Ранним вечером десятого ноября Поль вошел в библиотеку и включил радио, чтобы послушать новости. Он с трудом верил тому, что слышал.
      Наконец-то немецкое чудовище, которое угрожало, рычало и билось в клетке, освободилось. С оскаленными зубами и окровавленными лапами оно промчалось по городам и весям, вдоль темных улиц, круша и разбивая, наполняя ночь девятого ноября ужасом и отчаянием. Стихийные демонстрации, сказал диктор, «прошли по всей Германии».
      – Стихийные! – крикнул Поль.
      Его возглас был таким громким, что Мариан поспешила войти:
      – Что? Что случилось?
      – Послушай: «Сообщается, что тысячи еврейских домов и магазинов были разрушены. Пламя горящих домов и синагог осветило небо. По всей стране от больших городов до маленьких городков в Баварии. Грабители буйствовали на улицах, которые все еще засыпаны разбитым стеклом. Тысячи евреев арестованы. Еще неизвестно, сколько убито».
      Поль представил, как они идут, волна за волной, как входят на мощеный двор Йахима, топают сапогами по лестнице, барабанят кулаками в дверь.
      – Интересно, что с твоими родственниками, – заметила Мариан.
      – Не знаю. Я пошлю каблограмму утром.
      – Но, как ты говоришь, они заметные люди. У них должно быть влияние.
      – Не знаю.
      – Ты говорил, что он занимался бизнесом, и успешно. Конечно, он должен знать людей, которые могут его защитить.
      – Может быть.
      – Навряд ли он остался бы в Германии, если бы существовала реальная угроза.
      Сквозь треск и шум пробился голос диктора: «Сообщается, что некоторые из выдающихся еврейских промышленников были посажены в тюрьму. Ходят неподтвержденные слухи, что есть приказ найти и арестовать всех состоятельных евреев».
      Поль вонзил ногти в ладонь.
      «Боже милосердный! Я предупреждал его. Я умолял его уехать».
      Он встал. Шторы были отдернуты, и он видел сияние вечернего города, огни машин, едущих к ресторанам и театрам. В Германии тоже были рестораны и театры, заполненные сейчас, в этот самый вечер, без сомнения, людьми, смеющимися и пьющими вино, не думая или даже, возможно, приветствуя варварство на улицах.
      – Мне кажется, ты не заснешь сегодня, – сказала Мариан.
      – Я поставлю будильник на пять утра и поеду в город послать каблограмму.
      – Может быть, все не так страшно, как говорят, знаешь ли.
      Ей хотелось его успокоить. Он подумал: «Нет, это не так страшно, как говорят, это еще страшнее. Мы узнаем всю правду много позже, и она будет намного, намного страшнее».
      Он не получил ответ ни на одну каблограмму – ни по домашнему адресу Йахима, ни по адресу его компании. На второй день Поль снова послал каблограмму и снова не получил ответа. Тогда он позвонил одному сенатору в Вашингтон, чтобы узнать, доходят ли каблограммы. Да, конечно, передача проходит нормально. Не будет ли сенатор так любезен позвонить в посольство в Берлине и выяснить что-нибудь?
      Прошло еще два дня. На третий день Поль узнал, что посольство получило так много просьб от паникующих родственников, что оно не в состоянии выполнить их. К тому же германские власти отказывались отвечать на вопросы.
      Он опустил трубку на рычаг и некоторое время сидел, уставившись в пустоту. Неожиданно перед ним всплыло из кошмара изувеченное лицо Марио. Его сменило лицо под короной кудрявых волос дочери Йахима, Джины. Оно выражало силу и упрямство. Сейчас, он вычислил, ей семнадцать.
      Что они сделают, эти дикари, если доберутся до нее?
      Потом появилась мысль: он позвонит герру фон Медлеру. В банке все еще достаточно капитала, чтобы попросить его об услуге. Заказав трансатлантический разговор, он тихо сидел, ожидая, пока не зазвонил телефон.
      – Соединяю вас с Германией, – сказал телефонист.
      Голос фон Медлера был сердит:
      – Герр Вернер! Вы в Нью-Йорке?
      – Да. Я перехожу сразу к делу, так как вы занятой человек, как мне известно. Я не знаю, могу ли я попросить вас оказать мне услугу.
      – Вы можете попросить, но сомневаюсь, что я буду в состоянии ее выполнить.
      – Вы еще не слышали, в чем дело, герр фон Медлер.
      – Я имею в виду, что если это то, о чем я думаю, в этом случае я не смогу ничего сделать.
      Поля охватило разочарование, как усталость после тяжелого труда.
      – Вы так помогли в прошлый раз, – осторожно сказал он.
      – Это было пару лет назад. Теперь времена другие. Все по-другому.
      – Вы совершенно уверены, что не смогли бы? На этот раз это личное, очень близкие люди.
      – Мне жаль, герр Вернер.
      – Вы не смогли бы даже навести справки? Мне ничего не известно о их судьбе. На любые запросы нет ответа. Если бы вы могли просто навести справки, больше ничего.
      Голос смягчился:
      – Герр Вернер, я не могу перепрыгнуть через себя. Вы понимаете меня?
      Он что, тоже боится? Даже он, «фон», влиятельный человек? Или бывший влиятельным человеком?
      – Мне жаль, герр Вернер, – произнес Медлер и добавил: – Держитесь, герр Вернер. Auf Wiedersehen.
      «Auf Wiedersehen?» Пока мы не встретимся? Мы никогда не встретимся снова, герр фон Медлер.
      – До свидания, – сказал Поль.
      Его сердце еще громко билось, когда он вешал трубку. Йахим, какой ты дурак, ты не видел правду, когда она была перед глазами! Йахим, если ты мертв, если они убили тебя, бедняжку Элизабет и твоих детей, я надеюсь, что это было быстро. Я надеюсь, что ты недолго страдал.
      Его стол был завален бумагами. Он прочитал несколько страниц письма, устанавливающего условия выпуска акций, и ничего не понял, хотя сам диктовал его. В конце концов он запихнул все бумаги в корзины и вызвал мисс Бриггс:
      – Кажется, на сегодня я кончил. Все равно уже поздно.
      Как обычно по четвергам у Мариан играли в бридж. Игра только что закончилась. Горели лампы, освещая розоватым светом комнату. Пахло цветами, шоколадом и надушенными мехами.
      Неожиданное появление Поля встревожило Мариан:
      – Нет, все в порядке.
      Очевидно, Мариан почувствовала, что должна объяснить гостям настроение мужа:
      – Поль сам не свой после тех ужасных новостей из Германии. Ты все так тяжело переживаешь, Поль.
      – Не все, – сказал он, сдерживая свое раздражение от банального разговора.
      Заговорила одна из женщин:
      – Конечно, ужасно, когда правительство разрешает подобные вещи, чтобы хулиганы бросались на всех.
      – Германское правительство не разрешало этого им, оно приказало им делать это, – ответил Поль.
      – Но действительно ли это так? – Другая женщина, какая-то дальняя родственница Мариан, говорила с важным видом. – Джордж говорит, что мы должны оценивать эти репортажи очень осторожно. Журналисты преувеличивают. Им же надо продавать газеты.
      Поль только заметил:
      – Фотографии не преувеличивают. Раввины, которые пишут нам сюда, не преувеличивают.
      – Но, – продолжала дама, – Джордж говорит, что нам, как евреям в этой стране, следует быть осторожными и не поднимать много шума. Если это правда, мы не можем прекратить это, а только привлечем внимание к себе и восстановим американскую общественность против себя. Вот что говорит Джордж, и я с ним согласна.
      Поль отвернулся. Он повесил пальто в пустой гардеробной и прошел по коридору. Он не собирается выворачиваться наизнанку в бессмысленном споре с дураками.
      – Дураки! – повторил он, когда Мариан вошла в библиотеку.
      – Ты был не очень любезен, – заметила она.
      – Я знаю.
      – Это не похоже на тебя, Поль.
      – Я чувствую себя не в своей тарелке.
      – Ты так волнуешься о Йахиме? – мягко спросила она.
      – Не просто о Йахиме.
      И не просто об Илзе, добавил он мысленно.
      Как объяснить? У окна стоял большой глобус. Европа на нем была зеленой, нежной, светло-зеленой. Европа, милый маленький отросток азиатского континента, сейчас тонула. Как корабль, как «Титаник», она шла ко дну. Поль крутанул глобус. У его родителей были друзья, которые погибли на «Титанике», как Штраусы, чья история стала легендой: «Я всю жизнь прожила с мужем, и сейчас я умру вместе с ним». Или что-то в таком роде. Его родители знали и женщину, пережившую этот кошмар. Он мог вспомнить, как с ужасом слушал ее описание тонущего гигантского корабля с его огнями, которые еще мерцали, и далекими звуками музыки над черной водой. Она хорошо рассказывала, и он был охвачен благоговейным страхом. Сейчас черная вода снова поднимается… маленькие деревушки, герани на окнах, Опера в Париже, виноградники на склонах, кафедральные соборы из каменного кружева и дорогие древние синагоги, дети, играющие среди цветов в парках, – все, все потонет…

      Устроить торжество оказалось чудесной идеей, и Дэн был тронут вниманием. Поль подумал, что Ли была права, не желая откладывать торжество, – Дэн, несмотря на веселое настроение, выглядел плохо. У него был вид страдающего тяжелым сердечным заболеванием. Все это знали и были рады собраться в этот вечер, все, за исключением Донала Пауэрса, которого, несомненно, утомляло проявление такой привязанности к человеку, который был ему неинтересен.
      Ли превзошла себя. Стены в столовой были оклеены обоями с китайским рисунком в серебряных тонах: цветущие ветки персикового дерева тянулись вдоль стен к потолку. Стол украшали коралловые розы в маленьких серебряных вазочках вперемешку с маленькими коричневыми орхидеями.
      Старинные дома, подобные этому, создавались для больших вечеров. Они предназначались для больших семей, с местом для овдовевших бабушек или даже для незамужней кузины, которая жила под предлогом, что помогает по хозяйству, а на самом деле потому, что ей некуда было идти. Такие отношения воспринимались когда-то как должное, но теперь с ними было покончено. Такой обед в подобном исполнении был пережитком, напоминанием далекого прошлого. Странно, но Полю было приятно, что Ли, у которой не было подобной семейной традиции, продолжала следовать ей с таким пылом. Сердце радовалось при виде того, как она сидит во главе стола, окруженная любовью и заботой мужа.
      Сколько было таких обедов в жизни Поля! Сколько важных событий отмечалось в тесной викторианской гостиной его родителей! И он снова вспомнил – избавится ли он когда-нибудь от воспоминаний? – тот вечер, на котором его отец объявил о помолвке, в то время как Анна прислуживала за столом. Он все еще видел, как дрожал поднос в ее руке, ощущал запах увядающих цветов, видел спокойную гордость Мариан. На ней было надето голубое летнее платье и жемчужные серьги. Все это как будто случилось вчера…
      Обеденный стол – отличное место для наблюдений. В какой-то момент люди вынуждены смотреть друг на друга. И он посмотрел на свою жену, которую Ли тактично посадила на почетное место около Дэна, как можно дальше от себя. Мариан, ничего не подозревающая, разговаривала с Эмили и Элфи. До него доносились обрывки разговора. Элфи говорил о диетах: он постоянно сидел на диете, чтобы похудеть, но никто никогда не видел результатов. Мариан сидела на оздоровительной диете из проросшей пшеницы и клюквенного сока. Выглядела она хорошо – она сохранила свою фигуру; простой греческий покрой темно-красного шелкового платья подчеркивал ее стройность.
      – Оно довольно миленькое, правда, – признала она, когда он сделал ей комплимент. – Я не могла бы пойти на обед к Ли, не надев одно из ее платьев. Но она ужасно дорогая. Мне всегда кажется, что я не могу позволить себе ее цены.
      Не позволить себе ее цены! Он не сдержал улыбки: бережливость Мариан забавляла его. Но по-своему ему это нравилось – ее пожертвования были всегда соответственно щедры.
      Мэг тоже одевалась у Ли, но ее украшения принадлежали Доналу, и на них не экономили. Колье из изумрудов, окруженных бриллиантами, буквой «V» обрамляло ее шею. На ней были такие же браслеты. Это было королевское зрелище, и ей очень шел весь этот блеск, но Полю все это казалось непонятным и неуместным, когда он вспоминал серьезную девушку в юбке и свитере.
      Ее дети сидели рядом между ней и отцом, который оказался далеко от Поля. Донал демонстрировал своих сыновей с явной гордостью. Энергичные и красивые блондины, здоровые, типичные американцы, они заслуживали, чтобы ими гордились. Разговор шел о футболе, к нему присоединился Хенк. Поль, который когда-то играл и продолжал следить за играми, хотел было тоже присоединиться, но Хенк избегал его весь вечер, и поэтому он повернулся к Мэг, которая разговаривала с хозяином о дочерях.
      – В частной школе больше дисциплины, – говорил Билл Шерман.
      – Люси и Лоретта в разных классах. Современная теория велит разделять близнецов, – сказала Мэг.
      Близнецы, темноволосые красивые девочки, засмеялись. Они были похожи на отца. Любопытно, что у девочек уже в одиннадцать лет может быть сардоническое выражение лица, но оно у них несомненно было. Мэг тяжело придется, когда они повзрослеют.
      Пятеро детей. Поль автоматически посчитал. Он чуть не проглядел пятую, которая сидела как раз напротив него. Ее зовут Агнесс. Она самая младшая, тихая и, как говорили, отличается от остальных.
      Поль обратился к ней:
      – Хэлло, Агнесс.
      Она подняла на него глаза. Их задумчивое выражение понравилось Полю. Чем-то эта девочка напомнила ему Айрис, то ли серьезностью, с которой она слушала речи взрослых, то ли обособленностью от окружающих. Она выглядит поэтичной, решил Поль.
      Его мысли были прерваны громким голосом Ли:
      – Я выросла на этих историях, и у меня такое чувство, будто я сама все это пережила. После погрома, когда застрелили моего дедушку, родители приехали в Нью-Йорк. Тогда переезд стоил тридцать пять долларов, что составляло все их состояние.
      С чего вдруг возник этот разговор?
      – Конечно, они ужасно мучились от морской болезни всю дорогу. О, ну, это обычная история палубных пассажиров. Вы все слышали ее.
      – Я не слышала, – сказала Эмили, – расскажите!
      – Но тогда вы не захотите слушать все остальное.
      – О, но остальное уже известно: после того, как они оказались в Америке, их дела устроились!
      Милая, жизнерадостная Эмили, подумал Поль. Она действительно забыла о трущобах, туберкулезе и родителях Ли, иначе не сказала бы этого.
      Ли слегка пожала плечами, не обращая внимания на замечание.
      – Что еще сказать? Кажется, мы будем свидетелями новых гонений, но в гораздо больших масштабах.
      Опять Германия. Вот из-за чего, должно быть, начался разговор. Эта тема не исчезнет из разговоров. Полю хотелось, чтобы ее оставили хотя бы на вечер.
      – О, дорогая, – воскликнула Эмили, – но не думаете же вы, что они могут уничтожить целый народ?
      Билл Шерман заметил:
      – Мой равви думает, что могут.
      И твой равви прав, сказал про себя Поль.
      – О, но, – продолжала Эмили, – может быть, вы помните разговоры во время войны о зверствах немецких солдат, якобы совершаемых ими в Бельгии; в действительности это была чистая пропаганда.
      Где-то я уже слышал подобное? – подумал Поль. Эмили настаивала:
      – Разве не так, Элфи? Дэн, я помню, вы говорили то же самое о газетах Херста во время испано-американской войны.
      Элфи пробормотал:
      – Это другое.
      – Не совсем. – Твердый голос Донала привлек всеобщее внимание. – Газеты все искажают. Левые писатели в своем большинстве коммунисты. Посмотрите на Францию! Они поставили во главе кабинета Блюма и чуть не потеряли страну.
      – Что?! – воскликнул Дэн. – Блюм дал им сорокачасовую рабочую неделю и двухнедельный оплачиваемый отпуск, сделал обязательным образование до четырнадцати лет. И это вы называете коммунизмом?
      – Вы не можете отрицать, что в рабочем движении Франции полно коммунистов, – сказал Донал.
      Поль не хотел вступать в разговор, но не выдержал:
      – Рабочие не были бы так озлоблены, если бы имели какие-нибудь социальные гарантии и если бы богатые охотно платили налоги.
      Донал взглянул на Поля:
      – Вам что, нравится платить налоги? – Его глаза были холодны.
      Поль не ответил. Какого черта они опять начинают эту тему? Он отрезал ломтик авокадо. Ему хотелось, чтобы его оставили в покое.
      Но Донал продолжал задирать его:
      – Вы никогда не убедите меня, что Блюм тоже выступает против войны.
      Все посмотрели на Поля, так что у него не было выбора.
      – Он предвидит опасность. Жаль, что больше никто не видит ее сейчас и не видел, когда Гитлер снова оккупировал Рейнскую область, презрев весь мир.
      – Им пришлось уступить ему. Вы понимаете, что во Франции значительно меньше мужчин призывного возраста, чем в Германии? Ситуация безнадежна.
      Теперь Хенк обрушился на Поля:
      – Война всегда безнадежна, это следовало бы знать многим.
      – Вы, конечно, согласны, – заметил Донал. – И я не виню вас. Но вам придется воевать, если разразится война.
      В разговор вступил Дэн:
      – Ну, я слишком стар, чтобы воевать, и категорически против любых приготовлений к войне, о которых сейчас говорят в определенных кругах.
      Это про меня, подумал Поль.
      – Мы с Хенни всю жизнь были убежденными пацифистами.
      – Тогда вам следует продолжать борьбу, – сказал Донал. – Оставьте Германию в покое. Пусть Гитлер сначала избавится от русских – это нам тоже выгодно, – а потом мы можем научиться ладить с ним.
      Поль опустил вилку. К черту манеры. Без перчаток.
      – Ладить с ним? Мириться с тем, что творится в Германии в эту самую минуту?
      – Вы сильно преувеличиваете события в Германии. Я провел там много времени и должен сказать вам, что на улицах порядок. Там меньше преступлений, чем у нас.
      – Я там тоже был и видел совсем другое.
      Все замолчали, прислушиваясь к разговору двух мужчин. Мэг нервничала, она пыталась поймать взгляд Донала и не могла. Ли и Билл обменялись понимающими взглядами, и Ли громко и решительно объявила:
      – Господа! Сейчас внесут торт. Билл, выключи свет!
      Бедный старина Дэн, подумал Поль. Все эти разговоры на твоем дне рождения.
      В освещенную только свечами комнату внесли торт. Словно не случилось ничего, чтобы испортить настроение. Все встали и запели «Счастливого дня рождения», словно перед этим не было никаких неприятных разговоров. Дэн загадал желание. Что можно загадать почти в семьдесят лет? Возможно, еще годы жизни.
      Включили свет, и все увидели торт – чудо из глазури. Налили шампанское. Ли подняла первый тост:
      – За Дэна, который был как отец всем нам. Тогда встал Дэн:
      – Всем присутствующим моя любовь и благодарность. И миру вокруг нас, великий дар, единственный дар – мир.
      Поль не удержался и добавил:
      – За справедливый мир и за разрушение тирании в Германии.
      – Так, чтобы мы все пошли воевать. Так? – спросил Донал.
      – Конечно, нет, – сразу ответил Дэн.
      – Тогда вам надо следить за тем, что происходит в Вашингтоне, – страстно проговорил Донал. – Пока все держится в тайне, одно могу сказать, что они напрасно готовят большую помощь Англии – Гитлер быстро ее разобьет.
      – Верю, что вы правы, – сказал Хенк. Поль покачал головой:
      – Я сижу и слушаю тебя, Дэн, и тебя, Хенк. Вы оба решительно выступаете против любых приготовлений к войне, но руководствуетесь при этом совершенно разными мотивами. Разве вы не замечаете, какие вы странные союзники? Вы, Дэн и Хенк, люди доброй воли, неужели вы не видите, что иногда, как это ни ужасно, необходимо воевать или, по крайней мере, готовиться к войне, чтобы просто выжить?
      – Мне удивительно слышать подобное от вас, – произнес Донал, делая ударение на «вас».
      – Почему от меня?
      – Я мог бы предположить, что вы будете заодно с Дэном и Хенком. Известно, что евреи не любят воевать, не так ли? – Он оглядел всех. – Я не хочу никого обидеть, уверяю вас. Так сложилось. Вы могли бы воспринять это как комплимент.
      К удивлению собравшихся, раздался тихий тонкий голос Агнесс:
      – Ты говоришь как патер Коглин, папа. Тебе надо прекратить его слушать.
      Все затаили дыхание, а Донал сильно покраснел. Мэг воскликнула:
      – Агнесс! Твой отец никогда не слушает Коглина!
      – О, слушает, – спокойно возразила девочка, – постоянно слушает. Просто не хочет, чтобы ты это знала.
      Поль понял – странная девчушка никогда не оправдывала ожиданий отца, и, понимая это, она бросала ему вызов. Поль с нежностью посмотрел на нее прежде, чем продолжить разговор.
      – Я не понимаю, как можно любить воевать, – тщательно подбирая слова, начал Поль. – Не думаю, что многим действительно нравится это, но когда мы должны, то делаем это, как все остальные.
      Он скомкал свою салфетку и положил рядом с тарелкой.
      – Я выполнил свой воинский долг в траншеях в 1917 году, так же как Билл. Хенни и Дэн потеряли своего сына, как вам хорошо известно… О, я понимаю, что у вас на уме, Донал Пауэрс! Вы думаете, что война в Европе коснется только евреев. Но вы ошибаетесь. Да, мы будем первыми жертвами и примем первыми страдания, но вслед за нами будут гибнуть и христианские ценности. Ваша мораль, семьи, дома тоже будут разрушены. Из-за этих маньяков погибнут миллионы людей, и мир содрогнется…
      Поля душил гнев, но ему надо было закончить:
      – Так к черту всех! К черту помощь Англии! Просто будем продолжать торговать с Германией. Это ведь прибыльно, не так ли?
      – Я не во всем соглашаюсь с Полем, – неожиданно сказал Хенк, – но сейчас он прав. Нам следует объявить эмбарго Германии. Поставить ее на колени и привести в чувство экономическими мерами. Это единственная альтернатива войне.
      – Эмбарго? Германии? – насмешливо спросил Донал. – Странно слышать подобное от человека, который составил себе состояние на Германии.
      – Я не понимаю.
      – Ваши деньги увеличились в четыре раза благодаря Германии. Вы не знали? Поль никогда не сообщал вам?
      – О чем вы говорите? – Хенк перевел взгляд с Донала на Поля.
      – Я говорю о ваших акциях.
      – Каких акциях?
      – Ну, той компании, которая сначала купила патенты вашего деда! Вы не знали, что она вошла в состав германского концерна? Она давно торгует в Германии. Я сам заключал сделку. Мне удивительно, что вам этого не говорили. – И Донал с торжеством посмотрел на Поля.
      – Что вы говорите? – воскликнул Дэн. – Мои патенты, мои изобретения? В чем дело? Поль, ты знал об этом?
      Поль открыл рот, закрыл его и снова открыл:
      – Да, я знал. Но я ничего не мог сделать. Я всего лишь опекун, не забывай. Я могу только вкладывать доход, но не основной капитал. – Он повернулся к Хенку. – Так было записано в завещании твоего отца.
      – Тебе следовало сказать нам, – с яростью произнес Дэн. Он был почти в истерике.
      – Я не хотел вызвать у тебя новый сердечный приступ, Дэн. Все равно никто не может ничего изменить, кроме Хенка, когда он достигнет двадцати одного года.
      – Почему ты не сказал мне? Мне исполнился двадцать один больше года тому назад. – Хенк тоже пришел в ярость.
      – Наверное, мне следовало, – признался Поль. – Откровенно говоря, я не подумал об этом. Мы не часто видимся в последнее время. – Он весь дрожал. – Здесь не место для подобных разговоров. Возмутительно заставлять слушать все это Ли и Билла. У меня есть офис. Ты можешь прийти ко мне в любое время, а также любой из вас.
      Он понимал, что должен остановиться, но не мог:
      – А вы, Донал, затеяли этот разговор, зная, как это обидит Дэна, обидит этого хорошего человека. – Он запнулся. – Но что можно ожидать от человека, который хладнокровно смотрит на муки невинных людей…
      – К сожалению, в мире правит несправедливость, – ответил Донал. – Такова жизнь. Иногда хорошим приходится страдать вместе с плохими. Простите, если я причинил неприятность Дэну. Я не хотел.
      Лицо Донала было все еще ярко-красным. Руки Мэг теребили ее колье, трогали вилку и бокал. Мариан с удивлением обернулась к Полю. Его сердце так сильно билось, что он с трудом дышал. Он встал, поклонился Ли и Биллу:
      – Прошу прощения, но я должен прекратить этот спор. Будет лучше, если я выйду из комнаты.