- Да будет так!..
      НОВЫЙ ГОРОД
      Не ошиблись сказители Новгорода, варяжский князь действительно решил построить новую крепость. Но где? Долго думу думали, к волхвам обратились. Волхвы стучали посохами о землю, ухо прикладывали к тому месту, где посохом стучали, долго слушали, чувствуя рядом шум воды Волхова, и в сомнении качали седыми головами:
      - Нету! Туте бедови случахоси, коли крепость поставить, - намывы часты, - озадаченно вздыхали они, добросовестно отмерив не одну версту по обоим берегам реки-кормилицы. Часами беседовали они с Гостомыслом о замыслах варяга, ломали голову над вопросом: с добром ли решил неуемный русич близ одной крепости ставить другую? Сутками наблюдали за проточной водой: проверяли предсказания Ведуна. Вода стекала спокойным потоком, не увлекая с собой даже мелких камушков, предусмотрительно расставленных на ее пути многоопытными кудесниками. И об этом поведали волхвы владыке Новгорода; а он сидит на беседе грустный, хворый, пьет из большого кувшина настой белокудренника и исподтишка изучает лица волхвов, хмурую думу думает: кто же из них по воле Вадима заклинание над Рюриком вершил и, самое главное, не лелеет ли он новый какой зловещий замысел против князя втайне и от него, Гостомысла, и от Ведуна.
      Посадник оглядел одного, другого, третьего... Волхвы как волхвы. Лица у всех добрые, бороды седые, длинные, глаза светлые, как бы выцветшие, немного озабоченные. Вот и все, что отметило зоркое око Гостомысла но душа его была неспокойной - скорбела.
      - Да, да, много бед варяг натворил, - тихо промолвил наконец, так и не определив среди них врага Рюрика, - но мы свое святое дело должны свершить, - он глубоко вздохнул и пояснил: - Поминальное каменье у главной пристани все одно поставить надо. Убиенных варягом ратников Вадима новгородцы не забудут, и потому чтить память их будем каждую весну. Немного помолчав, Гостомысл добавил: - Да и Вадима забывать не след! Вадим герой! Много побил врагов земли нашей! Это помнить надо!
      Он встал, давая волхвам знать, что наказ дан и они могут идти. Волхвы слегка поклонились посаднику и дружно направились к выходу.
      - А варяга... - как бы случайно вспомнил Гостомысл и грозно вдруг выпрямился, - бдите денно и нощно.
      * * *
      Ну, а что же в это время делал варяг?
      На левом берегу, при истоке Волхова из Ильменя, есть высокий холм, которому словене давно дали имя Людин мыс, ибо любили словене это высокое место и много люда бывало на нем, особенно в солнечные дни. Его-то и облюбовал Рюрик для застройки своего городища. Все лето дружина без отдыха валила лес, бревна, перевозила их на полуостров, ставила крепость.
      А жители города, оправившись от тревог этой весны, что получила в народе название Вадимовой смуты, хмурились и сторонились дел варяга. При встрече с новоселами они не задирались, но и разговоров не заводили; взоры их как-то туманились, убегали в сторону, а напряженные плечи и спины их были полны злой памятью.
      А вскоре город стал пустеть. Уходили люди к родичам в Псков, Изборск, Белоозеро, и впереди их бежала молва о лютом варяжском князе и его страшных синеголовых воинах.
      Рюрик молча выслушивал донесения; каждый день, а вернее, каждую ночь одна, а то и несколько семей покидали старый город...
      - Гостомысл сбежал, - передал однажды вечером Дагар своему князю весть речного постового.
      Рюрик так и застыл на месте. Он ожидал чего угодно, но не бегства именитого посадника.
      - Ну и пусть бежит! Значит, силу почуял! Все равно назад пути нет1 Нет! - Он яростно рассек рукой воздух и уже тихо спросил Дагара: - Что скажешь, мой главный меченосец?
      - Скажу то же, что и ты; назад пути нет, - жестко ответил Дагар.
      * * *
      Шли дни. Рюрик молча выслушивал донесения о бегстве той или иной новгородской семьи, но никому не мешал выезжать из города. Вместе со своими военачальниками и дружинниками князь строил новый город и не чурался никакой работы: валил лес, носил бревна, чертил планы застройки. В самых трудных делах старался сначала смекнуть, как облегчить изнурительный труд своих гриденей. Спал тяжелым неровным сном, часто просыпаясь и вздрагивая от непрошеных сновидений. То волхвы приснятся ему с длинными седыми бородами. Вот они шепчутся между собой, вертятся вокруг толстостволых дубов, неодобрительно качают седыми головами, тыча в него жесткими пальцами. То вдова Вадима плачет, вцепившись почему-то руками не в мужа своего, а в него, Рюрика. То сердце замирает -в бездну падает Эфанда, а он не может спасти ее. То Гостомысл кричит: "Не помогу!.. Не помогу я тебе ничем!" Вот и ломает себя Рюрик непосильным трудом, чтобы впасть в забытье ночью и не видеть кошмаров во сне. Чует он, что не успокоят его мятежную душу прорицатели и толкователи снов, потому и не зовет их.
      Теперь он не вспоминал советы отца, не бередил душу поучениями Бэрина, не пытал белого коня, не смотрел на солнечный диск днем, не поднимал взора на луну ночью, не прислушивался к говору реки и не внимал шелесту листвы в лесу. Теперь он упорно рубил Новый город и новую крепость при нем. Теперь он был другим Рюриком.
      Эфанда видела резкую перемену в муже и старалась не раздражать Рюрика. Каждый раз в полдень она в сопровождении домашних слуг шла туда, где строился новый город, и, как многие семьяницы, несла мужу нехитрый, но горячий обед.
      Князь молча брал пищу, безразлично съедал ее и все так же молча провожал жену до столетней сосны, возле которой собирались женщины, возвращавшиеся в город.
      Эфанда улыбалась на прощание, ласково обтирала лицо князя убрусом, и сердце ее сжималось от жалости к нему.
      В последнее время князя стал одолевать надрывный кашель. Эфанда хмурилась, наблюдая за тем, как борется муж с надвигающейся болезнью; знала, что он плохо справляется с ней; старалась потеплее его одеть, по он отмахивался от ее забот и просил не беспокоиться. Эфанда, напуганная все усиливающейся болезнью князя, решила бороться за его жизнь древними способами, известными только избранному кругу соплеменников. Сидя у себя в одрине, она пыталась представить себе здоровые легкие мужа и с помощью заклинаний над огнем и водой передать этот образ Рюрику. Если бы Рюрик понимал, почему ему в определенные минуты становится легче, легкие словно наполняются свежей силой и он совершенно перестает кашлять, то он, наверное, попросил бы жрецов своего племени совершать подобное таинство почаще, до тех пор, пока не поправится совсем. Но князь не задумывался о своем состоянии и не отвечал любимой жене на ее вопросы... Эфанда замыкалась в себе и боялась показать любимому те стороны своего характера, которые превращали ее в воительницу, похожую на Руцину...
      - Боги! Где же взять силы для терпения!.. Только бы не догадалась ни о чем Руцина! Засмеет! - отчаивалась младшая княгиня и все порывалась пойти к кудеснику. Она звала служанку, волнуясь и торопясь, приказывала отвести себя к самому искусному гадателю, но та смотрела на нее ледяным взглядом и упорно отказывалась исполнить желание госпожи.
      "Да-да! Да, я все понимаю, - шептала про себя Эфанда, - они либо ничего мне не откроют, либо скажут такое, что сердце мое разорвется. Нет-нет, к кудеснику и волхвам ходить не надо. Не надо, - убеждала она себя. - К маме! - хваталась она за эту мысль как за соломинку. - Но... она стара и нельзя нарушать ее покой! Нет..." - совсем было потерялась Эфанда, но вдруг обрадованно улыбнулась. Ей показалось, что она нашла решение.
      - Выброси травы, которые ты завариваешь на ночь! - приказала Эфанда служанке.
      - Ты же просила беречь их пуще глаза! - напомнила ей славянка.
      - Я передумала, - оборвала ее княгиня. - Выброси!
      Служанка пошла было выполнять распоряжение своей хозяйки, но та остановила ее:
      - Не все! Отныне будешь готовить на ночь отвары из красной кашки... Чем вы еще выгоняете кашель? - быстро спросила она, хотела еще что-то сказать, но не успела: отворилась дверь, и на пороге клети появилась непрошеная гостья. Служанка метнула любопытный взгляд на вошедшую старшую жену князя и затихла в ожидании.
      - Я все слышала, - властно проговорила Руцина, обращаясь к славянке и не глядя на Эфанду. - Отвечай, чем вы выгоняете кашель?
      Эфанда вспыхнула, но подавила гнев.
      - Горячей золою! -а ответила служанка, с бабьим любопытством разглядывая обеих княгинь. - Он же стынет тама, на болотах да во лесах, от вечерней сыри и тумана. А горяченькую золу завернешь во ленок да приложишь ко спине и груди - гожо! Лишь бы... лишь бы вытерпел! Мужи что дети нетерпеливы! - разговорилась вдруг служанка, которая не была уже такой неприступной и сердитой, как в первые месяцы жизни в княжеском доме. А сейчас ей показалось забавным одинаково тревожное беспокойство двух жен об едином муже, и она широко улыбнулась.
      - Хорошо, я попробую его уговорить, - в ответ ей улыбнулась и Эфанда и мягко сказала: - Можешь идти. - Но тут же спохватилась, что опередила старшую жену, досадливо подумала: "Руцина злопамятна!" Но рыжеволосая красавица не возмутилась.
      Служанка ушла, а Эфанда на миг стала счастливой от появившейся надежды. Улыбка украсила ее лицо, и Руцина не выдержала:
      - Почему ты ему не родишь ребенка? - Запахнув сустугу, подбитую лисьим мехом, она уселась на массивный деревянный стул. - Или и это одна из заповедей твоей мудрой матери? - насмешливо добавила она.
      Эфанда покраснела, но ничего не ответила Руцине. Та засмеялась.
      - Как ты хороша, когда смущаешься! - как-то растерянно подумала она вслух. - Вот в какой миг он полюбил тебя! - уже жестче заметила она и хмуро спросила: - А что, Бэрин не в силах вылечить князя?
      - Бэрин применял все, что считал должным, но... Рюрик раздевается во время работы, и хлопоты жреца оказываются пустыми, - ответила Эфанда, ощущая на себе пронизывающий, раздевающий и оценивающий взгляд Руцины.
      - Да-а, он такой, - рассеянно ответила свейка, и Эфанда поняла, что первая жена все еще любит ее Рюрика. Она промолчала и, желая, чтобы Руцина как можно скорее ушла из ее клети, не глядела на старшую же< ну. Ей было жаль себя, обидно за Руцину и горько оттого, что он один такой, которого любят и желают все три его жены и, наверное, все его наложницы, но что делать, если он предпочитает всем им ее одну... А может, и ее уже не так желает, как прежде?.. Может, и она совсем скоро будет так же, как Руцина и Хетта, страдать от бессилия и злости?.. Что же делать?.. Что? Она умоляюще вдруг взглянула на старшую жену, хотела что-то сказать, но та опередила ее.
      - Ничего не понимаю, - желчно заговорила Руцина, глядя на Эфанду почти с презрением, - Унжа знала мудрость в любви. Наши жрицы знали толк в этих делах, а твоя мать - больше, чем кто-либо из них! - Это было сказано таким тоном, будто младшая княгиня и создана только для того, чтобы сносить обиды от старшей. Эфанда вопросительно вскинула брови и, возмущенная, встретилась с колючим взглядом старшей, но еще не старой жены. Та как бы не заметила ее взора и уверенно продолжала: - Мужчины любят страстных женщин. Такой полюбил Рюрик сначала меня, потом Хетту.
      Эфанда молчала, ожидая продолжения.
      - Такими нас с Хеттой любят и другие мужчины,- разведя руки в. стороны, вдруг растерянно проговорила Руцина, и Эфанда сжалась, ожидая новых обид. А ты... ты словно и не обучалась у жриц, - заключила первая жена и еще раз внимательно оглядела похудевшую Эфанду.
      - Значит, я бездарная ученица жриц любви, - тихо ответила та, упорно не желая смотреть на обидчицу.
      - Ты скрытна, как коварная Гарпия [в древнегреческой мифологии крылатая женщина-чудовище, богиня вихря, похитительница людей], - убежденно заявила Руцина и встала. - Только не жалей нас с Хеттой! Нам жаль любви Рюрика, старшая жена князя была, как всегда, искрения в своих порывах, но резка в выводах, - но мы сумели найти счастье с другими! Когда тебя постигнет наша участь, приходи к нам! - ив голосе ее прорвалась такая безысходная тоска, что
      Эфанде стало страшно.
      - Я прежде умру! - невольно выкрикнула она, не сдержавшись.
      - Мы-то живы! - с грустной усмешкой ответила ей Руцина и, высоко подняв голову, с достоинством вышла из уютной клети младшей княгини.
      - Нет! Нет! Нет! - вскрикнула Эфанда и разрыдалась, как только дверь закрылась за Руциной. "О Свято-вит! Никогда я не буду здесь счастлива! Рожу я ребенка или не рожу, покоя в нашем доме уже не будет", - мрачно сказала сама себе младшая княгиня рарогов. - Эдда! - вдруг воскликнула она. - Почему я не -могу проникнуться твоей жестокой мудростью! Добром не изменить ни себя, ни других людей. Неужели все наши лучшие мечты остались там, в Рарожье, с нашим Камнем Одина? И им не суждено сбыться здесь, у ильменских словен?! Почему я вспомнила о сказаниях Эдды? Твои сказания о переходе в мир лесной от жизни людской... - Она до крови закусила нижнюю губу, мотала головой, не замечая своих слез. - Нет... Нет... Твои сказания слишком жестоки, - заключила она и убежденно прошептала: - Нет, Эдда, я не последую твоим заветам... Пусть все будет как будет, лишь бы он был жив... - Эфанда положила голову на стол и снова горько заплакала...
      * * *
      К осени город и крепость были готовы. Пора получать гривны или куны за службу, но слебные от Гостомысла не жаловали. Нет месяц, второй...
      Рюрик молчит. Дагар хмуро ждет распоряжений.
      Аскольд зло недоумевает.
      Дир всех просит потерпеть.
      Дружина хмурится, но пока не ропщет. Еды пока достаточно - и ладно, а там - время покажет.
      Зима наступила. Волхов льдом сковало, а слебных все нет...
      Однажды морозным днем вышел Рюрик во двор, поднялся на дозорную вышку, оглядел свой бревенчатый город: приземистый, по-бойцовски крепкий, накрытый уже пушистым белым покрывалом, так не идущим к его острозубой городьбе, - и задумался: "Неужели - и Гостомысла боем брать? Молчит старый... Как сбежал в Псков, так носа и не кажет... Ну-ну, живи там, во Пскове, а мы - здесь будем..."
      - Собрать к вечеру военный совет! -мрачно приказал он слуге и решительно смахнул снег с перил...
      - Зима на исходе, а слебных так и нет,1 - крикнул Рюрик, собрав военный совет. - Завтра, с рассветом, отправляемся дань со словен собирать. Будет глядеть-то на них!
      - Верно! - закричали дружинники. - Давно пора! А чего брать-то будем?
      - С каждого двора - по кунице либо по горностаю! Эти меха в дорогой цене у греков. Весной диргемы арабские получим! - с показной удалью прокричал Рюрик и зашелся долгим кашлем...
      Шумно, обрадованно покинули дружинники княжескую гридню и принялись за сборы.
      А на следующее утро отправились Рюриковы гридени в разные концы земли ильменских словен собирать с них дань...
      * * *
      Тихо дремлет селение, утонувшее в глубоких снегах. Если бы не струйки дыма, то и не понять, что здесь живут люди. Но вдруг тишину нарушили топот коней и людской гомон. В селение стремительно влетела конница, поднимая снежную пыль. Спешно был вызван старейшина селения. Ратники потребовали дань и грозно объявили, что не потерпят долгих сборов.
      Старейшина медлил, хмуро оглядывая пришельцев. Из низких, курных изб вылезали селяне, щурились от яркой белизны снега и, дивясь, немо раскрывали рты. "Ба! Снова чужая рать!.. Это кто же такие?.." - медленно смекали они и тревожно поглядывали друг на друга.
      - Тащите меха - что есть, - обратился к ним наконец старейшина, а сам непонятно как-то, искоса глянул на предводителя отряда, которого сразу же выделил по осанке и наряду.
      Аскольд смотрел на старейшину, на селян, кутающихся в длиннополые тяжелые меховые одежды, перехватывая их тяжелые взгляды из-под натянутых до бровей меховых колпаков, и приготовился к тому, что словене постараются его обмануть.
      Аскольд переглянулся с Диром и помрачнел, отметив его настороженный взгляд.
      "Вот так всегда! - подумал Аскольд. - Когда надо действовать, он осуждает меня. А как действовать, сам не знает и ни за что не решится первым - ни на плохое, ни на хорошее".
      Он раздраженно отвернулся от Дира, и тот облегченно вздохнул.
      Из изб потянулись поодиночке селяне, неся в руках кто одну, а кто две шкурки. Они подходили к старейшине и складывали меха у его ног.
      У Аскольда отлегло от сердца.
      Дир все так же угрюмо молчал.
      Старейшина сложил шкуры в небольшой холщовый мешок, окинул непрошеных гостей беспокойным взглядом и хмуро проговорил:
      - Ну, вот вам и меха. Не серчайте, что не горностай да не куница. В наших лесах только востроглазые белки да зайчатки водятся. Их и забирайте.
      Аскольд слез с коня, молча взял мешок, помялся возле старейшины, не зная, сказать слова благодарности аль так отойти, затем, взглянув все же в глаза словенину, хрипло проговорил:
      - Мы не враги вам...
      Словении стоял молча, и взгляд его не выражал ни понимания, ни сожаления.
      - Гостомысл... обманул нас, - еще раз попытался оправдаться Аскольд, но понял, что бесполезно: их не хотят понимать. Он резко отвернулся от старейшины, перекинул мешок через седло и сам грузно сел на коня...
      Попали как-то варяги-рароги во время сбора дани в одно из селений на праздник: жители славили Леля.
      Что ж, и они, варяги, знают, когда Лель силу набирает, а потому и чуют, что в такую пору людей обижать нельзя.
      Как же быть-то? Славянки-хохотущки, видя, что ратники вдруг смутились и присмирели, расхрабрились: лукаво улыбаясь, угостили их крепким квасом, теплым хлебом, зазвали в хоровод, потом в снегу изваляли, потом приласкали, потом вечерять потянули... "Ай-яй-яй, варяженьки... Кто? Рароги-русичи? Какая разница? Все одно: ай-яй-яй, не лютые; хмурые, правда, но это бывает и с нашими..." - заигрывая с варягами, смеялись славянки...
      Неделю варяжские ратники жили в селе, как будто и впрямь заслужили славы и добра: ели-пили, но как ни тянули, а пришло время с данью что-то решать. И не повернулся язык потребовать ее с хлебосольных славян. А тем только того и надо было. И с каждым отрядом был случай такой или подобный. И печалились дружинники, вспоминая глаза васильковые, улыбки ласковые, речи добрые.
      - Народ-то сердечный какой! Как же идти-то к нему с мечом?! рассуждали, улыбаясь, дружинники, когда воротились в свою новую крепость. Впервые за много месяцев на губах Рюрика заиграла улыбка,хотя и не великую дань собрали его ратники. И голову склонил князь по-доброму и по-доброму слушал рассказ Дира о том, как славяне Леля славили и как варягов в снегу искупали... Понимал князь, почему Аскольд молчит, но не неволил его и в глаза не заглядывал. Чуял князь;
      Аскольд пока не подведет, как не подвел до того ни разу...
      Но вот случилось чудо, которому подивились и Рюрик, и вся дружина: из Изборска гости пожаловали-три удалых молодца - три брата попросились в дружину варягов! Рюрик дал им время оглядеться и сам присмотрелся к братьям, поручил проверить их и... принял всех троих. А в скором времени потянулись к нему люди из Белоозера, Пскова, Полоцка и Смоленска...
      Вздохнул наконец-то полной грудью Бэрин. А ведь уж переставал верить верховный жрец рарогов в свои молитвы. Таясь, наблюдал за хворым, мятущимся Рюриком, творил молитвы днем и ночью, умоляя Святовита не покидать своей милостью племя варягов на земле ильменских словен. Услышал, видно, Святовит горячие мольбы жреца! Внял его просьбам! Ниспослал благодать! Слава тебе, Святовит!
      Взбодрился князь, просветлел лицом: значит, не все еще худо! И расцвела в улыбке Эфанда, когда теплым весенним вечером после радостного осмотра обновленной дружины они сидели, отдыхая, с князем на крыльце и вдруг услышали нехитрую песенку:
      Как посеяла я полюшко,
      Загадала свою долюшку,
      Загадала свою долюшку:
      Долго ль буду я в неволюшке?
      ВРАГИ НАГРЯНУЛИ
      Счастливые, спокойные дни оказались недолгими. В начале лета затрубили трубы сразу с трех сторон; пошли норманны - с запада, мадьяры - с юга и чудь заволочская - с севера. Только успевай военные советы собирать да дружины снаряжать! И закрутился Рюрик, пряча хворь от себя и от дружины.
      - Вальдс! Твоя забота - норманны. Бери дружину Триара и отправляйся. Попугай лиходеев, чтоб забыли дорогу в наши земли. - У Рюрика мелькнула грешная мысль: вовремя беда нагрянула, вот и силу свою испытать можно.
      Вальдс загорелся: давно соскучился по горячему делу.
      - Фэнт! Твоя забота - чудь заволочская! - Рюрик хитро глянул на военачальника, заменившего Сигура. -Отбрось коварных подале от мест наших, добром обильных.
      Фэнт расправил свои могучие плечи, благодарно склонил голову перед князем, широко улыбнулся.
      - Аскольд и Дир! Вам по силам мадьяры быстрые. - Князь положил на плечи волохам руки и пристально посмотрел им в глаза. - Отбросьте их за Днепр, от пути к грекам. Этот путь должен быть нашим!
      У Аскольда загорелись глаза. Дир склонил, рыжую голову набок, наблюдая за возбужденным князем, о чем-то догадываясь.
      - Ромульд! Ты должен стать надежной опорой Олафу в Ладоге! - объявил Рюрик, глядя знатному секироносцу в глаза, и продолжил: - Объединенными силами;
      Вальдс на озере Неве, ты из Ладоги - нанесите сокрушительный удар норманнам, а ежели часть их и прорвется, я устрою им встречу здесь, у Новгорода, на Волхове. К грекам по нашей воле они больше не пройдут, грозно заявил Рюрик, затем задумался и немного погодя вдруг четко и медленно проговорил: - Да, ежели успешно разобьем норманнов, то ты, Вальдс, сядешь в Изборске. Это будет твой город, - властно, как бывало в Рарожье, изрек Рюрик и, не дав Вальдсу возразить, обратился к секироносцу: - Ромульд сядет рядом - в Пскове.
      Военачальники ахнули и на мгновение потеряли дар речи, но, опомнившись, Ромульд и Вальдс почти одновременно тихо проговорили:
      - Сначала бой, князь... Потом рассаживать нас будешь.
      - Вы должны знать, за что идете на бой! - резко ответил им Рюрик, зная, что угодил обоим, и быстро подошел к волохам.
      - Аскольд и Дир, отгоните мадьяров и решите, по нраву ли вам будет Полоцк.
      - Мы сделаем все, как ты хочешь, князь! - ответили и эти почти одновременно.
      - Но будет ли... испытание конем? - робко спросил вдруг Дир.
      Рюрик нахмурил брови, внимательно посмотрел на рыжего волоха и растерянно ответил:
      - Обязательно! И жертва Святовиту - у нашего камня! Как ты мог в этом усомниться, Дир? - тихо спросил он покрасневшего волоха и убежденно добавил: - Бэрин, как всегда, готов!
      Дир молчал. Волохи потоптались у порога и неловко вышли из княжеской гридни. А князь воочию увидел белого красавца - священного коня, обряд жертвоприношения и прошептал:
      - За победу впереди, за победу позади! - Он тряхнул головой, прогоняя воспоминания, и крикнул; - Дагар! Мы примем норманнов здесь, ежели Вальдс и Ромульд опоздают. Приготовься! Да, не забудь про телку: жертвы всегда угодны богам!
      Дагар вскинул голову: вот таким ему Рюрик нравился. "Только таким должен быть князь!" - подумал с гордостью знатный меченосец рарогов и пошел распорядиться, чтобы животное приготовили к жертвоприношению...
      А светлым вечером на ритуальную поляну Бэрин вывел белогривого холеного красавца коня. Затаив дыхание, рароги-россы наблюдали, как верной и твердой поступью переступил чуткий конь через все три перекладины и с... правой ноги!
      - Ура! - кричали рароги-россы. - Наше дело победное!
      И закипело все вокруг: из затонов выводили ладьи и струги, на пристань тащили доспехи, запасы пищи, стрел, куски кожи, выкатывали бочки с салом, подносили остро отточенные бревна, колья и крюки. Все спешно погружали на ладьи. Проверяли, целы ли весла, на месте ли рабы-веселыцики. И вот уже подняты драконовидные знамена, и маленький флот тронулся в путь.
      С тревожными лицами провожали горожане ратников, желая им победы и скорейшего возвращения назад.
      Уплыли ладьи, скрылись из виду струги. Теперь быстрые воды холодного Волхова должны донести их до Ладоги и до озера Нева.
      Снарядили и конницу. Секироносцы и меченосцы отправились по берегу Волхова тайными тропами навстречу врагам. "Пусть трубят в свои бранные трубы! Пусть мечтают о быстрой победе! Найдут же лишь гибель в наших лесах! - зло переговаривались меж собой варяги-рароги. - Никому наше добро не отдадим!"
      Коренные новгородцы недоуменно прислушивались к их речам, улавливая прежде всего это, странно звучащее в устах пришельцев слово "наше... наше... наше". И закручинились: "Что это они заладили? А мы?.. Защищать свое не будем, что ли?" - спрашивали они друг друга, угрюмо пожимали плечами, но каждый думал прежде всего о животе своем! А что теперь главное -общее! сознавали не все, а и тот, кто сознавал, то не вслух, а подсознательно, пряча мысли об этом глубоко в душе.
      Вот когда Гостомысл призадумался. Вот когда, дивясь, тряс своей седой бородой! Вот когда глаза его прослезились, а отчего - и самому непонятно!
      - Ой, беда, беда какая! - причитал он и метался по Пскову, ища верных мужей, клича воев отзывчивых, пряча дочь единственную да сына верного... Нет, сын неверным оказался, бес упрямый, но о нем - потом.
      Псковские купцы, сидя издревле на бойком торговом пути и ведя торговлю как с западными, так и с восточными словенами, часаенько наведывались к северным и южным словенам, но, учуяв приближение лихих норманнов, затаились: "А что, как заберут лешие весь путь, и плати им снова дань! Тут плати норманнам, ко грекам на юг поплывешь - плати дань то радимичам" то древлянам, то буртасам, то мадьярам неугомонным. Так ведь в разор легко впасть..." - хмуро думали они, расчесывая бороды. Каждый бередил себе душу кровным животом, а о том, что дума должна быть круче, выше и не кровною, пока не догадывались. Сидели себе возле очагов, злословили; добро далеко припрятывали, на детей покрикивали, на слуг замахивались, Гостомысла проклинали и вдруг... к нему самому и нагрянули!
      - А-а! Саме сребролюбые пожаловали! - радушно воскликнул отошедший было от дел новгородский посадник, ныне - не забытый еще! - глава союза объединенных северных словен. Ежели б псковские купцы имели даже по четыре пары глаз, и то не узрили бы глубоко спрятанную им злость. Он счастливо улыбался, широко разводил руки и каждого обнимал, как самого дорогого гостя. Только вот очень уж быстро переводил взгляд с одного купца на другого и переходил от одного гостя к другому: - Ай-яй-яй, какие молодцы! Ай-яй-яй, какие дружные! - шумел он и рассаживал всех на широкие беседы в своей псковской светлице. - Что слыхивали? Что видывали? - спрашивал он, обращаясь то к одному, то к другому купцу, и, не ожидая ответа, живо говорил за всех, не останавливаясь: - Да! Беда! И не малая! Да-да! Чую! Ведаю! Плачут ваши гривны.- И он огорченно махал рукой. - Детей в лес увели! Жен... в погребах попрятали! Верно! Сыновей?.. - охал он и понятливо тыкал в каждого пальцем: - Куда? Верно! Сыновей на коней посадили, в доспехи обрядили и на врага? Верно! Плачу! Вместе с вами плачу! - И он действительно заплакал. Своего сына, Власку, снарядил! Верно! - Он шмыгал носом, но говорил, не останавливался ни на секунду: - Опять реки красными потекут! Опять рыбу лешие пугают! Да! Леса погубят! Зверье постреляют и с собою увезут. Да! - Он говорил за всех,.плакал за всех и решал за всех. - Сейчас слуги придут, принесут вести об ополчении, - горько вздохнул Гостомысл и оглядел удивленных купцов. - Клич по Пскову бросил я: в опасности словене! - пояснил он вдруг тихо. - Тьма врагов со всех сторон подступает к богатству нашему! Ужели отдадим добро свое врагу? - опять тихо, но уже с суровой ноткой в голосе спросил вдруг Гостомысл и опять не дал никому ответить. - А вы первые! Любые мои! Дорогие мои! Вы - первые отозвалися на зов мой! - громко и радостно воскликнул он. - Да как же не благодарить мне вас?! - горячо спросил он и тут же добавил: - Неужели одни русы-варяги хвастать потом будут: мол, они одне всех ворогов повоеваше! Не позволим! - Голос Гостомысла стал опять набирать силу, - Что ли мы драться не умеем? - закричал он. - Что ли мы такой же души лихой не имеем! Что ли мы ладей никогда не делывали? Что ли мы с погаными за живот свой на бой не шли? - Голос его сорвался вдруг, и впервые Гостомысл сделал небольшую паузу. Влажным взором оглядел он заволновавшихся сребролюбых, обрадовался, что тронул их сердца, и твердо проговорил: - Никогда словене робкими не бывали!
      И не стерпели купцы, беспокойно ерзавшие на своих местах от горячих слов посадника, заговорили в один голос.
      - Все ведают, какие прыткие словене бойцы-товарищи! - крикнул купец, в длинной бороде которого не было еще ни единого седого волоса.
      - Верно! - закричал другой, сжав кулаки.
      - Не пожалеем животов своих! Снарядим ополчение! - крикнул еще один и вскочил с беседы.
      - Чего стоишь, Гостомысл! Речи надумал длинные вести с нами! Разве мы не люди земли своей? - гневно сверкнул очами высокий дородный купец и стукнул изо всей силы кулаком по беседе.
      И просветлел лицом мудрый Гостомысл! Вот! Вот оно то, драгоценное, чего он ждал от своих купцов! Душа! Душа раскрылась на зов и требует немедленного дела во имя земли родной! Вот отчего полились из его глаз не хитрые, а сердечные слезы радости и близости с родными людьми.
      Купцы неловко замолчали, теребили бороды, одергивали на себе сустуги стеснялись слез Гостомысла.
      - Дела! Дела надоть делать! - ворчали они и как-то боком выходили из дома посадника.
      И закипела работа в Пскове. Подвозили на пристань лес, строили укрепления, обтесывали колья, подтаскивали бревна. Кто-то собирал в кучи остроконечные камни, кто-то точил наконечники для стрел, кто-то шил кожаные щитки...
      Распахнулись и тяжелые двери боярских теремов -хозяева давали распоряжения слугам: сие отнести на пристань, сие передать Гостомыслу, а вот это - Власку, сыну его: он ведает полком воев. Да спрошайте, надо ли еще чего?
      Слуги тащили ткани, доспехи по указанным местам, то улыбаясь, то хмурясь.
      - Неужто беда так близка и тяжела?! - удивлялись они.
      - А то! Разве бы бояре да купцы с людом простым тако раделись! Когда это было?! Только при беде! - рассуждали слуги, но зла большого ни на кого не держали: не до зла ноне. - Успеть бы все приготовить, лихого бы не допустить: боги не дозряху, а мы во рабы угодяху! - говорили они и прытче бежали туда, куда бояре указали...
      А Власко - единственный сын посадника, в зрелых летах пребывающий и дюжим умом владеющий, послал разведку чрез озеро Чудское, чрез Нарву к реке Неве узнать, где нужнее его сила, и стал дожидаться ее возвращения.