнем здание.

— Прощай, неразумный витязь! — прошептали ее чувственные губы и их тронула легкая, змеиная улыбка. — Трогай! — крикнула она слуге-зилоту, когда Бер уселся с ней рядом. — Пусть гои продолжают веселье…

А внутри храма паника достигла предела. Людвиг фон Зегенгейм потерял всякую надежду как-то успокоить обезумевших рядом людей. Кое-как он пробился к дверям, но из-за дыма и мельтешенья тел не мог понять — что происходит, почему они закрыты и не поддаются напору?

— Бломберг?! — воззвал он громким голосом. — Где ты? На миг ему показалось, что где-то перед ним мелькнул плащ гессенского рыцаря, а возле самого створа ворот он разглядел зловещую фигуру Робера де Фабро, которую начинал лизать подступивший огонь. Но мрачный рыцарь словно бы не чувствовал ни боли, ни ужаса от всего происходящего, — пустые глаза его были неподвижны. Страшная догадка мелькнула в мозгу Людвига. Рядом с ним рухнул, объятый пламенем, человек; другой, с выхваченным мечом, бросился в гущу народа возле дверей, нанося беспорядочные удары; кто-то пронзил его сзади секирой, — началась свалка и драка в горящем храме, где уже полыхали деревянные стропила, грозя обвалиться на головы попавших в западню людей. Немногим больше повезло тем, кто стоял ближе к амвону: их увел за алтарь и вывел через второй выход игумен Даниил и служители храма; несколько раз они возвращались обратно за остальными несчастными, пока нестерпимый жар не позволил им больше сделать ни шагу. С минуты на минуту должна была обрушиться горящая крыша и погрести под обломками попавших в западню прихожан…

Зегенгейм шагнул в самую гущу драки, пробираясь к дверям, уворачиваясь от ударов, наносимых в кромешном дыму. Прямо перед собой он увидел застывшее, искаженное в какой-то нечеловеческой гримасе лицо Робера де Фабро, его сжатые губы, полные дьявольского наслаждения глаза; руки рыцаря крепко держали металлические кольца в створах ворот.