Он прибыл в Мюнхен после полудня, и в алькове темной, в готическом стиле столовой его уже ждали кофе и множество пирожков и кексов. Сейчас они снова собрались здесь за обильно накрытым длинным столом. На обед подали овощной суп с клецками, картофель, красную капусту, солянку, репу, пикули, домашний хлеб, вино и черный вишневый пудинг. Сытная, тяжелая еда. Немцы, вспомнил Поль свое давнее наблюдение, всегда плотно едят.
      – Плохо, что вы не привезли с собой жену, – заметила Элизабет.
      – Мариан не очень хорошо себя чувствовала, она простудилась, а я не мог отложить поездку, – тихо сказал Поль. – Надо восстанавливать столько связей, прерванных войной.
      Йахим вздохнул:
      – Война разорвала много связей.
      – Подумать только, что вы воевали друг с другом, – воскликнула Элизабет. – Это безумие! Вы знаете, что Йахим получил Железный крест? Он захватил десять французов. Десять бедняг, таких же, как он сам.
      Йахим нежно пожурил се:
      – Давайте не будем говорить об этом. Мы с Полем покончили с разговорами о войне в первые десять минут, пока ехали с вокзала. Теперь поговорим о приятном.
      – Конечно, – согласилась Элизабет.
      – У вас прекрасная квартира, – заметил Поль. Побывав во многих домах в Риме, Париже и других местах Европы, он знал, что увидит, как только они въехали через железные ворота во двор. Из общего холла с мраморным полом вы поднимаетесь по лестнице, покрытой красным ковром, к себе в квартиру. В этой квартире – четырнадцать комнат.
      Со своего места Полю было видно за бархатными портьерами комнату, обставленную мебелью времен Французской империи; камин в гостиной был облицован дельфскими изразцами; через противоположные двери был виден музыкальный салон, в котором среди пальм и пышных папоротников стояли небольшие диваны и столики. В столовой, где они сейчас находились, каскадом свисали хрустальные подвески люстры, ярко освещавшей стол, достаточно большой, как оценил Поль, чтобы вместить две дюжины гостей.
      – Квартира принадлежит родителям жены, – сказал Йахим. – Они переехали в деревню. В моем возрасте я, конечно, не смог бы позволить себе ничего подобного.
      – Отец и дядя Кохен владеют тремя универмагами, но у них есть и недвижимость, – объяснила Элизабет.
      – Извините меня, Элизабет, но вы еврейка? – спросил Поль.
      Йахим рассмеялся:
      – Я понимаю, ты считаешь ее не похожей на еврейку!
      И действительно, кто сказал, что только «истинные» немцы – такие светловолосые? Если немного покопаться в истории Европы, то станет понятно, что все это бред. Римляне оставили в Англии своим потомкам темные глаза и римские носы, тевтоны в Италии – голубые глаза. Викинги оставили рыжие волосы по всей Европе от Польши до Франции. Что касается евреев через две тысячи лет после Иерусалима, то сколько связей, добровольных, а чаще насильных, создали многообразие типов?
      Поездка и многочасовые усилия говорить по-немецки из-за Элизабет, не знающей английского, утомили его. Внезапно он понял, что Йахим что-то рассказывает ему.
      – Если мы сможем сохранить собственность, мы переживем инфляцию. Она не может длиться вечно, просто не может.
      Поль как будто проснулся. Интересно, во сколько им обошелся этот обед? В то время как он ел с большим аппетитом, они ели немного. На тарелках у них было едва ли по ложке пудинга. Он смутился, стыдясь своего легкомыслия, и отказался от добавки, предложенной горничной. Он читал в газете, что обед в ресторане стоит теперь два миллиона марок. Да, на столе прекрасно вышитая скатерть и стулья обиты атласом с вытканными золотыми пчелами, но скатерть и атлас несъедобны.
      Йахим спросил, не замерз ли Поль.
      – У нас не хватает угля, – спокойно пояснил он. – Мы старались натопить для тебя. Говорят, что американцы живут в парниках.
      – О, ради меня не стоит беспокоиться! – взмолился Поль.
      – Я могу дать тебе шаль. Вечером ставится холодно. Мы, мужчины, не стыдимся сидеть в шерстяных шалях поверх пиджаков.
      – Мне хорошо, прекрасно, – настаивал Поль.
      – Мы, немцы, пережили худшие времена, чем небольшой холод, – сказал Йахим. – Через что мы прошли! И мы выживем. Мы всегда выживаем.
      Поль почувствовал, что от него ждут ответа.
      – Да, благодаря вашему необыкновенному терпению, – сказал он. Это было банальное замечание, и он добавил: – Эта война войдет в историю, как падение Рима. Какое безумие! Впрочем, все войны – безумие!
      – И безумие мира. – Тон Йахима был на удивление резок. Совершенно неожиданно исчезла легкость. Он наклонился к Полю. – Ваш президент с его четырнадцатью пунктами. Он обещал, что нас не расчленят, что нас не накажут. Он обещал справедливость. А что получилось, когда мы приехали в Версаль? Не было справедливости. Мы потеряли колонии, мы потеряли Силезию, нас разорвали. Перемирие было надувательством.
      Он постукивал ложкой по тарелке.
      – Но вы пожалеете об этом, когда наберется сил русский медведь! Он будет самым сильным в мире.
      Убийцы! Посмотрите, что они сделали с царской семьей! И только Черчилль среди всех ваших лидеров достаточно умен, чтобы понимать это. Вам следует русских уничтожать, а не нас, немцев!
      Поль поймал взгляд Элизабет. Она явно была смущена:
      – Он становится таким несдержанным, бедняжка. Я пытаюсь его останавливать. Что сделано, то сделано. Не сотрясай напрасно воздух.
      – Мы великая цивилизованная нация, – продолжал Йахим, словно не слышал жены. – И говорим, что договор, который нам навязали, надувательство. Это не то, что нам обещали.
      Действительно, государственный секретарь сказал, что Вильсон отступил от своих принципов, вспомнил Поль. Он сам разделял некоторые сомнения Йахима – требование репараций было губительным. Но слышать такие веши от этого – этого немца – было совсем другим делом.
      – Нашу экономику душат, – говорил Йахим, тяжело дыша и с укором глядя в свою пустую тарелку.
      Поль спокойно возразил ему:
      – Со сбалансированным бюджетом эти мучения можно было избежать. Но ваши правые промышленники не позволяют правительству поднять налоги: они богатеют на падении марки.
      Йахим поднял голову:
      – Извини меня, но это чепуха.
      – Но я кое-что понимаю в деньгах. Я банкир.
      – Поль прав, – горячо заговорила Элизабет. – Правые не хотят, чтобы сохранилась республика. Они убили Вальтера Ратенау – блестящего человека, друга моего отца, – потому что тот пытался заставить работать Веймарское правительство. И еще потому, что он еврей. Вот почему.
      – Ты преувеличиваешь, – сказал Йахим. – Ты всегда преувеличиваешь опасность антисемитизма. Тебе он всюду мерещится. Это глупо и вредно для твоего здоровья, Элизабет.
      Его гнев выплеснулся и прошел. Он отодвинул стул.
      – Пойдемте выпьем кофе в гостиную, – и во второй раз за этот вечер добавил: – Мы должны говорить о хорошем. Это не тот случай, чтобы вести такие серьезные разговоры. Дорогая, попроси Дженни привести Регину попрощаться.
      На столе стоял серебряный кофейный прибор. Элизабет разлила кофе в чашки старинного майсенского фарфора. Поль обратил на них внимание: в последнее время он изучал фарфор. Его угощали маленькими пирожками и ледяными бисквитами. Хотелось отказаться, но он не сделал этого, понимая, что их приготовили в честь его визита. Поэтому он ел, восхищаясь пирожками и старинным фарфором. Это были более безопасные темы, чем политика.
      Затем привели ребенка. Двухлетняя девочка, с румяным лицом, раскрасневшимся после купания, в розовом кружевном халатике и маленьких шлепанцах, была очаровательна. Она прижимала к себе куклу вверх ногами; ей хотелось, чтобы все, включая Поля, поцеловали ее на ночь. Ее темные глаза, совсем не похожие на глаза родителей, светились умом и лукавством. Когда позвали няню, чтобы она забрала девочку, Поль понял, что родителям очень хотелось похвастаться перед ним своим ребенком, но в то же время они боялись утомить Поля чрезмерным проявлением своего обожания.
      – Регина изучает французский. Гувернантка француженка, – сказала Элизабет. – Мы хотим, чтобы она знала много языков. Она должна вырасти гражданкой Европы.
      Йахим улыбнулся:
      – Моя Элизабет – мечтательница. Регина – гражданка Германии, и этого вполне достаточно. Однако изучать языки всегда хорошо.
      Потом Йахим рассказал пару забавных историй о своей малышке. Поль, в свою очередь, рассказал, как он водил Хенка гулять в Центральный парк и мальчик спросил у лысого господина, что случилось с его волосами.
      – Он славный парнишка, умный и сильный, – закончил он и внезапно понял, что говорил о Хенке, словно о своем сыне. Чувствуя себя немного глупо, он объяснил:
      – Видите ли, я по-особенному отношусь к нему из-за Фредди.
      – Ты говорил, что у тебя с собой фотографии, – напомнил Йахим.
      – Любительские. Они не очень хорошие, но дадут вам представление о ваших американских родственниках.
      Он вытащил конверт и веером разложил фото на столе:
      – Вот, это мои родители. Это Хенни, сестра моей матери, та, что занимается политикой. Она состоит в каждом комитете за мир, который только существует.
      – Чудесно! – воскликнула Элизабет. – Я бы хотела познакомиться с ней. Да, у нее серьезное лицо.
      Хенни, которая всегда перед камерой чувствовала себя скованно, серьезно смотрела с фотографии.
      – А вот мой дядя Альфред, мы зовем его Элфи, стоит на крыльце своего загородного дома. С ним Мэг, его дочка. Снимок сделан несколько лет назад, сейчас она совсем взрослая, в колледже, как вы говорите, в университете.
      В памяти промелькнуло что-то неприятное, и какое-то мгновение он пытался определить, что это… О, это Мэг с тем малым Пауэрсом в день возвращения Дэна домой…
      – Вот Хенк. Сейчас ему семь. Он с дедом Дэном. Правда, они похожи? А вот Ли. Я снял ее в день открытия ее нового магазина, освещение не очень хорошее, но…
      Ли была снята смеющейся, показывающей ровные зубы: воротничок из шелковых лепестков, аккуратная головка…
      – О, она прехорошенькая! – воскликнула Элизабет.
      – Она очень модная, яркая и общительная, так что всем приятно на нее смотреть. И любить ее, – добавил Поль поспешно. – Ее все любят.
      – Как это мило, – сказала Элизабет. – Я начинаю понимать этих людей. Теперь посмотрим самое важное – фото твоей жены.
      Поль просмотрел снимки, заглянул в конверт. Фотографии Мариан нигде не было. Он посмотрел на пол: может быть, он уронил ее?
      Поль разволновался. Возможно ли, чтобы он не взял ее фото с собой? Он попытался вспомнить вечер, когда собирался в дорогу и отбирал фотографии из коробки, где они были сложены. Не мог же он, действительно, забыть фото Мариан? Поль почувствовал, как краска заливает его лицо.
      – Ты, должно быть, потерял снимок, – сказала Элизабет. – Я уверена, что ты показывал его повсюду в Лондоне и Берлине.
      – Должно быть. Я пришлю вам один, когда вернусь домой. Теперь расскажите все о себе, – поторопился он сменить тему. – Твоя сестра вышла замуж?
      – Да. Они живут в Берлине.
      Йахим стал рассказывать о выдающейся семье, в которую вошла его сестра: потомки одной из ветвей рода самого Моисея Мендельсона, они были приняты при дворе кайзера, – честь, оказываемая очень немногим евреям.
      Вскоре Элизабет встала и извинилась:
      – Спокойной ночи. Еще рано, но мне вдруг захотелось спать.
      Она поцеловала Йахима в губы; поцелуй продлился чуть дольше, чем требовала формальность.
      – Она беременна, – объяснил он после ее ухода. – К концу дня она устает.
      – Она очаровательна, Йахим.
      – Мы были помолвлены всю войну. Из-за нее я все выдержал и сейчас держусь. – Глаза Йахима повлажнели, и он добавил: – Я не могу представить жизнь без нее.
      Поль отвел глаза.
      – Тебе повезло, – пробормотал он и, проглотив комок, появившийся в горле, услышал свои слова: – У моей жены была операция. Мы не сможем иметь детей.
      Йахим покачал головой.
      Что-то в его взгляде и в том, как он целовал свою жену, вызвало у Поля безумное желание исповедаться.
      «У меня тоже есть женщина, без которой я не хочу жить. В ночь своей свадьбы я думал о ней, лежа со своей женой».
      Он подавил желание. Йахим с любопытством посмотрел на него.
      – Ты тоже устал, – сказал он. – Долгая поездка. Иди спать. – Он встал. – Извини, если я слишком разволновался из-за войны и всех этих дел. Прости меня.
      Он обнял Поля за плечи:
      – Пройдет еще немного времени, пока мы все успокоимся и забудем.
      Было приятно, что несколько дней он может отдохнуть. Завершив все дела, которые он наметил сделать в городе, Поль был свободен. Вечерами его вывозили: один вечер в Национальный театр, другой – в Хофбраухаус, огромный мрачный зал с колоннами, в котором пело, бродило и пило множество людей. Храм пива, подумал Поль, ошеломленный зрелищем буйства, которое ему пришлось там наблюдать.
      В городах за границей он любил одинокие прогулки: так он изучал незнакомую жизнь, ее ритмы. Первое, что он заметил, сойдя с парохода в Гамбурге, была тишина на торговых улицах, пустые магазины и фабрики. У автомобилей в витринах не было шин: спустя пять лет после войны в Германии все еще не было резины. И так много было калек, так много людей в потрепанной военной форме, не имеющих возможности купить себе новую одежду. И всюду такая тишина!
      Здесь, в Мюнхене, в продуктовых магазинах было также пусто. Перед отъездом из Америки он читал о нехватке мыла в Германии и привез некоторый запас для семьи. Как только он вернется домой, сразу пошлет им консервы.
      В отчаянии люди продавали все ценное. Йахим рассказал ему о торговце предметами искусства в Швабском районе, который устраивает такие распродажи. На следующее утро Поль отправился туда и узнал место, где перед войной в один из таких летних дней приобрел экспрессионистов, двух Керчперов и Бекмана. К его удивлению, старый владелец тоже вспомнил его.
      – У нас не часто бывают американцы, которые, извините меня, разбираются в живописи, как вы, – сказал он.
      Поль пропустил его слова мимо ушей. У владельца был заношенный пиджак и грустные глаза – возможно, он был голоден.
      – У нас есть хорошие вещи из прекрасных домов, – с надеждой заверил он Поля.
      Поль прошелся по маленькой галерее. Он заметил несколько интересных полотен. На одном из них был изображен пейзаж в сезанновском стиле – дорога, идущая через желтые поля в вечернем свете. Эта картина напомнила ему ту, которую он с Анной видел на выставке, куда он повел ее в их первое свидание.
      – Интересный пейзаж, – заметил старик, видя его колебания.
      – Да, интересный.
      Что-то еще привлекло его глаз: женщина с рыжими волосами на последних месяцах беременности лежала, обнаженная, на горе красных и фиолетовых ярких персидских подушек.
      – Вы не захотите это, герр… Вернер, вы сказали? Это всего лишь подделка под Густава Климта. Художник был ранен, и его очень жаль, но эта картина не для человека с вашим вкусом.
      – Да, я понимаю, что это копия.
      На губах женщины и в уголках глаз чувствовалась улыбка – это придавало ее породистому лицу выражение и скрытное, и обнадеживающее.
      Чем дольше он смотрел на нее, тем больше она «говорила» ему. Она не была похожа на Анну, разве только волосами. И Мариан, конечно, найдет оскорбительной ее наготу с этим огромным животом. Хорошо, он повесит ее в своей гардеробной, жене не придется смотреть на нее, такую расслабленную, довольную собой.
      – Я действительно хочу эту картину, – сказал он и, чувствуя необходимость объяснить, добавил: – Я покупаю то, что мне нравится.
      Договорились о доставке, он вышел, чувствуя удовлетворение, которое появляется, когда получаешь желаемое. Он остановился купить газету и побрел в сторону от центра. День был пасмурный, тишину нарушало только чириканье воробьев. В этом районе было чисто. Здесь Германия, хоть и побежденная, не пострадала, и, глядя через высокие чугунные ворота на прекрасные виллы и аккуратные, сейчас голые, клумбы, он почувствовал возмущение. Во Франции деревни были разрушены, дома сожжены. Он ясно вспомнил улицу, обычную деревенскую улицу с домами, нанизанными как бусины, по обе стороны от дороги; перед наполовину разрушенным домом стояла детская коляска, и рядом с ней лежал мертвый пес с ленточкой на шее.
      Но когда через минуту мимо него прошли две молодые женщины с детскими колясками, он подумал: «Это не их вина. Все эти репортажи о жестокости – пропаганда. Эти молодые немцы не более агрессивны, чем их сверстники в других странах».
      Он посмотрел на часы и, решив, что еще рано, присел, чтобы полюбоваться окрестностями. Зеленые остроконечные крыши поднимались в гору. Летом они спрячутся за деревьями. Пейзаж был нежный и приятный. Поль расслабился, открыл газету и начал читать.
      «Мы должны аннулировать Версальский договор».
      Ну, Йахим, конечно, согласится с этим.
      «Германия должна объединить все немецкоязычные народы, Судеты и Австрию в сильную националистическую Великую Германию».
      Очень возможно, что Йахиму это тоже понравится.
      «Эта республика – позор. Нам нужен диктатор, который наведет порядок».
      «В городах нет морали… иностранцы, евреи насилуют наших женщин… они испоганили душу народа… здравая мудрость крестьянина, которая сохранит нас и поддержит здоровье нации».
      Поль отложил газету. Какая грязь! Вздор! Он снова поднял ее и прочитал опять. Может, это какая-то чудовищная, бездумная шутка, сатира, пародия?
      Нет, все было предельно серьезно и горячо.
      «Ноябрьское преступление, – читал он, – большинство из них евреи, которые установили республику…»
      Даже это ложь. Большинство не евреи, хотя почетно, что некоторые из них были евреями. И он сидел совершенно неподвижно, глядя на милый ландшафт, а сердце громко стучало в ушах. Через некоторое время он встал и со все еще сильным сердцебиением и холодным страхом внутри медленно пошел на ланч.
      Поль показал газету Йахиму:
      – Я едва верю своим глазам.
      Йахим, казалось, забавлялся:
      – Боже мой! С чего это ты купил эту газетенку?
      – Не знаю. Откуда мне было знать? Я хотел газету.
      – Глупый листок. Сплетни.
      – Ты это так называешь?
      – Конечно. Много разорившихся и опустившихся. Им горько, и надо кого-то обвинить в своих несчастьях.
      – Они не все разорившиеся и опустившиеся, – вмешалась Элизабет. – Я слышала, что говорят некоторые женщины в парикмахерской. Очень богатые женщины. Они поддерживают это сами или рассказывают о друзьях, которые поддерживают. Говорят, что у Гитлера очень влиятельные друзья, некоторые из них в Армии.
      – Чепуха! Он социалист, – возразил Йахим. – Он говорит о дележе прибыли, отмене земельной ренты. Зачем богатым его поддерживать?
      – Потому что у них не убудет, если он придет к власти. Он не имеет в виду их, и они это знают, – сказала Элизабет.
      Йахим намазал маслом хлеб.
      – Все пройдет, как только у них будет работа, – заверил он, – когда откроются фабрики, все образуется. В настоящее время глупо обращать внимание на подобную чепуху.
      Ни Поль, ни Элизабет ничего не сказали в ответ.
      Письма приходили через Американский Экспресс. Как обычно, отец прислал инструкции, что еще надо сделать Полю в Гамбурге перед отплытием домой. От Хенни пришло веселое письмо, рассказывающее о том, как нелегко удерживать Дэна дома, на улице очень холодно, с «красной опасностью» покончено и возобладало настоящее американское здравомыслие. Она вложила записку от Хенка, который выразил свою любовь, написав печатными буквами три слова и свое имя.
      Письмо Мэг было взволнованным. Она встречается с Дональдом Пауэрсом, но родителям он не нравится. Отец считает его «легкомысленным», чего Мэг не понимает, потому что он бывает в Лорел-Хилл и такой джентльмен. Между строк прочитывался заветный вопрос: «Когда ты вернешься домой, ты поговоришь с ними?»
      Она влюбилась, подумал Поль, и почувствовал жалость к женщинам, которым приходится пассивно ждать, надеясь, что их выберут. Быть не замужем в двадцать пять – унижение, в тридцать – несчастье. Поэтому Мэг, учась на последнем курсе колледжа, уже начала волноваться. Бедная девочка! Ей ничего не достается легко. Возможно ли, что намерения Пауэрса серьезны? Или что Мэг знает себя достаточно хорошо, чтобы отвечать за свои поступки? И, поставленный в тупик неопределенными предчувствиями, Поль нахмурился. Но, читая ее детский постскриптум, он снова не сдержал улыбки.
      «Если тебе будет не очень хлопотно, не привезешь ли ты мне часы с кукушкой из Черного леса? Я заплачу за них».
      – Хорошие вести из дома? Это приятно, – сказал Йахим, который ждал, пока Поль читал свою почту. – Я вот что скажу – у тебя осталась всего пара дней, поэтому я не пойду на работу завтра. Мы прогуляемся утром, а потом позавтракаем с моим старым другом, который хочет познакомиться с тобой.
      Они гуляли по берегам Изара. Был еще один день зимней оттепели. Небольшой ветер дул сквозь голые деревья, и небо было как синяя акварель.
      – Как здесь красиво летом, когда цветут каштаны и Липы и лебеди плавают! Это прекрасный город, – мечтательно говорил Йахим. – Прекрасная страна.
      – Каждый считает, что его родина прекрасна, – мягко заметил Поль.
      Лицо кузена, добродушного, бесхитростного, несмотря на высокую культуру и ученые степени человека, светилось чистотой. Ему бы не помешало немного здорового скептицизма. Молодая жена Йахима намного умнее его, хотя, несомненно, он не понимает этого. Можно смело предсказать, что он кончит в каком-нибудь процветающем предприятии, принадлежащем родственникам жены, где он будет хорошо и честно работать.
      По европейскому обыкновению Йахим взял Поля под руку:
      – Подумай, если бы твоя прапрабабушка не уехала в Америку, ты мог бы вырасти на одной из этих улиц!
      Поля поразила мысль: «Мы воздействуем на будущее тех, кто придет после нас, почти так же, как на свое собственное». Но потом он с грустью подумал: «Но за мной никого нет, никто не придет».
      – Сегодня годовщина провозглашения Веймарской республики, – сказал Йахим. – В городе будет парад. Я не знаю, в какое время. Все равно мы пойдем в город на завтрак.
      В Гофтгартене, среди симметрично подстриженных кустарников, Поль ощутил дворцовую атмосферу девятнадцатого века. Вскоре они услышали звуки духового оркестра.
      – Уже парад? – удивился Йахим. – Пошли, они пройдут здесь. Там будет лучше видно.
      С детским азартом он заторопился, увлекая за собой Поля; за углом они внезапно налетели на толпу, которая, видимо, собиралась там уже некоторое время. Их подхватил людской поток и понес навстречу приближающейся музыке. В толпу вливались новые люди, появляющиеся из боковых улочек. Здесь были мужчины и женщины, молодые и старые, семейные несли маленьких детей. Все бежали с взволнованным видом, предвкушая праздничное веселье. Некоторые даже пели.
      Музыканты были перед ними. Случайно Йахима и Поля вынесло на удобную позицию вдоль тротуара, где они ясно увидели приближающийся парад. Это было странное зрелище.
      Колонна мужчин в коричневых рубашках заполнила улицу. Они несли ружья. Солнце отражалось на штыках. Руки и ноги двигались в строевом марше. Развевались знамена: красные, белые и черные со свастикой наверху, те же изображения были на рукаве каждого мужчины в строю. Поль с удивлением узнал в изогнутом кресте древний символ Египта, Китая и Индии. Что он означает здесь? И почему оружие?
      Они пели: «Германия, проснись» или «Поднимайся». Потом он разобрал в общем шуме голосов веселый припев: «Когда заструится с ножа еврейская кровь».
      С открытым ртом стоял и смотрел Йахим. Поль схватил его за руку:
      – Давай-ка выбираться отсюда. Куда мы можем пойти?
      Теперь была его очередь торопиться. Но толпа за ними подалась вперед, к марширующим. Захваченная торжественными звуками и барабанным боем, веселая и шумная, она бросилась маршировать за колоннами. Йахима и Поля несло с толпой. Поль споткнулся и чуть не упал. Упасть сейчас было смертельно опасно – его бы растоптала толпа, не заметив этого в своем безумии, как стадо бегущих в панике зверей.
      Но вот колонна оказалась на площади, влившись в уже стоящую там массу. В центре площади на возвышении выступал мужчина в коричневой рубашке. Его угрожающий тон и жесты заставили людей замолчать и прислушаться.
      – Стречер, – прошептал Йахим на ухо Полю. – Его фото было в той газете, которую ты купил.
      Глаза Йахима блестели от волнения и любопытства. Страха в них не было. Сам Поль был испуган и не стыдился этого.
      – Как нам выбраться отсюда? Ради Христа, ты знаешь эти улицы, а я нет! – шепнул он в ответ.
      Поль попытался повернуться, протиснуться, но это было невозможно: никто не пошевелился, чтобы пропустить его. Они были вынуждены остаться и дослушать оратора до конца.
      К счастью, Поль не слышал ничего, что говорил оратор. Хриплый голос, кричащий на чужом языке, был достаточно далеко, и кроме того, несмотря на внимание слушателей, толпа производила свой шум, кашляя, шаркая ногами. Периодически раздавались крики одобрения, которые он пытался исключить из своего сознания, сконцентрировав все внимание на мгновении, когда толпа начнет рассеиваться и освободит его.
      Наконец выступление закончилось выбросом руки в приветствии. Толпа двинулась, очевидно не сознавая, в каком направлении. Она просто вытекла с площади, и кузены, которых вынесло вперед, обнаружили, что попали в ловушку с остатками вооруженных участников парада в униформе.
      Поль был достаточно высок, чтобы видеть над головами людей. Поэтому он понял раньше Йахима, куда их несет. В конце улицы стояла шеренга полицейских с ружьями наготове.
      – Бог мой! – услышал он свой крик и попытался оттолкнуть Йахима к зданию. Но было поздно.
      Затрещали выстрелы. Люди, незнакомые с войной, ожидали громоподобной канонады, но звуки были как от хлопушек. Поль прижался к земле, надеясь спрятаться за каменной стеной здания. На секунду его сердце остановилось при мысли, что он может умереть на этой улице, в чужом городе, ни за что ни про что.
      Потом он увидел, как упал один, второй; потом упал полицейский, часть людей обратились в бегство. Опять защелкали выстрелы. Упали еще люди. Кто-то остановился за ними. Но никто не пытался поднять упавших.
      Пронзительный свист летящей пули, рикошет – упал Йахим. Он упал как-то странно: просто сполз и привалился к стене. Сердце Поля сжалось от ужаса. Он встал на колени, пристально вглядываясь в лицо Йахима, и стал искать платок. Платок Йахима в кармане пиджака был весь в крови, у самого Поля его не оказалось. Тогда он сбросил пиджак и оторвал рукав от рубашки, чтобы хоть как-то перевязать Йахима. В голове сидела одна мысль: «Он мертв, я не знаю, что делаю».
      Стрельба прекратилась. Теперь стали слышны слабые крики раненых и звук поспешного бегства уцелевших. Никто даже не остановился около двух мужчин на тротуаре.
      Поль осматривал улицу. В дальнем конце было какое-то движение: там поспешно уносили раненых их товарищи. Но здесь, где лежал Йахим, после паники наступила неожиданная, почти неестественная тишина. Окна и двери были закрыты. Поль попытался подумать спокойно.
      Поднять его и попытаться унести? Но куда? Оставить и поискать кого-нибудь? Йахима вырвало. Веки у него задрожали, он открыл глаза, и его стошнило. Потом он откинулся назад. Через минуту или две он криво улыбнулся Полю:
      – Не умер! Ты подумал, что я мертв.
      Поль почувствовал слезы на глазах.
      – Поверхностное ранение. Вот что это, – прошептал он. Однако как он может быть в этом уверен? Это все-таки ранение в голову.
      – Доктор… друг… через две улицы… я ужасно слаб, – бормотал Йахим.
      – Я помогу тебе. Можешь ты вообще идти? Обопрись на меня.
      – Подожди. У меня кружится голова…
      – Мы не можем слишком долго ждать. Я потащу тебя.
      Поль вдруг вспомнил: однажды ночью он пробирался по нейтральной земле с раненым на спине и обнаружил, когда наконец добрался до траншеи, что тащил мертвого. Это произошло пять лет назад. И сейчас он опять как бы возвращался в тот кошмар.
      – Обопрись на меня. Мы пойдем потихоньку. Так они шли, еле передвигая ноги, поминутно останавливаясь и отдыхая, через призрачный город.
      Доктор Илзе Хершфельд, маленькая женщина лет тридцати, вела себя так, словно и не было ничего необычного в появлении у дверей ее кабинета двух растрепанных господ, – один еле стоял на ногах с окровавленной головой, другой, поддерживая его, задыхаясь, рассказывал их историю. Хрупкая, она сразу приняла на себя половину веса Йахима, и вместе они довели его до кушетки.
      Сбросив с себя груз ответственности, Поль сидел в углу, пока доктор занималась раненым. Она действовала быстро и тоже молчала – молчание давало Полю ощущение покоя. Он наблюдал, как ее тонкие пальцы – должно быть, прохладные на ощупь – исследовали и прочищали рану. Отчетливо и успокаивающе тикали часы. Он почувствовал, что сердце перестало бешено биться и начали возвращаться силы в дрожащие руки и ноги.
      Наконец она забинтовала рану, измерила у Йахима пульс и давление и дала ему и Полю по рюмке бренди.
      – Ах, Йахим Нотансон, вам повезло сегодня, – воскликнула она. – Еще чуть-чуть, мой друг…
      Она на мгновение сморщила свой высокий гладкий лоб.
      – Что вы делали на улице со всеми этими дикарями?
      – Мы попали в западню, – быстро сказал Поль. – Мы не знали.
      – Так. Нас всех так или иначе поймают, если мы не будем осторожны. – Она налила еще бренди Йахиму. – Вам это необходимо. С вами будет все в порядке. Вам надо немного полежать. Я вам скажу, когда вы сможете идти домой. Ваш друг может остаться, если хочет.
      Йахим смутился:
      – Извините меня, я не представил вас. Поль Вернер, мой кузен из Америки. Доктор Хершфельд.
      – Йахим, это не вечеринка. Ложитесь. Здравствуйте, герр Вернер.
      Она вышла и закрыла за собой дверь. Поль откинулся на стуле. У него начался приступ истерического смеха. Кажется, он просто ищет для себя неприятностей, не так ли? В прошлом месяце с Дэном дома, а сейчас, после того как он пересек океан, чтобы уехать от своих проблем, попадает в эту передрягу! Видно, мир еще не успокоился после войны. Океан еще долго волнуется после окончания шторма…