Больше всего говорили, что националисты они только по названию, а на деле это заправские фашисты, головорезы, которые кочуют из села в село и грабят крестьян. Бандитские атаманы присваивали себе громкие прозвища. Были среди них и Тарас Бульба, и Кармелюк, и другие. На самом деле тот, кто именовал себя Тарасом Бульбой, был вовсе не лихой казак, а владелец каменоломен в Людвипольском районе Ровенской области. Этот атаман прошел полный курс обучения в Берлине, куда бежал в тридцать девятом году.
      Еще до начала войны гитлеровцы начали забрасывать на нашу территорию своих агентов, украинцев по национальности, - беглых кулаков, бывших петлюровцев и другую белогвардейскую шваль, нашедшую пристанище в фашистской Германии и по дешевке купленную гестапо. Эти предатели своего народа в течение ряда лет проходили специальную подготовку. Их учителями и наставниками были гестаповские заплечных дел мастера. Нам как-то попалась брошюрка, выпущенная на украинском языке в Берлине еще в сороковом году; эта брошюрка содержала подробные указания по шпионской, диверсионной и повстанческой "работе".
      В первые же дни после нападения гитлеровской Германии на Советский Союз сколоченные предателями банды из разного рода кулацких прихвостней и уголовников начали нападать на сельсоветы и правления колхозов, убивать советских активистов. В действиях этих банд проявлялась страшная, нечеловеческая жестокость. Они вырезали целые семьи, не щадили ни стариков, ни женщин, ни детей; были случаи, когда они запирали семьи комсомольцев или коммунистов в хате и поджигали. В каждом поступке этих людей была видна фашистская звериная злоба к советскому человеку.
      - Где же теперь этот Бульба и его штаб? - допытывались наши товарищи.
      - Да раньше штаб стоял в Олевске - тут, неподалеку. Там был и сам Бульба. Нынче он разъезжает со своими головорезами по всей Ровенщине...
      С этими словами председатель протянул нам несколько номеров газеты под названием "Гайдамак".
      - Послушайте, товарищи! - сказал, подняв руку, Стехов.
      И прочитал:
      - "Немецкое правительство во главе с ясновельможным Адольфом Гитлером поможет нам построить самостоятельную украинскую державу..."
      О "самостийной Украине" мы уже слышали раньше. Это был националистический лозунг, которым банды предателей прикрывали свои истинные цели. Истинной же целью продажных авантюристов было одно выслужиться перед оккупантами, получить за измену Родине потеплее местечко.
      Стехов читал дальше:
      - "Украинская добровольческая армия "Полесская сечь" очищает нашу болотистую территорию от большевистских партизан. Это основное. Кроме этого, наша сечь везде проводит большую работу..."
      - Знаемо, що це за работа! - воскликнул председатель колхоза.
      Вокруг зашумели.
      - А вот что за работа! - сказал Стехов. - Послушайте: "Может быть, охота погулять - кого-либо ограбить, добыть себе какую-нибудь личную выгоду? Есть такие - не возражаем..."
      С возмущением слушали эти циничные строки обступившие нас крестьяне; ненавистью к предателям горели их глаза.
      - Послушайте, товарищи, что они о нас пишут, - сказал Цессарский, державший в руках номер "Гайдамака". - "Полесская сечь", - прочитал он вслух, - взяла на себя тяжелое, но почетное дело по ликвидации партизанства в лесах Северной Украины и Южной Белоруссии и свое историческое задание выполнила с честью..."
      - Сволочи! - бросил Цессарский. - Мы им покажем, как они нас "ликвидировали"!
      Затем мы прочитали, что Бульба и его молодчики предлагают еще при жизни поставить Гитлеру золотой памятник на его родине, в городе Браунау. Дальше читать не стали.
      Стоило только представить себе мощь украинского народа, мощь его государства - Украинской Советской Социалистической Республики, - как всякому становилось ясным, какой ничтожной кучкой головорезов были националисты, опиравшиеся только на немецкие штыки. Не подлежало сомнению, что в скором времени нам придется, и не раз, столкнуться с этими предателями.
      Двадцать первого июля, когда отряд остановился на отдых, Сергей Трофимович Стехов собрал на лесной полянке всех членов и кандидатов партии. Это было первое партийное собрание в отряде.
      Наша партийная организация оказалась немногочисленной: членов партии было пятнадцать, кандидатов - четверо. На этом первом собрании мы говорили о самом главном: о месте коммуниста в борьбе, о том, что мы, девятнадцать человек, должны служить образцом для всех партизан, ибо мы здесь посланцы партии.
      Именно это чувство, чувство ответственности перед партией, доверившей нам выполнение важной задачи, побудило коммунистов обсуждать на собрании самые насущные вопросы.
      - Мы не ведем разъяснительной работы среди населения, - говорил Стехов. - А ведь это наш прямой долг как коммунистов. Листовки - дело сложное, на марше их не приготовишь, а вот устная агитация, общение с людьми - это нам доступно. Да и что может быть действеннее, чем живое слово!
      Собрание подробно обсудило вопрос о методах устной агитации среди населения. Дело это сложное. Продвигаясь в Сарненские леса, мы вынуждены были идти как можно осторожнее, не привлекая к себе излишнего внимания; но как можно удержаться от того, чтобы не разъяснять людям правду!.. Наши разведчики бывают в селах. Беседовать ли им с крестьянами на политические темы, о Родине, о ненависти к оккупантам или молчать, чтобы ничем не выдать себя? Да, беседовать, решило собрание.
      Когда повестка была исчерпана, слово попросил Валя Семенов. Валя секретарь комсомольской организации отряда, он готовился к вступлению в партию. Глядя на него, никто бы не подумал, что этот невысокий, тщедушный на вид девятнадцатилетний паренек в недавнем прошлом студент Института физической культуры. Несмотря на тщедушное телосложение, в этом пареньке скрывались недюжинная сила, выносливость и ловкость. Партизаном Валя Семенов был наследственным - его отец в гражданскую войну тоже партизанил на Украине.
      - По какому вопросу хочешь выступить? - спросил Стехов.
      - Разное, - помедлив, ответил Валя.
      Видно было, что это свое "разное" он долго вынашивал.
      Семенов встал, оправил гимнастерку и заговорил - сначала тихо, а затем все громче и возбужденней.
      - Мы летели сюда, чтобы громить фашистов, - начал он, и все сразу поняли, о чем пойдет речь. - А что получается? Мы идем, прячемся, воевать не воюем. Народ скучать начинает. Мы проходим мимо сел, где есть гарнизоны оккупантов. Надо смелее на них нападать! Чего мы ждем? Пора делом заниматься, хватит нам "осваиваться"!
      - Правильно! - послышались голоса.
      - Где наши диверсии? - продолжал Семенов, ободренный поддержкой товарищей. - Где взрывы? Где убитые гитлеровцы? Люди на фронте жизни не жалеют, а мы? Отсиживаемся? Так получается?
      - Можно мне? - поднялась Лида Шерстнева и, не дожидаясь разрешения, горячо заговорила: - Нас тут оберегают, точно мы нестроевики какие-то, не можем за себя постоять! Я летела сюда, думала - воевать будем, а нам шагу ступить не дают! Семенов правильно сказал: "Чего мы ждем?"
      Вокруг одобрительно зашумели. Неожиданно это "разное", не предусмотренное повесткой дня, оказалось самым главным вопросом.
      - Та люды ж просятся в бий, хиба вы не бачите! - обращаясь ко мне и Стехову, выкрикнул Михаил Шевчук. - В бий рвутся... Та хиба вы не бачите, як ци каты секирники хозяйнують по селам?!
      Шевчук уроженец этих краев, ровенский. Он смертельно ненавидел бандитов из шаек Бульбы и других атаманов, готов был немедленно уничтожать их всех, от первого до последнего.
      Вообще же Михаил Макарович Шевчук был человеком миролюбивым, к военным занятиям не испытывал никакой тяги. Был, вероятно, хорошим семьянином, понимал толк в хозяйстве и, как мне казалось, был создан исключительно для мирной, трудовой, устойчивой жизни.
      Если теперь он испытывал неутолимую жажду активной борьбы, то действительно велика была его ненависть к врагу.
      Подождав, пока товарищи выговорятся, Стехов ответил всем сразу.
      - У меня у самого руки чешутся, - сказал он. - Но что делать, товарищи, нельзя нам сейчас вступать в бой. Нельзя! Мы еще не дошли до места. И потом, ведь наша главная задача - разведка. Драться мы, конечно, будем, но тогда и там, где нас к этому вынудят.
      ...Вечером, в пути, Стехов подошел ко мне.
      - Я хотел с вами поговорить, Дмитрий Николаевич, - начал он, негромко и как-то особенно выразительно произнося слова. - На собрании, как вы слышали, я поддержал вашу точку зрения. Но у меня есть и своя - она расходится с вашей, я считаю своим долгом вам об этом заявить. Я хорошо понимаю мотивы, по которым вы настаиваете, чтобы отряд избегал активных действий. Я сам приводил эти мотивы на собрании. Но, со своей стороны, считаю, что пренебрегать активными действиями нельзя. Это неверно и вредно. Мы расхолаживаем людей, лишаем их морального удовлетворения. Разве не ясно, что боевые действия крепче сплотят отряд, придадут людям силы и энергии?
      Он умолк, долго разжигал трубку, которую с некоторых пор завел для защиты от комаров, и затем продолжал, стараясь говорить как можно тише:
      - Я не мог говорить об этом вслух на собрании. Но вам, Дмитрий Николаевич, хочу сказать прямо: вы проводите неверную линию.
      - А что вы предлагаете? Растрачивать силы на отдельные стычки?
      - По крайней мере, не пропускать случая, когда можно нанести врагу урон!
      - Но разве разведка в тылу противника не наносит ему урона? Разве сейчас не важнее для нас сберечь людей именно для разведывательной работы, куда более чувствительной, если уж говорить об уроне, чем взорванные эшелоны!
      Сергей Трофимович, видимо, был подготовлен к такому ответу.
      - Но ведь не все же люди в отряде могут заниматься разведкой, возразил он. - Что делать остальным?
      - Ждать, пока мы не приступили к настоящей работе. Придет это время, тогда всем найдется дело.
      - Ну хорошо, - помолчав, согласился Стехов, но я понял, что внутренне он остался при своем мнении. Переубедить его было нельзя.
      Мне отчетливо припомнились в ту минуту мои собственные переживания, когда в Москве, получая указания командования о задачах отряда, я впервые узнал, что мы не только не должны, но и не имеем права предпринимать диверсии, налеты на вражеские гарнизоны и другие чисто партизанские действия. "Ваше дело - сидеть тихо, заниматься разведкой и ни на какие другие задачи не отвлекаться, - вспомнились слова члена Государственного Комитета Обороны. - Партизанских отрядов много. Пусть каждый из них знает свое дело, свои функции... Партизанская война - это не значит беспорядочная война..."
      Спокойной уверенностью веяло от этих слов. И разочарование, охватившее меня в первую минуту (мне представлялась совсем иная картина рисовались активные действия, наступательные бон, дерзкие налеты на тылы противника), уступило место другому властному чувству - чувству гордости за нашу силу, за нашу могучую армию, планомерно идущую к победе над врагом. Нет, не для стихийных действий, не для случайных ударов, не для отчаянных, беспорядочных налетов на произвольно выбранные объекты отправляет нас партия в глубокий вражеский тыл. Мы один из отрядов великой победоносной армии, частица единого плана - плана победы.
      ...Каким простым и ясным казалось все издали, и сколько, оказывается, сложных и противоречивых вопросов ждало нас тут, на месте! Ведь тот же Семенов, секретарь комсомольской организации, прекрасно знает главную задачу отряда, знает, что нам нужно - на первых порах по крайней мере вести себя тихо, знает и все же не может примириться с мыслью, что мы проходим мимо гитлеровцев и не трогаем их!
      А вопрос о приеме в отряд новых людей! Еще в Москве мы точно договорились, что не будем форсировать рост отряда: чем меньше нас, тем незаметнее наше пребывание в здешних лесах, тем легче работать. Условились принимать исключительно тех из местного населения, которые могут быть полезными в деле разведки.
      Но вот к нам явилась группа красноармейцев, бежавших из фашистского плена. Как быть? Люди просят принять их в отряд, дать возможность искупить свою тяжкую вину перед Родиной. Отказать им? Нет, мы не могли этого сделать.
      Прежде чем зачислить их в отряд, Лукин, Кочетков и Фролов допросили каждого, кто он, откуда, в какой части служил, как и когда попал в плен.
      Потом, по приказу Стехова, всю группу выстроили в стороне, и начался обыск. Стехов и я стояли тут же, наблюдая за происходящим.
      Вытаскивают из кармана военнопленного игральные карты. Стехов берет их, кладет себе в карман и смеется:
      - Благодарю вас! В сырую погоду пригодятся костер разжечь.
      У другого находят бутылку водки.
      - И за это спасибо! У нас пока своего запаса нет, передадим в санчасть.
      Когда обыск кончился, Стехов дал команду "смирно" и сказал перед застывшим строем:
      - Мы примем вас в свой отряд, но запомните - дисциплина у нас строгая. Приказ командира - закон. За проступки - взыскания и наказания вплоть до расстрела. Спиртные напитки запрещены. Игра в карты запрещена. Брать что-либо у населения и присваивать себе запрещается. За грабеж будем расстреливать. Конфискованные у предателей вещи сдаются в хозяйственный взвод отряда и распределяются по усмотрению командования. Даже табак присваивать нельзя... Учтите! - предупредил он с решительным жестом. Партизанщины здесь нет и не будет. Здесь мы все солдаты и свято выполняем свой долг - статью сто тридцать третью Конституции о защите Отечества...
      - Как с оружием будет? - спросил кто-то из строя.
      - Вы хотите спросить? - Стехов повернулся на голос. - Прежде всего получите разрешение. Надо сказать: "Разрешите обратиться, товарищ замполит..."
      - Разрешите обратиться, товарищ замполит!
      - Обращайтесь!
      - С оружием как? Дадите?
      Стехов некоторое время молча смотрел на бойца, спросившего об оружии, и сказал:
      - Потеряли свое? Добудьте в бою новое!..
      ...В отряде было теперь около сотни бойцов, но молва удесятерила это число.
      В одном селе разведчики слышали о тысяче советских парашютистов, в другом называлась цифра десять тысяч.
      Слухи о нас ширились, приумножая силу небольшого отряда, идущего к Сарненским лесам, рисуя многотысячную армию парашютистов, завладевшую лесными массивами, угрожающую немецким гарнизонам и немецким коммуникациям.
      Эти слухи были последствиями нашего первого боя с карателями в Толстом Лесу.
      - Ничего не поделаешь, - твердил Стехов, - тысяча так тысяча. Будем драться каждый за десятерых.
      Он часто говорил о драке. Этот исполнительный, точный командир, щеголевато одетый, всегда при оружии, питающий пристрастие к воинскому ритуалу, на самом деле был человеком глубоко штатским.
      Впрочем, в Мозырском лесу он дрался не как штатский, а как военный, как испытанный командир.
      ...В ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое июля отряд принимал последнюю из своих групп.
      Обширная лесная поляна окружена дозорными. С вечера еще в нескольких местах сложены сухие дрова, заготовлены бутылки со скипидаром. Партизаны дежурят тут же. Не разжигая костров, о чем-то вполголоса беседуют. Нет-нет кто-нибудь и отвлечется от разговора, прислушается: не летят ли?
      Не впервые уже мы ожидаем и встречаем самолет из столицы, но всякий раз этой встрече предшествует одно и то же непередаваемое чувство: словно сама Москва, сама Родина наша парит над нами на серебряных крыльях, неся все, что так дорого сердцу, - и сияние кремлевских звезд, и дым родного очага, и привет близких.
      Одинаково глубоко взволнованы и москвичи, ожидающие писем, и те, кто писем не ждет, - бывшие военнопленные, местные жители, пришедшие в отряд уже здесь, за линией фронта. Хотя на поляне расставлены "слухачи", но то и дело кто-либо предупреждает:
      - Тсс! Кажется, гудит!
      Сразу все смолкает. Напряженно все слушают.
      - Нет, показалось.
      У единственного зажженного костра прохаживается Кочетков, ответственный за приемку людей и грузов, "начальник аэродрома", как его уже успели прозвать быстрые на шутку бородатые физкультурники Пашуна.
      Вот он было успокоился, присел, но тут же не выдерживает, вскакивает и отходит в темноту. Все знают: Кочетков, не доверяясь "слухачам", сам вслушивается в ночную тишь. И, как всегда, первый улавливает в ней еще далекий, еле слышный гул.
      - Воздух! Поднять костры! - раскачывается гулкий бас "начальника аэродрома".
      Все на поляне приходит в движение. Вспыхивают один за другим костры; партизаны - одни подбрасывают в огонь щепу, другие ковшами льют в огонь скипидар. От скипидара пламя взвивается вверх. Костры становятся огромными...
      - Поддай, поддай! - зычно кричит Кочетков.
      Гул нарастает. Самолет появляется над поляной. При ярком свете костров видно, как он, приветствуя нас, покачивает крыльями. Он пролетает дальше, чтобы спустя минуту появиться вновь.
      - Поддай, поддай! - не унимается Кочетков.
      И от этого крика, от пылающих костров, багровых лиц, мелькающих в отсветах пламени, от всей этой сказочной, фантастической картины захватывает дыхание.
      Белые облачка парашютов раскрываются, увеличиваясь и розовея по мере того, как приближаются к земле.
      Покачав на прощание крыльями, самолет уходит на восток.
      На площадке - оживление. Парашютистов, едва они коснулись земли, подхватывают, передают из объятий в объятия, засыпают вопросами.
      Первым ко мне подходит Коля Приходько. Он кажется смущенным и даже немного растерянным в этой шумной, суетливой обстановке.
      - Ось прибыли до вас, товарищ командир, - произносит он, застенчиво улыбаясь.
      За ним идут другие.
      Подходит щуплый паренек по фамилии Голубь. Рядом с богатырем Приходько он кажется еще ниже ростом.
      Подходят Коля Гнидюк, Борис Сухенко, лейтенанты Волков и Соколов.
      Волков - опытный партизан, был со мной в Брянских лесах, получил ранение, поправился и вот прилетел к нам. Первое, с чем он обратился, был вопрос о том, что же случилось с Сашей Твороговым.
      Подошел Николай Иванович Кузнецов, старый друг Творогова, по его рекомендации принятый в отряд.
      Еще при первой встрече с Кузнецовым меня поразила спокойная решимость, чувствовавшаяся в каждом слове, в каждом движении этого малоразговорчивого, спокойного, но внутренне страстного человека. Помню, он вошел в номер и начал прямо с того, что заявил о желании лететь в тыл врага.
      - Я в совершенстве знаю немецкий язык, - сказал он. - Думаю, сумею хорошо использовать это оружие.
      - Где вы научились языку? - спросил я.
      Вопрос был не праздный. Мне приходилось встречать немало людей, владевших иностранными языками. Это было книжное знание, достаточное для научной работы, но едва ли могущее служить оружием, выражаясь словами моего собеседника.
      Кузнецов, очевидно, поняв мои сомнения, объяснил:
      - Видите ли, я не только читаю и пишу по-немецки. Я хорошо знаю немецкий разговорный язык. Я много бывал среди немцев...
      - Вы жили в Германии? - заинтересовался я.
      - Нет, не жил, - улыбнулся Кузнецов. - Я окончил заочный институт иностранных языков. Вообще же по профессии я инженер. Когда работал на Уралмашзаводе, немецкие специалисты не хотели верить, что я русский. Они считали меня немцем, даже спрашивали, почему я скрываю свою национальность...
      Глядя на него, я подумал, что он действительно похож на немца блондин с серыми глазами.
      - Мало ли людей знает немецкий язык! По-вашему, все они должны лететь за линию фронта?
      - Я знаю не только язык, - возразил Кузнецов. - Я вообще интересовался Германией, читал немецких классиков... - И, помолчав, добавил: - Я немцев знаю.
      - Хорошо, а представляете ли вы себе, с какими опасностями связана работа разведчика?
      - Я готов умереть, если понадобится, - сказал он.
      - Берите его в отряд! - горячо настаивал Творогов. - Не ошибетесь!
      Я согласился.
      Через несколько дней Кузнецов был освобожден с завода, на котором работал, и приступил к подготовке.
      Он ежедневно беседовал с пленными немецкими солдатами, офицерами и генералами. Ему предстояла задача детально ознакомиться со структурой гитлеровской армии, с нравами фашистской военщины, а главное - в совершенстве изучить какую-либо местность Германии, за уроженца которой он смог бы себя выдавать.
      Подготовка эта велась в строгой тайне. Не только рядовые бойцы, но даже руководители отряда - Стехов, Пашун, Лукин - не знали о Кузнецове.
      Вместе с Кузнецовым обучались военному делу Николай Приходько, Голубь, Николай Гнидюк и другие добровольцы - уроженцы Западной Украины. Жили они отдельно. Соколов и Волков познакомились с ними всего за несколько дней до вылета.
      Поздоровавшись, Кузнецов отходит в сторону и молча слушает рассказ о подвиге Саши Творогова. Я вижу, как мрачнеет его лицо.
      В лагерь мы идем с ним вдвоем. Кузнецов молчит. Он не задает вопросов, на мои отвечает коротко. Мне он кажется человеком замкнутым. Или это только сегодня - в первые часы пребывания на территории, оккупированной врагом, под впечатлением рассказа о Творогове? Мы идем рядом. Я не вижу его лица, но мне кажется, что и теперь на нем застыло то же выражение решимости, какое я видел в Москве; та же сосредоточенность и спокойная уверенность человека, все обдумавшего и знающего, что он будет делать. И действительно, Кузнецов, отвечая на мой вопрос о его планах, говорит:
      - Я смогу беспрепятственно действовать в городе. Подготовился, кажется, хорошо. Да и стреляю теперь сносно. В Москве много тренировался.
      - Это хорошо. Только стрелять вам пока не придется.
      - Почему не придется?
      - У вас будут задачи другого рода.
      - Что ж, хорошо, - неохотно соглашается он. Чувствую, что своим ответом разочаровал его.
      Мне предстоит, однако, разочаровывать его и дальше.
      - И посылать вас пока, я думаю, никуда не будем, - говорю я.
      - Как не будете?
      Впервые слышится в его голосе волнение.
      - Вам придется готовиться. И довольно долго. Посидите, подучитесь еще, а там и начнем.
      - Когда это? - спрашивает он уже с нескрываемой досадой.
      - Месяца через два - два с половиной. Как успеете.
      Кузнецов ответил сухо:
      - Слушаюсь.
      Весь остальной путь мы прошли молча.
      Приближается август, а мы все еще в пути. Перевалили через железную дорогу Ковель - Киев. До места, где мы намерены расположиться, осталось километров сорок.
      Близ разъезда Будки-Сновидовичи местные жители предупредили наших разведчиков, что фашисты нас заметили, когда мы переходили через железную дорогу, и на рассвете следующего дня готовятся к нападению на отряд.
      Как ни странно, это тревожное известие вызвало среди партизан шумное и радостное оживление. Наконец-то мы снова встретимся с врагом лицом к лицу! Ясное дело, мы должны их опередить!
      Мой приказ - выделить группу из пятидесяти человек для удара по противнику - вызвал общее разочарование. Бойцы рассчитывали, что ударим всем отрядом.
      Особенно удручен был Стехов. Он собирался идти во главе группы, я же его не пустил. Командиром пошел начальник штаба майор Пашун - кряжистый, расчетливый, с энергичным скуластым лицом, белорус по национальности, в прошлом паровозный машинист.
      Тем, кто попал к нему в группу, все откровенно завидовали.
      Ночью группа скрытно приблизилась к разъезду. Разведка установила, что фашисты находятся в эшелоне, стоящем неподалеку на запасном пути.
      Партизаны скрытно подползли к вагонам и залегли. Не успел Пашун осмотреться, как группе пришлось действовать. Какая-то собачонка, видимо, услышав шорох, подняла лай и всполошила охрану. Часовой окликнул - ему никто не ответил; тогда он дал два сигнальных выстрела. Медлить было нельзя, и Пашун скомандовал: "Огонь!"
      В вагоны полетели гранаты, вступили в дело автоматы и пулеметы. От разрывной пули загорелась стоявшая у самого состава бочка с бензином; огонь перекинулся на вагоны; начался пожар.
      К рассвету гитлеровцы, собиравшиеся нас разгромить, сами оказались разбитыми. Не многим из них удалось унести ноги.
      Трофеи мы взяли большие: много оружия - винтовок, гранат, патронов; разный хозяйственный инвентарь и очень нужные нам продукты, в особенности сахар и сахарин.
      При этой операции погиб испанец Антонио Бланко. Он первым подбежал к вагону и бросил в окно гранату. Нацелился бросить вторую, но тут же упал, сраженный автоматной очередью врага.
      Бланко был молод, ему было всего двадцать два года, но короткую жизнь свою он прожил достойно - как патриот своей родины и антифашист. В 1936 году, шестнадцатилетним юношей, он дрался с легионами Франко в рядах народной милиции. Потом жил в Советском Союзе. В партизанский отряд Бланко пошел добровольно. Он погиб, сражаясь с фашистами и, наверно, не желая для себя лучшей жизни и лучшей смерти.
      Через два дня после боя у разъезда Будки-Сновидовичи мы пришли в Сарненские леса.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      На улице необычайное скопление народа.
      Все население деревни - от ветхого, все пережившего деда до малых ребят - вышло из хат. Великое горе, страшное бедствие обрушилось на людей: угоняют в Германию.
      Плачут женщины. Прижавшись испуганно к матерям, голосят ребятишки.
      Пятеро полицаев безучастно наблюдают это зрелище.
      - Куды ж воны их гонять! - причитает старая крестьянка, схватившись за голову. - Що воны роблять, що воны роблять!..
      - Петро! - кричит другая, окликая стоящего неподалеку от нее полицая. - Петро! Це ж твое село, що ж ты робышь!.. З кым же мои диты зостануться? Мий чоловик зовсим хворый, зовсим хворый...
      Петро поворачивает голову, смотрит на женщину мутными, пьяными глазами.
      - Перестань реветь! Говорять тоби, що пойдете до Великонеметчины, а твои диты тут як-небудь перебудуть!
      И вдруг в толпе неожиданно появляется богатырская фигура человека, неизвестно откуда взявшегося. Он грозно спрашивает:
      - Що тут таке робиться?
      Он направляется к полицаям, нахмурившись, смотрит на них с высоты своего роста.
      - Хто вы таки, хлопцы?
      Женщина бросается к нему. Лицо у нее в слезах.
      - Воны забирають до неметчины!
      - До неметчины... - Незнакомец уничтожающим взглядом окидывает полицаев. - Зачем забираете людей из села?
      - Нам приказали, мы и забираемо, - отвечает, пятясь назад, полицай. А ты хто такий?
      - А вот сейчас представлюсь!
      С этими словами незнакомец хватает за шиворот двух полицаев и сталкивает их лбами. Происходит замешательство. А незнакомец уже гремит, держа перед собой автомат:
      - Ни с места! Кладить зброю!
      Полицай по имени Петро, поднимаясь с земли, хватает свою винтовку, но тут же падает вновь, сбитый с ног тяжелым ударом незнакомца.
      - Кладить, кажу, зброю бо буду стриляты!
      Полицаи послушно складывают винтовки.
      - А тепер - геть з села! Щоб вашего духу тут не було! Швыдче, швыдче!
      И полицаи побежали без оглядки.
      Крестьяне обступают избавителя.
      - Спасыби тоби, хлопче, - произносит дед с низким, поясным поклоном. - Ты, як я бачу, свий хлопец, партизан?
      - Партизан... партизан... - разносится вокруг.
      Разведчики отряда, придя в село, застают здесь трогательную сцену. Партизан-избавитель стоит в тесном кругу крестьян и мирно с ними беседует.
      - Микола! Микола! - кричат ему разведчики издали. - Вот он где, черт возьми! Микола! Приходько! - продолжают звать его до тех пор, пока он не оборачивается.
      - Пришли? - как ни в чем не бывало сказал Приходько и, распрощавшись с крестьянами, отправился к товарищам.
      Он был виноват перед ними. Вышли все вместе, а он вот взял и отбился, ушел в сторону. Хорошо, что они его нашли. Не ровен час, наскочат гитлеровцы, а он тут один...
      Дорогой Приходько упросил товарищей, чтобы, придя в отряд, молчали о том, что случилось в селе. Он чувствовал, что ему не миновать взыскания.
      Но куда денешь винтовки, взятые у полицаев? По нашему обычаю все трофеи подлежат немедленной сдаче.
      И через час после возвращения разведчиков Коле Приходько пришлось выслушать выговор. Началось с расспросов.
      - Приходько, это ты принес винтовки?
      - Я, товарищ командир.
      - Где ты их взял? У кого?
      - Та там, у одних полицаев.
      Постепенно выясняется вся картина.
      - У тебя есть свое задание, своя работа. Тебя послали в разведку. Тебе было приказано - не стрелять.
      - Та я не стрельнув ни разу, товарищ командир!
      - Не стрелять и не связываться ни с какими немцами, ни с какими полицаями.
      Тут Приходько, до сих пор старавшийся отвечать уклончиво, не выдерживает:
      - Так я ж не можу, товарищ командир!
      - Все не могут. Подумай сам: где от тебя больше пользы - когда ты с риском для жизни убьешь фашиста или полицая или когда доставишь нам ценные сведения о противнике?
      Приходько понимающе кивнул. Конечно, он был согласен с моими доводами. Согласен до тех пор, пока мог рассуждать, но как только доходило до дела, он терял эту способность. Все, что было в его душе наболевшего, выстраданного, вырывалось наружу, не давая опомниться.
      - Ступай и чтобы впредь без молодчества, - говорю ему. - В следующий раз, если повторится, получишь трое суток и поставлю вопрос в комсомольской организации. Понятно?
      - Разрешите идти?
      - Иди.
      ...Первое время в Москве Приходько казался мне человеком чрезвычайно замкнутым. Рослый, широкий в плечах, с простым и добрым лицом, какие бывают у богатырей, он старательно делал все, что от него требовалось, ни о чем не расспрашивал, больше молчал и, казалось, был поглощен своими думами.
      Но замкнутость эта была обманчивой. На самом деле редко встретишь человека более открытого и непосредственного, чем Коля Приходько. Бывают лица и глаза, зримо и понятно выражающие душу человека - все, что он думает, что чувствует. Таким лицом обладал и Николай Приходько. Все думы его были о тех местах, куда нам предстояло лететь. То были места его детства и юности, родные края, с которыми разлучила его война и по которым он тосковал.
      Николаю шел восемнадцатый год, когда над землей Западной Украины взошло солнце счастливой советской жизни. Сын путевого обходчика, младший в многодетной семье, он с детских лет батрачил у помещика. День, когда над городом Здолбуновом и окрестными селами взвились красные флаги, был для него, как и для многих сотен тысяч других его сверстников, первым счастливым днем в жизни. Николай поступил на железную дорогу грузчиком, вступил в комсомол. Незадолго перед войной он стал начальником снабжения в одной из транспортных организаций, начал посещать вечернюю школу.