Тут не только подсечным земледелием пахнет, но и разбоем, Стенькой Разиным. Россия, как одна из героинь Платонова: Маша, дочь пространщика. (Я не знаю, что это такое: железнодорожный термин или неологизм гениального писателя.) Эти бродячие толпы не только ведь новые земли искали и заселяли, но и норовили податься, так сказать, в вольные стрелки - на манер тех диких кочевников, с которыми приходилось вести непрерывную борьбу государству. Это был один из русских соблазнов - растворение в степи и в степном образе жизни, то есть слияние с какими-нибудь печенегами. Поскреби русского, и найдешь печенега. А.Горянин необыкновенно нахваливает казаков, сожалеет о том, что из них не сделали в России воодушевляющего мифа, как в Америке из ковбоев, но ведь то, что ему нравится в казаках - жизнь на вольной земле и добровольная военная организация, - это ведь результат государственной политики, сумевшей поставить на службу себе эту стихию. Обсуждая эти сюжеты, ни в коем случае не следует забывать то, что, похоже, забывает Горянин: известные слова Пушкина: правительство в России - единственный европеец. Кстати сказать, в своей концепции Горянин страшно преувеличивает силу и значение так называемого земского элемента в русской истории - органов местного общественного самоуправления и повторяет давнюю ошибку славянофилов, сравнивавших земские соборы чуть ли не с западными парламентами, причем сравнение было в пользу России. Этот миф разоблачил еще в середине 19 века уже упоминавшийся Чичерин. Новейший и наиболее научно фундированный курс русской истории, созданный Б.Н.Мироновым, всячески подчеркивает позитивную роль государства в построении России, явно продолжая традицию старой государственной школы русской историографии (Соловьев, Кавелин, тот же Чичерин). Всё было гораздо сложнее, миф сменить, может быть, и надо, но нелегко, если помнить при этом об исторической правде.
      Но сюжет об экстенсивности русской психологии хорошо Горяниным выдвинут, хотя требует несколько иной экспликации. Русская "воля" оказалась очень даже способной к переходу в свою диалектическую противоположность - терпение и покорность. Здесь нам надо коснуться сюжета христианства в русской истории, которого А.Горянин, судя по его интервью, вроде бы не заметил.
      Сказать коротко, христианство дало высшую религиозную санкцию анархической стихии русской души. Христианство ведь не от мира сего, и земным устроением не озабочивается. Русский Христос совершенно уместен во главе блоковских "Двенадцати". Когда рассуждают о загадочной поэме и пытаются эту загадку решить, то неизменно спотыкаются на этом пункте: Христос априорно берется как высшее позитивное начало. Тогда, действительно, трудно его сочетать с красногвардейцами.
      Это опять же славянофильская тема: о возможности построения в России чисто христианской культуры, не отягощенной искажающими влияниями западных, с античных времен еще идущих, то есть "языческих", традиций. Отсутствие этой традиции в России славянофилы посчитали плюсом, а не минусом. Минус традиция - это плюс: такая арифметика была у славянофилов. Забывали о том, что христианство по природе своей антикультурно, контркультурно или, если угодно, сверхкультурно, и направлено оно не на устроение мира, а на преодоление его. Оно эсхатологично: жаждет конца мира, нового неба и новой земли. Мир должен сгореть, говорит христианский мыслитель Бердяев. То же самое у Блока: "Мы на горе всем буржуям Мировой пожар раздуем. Мировой пожар в крови. Господи, благослови!" Вот где уже в "Двенадцати" Христос появляется.
      Альберт Швейцер проанализировал радикальную трансформацию христианского мифа. Христос пришел как Мессия с обещанием тотального преображения бытия, которое ожидалось здесь и сейчас. Когда эта эсхатологическая надежда рушилась, была выбрана иная модель: смерть на кресте как длящееся пребывание Бога среди труждающихся и обремененных. Мир спасен, возведен к высшему бытию крестной смертью Спасителя. Так бунт уступает место терпению, "несению исторического тягла", как скажет другой русский религиозный философ.
      В обоих этих обликах развивается русская история, а лучше сказать, формируется русская психология: порывание к небу, принимающее форму тотального бунта, и крестная мука, выступающая, если вдуматься, иным ликом бунта, то есть неприятия бытия. В сущности это одно и то же, между двумя этими состояниями нет зазора, дающего место культурному творчеству.
      Христианство в России не только не породило культуры (что невозможно по определению), но и не сумело адаптироваться к культуре, как произошло это на Западе, что и послужило взаимному обогащению и утончению обоих. Наиболее емкая формула этой взаимной вовлеченности в единый культурный процесс - Реформация. Культуру привить к России власть всё же сумела; известная формула: на реформу Петра Россия ответила Пушкиным. Интересно, что власть же задумывала и Реформацию: такой смутный проект был у Александра Первого, за которым, как теперь выясняется, с громадным интересом наблюдал Пушкин. Но Реформация по определению должна быть народным движением, должна из себя выдвинуть Лютера. Таким русским Лютером, без сомнения, становился Лев Толстой. Но, как принято говорить в таких случаях, история распорядилась по-своему.
      Русский двадцатый век, большевизм можно органически вписать в русскую историю, если помнить о том, какой тип человека был порожден русской степью и санкционирован православным христианством. Бердяев называл этот тип апокалиптическим нигилистом. Гениальное художественное воплощение он нашел в творчестве Андрея Платонова. Его чевенгурцы - это большевики и христиане одновременно.
      Возвращаясь к книге Александра Горянина, можно сказать, что его ревизия русской истории не удалась. Ничего сногсшибательно нового о ней сказать нельзя: слишком она известна и достаточно объяснена. Но Горянин прав в своей проективной установке. В сущности, он не пересматривает русское прошлое, а предлагает от него отказаться, лучше сказать - забыть. Отсюда его установка на построение оптимистического русского мифа. Это о многом говорит, и прежде всего - об изменении типа русского человека, об изживании ветхого русского в опыте большевизма. Русский человек почувствовал освобожденной свою потенциальную энергию. Этот реальный результат настоящего, чреватый лучшим будущим, стоит всех интерпретаций прошлого.
      Б.Н.Миронов, автор "Социальной истории России времен империи" - работы, как мне кажется, сильно повлиявшей на проект Горянина, писал в своей книге:
      "Мы, россияне, нуждаемся в клиотерапии - в трезвом знании своих достоинств и недостатков, чтобы иметь возможность достоинства развивать, а недостатки лечить и устранять... Историки могут стать социальными врачами. Подобно тому, как психоаналитик избавляет пациентов от различных комплексов, которые мешают им жить, путем анализа их личной истории, так и историки могут избавить свой народ от комплексов, сформировавшихся в ходе национальной истории ... путем анализа прошлого".
      В данном случае анализ прошлого, предпринятый А.Горяниным, не столько отвечает истине фактов, сколько заставляет вспомнить старую философскую апофегму: истина не факт, а идеал. Не надо цепляться за прошлое, тем более бояться его, угнетаться им. И вот чего уж совсем не надо - и тут трижды прав Горянин - это каяться, бередить старые раны и посыпать главу пеплом. Как сказал хасидский мудрец: "Согрешил я или не согрешил, - что от этого Небесам? Чем терять время, предаваясь размышлениям о грехе, лучше мне нанизывать жемчужины к вящей славе Небес... Человеку, который не думает о себе, даны все ключи".
      Поиски героя
      В Америке произошло событие, на целую неделю оттеснившее с первых газетных полос животрепещущий сюжет о международном терроризме. Умер мафиозный дон Джон Готти, глава криминальной семьи Гамбино. Умер он, как и полагается таким героям, в тюрьме, в которую, после многократных неудававшихся попыток, его запрятал-таки в 1996 году тогдашний нью-йоркский прокурор Руди Джулиани, будущий знаменитый мэр Большого Яблока (как называют Нью-Йорк в Америке). Газеты этих дней (естественно, желтая пресса, так называемые таблойды) человеку моего возраста напоминали советские в дни смерти Сталина. Самый бойкий таблойд Нью-Йорк Пост посвятил свежему событию тринадцать страниц, так что даже последовали возмущенные письма читателей. Но не было недостатка и в других письмах, отдающих должное покойному "дрэппер дону", как его называли. Дрэппер значит щёголь. Готти прославился еще и тем, что на последнем своем процессе каждый день менял костюмы, всякий раз стоимостью две тысячи долларов. Интересно, что дочь его Виктория стала писательницей, автором каких-то базарных бестселлеров. Тем не менее, ее пригласили писать комментарии для синдикатированной прессы, и что-то такое она там пишет. Это в очередной раз подтвердило нынешнюю американскую мудрость: нет такой вещи, как плохое паблисити.
      Но всё-таки этот сюжет выходит за рамки Америки и американского образа жизни, со всеми его достижениями и чудачествами. Сюжет тут общечеловеческий: архетипическая фигура разбойника, вызывающая сложные, амбивалентные чувства в коллективном бессознательном. И превалирует в этих чувствах всё же восхищение. Архетип этот может быть назван конкретным именем - Робин Гуд. По-русски же сказать - Стенька Разин. Великая поэтесса писала: "Я свято соблюдаю долг, Но я люблю вас, вор и волк". Она же пропела славословие Пугачеву, взяв себе в компанию самого Пушкина. У нее получилось, что Пушкин и Пугачев - чуть ли не одно и то же. В коллективном бессознательном разбойник - поэтическая фигура. И уж этого ли не знать Голливуду, уже сто лет назад напавшему на неистощимые залежи этого коллективного бессознательного. Андре Базен в свое время писал, что Голливуд пустил в ход два типа героя: одинокий ковбой и трагический гангстер. Сюжет о разбойнике, прежде всего, естественно и неоспоримо эффектен, драматически эффектен - это почти готовый сценарий. А ведь в зрелищном искусстве существует одно железное правило: зритель сочувствует тому, кто дольше всех на экране. Так искусство корректирует жизнь с ее моральными прописями. Что ж удивительного в том, что людям нравятся гангстеры не только на экране, но и в жизни, - тем более, если в жизни с ними сталкиваться не приходится. Как написал в эти дни старый газетный волк Стив Данливи из того же Нью-Йорк Пост, Джон Готти не залезал в пенсионные сбережения старушек, которые пустили по ветру корпоративные молодчики из фирмы Энрон.
      На смерть Готти очень своеобразно откликнулась и солиднейшая Нью-Йорк Таймс: она связала эту тему с Россией. 12 июня в газете появился фельетон Клайда Хабермана под странным заголовком "Где же Иван Сопранов?" Впрочем, для американца странности тут нет: все знают, что Сопрано - это семейство гангстеров из нового сверхпопулярного телесериала.
      Прочтем статью Хабермана:
      "Сейчас, со смертью Джона Готти, русские могут занять оставленную им сцену. Они всё еще не торопятся предъявить себя жадной до зрелищ публике в качестве всем известных персонажей. То же самое можно сказать о китайских или колумбийских гангстерах. Мы не хотим никого обижать, но эти иммигрантские группы нас разочаровывают. Без всякого сомнения внося свой вклад в статистику преступности Нью-Йорка, они тем не менее до сих пор не явили из себя знаменитостей, достойных внимания желтой прессы, не говоря уже о Голливуде.
      В этом отношении прежние иммигранты гораздо серьезнее относились к своим обязанностям. Они понимали свою социальную роль. В благодарность за то, что им позволили участвовать в погоне за американской мечтой, они выдвинули из своих рядов некоторое количество крутых ребят, вызывавших страх, невольное уважение и едва ли не зависть.
      В начале прошлого века никто не относился к своему долгу с большей серьезностью, чем две группы иммигрантов: итальянцы и евреи. Они не просто порождали преступников - тут нет большой хитрости. Они дали нам незабываемых гангстеров, людей, ставших героями книг и кинофильмов. Среди итальянцев это были Джо Боннано, Лаки Лучиано, Карло Гамбино и Томас Лукесе, наконец, Ал Капоне - Человек со шрамом. Среди евреев: Меер Ланский, Луис Бухгалтер, Артур Флегенхайер, Эйб Релес. Игорный бизнес, созданный Арнольдом Ротштейном, внес новый оттенок в древнее определение евреев как народа книги.
      Надо признать, что вновь прибывшие не тянут на этот уровень.
      Самое грустное, что именно русские не отвечают ожиданиям. Мы всё время читаем, какие они жестокие, как они перехватили контроль над многими жилыми районами и торговыми центрами у старой сицилийской мафии. Может быть, и так. Но, честно говоря, можете вы назвать имя хоть одного русского гангстера? Можете вы вообразить себе телесериал под названием "Сопрановы"? Ответ на этот вопрос - нет и нет. Две наиболее известные фигуры итальянской мафии выбыли из игры. Щеголь Джон, как прозвали Готти, умер. Этот убийца был известен тем, что каждый день менял двухтысячные костюмы. Это настолько поражало воображение читателей желтых газет, что они склонны были забывать, что убийца в двухтысячном костюме - это всё же убийца.
      Вторая крупная фигура - человек с соответствующим именем Винсент Гиганте - который уже год в прямомсмысле валяет дурака на своем судебном процессе, притворяясь сумасшедшим и являясь на заседания суда в инвалидной коляске, одетый в больничный халат.
      Но до сих пор гангстерская тема приносит успех в мире шоу-бизнеса. И не удивительно, что американцы итальянского происхождения устали от этого бесконечного парада экранных бандитов, украшающих свою речь отдельными итальянскими словечками - как будто внуки и правнуки тех давних иммигрантов до сих пор не занимаются ничем иным, кроме криминальной деятельности. Было малоприятно наблюдать, какое экстраординарное внимание в прессе и на телевидении привлекла смерть Джона Готти. Его некрологи были куда длиннее, чем, например, некролог умершего в 1989 году другого итало-американца, Бартлетте Джиаматти, который был всего-навсего выдающимся знатоком эпохи Ренессанса и президентом Йельского университета.
      К лучшему это или к худшему, но мистер Готти нас покинул. Однако американский аппетит на знаменитых гангстеров до сих пор не насыщен. Как раз самое время для русских бандитов исполнить свой патриотический долг.
      Они могут начать с того, чтобы выбрать себе запоминающееся имя. Скажем, "Наше дело". Это русское выражение, полностью эквивалентное гораздо более известным в Америке итальянским словам "Коза Ностра".
      Это была статья Клайда Хабермана "Где же Иван Сопранов?", появившаяся в Нью-Йорк Таймс 12 июня. Ну что ж, социальный заказ, что называется, дан, пора его и выполнять. Только русские пока что разворачиваются у себя на исторической родине. Американский континент как следует еще не освоен, хотя уже ходили какие-то фантастические россказни о продаже подводных лодок Северного флота, чтобы сподручнее было возить наркотики из Южной Америки в Северную. Известно, что сама русская земля богата и обильна, а что порядку в ней нет - так это только на руку нынешним браткам. Основная работа пока что - на родных просторах. В Америке такие лакомые куски, как алюминиевые комбинаты, всё-таки уже более или менее распределены, нашли своих владельцев, сумевших закрепить собственность частоколами пуленепробиваемых законов. И вообще, смею судить, российские уголовные авторитеты не ищут огней рампы и кинорежиссерам права на экранизацию своих интересных биографий пока не продают.
      Такого уровня коммерциализации уголовщина в России еще не достигла. А на уровне массового сознания продолжается игра с архетипами, а не с персонажами сиюминутной уголовной хроники. Бандитизм интересует российских художников как экзистенциальная проблема, даже как культур-философская. А иногда из этого и блок-бастеры получаются. Тут уже чуткая российская публика свое слово говорит.
      Когда-то было такое культурное клише: самый гениальный в мире российский читатель. Теперь и кинозрителя соответствующего успешно воспитывают. Действительно, было несколько фильмов, да и книг - о которых следует говорить в указанном контексте.
      Прежде всего они имели оглушительный успех. Больше всего говорят о романе Крусанова "Укус ангела" и о кинодилогии Балабанова "Брат". Крусанова я не читал, но нескольких цитат из статей критиков было достаточно, чтобы обнаружить, по какой мерке сделано это сочинение. Мерка, надо сказать, хорошая.
      Это роман Бориса Садовского "Пшеница и плевелы".Роман был чудом написан, еще большим чудом сохранился и, наконец, обнаруженный, был предан тиснению в Новом Мире за 1994 год. Борис Садовской - старый писатель, еще дореволюционный, которого по ошибке сочли умершим в 1925 году, о нем тогда же Ходасевич некролог написал. По воспоминаниям современников, Садовской был чудак, любивший мистифицировать людей: притворялся реакционным крепостником, антисемитом, щеголял в дворянской фуражке с красным околышем. По поводу и без повода распространялся о своей любви к государю Николаю Павловичу, то есть Николаю Первому, тому самому о котором была сложена самая устрашающая либеральная легенда. И вот в своем романе, написанном в тишине полуразрушенной монастырской кельи, Садовской все эти свои старые чудачества сделал художественным приемом. Он написал роман, вывернувший наизнанку русскую культурную историю. Достаточно сказать, что героем стал у него кроткий юноша Николенька Мартынов, которого монашеская братия благословила на подвиг: убить дьявольское отродье Михаила Лермонтова. Очень солидные литературоведы, нашедшие и опубликовавшие рукопись Садовского, не могли скрыть тяжелого недоумения, обнаружив в искусном и стильном сочинении следы какой-то даже нарочитой реакционности. Легко можно было подумать, что выброшенный на помойку культурный писатель, великий знаток пушкинской эпохи, дал волю своим оскорбленным чувствам. Но это не так. Роман Садовского - игровая мистификация, чуть ли не пастишь, а по-нынешнему сказать - самый настоящий постмодернистский текст.
      Вот как описывает он государя Николая Павловича:
      Государь в расцвете красоты и мужества: ему сорок лет. Он высок и прям, как сосна, с широкими плечами, с выпуклой грудью, с классическим профилем, с орлиным взором, с голосом сильным и звучным, как труба. Явственно слышится этот могучий голос от одного конца Царицына луга до другого и на маневрах покрывает гром орудий. Величием благородной красоты государь не уступает Аполлону. : Лицо Государя беспрестанно меняется, всё отражая, как в зеркале; только хитрости, лжи и лести не знают эти целомудренные черты. Бессознательный властный поворот головы в минуту раздумья придает ему строгий и грустный вид.
      Думается, что крусановский Некитаев - то ли царь, то ли герой, то ли русский бог, сделан по Садовскому. Исполнение, надо полагать, пожиже: знает ли Крусанов, что в антикварной лавке БорисаСадовского какого только товара не было: и кремневое ружьецо шведского мастера Медингера, и дорожный погребец, обтянутый барсучьей кожей, и приданое за девицей Маврой Ивановой ("платьев три: декосовое с прошивкой и оборками, цветной кисеи с фалбалой, шелковое с пикинетом"), и товары Макарьевской ярмарки, и десять сортов постного шоколада, и масленичные блины: гречневые с паюсной икрой, заварные с яичницей, красные с рубленой ветчиной, пшеничные с налимьими печенками. Соответствующая фраза у Курсанова : "В субботу, когда народ православный за тароватыми столами гулял на масленице" - звучит жидковато.
      Не исключено, впрочем, что Крусанов прочел "Лето Господне" Ивана Шмелева: там по части хаванины тоже богато.
      С гораздо большей уверенностью буду говорить о балабановских фильмах. Первый "Брат" был только скромной заявкой, эпический размах в нем еще не ощущался. Разве что в финале, когда наведший порядок в Питере десантник Данила подсаживается к водителю грузовика и, любовно поглаживая ствол (обрез), на вопрос шофера: "куда едешь?" - отвечает: В Москву. Вторая серия тем самым была заявлена, и масштаб обещан пошире: всё-таки столица великой страны, а не столичный город с областной судьбой. Исполнение "Брата-2" превзошло все ожидания. Международный получился боевик, этакий Джеймс Бонд. В Чикаго явился Данила, там навел порядок, на манер героя эпической поэмы "150 000 000". Там русский эпический Иван из поэмы Маяковского бился, помнится, с президентом Вильсоном (в быту - скромным историком, ректором Гарвардского университета).
      Откровенно говоря, я был поражен бурной реакцией российской интеллектуальной элиты на этот фильм.
      Фильм приняли с абсолютной серьезностью. Заидеологизированность российских интеллигентов превысила уже какой-то клинический уровень, напомнив о паранойе. Фильм "Брат-2" - откровенная издевка, розыгрыш вроде дворянской фуражки Бориса Садовского. Конечно, это комикс, как и положено в стилистике Джемса Бонда. Но комикс, натурально, с постмодернистскими параферналиями, из которых самый ностальгический - слеза прошибает - чапаевский пулемет системы "максим" (культурные тонкачи, вроде поэта Евгения Винокурова, говорили "максим"). Это игра с тоталитаристскими мифемами. Но в том-то и дело, что именно игра, а не мобилизация пенсионеров на Васильевском спуске, не поход к Лефортову для освобождения тамошнего узника Лимонова. Кстати, Лимонову многим обязана поэтика "Брата-2". У него в "Дневнике неудачника" есть сцена воображаемого погрома в департмент-стор Блумингдэйл. Но Балабанов оказался потоньше, в политику не играет, - тем более что политика сейчас такая, что куда интереснее делать фильмы о политике и пугать либералов призраками бритоголовых скинхедов.
      При этом Балабанов продемонстрировал вполне современный профессионализм. Марк Липовецкий в статье"ПМС" (Знамя, № 5) всё очень четко обозначил:
      И Крусанов, и Балабанов с удовольствием ре-мифологизируют эти поношенные стереотипы, освеженные, во-первых, антизападным и особенно антиамериканским пафосом конца 90-х и, во-вторых, метафизической обидой бывших жителей великой советской империи на остальной мир. : Балабанов лукаво склеивает две масскультовые мифологии - одна советская, с тачанками, пулеметами, тремя боевыми друзьями, бритыми подругами, любовью к родине, озвученной детскими стишками и детским хором, идеей большой семьи (братства) всех "прогрессивных людей", а главное - простым советским пареньком, железной рукой наводящим во всем мире справедливость и порядок: Характерно, что и в том, и в другом сюжете - несмотря на все нескладицы, которых и у Крусанова, и у Балабанова предостаточно - угадываются модели русской сказки. ...А ведь сказочность - это хорошо зарекомендовавшая себя и в тоталитарной культуре, и в голивудском масскульте модель создания популярных мифов.
      Что и требовалось доказать. Публика довольная расходится по домам, и только высоколобый интеллигент что-то еще тут зловещее и чреватое последствиями провидит. А ведь ничего страшного не будет. Правда, Бергмана тоже не будет. И Тарковского, само собой. А Голливуд будет. И Балабанов будет. Причем, последний ведь потоньше Голливуда. Голливуд уже и забыл, когда он заигрался, и какого-нибудь Тома Круза и впрямь посчитал спасителем человечества. А балабановский Данила разве что некоего крымчака застрелит, под лозунгом "Это вам за Севастополь".
      Я не понимаю, кого это может пугать. Крымчаков? Так эти как раз не пугаются - они сами кого угодно напугают. Пугливы по-прежнему - тонкие и нежные российские интеллектуалы - те, что продолжают писать в толстых журналах. Это, как сказал бы молодой Шкловский,- "Русское Богатство": идейный толстый народнический журнал, умудрявшийся ошибаться во всем, о чем бы ни писал. Это был журнал, в котором разучивались писать молодые, говорил Шкловский. Пример приводившийся им - Короленко.
      Зачем Липовецкому быть слепым музыкантом?
      Этот диспут в общем-то можно свести к трем словам, точнее к десяти строчкам, написанным Даниилом Дондуреем в журнале "Искусство кино": абсолютно точное обозначение не только поэтики и стилистики Балабанова, но и нынешней культурной ситуации в целом. Приятно зрелище человека, не строящего иллюзий и не делающего из посредственного хита национальную проблему:
      Ошеломительный прием: националистические и расистские инъекции вкалываются публике не аккуратно и хоть как-нибудь мотивированно, а, наоборот, отвязно, настолько поверх любых приличий, что воспитанное идеалами советской власти сознание просто отказывается это воспринимать всерьез. Где жеэто видано, чтобы в заснеженных просторах России негров ненавидеть? Да прикол всё это, стёб, качественный аттракцион для российских поклонников фанты и пепси-колы: Комедия - тем более, как некоторые считают, черная, - никогда не строится на мировоззренческих, а на совсем других мифологемах. Так что жанровый ларчик "Брата-2" с секретом. Под беспроигрышным прикрытием комедии здесь идет специальная и очень содержательная игра в ценностные поддавки".
      К этим словам почти нечего прибавить. Разве что вспомнить историю с присуждением Александру Проханову премии Национальный Бестселлер.
      Скандал начался не в момент присуждения премии, а в момент выпуска книги элитным издательством Ад Маргинем, издающим Деррида, Батайя и прочих высоколобых авторов. Издатели - люди культурно ироничные, или, если я правильно понимаю это новое слово, отвязные: они поняли, что Проханов - тоже своего рода "ад маргинем", что значит на краях, с краю, а еще, совсем по-новорусски говоря, крайний.
      То есть тот, которого, опять же по-новорусски, бить можно. Элемент снобизма здесь был в том, что новая литература - самая новая и самая модная - должна быть плохой, на грани пародии. А Проханов эту грань многократно и успешно переходил. Он нынешний Шевцов, любимый писатель Владимира Сорокина. Идет очень снобистская игра, высокобровые дурачат шестидесятников и ловят их на крючок. Происходит повсеместная эстетическая провокация, которую кто-то еще пытается принимать за так называемый литературный процесс.
      Когда человек по имени Коган вносит решающий голос в пользу Проханова, пользующегося репутацией красно-коричневого и антисемита, литературная игра кончается, а начинается этот самый стёб. Коммерция растворила идеологию. Начался так называемый альманашный период русской литературы, о котором Корней Чуковской писал в начале прошлого века. Лозунги были:
      В политике - без партий
      В искусстве - без направлений
      В литературе - без тенденций.
      Литературный процесс сейчас Лимонов осуществляет, сидя в Лефортово. В полном соответствии с заветом главного эстетического провокатора Абрама Терца, который объяснил: литературный процесс - это когда кого-нибудь судят. Трагедия закончилась, торжествует фарс. Неужели это кому-нибудь еще не ясно?
      Лимонов уже достиг максимального по нынешним меркам успеха - приобрел плохое паблисити. Выйдет из своего Лефортова и напишет бестселлер почище прохановского.
      Литературный процесс сейчас, по всем законам масскульта, - это шоу-бизнес. Вот даже Вера Павлова, крутая поэтка, вылезла на Ти-Ви голой. Классик сказал: "Я вместо жизни виршеписца Повел бы жизнь самих поэм". Когда-то это называлось теургией - не стишки писать, а преображать жизнь по законам красоты. Анной Курниковой ей всё равно не стать, но на Фрину Павлова потянет. Я же, как античный присяжный заседатель, скажу: да, такую красоту судить нельзя!
      Быки и медведи в контексте Ницше
      В издательстве Йельского университета вышел перевод книги немецкого автора Иоахима Кёлера: "Секрет Заратустры: внутренняя жизнь Фридриха Ницше". Статья Эдварда Ротстайна об этой книге появилась в Нью-Йорк Таймс 6 июля. Ротстайн, культурный обозреватель газеты, - серьезный автор, но название его статьи содержит оттенок зазывной сенсационности, необходимой, впрочем, в любом газетном деле. Статья называется: "Была ли у философии Ницше гомосексуальная основа?". Прежде чем дать оценку этой статьи, да и этой книги, о которой вполне можно судить по тексту Ротстайна, представим этот текст почти в полном переводе:
      "Стоит ли говорить о том, что квартирная хозяйка, у которой Ницше снимал комнату в Турине, заглянув однажды в замочную скважину, увидела его танцующим в голом виде? Или о том, что он, желая отвадить одну молодую поклонницу, преподнес ей подарок - жабу, завернутую в окровавленный носовой платок? Или о том, что Рихард Вагнер распространял слухи, будто все проблемы Ницше происходят от неумеренной мастурбации, а может быть и от педерастии? Или что Ницше позволял себе предаваться гомоэротическим приключениям в Сицилии?
      В последние десятилетия такие вопрошания о сексуальных привычках гениальных художников, философов, ученых, их чудачествах, их политических симпатиях или антипатиях, сделались расхожим явлением. Совершенство и мощь их творений выводятся из личных слабостей и несовершенств. Творения гениев психоанализируются, демонтируются, подвергаются холодной отстраненной разборке.
      Но когда внимание обращается к Ницше, как это сделано в книге Иоахима Кёлера, такого рода копание во внутренней жизни возвращается к своим корням: это ведь Ницше настаивал на том, что идеи рождаются не в антисептической атмосфере чистого разума, а в крови и плоти их творцов.
      "Мало-помалу для меня выяснилось, - писал Ницше в 1886 году, - чем была до сих пор всякая великая философия: как раз самоисповедью ее творца, чем-то вроде мемуаров, написанных им помимо воли и незаметно для самого себя". В случае самого Ницше, исповедь и воспоминания были столь открыто явлены, что один его близкий друг прямо сказал, что это не что иное, как блестящее упражнение в интимном самоописании.
      Действительно ли философия Ницше нечто большее, чем закодированная исповедь его тайных переживаний? Безусловно, большее, если помнить тот факт, что его интеллектуальное влияние вот уже век с четвертью действует на самые чувствительные нервы культуры.
      Как бы там ни было, но книга Кёлера исследует в основном одну, как говорит автор, великую тайну, определившую жизнь Ницше. Это тайна - его гомосексуальность, слухи о которой постоянно сопровождали его жизнь.
      Конечно, книги и эссе, доказывающие гомосексуальность множества знаменитых людей, стали общим местом. Часто соответствующие исследования заходят слишком далеко, что можно сказать и о сочинении Кёлера. Но они также часто открывают неизвестные аспекты личности, или обнажают страсти, скрывающиеся за творчеством, или показывают, как сексуальные аффекты влияют на всё человеческое поведение. Как писал сам Ницше: "Степень и характер сексуальности человека формируют высшие достижения его духа".