Тамплиеры (№2) - Великий магистр

— Больше. Гораздо больше, — возразил Бломберг.

Норфолк и Агуциор находились в это время на другом конце города, у вторых ворот, где наблюдалось такое же скопление сельджуков, предводительствовал которыми Умар Рахмон. Очевидно, в планы Санджара входило ворваться в крепость с двух сторон, сплющить ее с боков, прихлопнуть мощными ладонями своей конницы.

— Ну все, поехали! — выдохнул из себя Бломберг, а лавина, по взмаху принца Санджара, уже понеслась к крепости. На много миль в окрестности разнеслись боевые крики сельджуков, слившиеся в один все нарастающий и наводящий ужас рев. И тотчас же сотни стрел взвились в воздух с обеих сторон. Мгновенно песок и земля оросились кровью всадников и защитников крепости, стремительно распрямилась пружина, которую держал в своем кулаке до последнего момента бог войны. Санджар был уверен, что, благодаря заботам барона Жирара, оставшийся в крепости гарнизон полностью деморализован; а жители — только и ждут, чтобы поскорее пасть на колени к его стопам. Умар Рахмон уверил его, что взятие Керака — лишь легкая прогулка, и он падет при одном виде сельджукской конницы. К полудню Санджар предполагал въехать на своем белоснежном скакуне в крепость.

Безуспешные попытки сельджуков пробиться в город продолжались два часа. Сверху на них в это время лилась горящая смола, летели камни, стрелы, все собранное в отхожих местах дерьмо, вызывавшее больший эффект и действовавшее на чистоплотных и брезгливых турок сильнее, чем пущенный из пращи снаряд. Несмотря на все заверения Умара, защитники крепости не собирались выбрасывать белый флаг. Что-то не состыковывалось в хитроумном плане Рахмона и барона Жирара. Скрежещущий зубами Санджар молча наблюдал, как гибнут его люди под стенами крепости. Не удавалось и поджечь ворота, которые тут же гасились опрокидываемыми бадьями с водой. А Санджару была нужна эта крепость во что бы то ни стало. За ней последуют Монреаль, Петра, другие города юго-востока Палестины, а Иерусалим приблизится на расстояние десяти выпущенных стрел. И он, принц Санджар, сын и наследник Мухаммеда, потомок легендарного сю-баши Сельджука, вернет своему народу этот город. И царство его разрастется вширь, укрепится на этой земле, подчинит себе все народы и города Востока. Но — Керак, Керак…

Объятый мыслями, кусая губы, Санджар тяжелым взглядом смотрел на усыпанную телами сельджуков насыпь под городскими стенами. Скоро их станет столько, что лошади начнут скакать по трупам, по костям и черепам людей, которые лишь недавно во все горло радостно выкрикивали его имя и мчались на приступ. Как смеет проклятый Керак держаться столь долго? И даже признаков паники нет среди его защитников! Безмозглый Рахмон! Очевидно, Жирар попросту обманул его, одной рукой увел гарнизон из города, а другой — ночью, усилил его. Не может быть, чтобы полупустая крепость защищалась так отчаянно. Кто руководит ею? И кто бы он ни был — это великий военачальник. Достойный противник. Нет, бессмысленно гнать дальше людей. Сегодня Керак не взять. И Санджар, взмахнув рукой с мечом, велел трубить сигнал к прекращению приступа.

— Кажется, продержались! — вздохнул Бломберг, на щеки которого вернулся румянец. — Ну, Людвиг, с удачей тебя!

— Погоди радоваться, — угомонил его Зегенгейм. — Самое трудное теперь только начинается…

Санджар изменил тактику. Распекая в своем шелковом шатре Умара Рахмона, чьи атаки на другом конце города также не увенчались успехом, сельджукский принц велел окружить город свернувшейся в кольцо змеей, чтобы ни одна птица не смогла через нее перелететь. И постоянно, небольшими отрядами, в самых различных местах пытаться пробить крепостные стены, расшатать оборону защитников, измотать их ежедневными угрозами, — утром, днем, вечером, ночью, — в любое время суток. Чтобы они забыли о сне, еде, питье, чтобы потеряли покой, чтобы нервы их были напряжены до предела: и тогда они сорвутся. Сами откроют ворота и начнут преследовать эти малочисленные группы, которые будут поддаваться, уводить их все дальше от города, а другие — истреблять по пути к возвращению.

— И исчезни с моих глаз до тех пор, пока не принесешь мне голову того, кто командует в Кераке, — заключил принц Санджар, грозно взглянув на понурого Рахмона. — А своему приятелю, барону Жирару, передай, что он скверно шутит. Я достану его в Монреале и спрошу за все.

Санджар покинул сельджукский лагерь и отправился в Дамаск, к своему отцу Мухаммеду, возложив управление войском на Умара Рахмона. Он посчитал ниже своего достоинства томиться долгие недели, а может быть, и месяцы, возле обложенной норы лисицы, в ожидании когда она высунет свой нос. Но и Людвиг фон Зегенгейм изменил тактику: от глухой обороны он перешел к резким, кинжальным атакам на растянувшиеся позиции сельджуков. Это вроде бы должно было соответствовать планам Санджара и Рахмона, но вылазки Зегенгейма были стремительны и быстротечны, его латники не удалялись далеко от крепостных стен, с которых их поддерживали тучи стрел, а совершив молниеносный бросок, тотчас же возвращались обратно. Кроме того, эти нападения были внезапны: солдаты выезжали из крепости ночью и до утра скрывались где-либо в засаде; завидев же сельджукскую конницу, появлялись перед ней точно выпорхнувшая из кустов стая птиц, громя неприятеля. Эти засады-вылазки, прозванные защитниками крепости «капканами Зегенгейма», наносили противникам постоянный значительный урон. В них любили принимать участие и Гораджич, и Норфолк, и Агуциор. Войска Умара Рахмона вскоре сами оказались в том состоянии, в каком совсем недавно пребывали жители Керака. Уныние, растерянность, страх перед «капканами Зегенгейма» пришли на смену преждевременному ликованию и жажде боя. Уже месяц длилась осада Керака, а сообщить что-либо приятное Санджару было нечего.

В довершение всего, еще одно событие вконец подорвало боевой дух сельджуков. Желая вызвать у своих воинов прилив новых сил, Умар Рахмон отправил в крепость язвительное послание, где предлагал встретиться возле крепостных стен сильнейшему из защитников города и лучшему воину-сельджуку, если, конечно «собаки-рыцари не боятся дамасской стали…» Вызов принял сам Людвиг фон Зегенгейм, отклонив возражения Бломберга и князя Гораджича. Он знал чем рискует, но был уверен в собственных силах. Господь Бог был на его стороне. В полдень следующего дня состоялся поединок.

Зегенгейм, в окружении рыцарей, выехал по опущенному мосту за крепостные стены, где в пятистах метрах от них застыли сельджукские всадники во главе с Умаром Рахмоном. Они выставили самого могучего своего воина — двухметрового, покрытого рыжеватой шерстью Аббаса, о чьей чудовищной силе уже сейчас слагали легенды. Это был непобедимый боец, разрубающий противника пополам одним взмахом меча. Молча и угрюмо он наблюдал за подъезжающими рыцарями. Зато, окружавшие его сельджуки галдели и бахвалились, издеваясь над защитниками Керака. Позади них, облепив ближайшие холмы, сидели простые воины, в предвкушении неминуемой победы своего любимца и героя. Действительно, в сравнении с почти квадратным Аббасом, Людвиг выглядел фарфоровой статуэткой, хотя никто бы не усомнился в его высоком росте и ширине плеч. Доспехи обоих противников сверкали на солнце, у каждого в руках было копье, щит и меч на боку. Встретившись, обе группы обменялись церемонными поклонами.

— Рад видеть вас в добром здравии, — усмехнулся Рахмон, глядя на Зегенгейма. — Уж не вы ли хотите сразиться с нашим непобедимым Аббасом? В таком случае — как это у вас говорят? Прими Господи его душу и да будет тебе земля пухом!

— Умар, мы давно знаем друг друга, — ответил Зегенгейм. — Скажите лучше: на что вы рассчитывали, вступив в сговор с бароном Жираром? Что в Кераке не осталось мужчин?

— Нет, — подумав немного, отозвался турок. — Я рассчитывал на то, что в Кераке нет Зегенгейма, — и, стегнув коня, он отъехал в сторону. Трубач дал сигнал к началу поединка.

Взглянув друг на друга, Аббас и Людвиг разъехались по разным концам очерченного поля. Застыв и опустив копья, они ждали второго сигнала трубы: к бою! И он прозвучал в мгновенно наступившей вокруг тишине. Умолкли сидящие на холмах сельджуки, притихли жители города, высыпавшие на крепостные стены. Зегенгейм и Аббас ринулись навстречу друг другу.

Никто из многих сотен людей смотревших на поединок, не мог бы предположить, что он закончится столь внезапно. Отсутствие копья в руках рыцаря, когда на него летит воин, вооруженный им, — почти верная смерть. Но Людвиг фон Зегенгейм рискнул пойти на этот шаг. Когда они мчались навстречу друг другу, Зегенгейм внезапно осадил своего коня, вытянулся на стременах, отвел назад правую руку с копьем и что есть силы метнул его в голову Аббаса, держащего опущенный щит. Копье было брошено с такой точностью, что вонзилось в узкую незащищенную полоску между забралом и нагрудником — прямо в горло, и вышло у основания затылка на целый локоть! В мгновение Аббас завалился на спину и грянул всем своим тяжеленным телом о землю, взметнув столб пыли. Крик ужаса, слитый в один из тысяч глоток, разнесся над близлежащими холмами. И тотчас в ответ — восторг ликования пронесся над стенами Керака.

Зегенгейм, спешившись, подошел к мертвому Аббасу, вытащил из горла копье, перерезал ремешки доспехов и приторочил их, как победитель, к своему седлу. Поспешившие к нему рыцари, окружили его от сельджуков, ощетинившись копьями, Но никто и не думал нападать на героя. Растерянность во вражеском стане была столь сильна, что многие сидели опустив головы, не решаясь поднять глаза, словно для них померкло само солнце. Надежда сельджуков — Аббас — покинул их навсегда…

С этого дня, войско Умара Рахмона стало терпеть одно поражение за другим. Воодушевленные триумфом Людвига фон Зегенгейма, защитники крепости рвались в бой. Теперь целые отряды открыто, днем выезжали из городских ворот, словно отправляясь на прогулку. Но это была не прогулка — охота за разрозненными отрядами сельджуков, которые начали выходить из-под контроля Умара Рахмона. А когда среди рыцарей и латников появлялся сам Зегенгейм, в своих сверкающих, отдающих на солнце золотом доспехах, когда сельджуки видели его яркий, полыхающий на ветру плюмаж на шлеме, то они попросту в панике бежали, теряя оружие, как бежали когда-то древние ахейцы при одном виде грозного Гектора, защитника Трои. Вскоре уже совсем стало неясно: кто кого осаждает, а кто защищается? Как-то раз, ворвавшийся в лагерь сельджуков Зегенгейм, оставляя позади широкую полосу из срубленных мертвых тел, чуть не подрубил шатер Умара Рахмона и едва не захватил его в плен. Рахмон, вовремя успевший вскочить на коня, унесся в ночную мглу.

Между тем, пришло известие, что уехавший из Иерусалима Гуго де Пейн с отрядом рыцарей, предоставленных ему графом Лионом Танкредом, спешит к осажденному Кераку. Да и хитрый барон Жирар стал высовывать свой острый нос из Монреаля, и слать к Зегенгейму гонцов: не требуется ли ему его помощь?

Умар Рахмон понял: дальнейшее стояние под стенами крепости чревато для него самыми пагубными последствиями. У него оставалось два варианта — или быть наголову разбитым под городом, или сохранить войско и увести его в Дамаск, выдержав гнев Санджара. Он выбрал второе.

Керак выстоял…

Глава IV. СТАРЫЙ, НО ДЕЙСТВЕННЫЙ ПЛАН

О смертный, глянь и приобщись покоя:

Здесь рыцарь, некогда могучий, спит…

Ведь как часов дневных ни долог ряд -

Колокола вечерние звонят.

Стивен Хоуз

1

Чекко Кавальканти со своим отрядом в двадцать латников проехал через Яффу, не задерживаясь в этом городе. Он шел по следу Виченцо Тропези и Алессандры Гварини. Но если бы бритоголовый генуэзец знал, что беглецы находятся в двух кварталах от той улицы, по которой проезжал его отряд, то не раздумывая пошел бы на любое преступление, чтобы достать их. То, что он способен на все, Чекко доказал еще в бухте Золотого Рога. Необузданная страсть к Алессандре, чьи голубые глаза и белокурые волосы преследовали его даже ночью, вконец затмила его разум, и Чекко, потерявший покой и сон, готов был потратить всю свою жизнь, лишь бы найти ее и обладать прекрасной генуэзкой. Его мало волновало, что она любит другого. В сознании Кавальканти Виченцо Тропези был уже мертвецом.

А Виченцо, несколько дней наблюдавший за соседним пустырем через приспущенные жалюзи окна, решил в эту же ночь предпринять еще одну попытку пробраться туда. Он уже подготовил приставную лестницу и толстый канат, по которому рассчитывал спуститься на пустырь. Выбравшись как-то на крышу своего дома, Виченцо разглядел в глубине пустыря приземистое здание, словно бы вдавленное в землю. Возле него сновали какие-то люди, слышались отрывистые команды. Три человека постоянно находились около мощных, хорошо укрепленных ворот, открывавшихся несколько раз в сутки. Утром на ослике, запряженном в тележку, приезжал старик в иудейской одежде и ермолке; вечером — ворота открывались для нескольких женщин, которых провожали в приземистое здание. Лица женщин были закутаны платками. С внутренней стороны забора постоянно прогуливалась охрана из двух человек. Предыдущим днем ворота открылись в полдень, когда из подъехавшего фургона стали выгружать какие-то небольшие ящики. Внимание Виченцо особенно привлек огромный сундук, металлический, со множеством дырочек на верхней крышке. Он был так тяжел, что его с трудом сняли с фургона шесть человек, и, сгибаясь под ношей, перетащили в дом. А сегодняшним утром ворота распахнулись для странного гостя, с седыми, непокорно торчащими в стороны волосами, которого приняли столь почтительно, словно признавали его власть. Когда этот человек подъехал к воротам и спрыгнул с лошади, Виченцо поспешил из дома и, будто бы прогуливаясь, прошел мимо, надеясь краешком глаза заглянуть за забор. Вышедший из ворот раввин, почтительно поклонился пришельцу и произнес:

— Приветствую вас, Бер. Он прибыл.

Человек, которого назвали Бером, обернулся к медленно идущему мимо Виченцо, и недовольно поморщился. Не проронив ни слова, он прошествовал за раввином, и ворота захлопнулись.

Сейчас, стоя у жалюзей, Виченцо подумал, что скорее всего пустырь служит местом пристанища контрабандистов или фальшивомонетчиков, а в прибывшем сундуке и ящиках, — их товар. Главный же у них этот незнакомец — Бер, имя которого было произнесено раввином по оплошности вслух.

Виченцо почувствовал, как коснулась его плеча вставшая рядом Алессандра. Он повернулся к ней и их губы встретились.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — прошептала Алессандра. — Ты хочешь проникнуть туда, на пустырь.

Виченцо молча кивнул головой. Как утаишь свои мысли от живущей с тобой одной жизнью супруги? Алессандра сильно преобразилась за последние месяцы, и прежде всего изменился ее характер. Долгий путь из Европы в Иерусалим, кочевая походная жизнь, приключения и опасности, которые подстерегали их и в которых она принимала участие, — все это, словно порывом сильного ветра сдуло пыльцу с нежного белокурого цветка, но сам бутон с прекрасными лепестками и гибкий стебель выстояли, окрепли, закалились в этих испытаниях. Детство и наивные грезы остались там, в Генуе, в прошлом; а здесь, перед Виченцо Тропези стояла верная и преданная супруга, умеющая мчаться верхом, держать в руках легкий меч и без промаха выпускать стрелу из тугого лука, пробивая подброшенное им в небеса яблоко, — настоящая амазонка. Ни разу она не жаловалась ему на тяжести перехода, никогда не упрекнула за то, что он увез ее из отчего дома. Похоже даже, что именно такая жизнь: бурная, опасная, полная радостей и тревог, — нравилась и манила ее. И порою до сих пор Алессандра одевала мужское платье и под видом мальчика-оруженосца следовала рядом с Виченцо. Ее любили и оберегали все рыцари Гуго де Пейна, считая ее кто своей дочерью, кто — сестрой, и она отвечала им тем же.

— Я пойду с тобой, — произнесла Алессандра, кивнув в сторону пустыря.

— Об этом не может быть и речи, — твердо возразил Виченцо.

— Пойду непременно, — еще тверже сказала она.

— И не думай.

— Это решено.

— Ты останешься дома.

— Нет, нет, нет и нет! — решительно отозвалась она, наступив ему каблучком на ногу, а Виченцо, посмотрев в ее вспыхнувшие голубым пламенем глаза, понял, что спорить с супругой бесполезно.

— Ну, хорошо, — согласился он. — Но ты будешь слушаться каждого моего слова. Я не знаю что за люди там собираются и насколько они опасны.

Радостная Алессандра повисла на его шее, лукаво прошептав:

— У кого из женщин есть такой милый, смелый и непреклонный супруг?..

Они решили перебраться через забор, когда минует полночь, самое лучшее время для грабителей, заговорщиков и влюбленных.

Мучаясь тревогой и опасениями за судьбу Виченцо и Алессандры, Бизоль де Сент-Омер решил не дожидаться возвращения своего оруженосца Дижона, а самому отправиться в Иерусалим, разыскать там Чекко Кавальканти и вызвать на поединок. Но перед своим отъездом из Тортозы, он надумал отправить с группой возвращавшихся в Европу паломников короткую весточку своей жене в Шампань. Усевшись за обеденный стол, он задумался над первой фразой. И через полчаса корявым почерком вывел: «Любимая любовь моя, Луиза!» Потом решил сделать небольшую передышку и велел слугам подавать жаркое. Покончив с легким завтраком, Бизоль продолжил: «Мой гнедой жеребец подвернул ногу и две недели хромал…» Остановившись, Бизоль с сожалением подумал, что жеребца пришлось продать, но писать о том не стал, чтобы не расстраивать супругу. А о чем же тогда? «Я, кажется, похудел, потому что готовят здесь всякую дрянь. Мы, кстати, уже добрались до Иерусалима. Приеду и все расскажу», — вывел он и задремал. Проснувшись, Бизоль с неохотой продолжил: «Что еще? Все. Пусть Жанетта ждет нашего одноглазого циклопа. Скоро мы все вернемся. Прощай, дорогая Луиза! Береги наших девочек». При воспоминании о дочках, глаза Бизоля увлажнились, и он смахнул с ресниц появившуюся слезу. «Старею, — подумал он. — Но не век же мне торчать в этой Палестине?»

Отправив с паломниками письмо, Сент-Омер выехал из Тортозы, оставив несколько своих людей обеспечивать охрану паломников от разбойничьих шаек. В Акре он разыскал вернувшегося туда Роже де Мондидье, который в таверне играл в кости с тремя рыцарями.

— Как успехи? — полюбопытствовал Бизоль, наклонившись над плечом будущего родственника.

— Отстань! — отмахнулся Роже. — Не мешай.

Его единственный глаз горел таким азартом, что, казалось, деревянные стены и вся мебель в таверне должны неминуемо вспыхнуть.

— Едем в Иерусалим, — предложил Бизоль, нисколько не обидевшись. — По слухам, Гуго выезжает с отрядом в Керак, осажденный сельджуками. И Чекко появился…

— Погоди. Мне еще нужно выиграть сбрую к лошади.

Метнув в последний раз кости, и полностью экипировавшись за счет незадачливых партнеров, Роже поднялся из-за стола.

— Вот теперь я свободен, — произнес он, обнимая Бизоля. — Кстати, не встречал ли ты где рыцаря по имени Этьен Лабе?

— Нет.

— Если встретишь, схвати его покрепче и не выпускай, пока не позовешь меня.

— Он что, обыграл тебя в кости?

— Такой человек еще не родился. Просто у меня должок к этому Лабе.

— Тогда я ему не завидую…

Добравшись до Цезарии, друзья выяснили, что маркиз Хуан де Сетина смертельно болен и лежит в доме наместника города графа Франсуа Шартье. Воспалительный процесс, начавшийся у маркиза в сырых подвалах, где он разбирался в архивах, достиг своей высшей стадии, перекинулся на мозг. Надежд на выздоровление почти не было — об этом говорили лучшие доктора Цезарии. Бизоль и Роже тотчас же поспешили к своему старшему другу. Они увидели гнетущую картину: мертвенно-бледный маркиз, обложенный подушками, был без сознания; лицо его исхудало, высохло, походило на голый череп, обтянутый кожей. С губ бредящего маркиза срывались отдельные непонятные слова, фразы. Он не узнавал присутствующих. В ногах его кровати беззвучно плакал, не стыдясь своих слез, всегда такой высокомерный идальго Корденаль. Увидев вошедших в комнату рыцарей, он бросился им навстречу, пытаясь что-то сказать, но слова давились в горле.

— Он не щадил себя, — произнес Шартье-Гримаса, шедший следом, и морщившийся по привычке, словно уже чуял запах покойника. — К сожалению, вашему другу осталось жить считанные часы.

— О, ужас! — прошептал Роже, вглядываясь в лицо маркиза.

— Ну зачем ему понадобилось заживо хоронить себя в подвалах? — так же тихо ответил Бизоль и вздрогнул: ему показалось, что веки маркиза слабо шевельнулись, а неподвижные зрачки направлены в его сторону. Он подошел к кровати и склонился над изголовьем.

— Вы узнаете меня, Хуан? — негромко и ласково произнес Бизоль. — Это я — Сент-Омер, ваш друг.

Зрачки маркиза расширились, и он прошептал слабым голосом: — Передайте… де Пейну… сокровища… Грааль… в Храме… вскрыть фундамент… по старой окружности… на пересечении…

Ему было тяжело говорить, и он замолчал, закрыв глаза.

— Бредит, — уверенно сказал Шартье, прислушивавшийся к словам больного. Бизоль отодвинул его тяжелой рукой и снова нагнулся к де Сетина.

— Все это вы сообщите де Пейну сами, дорогой Хуан, — решительно произнес он. — Ну кто вам позволит умирать, подумайте? Все доктора — коновалы, они способны только залечить вполне здорового человека.

— Точно! — подтвердил Роже. — Корденаль, выбросьте все микстуры и пузырьки с лекарствами в окно! Отодвиньте шторы, впустите свежий воздух! Приготовьте крепкий куриный бульон и принесите самое лучшее, бьющее в голову вино. Мы поставим маркиза на ноги!

— Но позвольте… — возразил Шартье-Гримаса. — Доктора уверяли…

— Засуньте этих докторов в чью-нибудь задницу, — посоветовал Бизоль. — Лучше всего — в свою. Вы чуть не уморили нашего друга.

Вспыхнувший от негодования Шартье, выскочил из комнаты, роняя на ходу туфли. А Роже и Бизоль начали борьбу за жизнь маркиза де Сетина. Они действовали своими, проверенными методами. Болезнь прячется в самих докторах, считал Бизоль. А также в темноте, сырости и слишком деликатной пище. Поэтому он выписал маркизу свой рецепт: холодные ванны, яркий солнечный свет, мясные отвары с острой приправой и крепкое вино. Воспрявший духом Корденаль, охотно помогал совершать над своим хозяином эти экзекуции. Три дня бились друзья за жизнь маркиза, не выходя из дома Шартье и не подпуская ни его, ни докторов к постели больного, отсылая обратно приготовленные домашним поваром кушанья и вышвыривая в окно лекарства. Три дня они не спускали глаз, не давая угасать невидимой свече в теле Хуана де Сетина. И — о, чудо! — на четвертые сутки маркиз начал приходить в сознание… Взгляд его стал проясняться, он узнал Роже, Бизоля и Корденаля, на губах появилась слабая улыбка.

Выждав еще день, Бизоль велел со всеми предосторожностями перенести Хуана в снятый им дом, где он был бы огражден от посторонних лиц. Почувствовав, что кризис миновал, что на смуглых щеках маркиза вновь обозначился легкий румянец, Бизоль отвел Корденаля в сторонку и сказал:

— Теперь маркиз вне опасности. Но меня беспокоит другое — эта лиса Шартье. Думается, он специально пытался залечить нашего друга.

— Несомненно! — подтвердил Роже.

— Выставите возле дома своих кабальерос и никого не допускайте к маркизу. Мне кажется, он наткнулся на нечто такое, что обрадует Гуго. Берегите и охраняйте его. Теперь вы, Корденаль, отвечаете за него головой.

— Об этом можно не напоминать, — ответил вновь ставший высокомерным идальго. И это было лучшим признаком выздоровления маркиза.

— Люди каждой нации напоминают мне кого-либо из птиц, — философски заметил Роже де Мондидье по дороге в Яффу. — Эти испанцы, например, настоящие индюки, косящиеся на тебя одним глазом. Англичане — невозмутимые цапли, стоящие на одной ноге в болоте, наполненном лягушками. Мы, французы — петухи, любящие драку и курочек; немцы — карканье вороны с тяжелыми клювами; итальянцы — болтливые попугаи; евреи — воробьи, способные утянуть корку хлеба из-под носа глупого голубя; а славяне — этот самый голубь и есть.

— Не скажи, славяне умеют драться, — возразил Бизоль. — Ну, а кто же по-твоему византийцы?

— Павлины.

— А Турки?

— Стая грачей.

Болтая таким образом, друзья достигли Яффы. Здесь им повезло: Бизоль встретил одного из своих слуг, который сообщил, что Виченцо Тропези в городе, и проводил их до уютного домика на окраине. Неожиданно нагрянувшие гости обрадовали Виченцо и Алессандру. Обменявшись последними новостями, к вечеру все уселись за празднично приготовленный ужин.

— Не хочу вас пугать, но Чекко Кавальканти находится в Палестине, — первым делом сказал Бизоль, набрасываясь на запеченных в сметане карпов. В это время, со стороны пустыря, донесся тихий, щекочущий нервы свист. — Что это? — спросил он, подозрительно приглядываясь к рыбам.

Виченцо и Алессандра переглянулись.

— Точно такой же свист я слышал в окрестностях Ренн-Ле-Шато, когда каменный обвал накрыл несчастных кабальерос.

— Вот это я и хочу выяснить сегодня ночью, — произнес Тропези и рассказал все, что узнал за последние дни о таинственном пустыре.

— Я полезу в эту чертову дыру вместе с вами, — тотчас же воскликнул Бизоль, выслушав его.

— А я — нет! — поморщился Роже. — Мне надоели фальшивомонетчики еще во Франции. Как-то раз мы с де Пейном чуть не утопили их в бургундском.

— Дорогой Роже, уймите мое женское любопытство, — сказала ему Алессандра. — Ответьте всего на один вопрос.

— Догадываюсь — какой! — усмехнулся рыцарь. — И где это я потерял свой глаз, да? — Алессандра кивнула головой. — Мне выбил его Бизоль де Сент-Омер.

— На спор. Одним ударом, — подтвердил невозмутимо его друг. — Вот такие у нас дурацкие шутки.

2

С отрядом в сто латников (больше граф Танкред выделить не смог), Гуго де Пейн и Андре де Монбар двигались к Кераку. Накануне, еще в Иерусалиме, между ними состоялся разговор о загадочном «греческом огне».

— Да, — подтвердил Монбар. — Такой огонь существует. Его применяли еще древние греки против фракийских племен.

— И что же он из себя представляет? — полюбопытствовал де Пейн, осматривая внутреннее убранство Тампля.

— Мощный взрыв и растекающийся по всей поверхности земли огонь, который невозможно ничем погасить. Пламя будет полыхать до тех пор, пока не выгорят химические соединения. Скажу более: в Труа мне удалось выявить формулу этих соединений.

— Расскажите поподробнее.

— Охотно. Но я и не знал, что вы интересуетесь химией.

— Только для общего развития, — улыбнулся де Пейн.

— Видите ли, если взять лед и посыпать его солью, то лед быстро растает — так действует одно вещество на другое, — начал Монбар. — Различные соединения вызывают разные реакции. Что-то горит, что-то булькает, что-то испаряется, а что-то может взорваться и разворотить целую гору. Кстати, все это использовал в своих волшебных фокусах придворный чародей графа Шампанского Симон Руши.

— А вы сами можете изготовить «греческий огонь»?

— Пока еще нет. Но попробую, — задумчиво ответил Андре де Монбар. — Но зато я могу предложить вам нечто другое. На первое время.

— Что же?

— Я предполагал, что вам потребуется в Палестине нечто вроде этого, — и Монбар пригласил Гуго де Пейна в свою комнату, где в деревянном сундуке хранились два мешочка с разными по цвету веществами, напоминающими, в одном — белую, густую сметану, только резко и отталкивающе пахнущую, а в другом — желтоватый и мягкий сыр, похожий на строительную замазку. Но это не были ни сыр, ни сметана.

— Если взять ложку продукта из правого мешка и соединить с двумя ложками из левого, — проговорил Монбар, откровенно любуясь своим хозяйством, — а также добавить щепотку вот этого перца, — и он выудил из сундука кувшинчик с темными круглыми зернами, — то вся эта смесь, вступив между собой в реакцию — взорвется, едва вы успеете досчитать до десяти. Но если пропорции немного изменить, то взрыв может произойти немедленно, а может — и через два-три часа, даже через сутки. Все зависит от количества соединений.

— А давайте-ка проведем испытание, — предложил Гуго де Пейн.

Захватив оба мешочка и «перец», рыцари отправились по вифлеемской дороге в долину Еннома. Выбрав удобный, безлюдный холм, поросший диким кустарником, они остановились.

— Приступайте, — сказал де Пейн. Монбар достал дорожные весы и тщательно отмерил необходимые дозы.

— Это будет быстрый взрыв, — пояснил он, держа в руке три кулечка.

— Смотрите только, чтобы вам не оторвало голову.

— Не беспокойтесь.

Монбар осторожно смешал содержимое всех кулечков в пакете и швырнул гремучую смесь в кусты.

— Ложитесь! — крикнул он де Пейну. Оба рыцаря рухнули на потрескавшуюся от жажды землю, а из кустов через несколько минут прогремел взрыв и вверх взметнулось пламя огня.

— Отлично! — произнес де Пейн, весьма довольный этим зрелищем. Он задумался. — А если вашу смесь облачить в полый металлический шар? Как вы думаете, что произойдет?

— От внутреннего давления взрыв будет еще большей силы, а шар разнесет в клочья.

— И осколки полетят в разные стороны?

— Да, — подтвердил Монбар, понявший мысль Гуго. — Они будут обладать убойной силой, разящей насмерть. Это будет сильное оружие.

— В таком случае, — подытожил де Пейн, — надо заказать в кузнечной мастерской несколько десятков таких шаров с отверстиями и подготовить деревянные пробки для них.

— А я заранее отмерю равные доли смеси и буду держать их наготове.

— Я рад, что мы так отлично понимаем друг друга, — улыбнулся де Пейн. — И продолжайте свою работу над греческим огнем…

Сейчас, когда они направлялись в Керак, эти металлические шары-бомбы лежали вместе с остальной поклажей в тележке, а подготовленная Монбаром смесь хранилась в отдельных мешочках, притороченных к седлу его лошади. Через три дня пути впереди показались берега Иордана.

Когда латники Гуго де Пейна подошли к крепости Керак, последние отряды сельджуков Умара Рахмона покидали свои позиции, а Людвиг фон Зегенгейм наступал на пятки арьергарду неприятеля. «Керакский Гектор» теснил и гнал их, пока не выбил за пределы Палестинского государства. Потом он прекратил преследование, надолго поселив в сельджукских сердцах боязливый страх перед своим мечом, и вернулся в город, где его встретили Гуго де Пейн и остальные рыцари-тамплиеры.