Пролог

Швейцар в безукоризненной униформе с золотыми нашивками известного в Гонконге отеля «Виктория» распахнул стеклянные двери главного входа и почтительно приложил руку к козырьку. Элизабет, улыбнувшись в ответ, вышла на улицу. В этот ранний час все было подернуто белесой утренней дымкой. Солнце только-только взошло над горизонтом. Обычные для Гонконга суматоха и шум до поры до времени приутихли. Город Виктория[1] еще отдыхал, готовясь к очередному бурному дню.

Обтекаемый, с низкой посадкой спортивный автомобиль, который Элизабет взяла напрокат накануне вечером, стоял перед отелем, поджидая ее. Посыльный распахнул дверцу машины, убедился в том, что все на месте, и искренне пожелал ей хорошего дня. Когда она повернула ключ и завела двигатель, посыльный тактично отступил на полшага. Он наблюдал за тем, как она отъезжает, с непроизвольной почтительностью, такой же, что и на лице швейцара.

Ли Юпи было шестьдесят два года от роду. Более двадцати из них он служил швейцаром. Отель «Виктория» считался одним из наиболее престижных в мире, а Ли Юпи разбирался в действительно первоклассных заведениях. Элизабет, высокая, стройная и элегантная, со светлыми волосами, завязанными узлом на затылке, в белом льняном костюме исключительно простого фасона (единственными украшениями были кольцо на пальце левой руки и маленькие жемчужные сережки), прибавила газу, и машина, рявкнув мотором, сорвалась с места.

– Интересно, куда это она помчалась в такую рань? – удивленно спросил посыльный, вернувшись в холл отеля, уставленный цветами в горшках.

Ли Юпи пожал плечами. Он и сам понятия не имел. Разумеется, в этом было нечто странное, особенно если принять во внимание сплетни, достигшие его ушей. Такси из аэропорта резко затормозило у входа, и группа утомленных перелетом репортеров и фотокорреспондентов вылезла на свет Божий. Ли Юпи шагнул им навстречу и распахнул стеклянную дверь. Судя по обрывкам их разговоров, слухи и вправду подтверждались. Но в таком случае казалось еще более удивительным, что молодая англичанка встала и укатила ни свет ни заря.

Лежавшие на руле руки Элизабет мелко подрагивали. Она свернула на Чейтер-роуд, проехала мимо огромного рекламного щита с афишей своего вечернего концерта, который должны были также транслировать по телевидению. Элизабет понимала, что возвращение в Гонконг будет для нее большим потрясением, но ей и в голову не приходило, что душевное смятение окажется столь значительным, едва ли не физически ощутимым. Казалось, будто властная рука отбросила ее назад во времени. Или что она так и продолжала жить в прошлом.

Вчера она прилетела в аэропорт Кай так поздно вечером, и остров показался ей тяжелой громадой посреди черного, с шелковистым отливом, моря. Он светился мириадами огней и был похож на огромную рождественскую елку. Элизабет была рада тому, что никогда прежде не видела Гонконг с воздуха. В момент приземления никаких воспоминаний не возникло; она понятия не имела, как именно остров должен выглядеть днем, при свете солнца. Двенадцать лет назад, когда она впервые увидела Гонконг с палубы «Восточной принцессы», перед ней предстали серо-серебристые, рыжевато-коричневые, слегка посеребренные и серебристо-зеленые горы, испещренные ущельями и извилистыми долинами; их подножия были укрыты буйной растительностью. Пламенели усыпанные цветами деревья, их обвивал виноград, источали сильный аромат кусты гибискуса. Как же давно все это было... Еще до войны. До японцев. До Рифа.

Мчась по узкой, расцвеченной яркими красками улице, Элизабет безошибочно ощущала незабываемый запах Гонконга, который не спутаешь ни с каким другим. От этого запаха словно таяла граница между настоящим и далеким прошлым. Казалось, Элизабет вновь двадцать пять. Двадцать пять лет – и вновь она влюблена, так влюблена, что при воспоминании об этом ей даже стало трудно дышать.

Сжав руль так, что побелели от напряжения костяшки пальцев, она свернула в глубь острова, обогнула ипподром «Счастливая долина» и начала подъем по горному серпантину к ущелью Вонг Нейчанг, самому сердцу острова. За спиной Элизабет разворачивался захватывающий вид на город и залив Цзюлун. Перед ней, по мере приближения к ущелью, понемногу вырисовывались заливчики и бухты, которыми изобилует южное побережье острова, а также песчаные пляжи, переходившие в морскую гладь цвета индиго. Кроме ее автомобиля, других машин на шоссе не было. Элизабет резко затормозила, открыла дверцу и вышла на дорогу. Вонг Нейчанг! Каким мирным и безмятежным казалось это место, где когда-то происходила кровавая бойня, в которой множество людей было убито, а ранено и покалечено без счету.

Высоко в небе над ее головой величественно парил ястреб-перепелятник, нарушая безмятежную тишину. Элизабет не могла разглядеть никаких знакомых ориентиров. Совершенно ничего не осталось от штаба бригады, некогда располагавшегося среди холмов. Ничто не напоминало и о бомбоубежище, выстроенном когда-то ниже по склону, ближе к дороге. Для Гонконга война была давно минувшим событием, в сущности, позабытым. Как можно такое забыть?! И как это самой Элизабет некогда хотелось забыть, забыть обо всем, что тогда случилось?!

Ястреб-перепелятник высмотрел, наконец, свою жертву и камнем упал вниз. Элизабет отчетливо видела пикирующую птицу на фоне скалы. Снизившись, ястреб схватил когтями добычу и сразу же молнией взмыл высоко в небо. Царила тишина. Лишь вдали слышался шум прибоя. Водная гладь переливалась солнечными бликами, скрывающими несколько мелких островков, более похожих сейчас на размытые тени, неясные очертания. Вокруг не было ни души. И хотя Элизабет находилась на самом густонаселенном острове мира, она оставалась в одиночестве, а именно этого ей и хотелось.

Элизабет присела на траву, обхватив руками колени. Она знала, что, прежде чем возвратится на шумные улицы Виктории, ей придется еще раз пережить события давно минувших дней и принять самое важное в жизни решение.

Глава 1

Снег медленно падал на головы, стоявших у могилы Серены Кингсли. Осень 1924 года выдалась прохладной, пасмурной. Теперь, в январе, холодный арктический ветер старался, казалось, совсем доконать лондонцев. Во время долгой англиканской заупокойной службы то одна, то другая из собравшихся женщин тайком приподнимали рукав норковой или викуньей шубки и незаметно поглядывали на часы, пытаясь определить, сколько еще времени продлится церемония. В доме Джерома Кингсли их поджидали французский коньяк и роскошный стол, а заодно и возможность пообщаться, что было для многих из собравшихся поважнее коньяка и вкусной еды.

Пришедших проводить покойную в последний путь было меньше, чем ожидалось бы, уйди Серена в мир иной в более подходящее время года. Зима для многих друзей и знакомых Кингсли была временем разъездов: они предпочитали более мягкий климат Ривьеры или вообще отплывали на юг, в роскошь Мадейры и соседних с ней островов. За исключением единственной дочери Кингсли, Элизабет, никто из членов семейства не явился на похороны. Родители Серены погибли при кораблекрушении много лет назад, а предки Джерома Кингсли вообще оставались тайной за семью печатями. Если у него когда-нибудь и были родители, об этом Джером Кингсли предпочитал не распространяться.

Появился он на лондонском небосклоне в 1905 году, уверенный в себе и прекрасно одетый, продемонстрировав талант финансовых манипуляций, что сродни ворожбе или даже настоящему волшебству. Когда ему исполнилось тридцать два года, он предложил руку и сердце Серене Хагендон, одной из наиболее перспективных невест того сезона. Именно благодаря этому браку Джером сравнительно легко сумел войти в общество, которое лишь чуть приподняло бровь: нельзя же человека, сколотившего огромное, многомиллионное состояние, обвинять в банальной охоте за приданым.

Брак оказался довольно счастливым. Если даже Джером Кингсли и бывал неверен своей Серене, то всегда проявлял завидную осторожность, хотя его друзья полагали, что в общении с другими женщинами дальше обыкновенного флирта он никогда не шел. Сейчас ему было сорок два. Это был высокий, крепко сбитый человек с мужественным лицом. Его массивные плечи чуть сутулились под пальто с бобровым воротником. Он искренне любил Серену, но та в тридцать два умерла.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, – привычно возгласил священник.

Пришедшие на погребение сдержанно вздохнули и позволили себе, насколько допускала скорбная церемония, потопать ногами по стылой земле, пытаясь немного согреться. Джером Кингсли выпустил руку дочери и выступил вперед. Долгим взглядом он молча смотрел на гроб. Всю свою жизнь Серена ненавидела холод и темноту. И вот сейчас он вынужден оставить ее здесь, в одиночестве. Слезы застилали ему глаза, желваки нервно пульсировали у рта. Джером мягко опустил прекрасную, на длинном стебле, розу на крышку гроба, присыпал цветок землей. Прах к праху, пыль к пыли. Он не верил в воскрешение. Это их последнее прощание. Он даже не будет пытаться заменить ее кем бы то ни было.

Дочь, желая приободрить и поддержать отца, сжала его руку, когда тот вернулся и встал рядом с ней. Она выглядела совсем беззащитной в черном бархатном пальто, с бархатным же черным шотландским беретом на голове, немного скрывавшим копну ее густых золотистых волос. Девочка сделала шаг вперед, держа в руке букет тепличных фиалок.

– Прощай, мамочка... – прошептала она и с унаследованной от матери природной грацией уронила нежные цветы на гроб.

Адам Гарланд с усилием проглотил слюну, стараясь как-то избавиться от кома в горле. Десятилетняя дочь его друга всегда казалась ему совершенно особенной. И сейчас, наблюдая, каких усилий ей стоит держать себя в руках, он испытывал гордость и щемящую жалость. Конечно, девочке будет очень недоставать матери. Финансовые интересы бросают Джерома в самые разные уголки света. Частые поездки во многом способствовали тому, что между Элизабет и Сереной установились близкие и тесные отношения. Образовавшаяся с уходом матери пустота до некоторой степени будет заполнена школой. Школой и музыкой.

Когда собравшиеся начали покидать кладбище, двигаясь к воротам, у которых их поджидали роскошные автомобили, Адам подумал, сможет ли музыка согреть душу девочки. Музыка всегда занимала очень важное место в ее жизни. Он хорошо помнил один вечер, когда заехал на Итон-плейс к Кингсли, перед тем как отправиться вместе в оперу или в театр. Серена в шифоновом платье вывела девочку из детской, чтобы та спела и станцевала гостю. Элизабет было тогда года два, от силы три, но она уже была прекрасной исполнительницей. Именно музыкальная одаренность, унаследованная от Серены, которая любила и глубоко чувствовала музыку, проявилась тогда в полной мере. Джером же в музыке ничего не смыслил, ему медведь на ухо наступил, и он снисходительно относился к талантам дочери.

Адам чуть задержался у своего «остина», наблюдая, как водитель Джерома открыл заднюю дверцу «даймлера» перед Элизабет. У девочки подозрительно дрожал подбородок. Адам понимал, что, едва только автомобиль тронется, по ее лицу покатятся слезы, которые не нужно будет более сдерживать. Джером уселся рядом с дочерью, его мужественное лицо было сейчас бледным и напряженным. Он принадлежал к баловням судьбы и потому не привык к несчастьям. Адам подумал еще, что Джерому будет очень непросто свыкнуться с постигшей его потерей.

Усевшись за руль «остина» и сняв шляпу, он глубоко запустил пальцы в жесткие темно-рыжие волосы. Потом поехал от кладбища в сторону Уэст-Энда.

Именно Серена способствовала развитию музыкальных способностей дочери. Элизабет брала уроки игры на фортепиано, училась петь. Он вдруг припомнил, как однажды, когда Элизабет только начала самостоятельно ходить, он поднял девочку и усадил на стоявший перед фортепиано табурет. Когда ей едва исполнилось четыре года, она уже умела читать ноты и пробовала сочинять первые композиции. Серена была в восторге от успехов Элизабет. Но Адаму всегда казалось, что Джерома они особо не радуют, и вообще он предпочел бы, чтобы таланты дочери развивались несколько в ином направлении, более доступном самому Джерому.

Адам, свернув влево, осторожно повел машину по Эджвер-роуд, затем по Парк-лейн. Снег густо устилал мостовую, и потому от водителей требовалась особая осторожность. На обочине стояло несколько автомобилей, водители которых предпочли не искушать судьбу: лишь люди со стальными нервами могли в таких условиях вести машину. Конная повозка с элем для пабов прогрохотала мимо «остина»: лошади любое ненастье нипочем. Справа от Адама одинокая няня упорно толкала детскую коляску по дорожке мгновенно побелевшего Гайд-парка.

Адам улыбнулся. Он любил Лондон. Ему были по душе городской шум и суматоха столицы. Нравились торговцы цветами, располагавшиеся на Пиккадилли-серкус с корзинами своего нежного товара в ногах. У торговок был восхитительный выговор кокни и столь же восхитительная простодушная жизнерадостность, от которой делалось веселее на душе даже в самый пасмурный день. Ему нравились постоянство и респектабельность клубов на Пэлл-Мэлл. Он любил обедать в своем клубе, плавать по Темзе, ездить на скачки в Гудвуд. Мировая война и все связанные с ней мерзости, слава Богу, ушли в прошлое; от тех далеких лет осталась у Адама лишь небольшая хромота. Словом, для холостяка его возраста жизнь Адама была вполне сносной.

Он свернул налево, к Итон-плейс, и чуть было не столкнулся с фургоном, на котором была прикреплена вывеска: «Помощь безработным». Губы Адама сжались. Может, для него жизнь и вполне хороша, но для полутора миллионов безработных она казалась сущим адом. Большинство этих людей еще совсем недавно воевали на фронте, гибли на Ипре и Сомме. Они никак не предполагали, что наградой за ратный подвиг им будут нищета и очереди за хлебом насущным.

Он затормозил перед величественным фасадом лондонского особняка семейства Кингсли, подумав, действительно ли социалисты знают ответ на вопрос о причинах бедности и нищеты, который не одно десятилетие волновал умы людей, и не настало ли время попробовать осуществить их эксперимент. Усмехнувшись про себя, он вышел из автомобиля. Узнай Джером о его мыслях, его бы раз десять хватила кондрашка... «Красные свиньи» – называл он социалистов, всякий раз передергиваясь от упоминания о них в его присутствии. Но Адам достаточно хорошо изучил Джерома и отлично знал, что тот зачастую изрекает что-то не потому, что действительно так думает, а лишь для того, чтобы прослыть приверженцем определенной точки зрения.

Пересекая заваленную снегом мостовую, Адам отметил, что многие лимузины с личными шоферами еще не подъехали: их пассажиры оказались более осторожными, чем он, и предпочли двигаться с меньшей скоростью. «Даймлер», принадлежащий Кингсли, стоял у дома. Адам еще подумал о том, сумеет ли Элизабет выдержать поминки. По собственному опыту он знал, что этот обряд не в состоянии успокоить родных и близких усопшего. Казалось, люди, приходящие есть и пить в память умершего, необычайно близко ощутив смерть, нарочито громким смехом и напускной веселостью пытаются отогнать от себя мрачный призрак-.

Дверь ему открыл дворецкий со скорбным, приличествующим случаю выражением лица. Адам не исключал, что дворецкий и вправду скорбит об утрате. Серена была очень внимательной и заботливой хозяйкой, да и вся домашняя обслуга работала у нее много лет, с тех пор, как она вышла за Джерома.

– Мистер Кингсли сейчас в гостиной, сэр.

Адам кивнул, понимая, что вот-вот и остальные приедут сюда с кладбища. Слышался сдержанный смех: нервное напряжение, которое с утра испытывали родные и друзья покойной, искало выхода. Адам прошел в длинную и просторную, с высокими потолками залу, по настоянию Серены декорированную под цвет слоновой кости и в холодных жемчужно-серых тонах. Единственными яркими пятнами здесь были цветы в вазах – на каминной полке, на резных столах и столиках, на прекрасной работы секретерах в стиле Людовика XV, изумительно инкрустированных и украшенных мраморными вставками. Немыслимо было представить, чтобы Серена могла жить без множества живых цветов. Адам ощутил ком в горле. С трудом верилось, что ее больше нет в живых.

– Ну, слава Богу, пришел, – сказал Джером, крепко пожимая ему руку. – Нужно, разумеется, и через это пройти, но, поверь, я буду очень рад, когда все закончится.

Они дружили давно. Джером был из категории энергичных эгоистов. Он обладал бесспорным обаянием. Адам же всегда говорил ровным, спокойным тоном и сдерживал слова и эмоции. У него не было ничего даже отдаленно напоминающего живость и неотразимость, свойственные Джерому, но, тем не менее, их дружба была довольно крепкой. Когда Адам вернулся с Западного фронта с Военным Крестом за храбрость, многие из тех, кто знал его недостаточно хорошо, были изумлены. Джером же ничуть не удивился высокой награде, полученной другом. Уж ему-то было отлично известно, что под невозмутимой внешностью Адама скрывались непреклонный характер и стальная воля. Джером был знаменит, пользовались известностью и другие друзья Адама, но всякий раз в трудных обстоятельствах они обращались к Гарланду.

– Что же ты намерен делать, когда все закончится? – спросил Адам, прекрасно понимая, что через несколько минут Джерома окружат соболезнующие друзья-приятели и никакого доверительного разговора тогда уже не будет.

– Уеду, – сдержанно ответил его друг. – Без Серены этот дом для меня пуст. В основном мои деловые интересы сосредоточены на пространстве от Парижа до Женевы. Поначалу остановлюсь в «Георге Пятом» в Париже, поживу там несколько месяцев.

– А как же Элизабет? – удивленно поинтересовался Адам. – Не забывай, Джерри, она ведь только что потеряла мать. Если ты уедешь на континент, она будет чувствовать себя совершенно одинокой и покинутой.

Узкие губы Джерома тронула едва заметная улыбка.

– Не волнуйся, Адам, Элизабет отправится со мной. Нечего ей одной в Лондоне делать.

Адам внимательно посмотрел на него.

– Да, но ее музыка... Занятия с педагогами...

Джером никак не мог понять заботу Адама об Элизабет.

– На рояле можно играть где угодно, – скучным тоном заметил он. – Мне нужно, чтобы дочь находилась рядом. Без нее мне будет одиноко. Впрочем, я совершенно не хочу вообще с ней расставаться.

– Погоди, Джерри, я совсем не уверен, что ты как следует все обдумал, – торопливо начал было Адам, но, увы, было уже слишком поздно. Приехавшие позже него с кладбища плотным кольцом окружили Джерома.

– Дорогой Джером, какая ужасная, ужасная трагедия для вас. – Хорошенькая молодая шатенка с короткой прической выпалила это и с чувством поцеловала Джерома в щеку. – Меня, когда я узнала, буквально пригвоздило к полу, дорогой. Я совершенно потрясена!

С этими словами она ухватилась за рукав Джерома, словно ей было тяжело стоять на месте и таким образом она рассчитывала обрести физическую поддержку. Адам цинично посмотрел на ее левую руку без обручального кольца. Что ж, Джером вновь становился завидным женихом на ограниченном рынке подходящих кандидатов. Может, поэтому переезд в «Георга Пятого» – не самая плохая идея.

Оглядев заполненную людьми залу в надежде увидеть Элизабет, Адам не смог ее найти. Женские – в виде колокола – шляпки, под которыми прятались завитые локоны, отчаянно короткие юбки смешались с норковыми, котиковыми пальто и шубами; было много траура; сигаретный дым поднимался к потолку, мелькали длинные мундштуки.

– ...Ну а из Ниццы мы намерены прямиком двинуться в Рапалло...

– Я проиграла тысячу в рулетку и еще тысячу потеряла в баккара. Фреди был взбешен...

– Дорогая, они обедали совершенно открыто, ни от кого не таясь, и было очевидно, что их отношения...

Он отошел в сторону. Серена любила позлословить и послушать сплетни, но всегда относилась к ним с юмором и, перемывая кому-нибудь косточки, весело смеялась.

Двери, ведущие в столовую, были настежь распахнуты, и Адам увидел длинный обеденный стол, уставленный множеством холодных закусок и горячих блюд. Пришедшие помянуть покойную двинулись к столам со спиртным, и Адам был совершенно уверен в том, что для многих из них Серена была в этот момент позабыта, а ее похороны были всего лишь одним из череды событий, из которых складывалась светская жизнь.

Подошел дворецкий и, стараясь не привлекать к себе внимание, сказал Адаму:

– Судя по всему, мисс Элизабет сейчас наверху в гостиной, сэр.

Адам поблагодарил его, радуясь, что нашлась добрая душа, которой вовсе не безразлично, как и что сейчас с Элизабет. Когда он поднимался по лестнице, за его спиной звучал смех, перекрываемый множеством голосов. Как можно объяснить десятилетней девчушке, что вдруг возникшая в доме вечеринка со множеством гостей вовсе не означает неуважение памяти ее матери, что это – обычное на поминках дело, совершенно в порядке вещей? Он сдержанно вздохнул. Но еще хуже то, что Джером вряд ли сможет объяснить дочери, почему понадобилось увозить ее от дома, от школы. Адам хорошо представлял себе, какую жизнь ведет Джером, разъезжая по миру. Непрерывная смена отелей, череда ресторанов, ночных клубов, вечеринок... Разве можно рассчитывать, что ребенок впишется в этот сумбур?! Адам опять вздохнул, внезапно почувствовав себя много старше своих тридцати четырех лет, старше Джерома.

Она сидела сгорбившись у окна, обхватив коленки. На бледном лице глаза девочки казались огромными.

– Привет, Бет, – сказал он, входя и осторожно прикрывая за собой дверь. – Наверное, для тебя все это очень тяжело...

Она молча кивнула. По щекам девочки потекли слезы. Он неожиданно вспомнил, как в детстве принес домой бродячего котенка. У Элизабет был тот же потерянный и беспомощный взгляд, та же полная беззащитность. Адам присел рядом, раздумывая, что можно было бы сказать ей в утешение. У него никогда не было младших сестер или племянниц, вообще не было никакого опыта общения с детьми. Взяв руки девочки в свои, он неловко сказал:

– Твоей маме очень не понравилось бы, что ты так горько плачешь, Бет.

Он всегда называл ее этим уменьшительным именем: его придумала для себя Элизабет, когда была еще совсем крошкой и не умела полностью выговорить собственное имя. Ее рука напряглась в его ладони. Элизабет глубоко, с усилием вдохнула.

– Все это ужасно, дядя Адам, – сказала она, и новый поток слез хлынул по ее щекам. – Эти люди, там внизу, они смеются и болтают друг с другом, будто мамочка совсем не умерла...

Новый взрыв хохота достиг ее слуха, и, обычно добродушное, лицо Адама исказилось.

– Они понимают, что твоя мама умерла, Бет, – сказал он, стараясь подбирать слова. – И всем им очень жаль, но они испуганы. Твоя мама была совсем молодой, да и болела она недолго. И вот они думают, что если пневмония началась у твоей мамы так неожиданно и все так ужасно кончилось, то нечто похожее может произойти и с ними. А раз они напуганы и вместе с тем стараются не думать об этом, то разговаривают и смеются, будто ровным счетом ничего не произошло.

– Значит, они глупые, – сказала она и всхлипнула еще раз. – Я всех их не люблю.

– Я и сам их не выношу, – сказал он, вставая со своего места и поднимая Элизабет. – Пойдем немного прогуляемся и забудем о них, ладно? И давай возьмем с собой чайные подносы: может, сумеем отыскать в парке какую-нибудь горку и покатаемся, как на санках.

– Думаете, это можно? – с сомнением в голосе спросила она.

Он наклонился и посмотрел ей в глаза.

– Будь жива твоя мама, она так бы нам и велела поступить, – твердым голосом сказал он, хотя в душе совершенно не чувствовал уверенности.

При его словах печаль покинула лицо девочки.

– Тогда пойдемте. Обуем высокие сапоги, захватим теплые рукавицы и пальто. Я так давно не каталась с горки, а снег ведь не будет ждать нас с вами.

– Тот самый концерт, который в прошлом году я исполняла в Академии, теперь буду играть вместе с Лондонским симфоническим оркестром в Вестминстерском Сентрал-холле, – гордо сказала Элизабет.

Они поднимались на склон, чтобы в третий раз скатиться на чайных подносах.

– Это очень большая честь для меня. Мама была так рада... – Голос ее прервался. – Я не уверена, что папа уже знает. Мама хотела сделать ему сюрприз, рассказать, как только он приедет из Женевы, но когда он вернулся, она уже была больна. Думаю, его это обрадует, как вы считаете?

На лице Элизабет появилось заинтересованное выражение. Адам с удовольствием отметил, что мороз и катание с горы добавили румянца ее прежде бледному лицу.

– Представляете, Лондонский симфонический оркестр! Я пока и сама не могу в это поверить!

Они взобрались на самый верх горы и положили подносы на снег, готовясь к очередному спуску.

– И когда же состоится концерт? – спросил Адам, сведя брови.

– Еще не скоро. Мне нужно как следует разучить ноты, долго упражняться, чтобы, как говорят, от зубов отскакивало. Мисс Рамбатин говорит, что мне еще нужно научиться слушать не только себя, но и звучание всего оркестра, чтобы во время концерта у меня было такое чувство, словно за дирижерским пультом стоит Фюртванглер или даже сам Тосканини. Сейчас я хожу на все концерты оркестра, а не только на фортепианные, как раньше. Все карманные деньги уходят у меня только на билеты.

Адам с высоты своего роста посмотрел на девочку, еще больше нахмурясь.

– А если тебе на какое-то время придется уехать из Лондона, будет ли это непременно означать, что ты не сможешь выступить с оркестром?

Элизабет поудобнее устроилась на чайном подносе.

– Конечно, не смогу. Но я ведь никуда не собираюсь уезжать. Вы непременно придете и послушаете меня, правда?

Он подумал о том, не следует ли сейчас все ей рассказать. Что, если он осторожно сообщит Бет о намерениях увезти ее и таким образом прервать ее занятия музыкой...

– Слушай, Бет... – начал было он, но умолк, заколебавшись, стоит ли продолжать. Джером сообщил ему о своих планах сразу же после похорон; он, разумеется, был очень расстроен и наверняка не совсем отдавал себе отчет в том, что говорил.

– Что, дядя Адам? – спросила Элизабет и выжидательно посмотрела ему в глаза. Из-под ее шерстяного берета выбилось несколько светлых прядей, глаза были широко раскрыты и доверчиво смотрели на него.

– Так, ничего, – ответил он и улыбнулся. Если Джером мог быть столь бесчувственным, то он, Адам, вовсе не намерен с ходу еще более осложнять жизнь Элизабет. – Катись, а я за тобой.

Она рассмеялась, оттолкнулась от склона и устремилась вниз, на какое-то время забыв о своем горе и найдя утешение в компании друга своего отца, который теперь сделался как бы и ее собственным другом.

Когда они вернулись на Итон-плейс, уже сгущались вечерние сумерки. Особняк был тих: лишь немногие из помянувших покойницу еще не разъехались по домам.

– А, вот и ты, – сказал Джером, на лице которого явно читалась усталость. Он как раз вышел в холл, где и встретил друга и дочь. – А я-то ломал голову, куда это вы могли исчезнуть...

– Мы были в парке, – ответила Элизабет; с ее щек уже сходил румянец. Голос девочки сразу же сделался неуверенным. – С горки катались.

Джером посмотрел на чайные подносы у них в руках, на снег, упавший с обуви на пол.

– А, ну да, конечно... – с неопределенной, неприятно задевшей Адама интонацией ответил он.

Элизабет стало бы легче, скажи отец сейчас, что нет ничего неуважительного по отношению к памяти о матери в ее желании покататься с горки. Но было совершенно очевидно, что Джерому даже в голову не придет сказать подобное дочери, что он вообще не собирается ей ничего об этом говорить.

– Можно тебя на минутку, Адам? – спросил он, беря друга под руку и направляясь в опустевшую гостиную.

– Разумеется. Бет... – Адам обернулся, желая сказать, чтобы девочка шла с ними, но Джером опередил его.

– Переоденься, Элизабет, надень черное пальто и черные ботинки, – сказал он, обратившись к дочери, оставшейся в холле, тогда как они с Адамом уже перешли в гостиную. – Сегодня мы с тобой спокойно, без посторонних, поужинаем. Я заказал столик в «Савое».

– Хорошо, папа.

Недавнее восторженное настроение теперь совсем покинуло девочку. Ее плечи поникли, а волосы некрасиво свисали на плечи. Голос Элизабет сделался тонким и каким-то потерянным.

– Хочу попросить тебя об одолжении, – обратился к Адаму ее отец, совершенно не думая о том, что сейчас самое время ободрить дочь, и закрыл у нее перед носом дверь.

Адам решил не выказывать своего растущего раздражения. Как-никак Джером был его другом, они дружили уже полтора десятка лет. У него было немало различных достоинств, но чуткость не входила в их число. Так что было бы по меньшей мере наивно ожидать, что сейчас он вдруг сделается внимательным отцом.

– Что же это за одолжение? – спросил Адам, наливая себе подогретого бренди, и подошел поближе к горящему камину.

Джером уселся в кожаное кресло, не обращая внимания на доверху наполненные окурками пепельницы, которые прислуга еще не успела убрать после гостей.

– Я хотел бы попросить тебя приносить розы на могилу Серены в мое отсутствие. Понимаю, что легче было бы договориться со службой доставки, но я не хочу, чтобы какой-нибудь идиот с постной рожей приносил ей цветы вместо меня. Она бы не слишком этому обрадовалась. Тебя это не обременит?

Адам покачал рюмку с бренди. Было приятно сознавать, что его друг еще не совсем утратил чуткость.

– Разумеется, – сказал он. – Кстати, если ты все еще не отказался от мысли покинуть Лондон, должен сказать, что Элизабет вовсе не горит желанием ехать с тобой. Ей предложили еще раз исполнить моцартовский концерт, который она играла год тому назад, только на сей раз в сопровождении Лондонского симфонического оркестра в Сентрал-холле.

Джером едва заметно пожал плечами, обтянутыми дорогим костюмом.