– Мне не следует быть такой слабой.
– Так ты считаешь себя слабой?
– Честно, я не знаю. Иногда мне кажется, что мужество – способность изменять положение вещей, бороться. Иногда, что мужество – это сила духа, которая позволяет вынести многое из-за великих целей. Что это?
– Забавно, – произнес Поль, – что именно так я иногда думаю о тебе. Я часто думал, что у вас, должно быть, бывают ссоры, неразрешенные вопросы. С твоим характером они должны были быть.
Мэг очень удивилась:
– Но я была и очень счастлива.
– Ничто не бывает только белым или черным, не правда ли? – Он вздохнул. – Но я все еще думаю, что мне следовало бороться настойчивее в тот раз, когда я приезжал в Бостон.
– Боюсь, это было бы бесполезно.
– Так и Ли говорила. Возможно, сейчас мне следовало бы решиться.
– На что?
– Помочь тебе во всем, что потребуется. Если только тебе нужна помощь.
Она вспомнила унизительный ужас прошлой ночи. «Все будет по-моему». А ей всего тридцать четыре года.
– Мне нужна помощь, – прошептала она.
– Хочешь рассказать мне?
– Не сейчас. Я не могу. – Она повысила голос. – Я не смогу вынести это.
– Не сможешь вынести, рассказывая мне?
– Или живя с этим.
– Тогда настало время переменить…
– Ты действительно считаешь, что я могу уйти отсюда или мне даже следует это сделать?
Поль посмотрел на нее:
– Милая Мэг, я думаю, что тебе следует наконец поступать так, чтобы было лучше Мэг. На этот раз. Ты всегда делала все, чтобы было хорошо другим. Единственным исключением было твое замужество, но как раз в этом тебе следовало послушаться своих родителей. Но каждый имеет обязательства и перед самим собой.
– Так много надо решить. Школа для детей…
– Дети поменяют школу. Они справятся.
– Но они любят отца, по-настоящему любят. Все, за исключением Агнесс.
– Они могут видеться с ним. Хенк потерял отца, единственного, которого знал, но пережил это.
Невысказанное «смерть Бена» мысленно прозвучало в комнате, и Мэг, вздрогнув, встретила проницательный взгляд Поля.
– Мне кажется, тебе действительно хочется покончить со всем этим, – сказал он.
– Да… да. Но куда мне пойти? Поль подумал.
– На какое-то время вернись на ферму, в Лорел-Хилл. У них много места, это точно.
– Бежать домой к родителям?
– Мэг, послушай. Нет ничего дурного в необходимости моральной поддержки. У всех бывают тяжелые времена, даже у самых сильных, на которых рассчитывают другие, им тоже тогда хочется прильнуть к кому-нибудь.
Он опять посмотрел в окно. Она проследила за его взглядом.
– Мир кажется таким большим и страшным отсюда.
Он быстро обернулся к ней.
– Он большой и страшный. Но тебе придется шагнуть в него и найти себе место. Оставайся какое-то время в Лорел-Хилл, просто временно, пока не решишь, что делать дальше. Мне кажется, что следует подумать о работе или учебе.
– С пятью детьми, Поль?
– А почему нет? Ты еще будешь молода, когда они вырастут и уйдут от тебя, а что тогда? Да, ты должна подумать, что тебе делать.
– Донал будет ошеломлен. Я уверена, он не верит, что я могу так поступить.
– Ну, ты поступишь, да?
Она оглядела комнату. В углу стоял радиоприемник, из которого доносился злобный голос патера Коглина.
– Да, – тихо сказала она, – кажется, я все-таки должна так поступить.
Поль был рад, что съездил к Мэг, рад, что послушался интуиции, которая привела его к ней в то утро. Совершенно очевидно, там произошел какой-то ужасный кризис. Он не был уверен и мог только надеяться, что она преодолеет его.
«Открытие тайны» – так она назвала ужасающие разоблачения накануне вечером. И, торопясь домой, чтобы отвезти Мариан на обед и веселую комедию, он размышлял о любопытном контрасте: одно открытие его тайны исключило какую-либо возможность разрыва Мэг, в то время как другое открытие тайны повлекло противоположные последствия: она решила уйти от Донала.
Через несколько дней приехал из Филадельфии утренним поездом Хенк.
– После твоего разговора с Доналом Пауэрсом я не мог спать, – начал он. – Мне надо избавиться от этого грязного дела, и я хочу сделать это сейчас.
Поль позвонил секретарше:
– Пожалуйста, принесите папку для мистера Генри Рота.
Поль решил держаться официально и чопорно, так же как Хенк, который вторично отказался присесть:
– Я не задержусь здесь долго.
«Какой он все-таки молодой!» – подумал Поль и спокойно заметил:
– Это будет дольше, чем ты думаешь. Многое надо объяснить.
– Там нечего объяснять. Я хочу все продать, вот и все.
– Но это не все. Есть еще вопрос о вложении доходов.
– Доходов? Отдайте их на пожертвования. Я найду куда. Движение за мир, например.
Поль поднял брови:
– Надеюсь, ты не хочешь раздать все свое состояние?
– Именно это я и хочу.
– Ты весьма состоятельный молодой человек, Хенк. Хочешь знать, сколько ты стоишь?
– Я ничего не стою, пока не избавлюсь от этих денег. Военных денег. Не хочу ни капли их.
За сердитым юношей Поль видел потрясенного разочарованного мальчика на похоронах Бена, а за ним веснушчатого ребенка в своей первой бейсболке.
– Тебе лучше поговорить с Дэном. Он бы не одобрил тебя, уверен.
– Откуда ты знаешь, что подумал бы мой дед? Вы живете на разных планетах.
– Так случилось, что я разговаривал с Дэном только вчера. Мы не такие разные, как ты думаешь.
Хенк поднял мрачные глаза, и Поль продолжил:
– Я попал в такую же ситуацию, что и с Дэном, когда его первый патент был продан военному ведомству, как раз перед последней войной. Правда, он ничего не взял себе, но сохранил эти деньги для своего сына, твоего отца, и это были семена твоего благополучия, которым ты пользуешься до сих пор.
– Хорошо. У меня нет сына или кого-то еще, кому бы я смог отдать деньги. Остаются только бедняки.
– Ты никогда не жил в бедности. Ты покупаешь книги, катаешься на лошади. Все твои удовольствия стоят денег. Даже деньги, которые ты теперь отдаешь, тоже в каком-то смысле доставляют тебе удовольствие, признаешь ты это или нет. Ты просто не представляешь, как тяжело тебе будет быть бедным.
– Хенни и Дэн всю жизнь прожили в бедности и, кажется, довольны.
– Они особенные люди, Хенк.
– А я нет?
– Не знаю, будешь ли ты когда-нибудь таким же, как они. Слишком рано говорить.
– Я могу сказать. Если я не понимаю себя сам, то кто тогда?
– Понять себя труднее всего. Хенк не ответил.
– Тебе нужны деньги для изучения медицины. Откуда они возьмутся?
– Бедняки тоже учатся. Они зарабатывают.
– Это чертовски тяжело. Тебе бы следовало понимать это. Разреши мне сказать тебе, что ты ведешь себя как ребенок. – Терпение Поля кончалось. – Ты ведь не говорил об этом со своей матерью?
Хенк вспыхнул:
– Мы с матерью не во всем единодушны, как тебе известно.
Поль проигнорировал эту шпильку.
– Твоя мать очень практичная женщина. Она смогла пробиться, а это удается немногим.
– Ей этого очень хотелось.
– Ты все еще злишься, Хенк?
– Я люблю свою мать, но мы разные. Для нее вещи значат все, для меня – ничего.
– У тебя может быть ребенок, для которого они тоже будут что-то значить.
– Даже если у меня и будет ребенок, я не могу ради него менять свои взгляды.
«Был ли я столь же решителен, так уверен в своих взглядах в его возрасте?» – подумал Поль. Скорее всего нет, он был другим. И сейчас он невольно восхищался молодым человеком, несмотря на свое раздражение.
– Любопытно, что это состояние перебрасывается, как горячая картошка. Твой дед передал его твоему отцу, твой отец оставил его твоей матери, твоя мать передала тебе…
– Оно никогда не волновало ее. Как ты сказал, она может позаботиться о себе сама.
– Она еще молода. Предположим, что Билл заболеет или произойдет несчастный случай? Или она заболеет, не сможет работать? Вдова, с единственным сыном, – сможешь ли ты быть тем, к кому она обратится за помощью?
Губы Хенка сжались. Его негодование было очевидным. Поль чувствовал, что он презирает его. Тем не менее он продолжал:
– Иногда оказывается, что самые гуманные люди пренебрегают нуждами своих близких.
– Что ты хочешь сказать? Я люблю, когда говорят прямо.
– Я тоже. Вот. Я предлагаю, чтобы ты разделил рыночную стоимость траста. Отдай десять процентов на добрые дела, а остальное раздели пополам. Половину отдай матери и сохрани другую для получения образования и устройства собственного дома. Ты всегда успеешь отдать свои деньги, если тебе этого очень захочется.
Хенк молчал. Какой упрямец! И Поль терпеливо ждал ответа юноши.
– Она очень любит дом, – наконец выдавил он.
– А ты нет.
– Это жилище не в моем вкусе. И опять Поль ждал.
– Она даже предлагала выкупить его у меня.
– Это о чем-то должно было сказать тебе, да?
И когда Хенк не ответил, продолжая смотреть в окно, Поль повторил:
– Ты всегда сможешь отдать то, что имеешь. Будь уверен, всегда найдутся нуждающиеся.
Хенк быстро поднял глаза:
– Я уверен. Особенно после грядущей войны, когда люди разрушат все, что до этого строили. Оформляй документы. Мать может получить дом и все, что вы считаете нужным.
– Я не оформляю документы. Это делают юристы. Я свяжусь с мистером Пирсом.
– На сегодня все?
– Да, все.
Как хорошо было выйти из этого царства денег, подумал Хенк, шагая по улице к подземке.
Поль решил, что провел его, как ребенка, не желающего пить лекарство. Но, надо признать, он был прав относительно дома. Как она ходит по нему воскресным утром, поливая цветы, как носится со всеми безделушками на полках…
Он должен был защитить ее интересы. Но какого черта он не женился на ней, позволив сделать это другому человеку? Ему ведь наплевать на свою жену. В чем дело, или моя мать недостаточно хороша для него?
Поезд грохотал по направлению к окраине. Ему пора перестать думать о Поле. Ничего не меняется, сколько ни терзай себя. Думай о своем будущем. Сосредоточься на медицине.
Видишь ту молодую девушку в углу с закрытыми глазами? Ей около девятнадцати, слишком худа, с темными кругами под глазами. Когда она станет старше, у нее будут мигрени. Я уже видел подобный тип. Она будет думать, что у нее больное сердце.
И мысленно Хенк продолжал изучать спящую незнакомку, как будто это был параграф в учебнике. Возможно, она работает в универсальном магазине, магазине с низкими ценами в подвале. Она недостаточно представительна, чтобы работать наверху. Она не могла бы работать у его матери.
Хотелось, чтобы его так не расстраивали люди, подобные этой девушке, или улицы, по которым он проезжал. Он вспоминал свою улицу, такую тихую, с фонарями и зелеными кустами в каменных вазах. А потом грязные шумные улицы, по которым ездил летом на машине «скорой помощи». Он вспомнил квартиру над баром на Десятой авеню, где жил Донал Пауэрс… Бен говорил ему когда-то давно, что этот человек – воплощение зла. Но скоро он перестал рассказывать об этом.
Когда Хенк выходил на Лексингтон-авеню, девушка еще спала. У выхода из подземки сидел безногий нищий. Мимо пробегали люди – они привыкли к таким, как он. Хенк порылся в карманах и бросил монетку человеку, стараясь не касаться его грязной руки. Потом ему стало стыдно и захотелось вернуться, и что-нибудь сказать, и посмотреть на нищего как на человека. Но он не знал, что сказать, и, кроме того, опаздывал на поезд в Филадельфию.
«Я могу сочувствовать людям и по-настоящему понимаю, что такое братство людей. Но временами я эгоистичный подонок, думающий только о себе. Высший класс. Нобелевская премия по медицине. И все такое», – думал Хенк.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
– Ты просто дура, – говорил Донал. – Какие у тебя шансы в суде? Ты ушла из дома. Взяла моих детей и ушла из нашего дома.
Они сидели в кон горке Элфи в задней части дома – первоначальной части фермерского дома с низким потолком и единственным ромбовидным окошком. Хотя Донал спокойно сидел на стуле и говорил тихо, присутствие его было невыносимо для Мэг. Ей приходилось отворачиваться от него к окну, за которым был сад и падал слабый снег.
– У меня была причина, – проговорила она, все еще не глядя на него. – Что ты сделал со мной…
Воспоминание той ночи, чувства унижения, беспомощности, сознание неприкосновенности ее собственного тела – все это вновь ожило в ней.
– Причина? Кто будет ее слушать? Ты моя жена. У меня есть право. Причина! Это смехотворно.
– Придет время, когда так не будет. Когда свидетельство о браке не будет давать право мужчине насиловать.
– «Насиловать»! «Придет время»! Да, это время наступит, когда мы будем гулять по Луне! Нет, Мэг, у тебя нет никакого шанса при разводе. У тебя нет ни одной настоящей претензии ко мне. Все, что ты хотела, ты получала.
– Я никогда не хотела тех вещей, которые ты давал мне.
– Не так, так этак! Ты оставила мою постель и кров – и это главное, что принимается во внимание.
– Я не вернусь.
Они уже почти три часа спорили, она устала и чувствовала собственную слабость перед его властностью; но тем не менее она нашла в себе силы сказать:
– Я не вернусь. Ничто и никто не смогут заставить меня.
Донал встал, рассматривая ее с таким видом, словно он никогда не видел ее раньше.
– Ну, если ты так ненавидишь меня…
– Я не ненавижу тебя, Донал.
Она думала, что ненавидеть – значит желать смерти. Она просто хотела, чтобы он ушел. Пусть процветает дальше, как он процветает сейчас. Он чужой. Все в нем вдруг стало чужим: слухи о его преступлениях, его политика и его жажда денег.
– Ты всегда была странной… отличной от других, – задумчиво сказал он.
– Так ты поэтому выбрал меня, что я отличалась от знакомых тебе женщин.
Он подошел к окну. Мальчишки играли в снежки в саду. Какое-то время он смотрел на них.
– Что это за дети с нашими мальчиками?
– Они вместе учатся.
– Я бы догадался об этом. Кто они? Откуда? Она поняла, о чем он думает.
– Один из них сын священника, остальные пришли из деревни. Отец Джимми косит траву летом и делает любую работу зимой. Семья Анжело только что приехала из Италии. Отец парикмахер.
Она увидела, что она злится.
– Ты взяла их из первоклассной частной школы и запихнула в дыру с детьми парикмахеров!
– Ты сам ходил в школу в Хелл-Китчен. Боже мой, о чем ты говоришь?
Донал стукнул рукой по столу:
– И ты думаешь, что я позволю им вернуться в то место, откуда начинал сам? Нет! Я хочу, чтобы мои сыновья соперничали с лучшими и были лучше всех. Кастовость, классы определяют все, неужели ты этого не понимаешь? Лучшие школы, связи – это пронизывает весь деловой мир и правительство. Нет, они не могут оставаться здесь. Это окончательно.
Ей был отвратителен его снобизм. Но все-таки в его словах был смысл. Она сама получила лучшее образование.
– Послушай, Мэг, я снова все скажу. Есть два пути, как справиться с этим. Мы можем тихо, пристойно развестись. Я не хочу этого, но хочешь ты, поэтому ты начнешь разводиться несмотря ни на что. Я понимаю это. Но если ты запросишь слишком много, я буду бороться. В этом случае будет много грязи, и я все равно одержу верх. Так как это будет? Это или спокойный компромисс?
– Какой компромисс ты хочешь?
– Я хочу сохранить свою власть над детьми. Тим-ми и Том должны уехать в хорошую начальную школу. Им уже двенадцать и тринадцать, так что пора. Девочки еще малы, чтобы оставаться здесь какое-то время. Я буду тебя поддерживать. – Рот Донала искривился в подобии насмешки. – Конечно, не будет горностаевой накидки и шофера, как было.
– Я никогда не просила этого. Вспомни. Горностаевая накидка противоречит моим принципам. Мне неприятно думать, что бедное животное мучилось в капкане, чтобы потом я смогла закутаться в его мех.
– Хорошо, что я сохранил это место для твоего отца, – сказал Донал, не обращая внимания на ее ответ. – Боже мой, здесь достаточно места для всех вас. Если только ты не вернешься в наш дом с девочками, без меня, конечно. Я уже присматриваю себе квартиру в Нью-Йорке. Не Пятой авеню.
– Мы останемся здесь, – сказала она. – Я здесь выросла.
Было что-то элегическое в словах «я здесь выросла», что-то далекое, грустное и спокойное.
– Ты уверена, что не хочешь дом?
Мэг покачала головой. Этот богато украшенный пригородный дом, его дом, его выбор – нет! Кроме того, он будет волен приезжать туда, когда захочет, подниматься по лестнице, заходить в спальню. Она не верила, что какой-то закон запретит ему это делать. Он будет делать то, что захочет. Как всегда.
– В квартире будет достаточно места для всех детей. Мы поделим их. Я буду справедливым.
Она подумала: «Они все равно с возрастом будут больше его, чем мои. Это ясно. Даже посторонние замечают это. Все, кроме Агнесс. Он тоже понимает это. Он уже разочаровался в Агнесс, хотя никогда не признался бы в этом. В ней он видит слишком много от меня».
Кто-то постучал в дверь.
– О, простите меня, – сказала Эмили, входя в комнату. – Простите, я подумала, что вы уже кончили и готовы немного перекусить. Ранний ужин, Донал, перед тем, как вы уедете.
– Спасибо, мама, это очень приятно, но я не голоден.
Он нарочно подчеркнул «мама», а Эмили была так смиренно-сердечна. Конечно, ведь их единственный доход – это зарплата отца за управление недвижимостью Донала! Депрессия еще далеко не закончилась. Сколько миллионов безработных? И не закончится, говорил Поль, пока не разразится война.
Донал взял пальто, переброшенное через стул.
– Так мы договорились, Мэг? Если да, то я поеду.
– Да.
Эмили вопросительно смотрела на них.
– Мы разводимся, мама, – сказал ей Донал, – что называется «полюбовно». Но вам с папой не о чем волноваться. Работа у него будет.
– Спасибо, Донал. Вы всегда так добры.
– Я только погляжу детей перед отъездом.
– Они играют во дворе. – Эмили поспешила за ним. – Мне так жаль, что так случилось, Донал.
– Судьба. Нельзя все время выигрывать. Пока, Мэг. Я свяжусь с тобой.
Две женщины наблюдали через стеклянную дверь, как маленькие девочки, которые катали друг друга на санках, бросились к отцу. Крича и визжа, они обхватили его и лезли на руки.
– Смотри, они не отпускают своего отца, – сказала Эмили.
В этом замечании было невысказанное обвинение: женщина принадлежит своему мужу и сохраняет семью. Не может быть и речи о личных проблемах. Умная женщина справляется с подобными вещами, решает проблемы. Никто не мог бы быть более щедрым, чем был он.
– Конечно, мы рады вам, дорогая, – говорила она Мэг. – Мы как-нибудь справимся.
Она поплакала и обнимала Мэг с жалостью и сочувствием. Но она также ничего не понимала и была в сомнении.
– Это все так неудобно. Ты так неожиданно ушла. Люди будут удивляться.
Она сама удивлялась. Такой долгий, долгий путь от мига, когда она увидела его, прислонившегося к камину в доме Ли, и пожелала его больше всего на свете, захотела, чтобы он полюбил ее… Такой долгий путь. Может быть, он тоже видит, как это грустно?
– Посмотри на них! – снова воскликнула Эмили. Дети пытались посадить его на санки. Но Мэг отвернулась и сказала:
– Я пойду помочь Элси в кухне.
Элси была стара, последняя из служанок. Несправедливо вешать на нее всю работу по уходу за всей этой оравой.
После того, как ужин был съеден и со стола убрали, после того, как дети поднялись наверх делать уроки и ложиться спать, наступило тяжелое время. Невысказанные вопросы таились в испуганных глазах Эмили, когда она вышивала, и в беспокойных взглядах Элфи, который прятался за газетой.
Часы в зале – одна из антикварных находок Эмили – зашумели, словно прочищали горло, а потом громко пробили девять раз. Через несколько минут шум воды возвестил, что Эмили принимала ванну.
Элфи опустил газету:
– Твоя мать очень расстроена. Волнуется о тебе. Что с тобой будет.
– Она считает, что мне следует вернуться к До-налу?
Элфи не отрицал этого.
– Ты ничего не объяснила нам, Мэг! Я не думаю, что тот страшный случай на свадьбе у Ли является основной причиной?
– Конечно, нет. Но он многое показал в человеке, не так ли?
Собаки, которые спали у ног Элфи, вдруг вскочили и побежали в заднюю часть дома. Он встал, чтобы успокоить их.
– Еноты. В саду живет их семья. – Он посмотрел на часы. – Половина. Что-то они сегодня рано! Они обычно не приходят до десяти.
На стене висела голова оленя с красивыми рогами. Несомненно, он купил ее; он, который подкармливал енотов, справился бы с ружьем не лучше, чем со скрипкой Страдивари. Ему хотелось выглядеть спортивным сельским джентльменом. Это был обман, такой же обман, как его присутствие в церкви с Эмили.
Он подошел и погладил Мэг по голове:
– Я рад, что ты здесь, Мэгги. Мне, конечно, жаль, что у тебя такая неприятность, но я рад, что ты приехала сюда. В доме было одиноко. Хорошо, что в нем снова дети, маленькие и моя большая дочка. – Он поцеловал ее в лоб. – Это твой дом, помни.
Когда он ушел, она побродила по комнате, ища, чем бы заняться. На столе лежал большой фотоальбом. Наверное, это отец смотрит его, потому что Эмили не была сентиментальна. Но я такая же, как отец, подумала Мэг и взяла альбом.
Там были старые-престарые фотографии, двадцатипятилетней давности и даже больше. Вот они на веранде под завитушками резной крыши. На женщинах, похоже, белые платья, пуговички вязаные и не попадают в петельки. На мужчинах бриджи, вязаные носки с отворотами, вывязанными ромбиками цветной шерстью, и, несмотря на жару, они в шерстяных двубортных пиджаках. Это воскресенье, а Элфи любит, чтобы в воскресенье соблюдались традиции.
Они пообедали. На фото чувствовалась дневная апатия. Обед был тяжелым, с маслом, сочившимся из кукурузы и мяса, много сладкого и мучного, мороженое, сбитое утром на кухонном крыльце, шапочкой лежало на каждом кусочке пирога.
Мэг листала страницы. Вот ее первый пони. Вот джерсейка Дотти, которая заняла второе место на окружной ярмарке. Вот Поль и Мариан перед свадьбой. Поль совсем не изменился, но как изменилась Мариан! Вот кошка, у которой было двенадцать котят, лучших отдали Мэг выкармливать из пипетки – все выжили.
Фото выцвели, но все равно на них чувствовалось дыхание лета, дрожащий августовский зной.
Часы пробили десять, и Мэг закрыла альбом. Оделась и вышла из дома. Лунный свет мерцал на побелевшей земле. Утрамбованный снег на тропинке к амбарам поскрипывал под ногами, когда она ступала по следам отца.
Отец ушел к амбарам проверить постройки, он это делал каждый день, как будто за ночь могла протечь крыша или начали бы гнить полы. Она понимала, почему он ходит туда. Чтобы вспомнить прекрасное стадо джерсеек в стойлах, жующих зерно, и скаковых лошадей, которых давно нет. Чтобы вспомнить все эти вещи и сказать себе, что однажды он снова будет их иметь. Несуразность этого пробудила в ней нежность.
И она пошла вверх по склону через неухоженные поля, теперь зарастающие кустарником. Сквозь голые деревья едва различимый пруд казался овалом из темного стекла. Сквозь эти самые деревья в свои невинные пятнадцать лет она впервые поняла природу любви мужчины и женщины, когда увидела страстно обнимающихся Бена и Ли.
Все прошло и кончено. Бен мертв, а Ли замужем за человеком, который отличается от него, как день от ночи. Кто бы мог предсказать это тогда?
Все течет и меняется. Текущая река, быстрая река, которую невозможно задержать.
Элфи хотелось бы повернуть ее назад. Он бы хотел пережить все заново. Он хочет, чтобы я оставалась здесь, как его дитя, старший ребенок среди моих собственных детей, принадлежащий ему, как совсем по-другому, ужасно, я должна была бы принадлежать Доналу. Мой отец был бы любящим собственником, и я была бы в безопасности здесь, как та маленькая девочка на ступеньках в то давнее воскресенье. Это было бы единственным отличием.
Так Мэг стояла прислонившись к стволу березы. Она долго стояла, думая, ища ответы на свои вопросы. Потом набежали облака, и, так и не найдя ответов, она пошла вниз по тропинке к дому.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Шел 1939 год. Всего несколько месяцев назад Поль сидел в Патэ-Ньюс театре в Гранд Сентрал Стейшн и смотрел на мистера Чемберлена – черный цилиндр и черный свернутый зонтик, – только что вернувшегося из Германии с «Миром на время». Он читал речь Черчилля в палате общин: «Мы потерпели полное поражение… все страны Средней Европы… по одной будут втянуты в систему нацистской политики…И не полагайте, что на этом все кончится. Это только начало».
Мира не было. Это было главным, и Поль ощущал необыкновенную тревогу. Это были последние дни, когда еще можно было избежать кипящего котла, каким скоро станет Европа. Для своих родственников и близких людей он уже не мог ничего сделать. Письмо от Илзе нанесло еще один сильный удар по его пошатнувшейся вере в человеческую порядочность. Они с Марио получили итальянское гражданство в прошлом году, но теперь их гражданство аннулировано и им приказано покинуть страну. Они будут скрываться, пока не найдут страну, которая приняла бы их. Это будет ее последним письмо, пока… пока что?
Эта гордая, сильная женщина, яркая, смеющаяся, гнавшая машину по горным дорогам… Конечно же, что-то можно бы сделать для нее!
Но сделать ничего было нельзя.
– Польская квота заполнена на годы вперед, – сказала ему Хенни. Она пошла работать добровольцем по оказанию помощи беженцам, как это сделали многие милосердные и сознательные женщины, включая Мариан.
Весной нацисты победили мужественную Чехословакию; Чемберлен был вынужден признать, что Гитлер лгал и Мюнхенское соглашение было обманом. Весной русские сбросили своего министра иностранных дел Литвинова, потому что он был защитником мира и, кроме того, евреем. А в августе, к удивлению всего мира, Сталин и Гитлер, эти два заклятых врага, объявили о своем союзе.
Гитлер вторгся в Польшу первого сентября. Поль подумал, что это первый шаг, потом Гитлер перехитрит Россию и прыгнет через польскую границу. Через два дня Франция и Британия вступили в войну, и «Афению» потопили у берегов Ирландии, недалеко от того места, где когда-то затонула «Лузитания». И хотя Поль давно предсказывал эти события, у него возникло чувство нереальности происходящего.
Все это, начиная с российско-германского пакта, убило Дэна Рота. По крайней мере, так считала Хенни. Конечно, Дэн никогда не был коммунистом, подобно многим запутавшимся либералам своего времени, но он считал, что российскому эксперименту необходимо дать шанс. Когда новости о пакте подтвердились, его это поразило. И когда разразилась война, война, в возможность которой он не верил до последней минуты, он ушел в себя.
В течение нескольких лет он работал над идеей электронного сканирующего прибора, который, по его замыслу, будет помогать в определении скрытых заболеваний. У него было предчувствие, что он близок к открытию. Теперь он тихо сидел за столом, иногда закрывая лицо руками. Как они могли так поступить? Так их слово ничего не значит – все их громкие фразы о человечности и равноправии ничего не значат…
Поль и сам не знал, какое стечение обстоятельств привело его в лабораторию Дэна именно тем осенним вечером. Проезжая вдоль Гудзона, он увидел громадные лайнеры, находившиеся в океане в момент объявления войны и теперь ждущие у причалов указаний своих владельцев. Там был и знакомый кунардер, его любимец, «Куин Мэри»; рядом с ней располагалась «Нормандия».
В памяти промелькнуло воспоминание об отъезде, длинном печальном гудке, темном зимнем утре и лукавом лице Ли в обрамлении черно-бурого воротника и нелепой шапочки.
Прошло всего три года, но столько произошло за это время! Сейчас война угрожала всему: предвкушению теплого лета, возможности наслаждаться искусством и, что самое главное, доброте человека к себе подобным. В его домашнем мирке кризис миновал, все вернулось к прежнему спокойному уровню. Кроме случайного тоскливого, обеспокоенного взгляда Мариан, на который Поль откликался ободряющей улыбкой, словом и жестом, все было внешне по-прежнему. Внутренне он постоянно ощущал ее страх: «Не бросай меня, Поль…»
В тот вечер он был в напряжении, чувствовал настоятельную необходимость увидеть кого-нибудь из близких ему людей. Ли, конечно, была недосягаема, Хенк все еще сторонился его, а Мэг укрылась в деревне, пытаясь наладить свою жизнь. Потом он подумал о Хенни с Дэном, о том, что было бы неплохо пригласить их пообедать. Дэн, без сомнения, еще в лаборатории.
В лаборатории было душно, даже при открытых окнах.
– Такая жара вредна тебе, – увещевал Поль. – Послушай, я дам тебе ключ от моего коттеджа на острове и машину. Почему бы тебе с Хенни не воспользоваться этим?
Дэн покачал головой:
– Не хочу прерываться, пока мысль свежа.
– Твои идеи никуда не денутся за две недели. Ты их можешь взять с собой.
– Я не могу прерываться и на две недели в этот период своей жизни, Поль.
– Ну, тогда, – настаивал Поль, – по крайней мере, уик-энд. Я случайно узнал, что вас приглашает Элфи.
– Давай поговорим об этом позже. Я пообедаю с тобой, это я готов сделать.
– Ты только задерживаешься, – сказал Поль, – пошли.
С усилием Дэн встал. Он надел пиджак, закрыл наружную дверь и, поворачивая ключ в замке, неожиданно упал.
Три дня Дэн пролежал в больнице в коме. Три дня и часть ночей около него сидели Поль и Хенни. Они мало говорили, каждый погруженный в свои мысли, и Поль был уверен, что думали они часто об одном и том же.
– Простой, добрый, нежный, – услышал он, как Хенни бормотала сама себе.
После ночи ее щеки прорезали две глубокие складки, но глаза были сухи, и она не сводила их с Дэна.
