Сильные духом

      - Кушайте, дядечку. Це мени на вечерю хазайка дала.
      Казаков набросился на еду. Коля - сразу же к нему с вопросом:
      - Дядечку, можна я с тобою до партизанив пиду?
      - Командир заругает... Мал ты еще.
      Мальчик насупился и долго молчал. Ночью он привел Казакова в какой-то двор, и там, на сеновале, партизан, не спавший две ночи, заснул мертвым сном.
      Коля похаживал неподалеку от сарая, охранял его, а на рассвете разбудил и пошел провожать.
      Утром крестьяне выгнали из дворов свой скот, но пастушонок не явился. Его долго искали, окликая по дворам. Коли нигде не было.
      - Та куды ж вин сховався? - удивлялись жители.
      А Коля и Казаков были в это время далеко от хутора. Они шли к Рудне-Бобровской. Партизаны отнеслись к мальчику так ласково, что не оставить его в отряде было нельзя.
      С Колей я встретился на второй день после его прихода. Вижу - сидит среди партизан белобрысый щуплый мальчуган.
      - Как тебя зовут? - спрашиваю.
      - Коля. - И, поднявшись, он стал навытяжку, подражая бойцам.
      - Хочешь с нами жить?
      - Хочу.
      - А что же ты будешь делать?
      - А що накажете.
      - Ну что ж, - согласился я, - будешь у нас пастухом. У нас ведь тоже есть стадо, побольше, пожалуй, чем у твоего хозяина.
      - Ни, пастухом я вже був.
      И как мы его ни уговаривали, Коля ни за что не хотел ходить за стадом.
      - Скотыну пасты я миг у куркуля, у кого я робыв, а до вас прийшов, щоб нимакив быты.
      Сначала Коля был в хозяйственном взводе, помогал ухаживать за лошадьми, чистил на кухне картошку, таскал дрова. Все делал охотно и быстро, но постоянно приходил осведомляться: когда наконец дадут ему винтовку?
      Вместе с другими новичками он пошел в учебную команду и на "отлично" сдал экзамен по строевой подготовке.
      Присмотревшись к мальчику, мы решили готовить из него связного. Верилось, что этот Маленький совершит большие дела.
      Ребятишек в отряде прибавлялось, и я не препятствовал этому, видя, как любовно относятся к ним партизаны. Вначале был у нас Пиня. Он сделался предметом всеобщей нашей заботы. Разведчики не возвращались в отряд без того, чтобы не принести ему гостинец. Когда Пиню отправили в Москву, многие долго о нем тосковали. Теперь в отряд пришел Коля. Пришли со своей матерью, Марфой Ильиничной Струтинской, Вася и Катя, пришла племянница Марфы Ильиничны Ядзя. Присутствие детей делало лагерь как бы более уютным.
      Марфе Ильиничне Струтинской было уже за пятьдесят, но она оказалась неутомимым работником, ни минуты не могла сидеть сложа руки. Сама она стеснялась ко мне прийти, послала мужа, с тем чтобы попросил поручить ей какое-нибудь дело. Но я не хотел ничем загружать ее, зная, что и без того у нее много хлопот с детьми. Тогда Марфа Ильинична по своей инициативе начала обшивать, обштопывать своих и чужих, стирать партизанам белье. Работала, хлопотала от зари до темна.
      Как-то ночью я застал Марфу Ильиничну за штопкой носков.
      - Не трудно вам так? - спросил я.
      - Нет, - ответила женщина, продолжая штопать.
      - А что, если назначим вас поварихой во взвод? Все-таки полегче будет.
      - Назначайте, - согласилась она не задумываясь.
      На другой день Марфа Ильинична уже стряпала обед бойцам Вали Семенова. Взялась она за это дело с радостью, как, впрочем, бралась за все, к чему бы ни приложила руки. Но штопать и стирать партизанам она тоже продолжала.
      Васю Струтинского, несмотря на его боевой пыл, мы все же определили в хозяйственный взвод, смотреть за лошадьми. Сначала он обиделся, ходил надутый, но потом ему так понравился мой жеребец по кличке Диверсант и другие лошади, что он смирился со своей должностью. Кроме того, так сказать, по совместительству Вася состоял адъютантом у своего отца носился по лагерю с разными поручениями. Вторым помощником Владимира Степановича был одиннадцатилетний Слава. Племянница Ядзя тоже работала поварихой в одном из подразделений отряда.
      Дочь Струтинского, пятнадцатилетнюю Катю, устроили в санчасть. В противоположность своим спокойным, рассудительным братьям, Катя была непоседой. Быстрая, юркая, она то и дело подскакивала к больным:
      - Что вам надо? Что принести?
      И неслась выполнять просьбы таким вихрем, что русые косы ее развевались во все стороны.
      Однажды она пришла ко мне. Не пришла - влетела. Запыхавшись от бега и волнения, сверкая голубыми глазами, она быстро застрочила:
      - Товарищ командир, раненые недовольны питанием. Хоть они и при штабе питаются - все равно. Очень невкусно готовят и всегда одно и то же, а раненым всегда чего-нибудь особенного хочется. Для них надо отдельную кухню.
      - Отдельную кухню? А где же достать "особенного" повара? Кто будет им готовить?
      - Хотя бы я. А что ж?
      - Ну хорошо.
      Мы выделили кухню для санчасти, а Катю назначили главным поваром. Дали ей двух помощников - это были солидные, бородатые партизаны. Они немного обиделись, попав под начало к девчонке, и Катя, не умея с ними сладить, все делала сама. Бывало, принесет огромную ногу кабана, сама же рубит ее, варит - и все успевает вовремя. Раненые с аппетитом уплетали приготовленные ею борщи, свиные отбивные, вареники. Со своими помощниками Катя в скором времени подружилась, и они работали дружно.
      Владимира Степановича Струтинского мы очень ценили. Он считался поистине незаменимым работником на своем посту партизанского интенданта. Но была одна беда у старика - его непомерная доброта. Дело в том, что Владимир Степанович ведал спиртом, который всегда имелся в отряде в больших количествах. Мы его "получали" на немецких спирто-водочных заводах. Расходовался спирт в строго определенном порядке. По возвращении с операции каждый участник ее получал пятьдесят граммов. Но главным образом спирт шел на нужды госпиталя. А любители выпить да веселья всегда находились. Заявится какой-нибудь боец к Струтинскому и ежится:
      - Владимир Степанович, - что-то меня лихорадка трясет. Дай граммов пятьдесят, может, лучше будет.
      Иногда подход менялся.
      - Ой, простыл я, - жалуется Владимиру Степановичу, - наверно, грипп.
      И старик не мог отказать - давал "лекарство".
      Тех, кто ходил и просил спирт, мы ругали, даже наказывали. И Владимиру Степановичу выговаривал я не раз. Он сконфуженно оправдывался:
      - Вы уж простите меня, товарищ командир, жалко, больной человек приходит.
      - Владимир Степанович! У нас есть врач, и надо, чтобы больные лечились у него.
      - Да это уж так, правильно. Я больше не буду никому давать.
      Но проходил день, другой - снова повторялась та же история. Пришлось в конце концов Струтинского от спирта отстранить.
      Спирта, конечно, никто не жалел, страшна была опасность пьянства. Поэтому и наложили строжайший запрет на самовольное употребление спиртных напитков. Этот вопрос имел для нас глубоко принципиальное значение, как и вообще все вопросы партизанской этики.
      В лесу, в лагере, дисциплина в отряде была безупречной. В селе, где люди расквартированы по хатам, влияние коллектива, естественно, ослабевало, и кое-кто по слабости и неустойчивости характера мог распуститься. Этого, по правде говоря, я боялся больше всего.
      Значительную часть отряда составляла молодежь, не прошедшая суровой жизненной школы. Правильное руководство, дисциплина, четкое выполнение обязанностей предохранили партизан от многих неприятных "случайностей".
      Опасение, что разбросанность по хатам может плохо отразиться на отряде, к чести наших людей, не оправдалось. Никто из нас, за редкими исключениями, не изменил строгим правилам поведения.
      Бывало так. Придет партизан с задания, хозяйка соберет на стол, поставит чарочку, угощает:
      - Закуси вот да выпей. Прозяб небось?
      - Покушать можно, спасибо, а пить не пьем.
      - Что же так? С дороги полезно.
      - Нет, пить не буду, не полагается.
      Только один человек нарушил отрядное правило, и последствия были самые тяжкие.
      На "маяке" у Вацлава Жигадло жил партизан Косульников. В отряд он пришел вместе с группой бывших военнопленных, бежавших от гитлеровцев. Маликов, бывший на "маяке" командиром, сообщил, что из-за Косульникова "маяку" грозит провал. Косульников чуть ли не ежедневно доставал самогон и напивался пьяным. Больше того - он стал воровать у товарищей продукты и вещи для обмена на самогон. В конце концов он связался с какой-то подозрительной женщиной и выболтал ей, что он партизан.
      Стало ясно, что этот негодяй подвергает смертельной опасности не только наших товарищей, но и всю многодетную семью самого Жигадло.
      Штаб принял решение немедленно вызвать с "маяков" и из Ровно всех партизан, а Косульникова арестовать.
      Отряд построили на площади. Пришли и жители Рудни-Бобровской. Мне предстояло сказать краткое слово.
      - Однажды, - сказал я, показывая на Косульникова, - этот человек уже изменил своей Родине. Нарушив присягу, он сдался в плен врагу. Теперь, когда ему была предоставлена возможность искупить свою вину, он, этот клятвопреступник, нарушил наши порядки, опозорил звание советского партизана, дошел до предательства. Он совершил поступок во вред нашей борьбе, на пользу гитлеровцам. Командование отряда приняло решение расстрелять Косульникова. Правильно это, товарищи?
      - Правильно! - единодушно закричали бойцы.
      И Косульников был расстрелян.
      ...Пущенный нами слух о готовящемся нападении партизан на вражеские гарнизоны на время отсрочил облаву, которую собирались предпринять против нас каратели. Но только на время. В конце января стало известно, что готовится крупная карательная экспедиция. Гитлеровцы вызвали войсковые части из Житомира и Киева с намерением сжать отряд в клещи.
      Начали готовиться и мы. С помощью населения были устроены лесные завалы вокруг сел, где находились наши "маяки", на всех дорогах и, конечно, вокруг самой Рудни-Бобровской.
      Каратели двинулись к Рудне-Бобровской с четырех сторон.
      Ждать их мы не стали. Разумеется, мы могли принять бой, но стоило ли безрассудно рисковать партизанами и подвергать опасности гостеприимных крестьян? Каратели пустят в ход артиллерию и сожгут село.
      Мы ушли из Рудни-Бобровской. Ушла с нами и большая часть жителей. Они перенесли свои пожитки в лес, пригнали туда скот и устроили свой "гражданский" лагерь.
      Кольцо вокруг Рудни-Бобровской быстро сужалось, и скоро каратели вошли в село. Но нас там уже не было. Каратели пошли по нашим следам, замыкая кольца у других сел и хуторов, но мы из них уходили на день-два раньше, чем появлялись фашисты. Так началась игра в "кошки-мышки". Каратели всюду натыкались на лесные завалы, обстреливали их ураганным огнем, полагая, что за завалами сидят партизаны, и нарывались на мины, которые мы закладывали. По этим взрывам, по стрельбе впустую, а также по сообщениям местных людей мы точно знали, где противник, а каратели шли словно с завязанными глазами.
      На север от нас простирались большие лесные массивы, в них легко было укрыться. Туда ушли два батальона соединения Сабурова и отряд Прокопюка. Мы же кружили по хуторам, продолжая игру. Не шутки ради мы это делали, нас держала работа. Повсюду в этих районах находились по заданиям наши люди, в селах имелись "маяки", из Ровно от Кузнецова и других разведчиков то и дело приходили важные сведения, и бросать налаженную работу мы, конечно, не могли.
      Время от времени небольшие группы наших связных и разведчиков, сновавших во все стороны, наталкивались на отряды карателей. После небольшой перестрелки они обычно уходили.
      Но одна крупная стычка все же произошла.
      Каратели стояли между нами и "оперативным маяком" Фролова, от которого вот уже три дня не было связных. Предполагая, что Фролову грозит опасность, я направил ему на помощь шестьдесят пять бойцов. В составе этой группы было несколько фурманок, которыми командовал Владимир Степанович Струтинский. По дороге группа неожиданно встретилась с командой карателей. С обеих сторон произошло замешательство. Командир группы Бабахин был убит. Лишившись командира, часть бойцов растерялась. Но пулеметчик Петров уже вел огонь по врагу. Не сплоховал и Владимир Степанович. Он быстро отвел в сторону лошадей и фурманки. Партизаны приготовились к жестокому бою. Но фашисты неожиданно прекратили огонь и исчезли.
      Только на следующий день мы узнали, почему так произошло. Оказалось, что партизанам встретилась не просто колонна карателей. Из Вороновки в Рудню-Бобровскую ехал командир карательной экспедиции, гитлеровский генерал, в сопровождении отборных телохранителей. Чуть ли не первыми пулями этот генерал и его адъютант были убиты. Телохранителям ничего не оставалось, как поспешно ретироваться.
      В ночь на седьмое февраля отряд находился на Чабельских хуторах. Мы сообщили Москве, что можем принять самолет. Костры горели всю ночь. Самолета не было. Перед рассветом из Чабеля, за семь километров, прибежал крестьянин. Он сообщил, что свыше тысячи карателей ночует у них в селе, что они ищут провожатого в нашу сторону. Несмотря на трескучий мороз, крестьянин, принесший это известие, был мокрый от пота.
      На дороге, по которой должны были двигаться каратели, мы заложили три "слепые" мины. Сами покинули хутор и отошли в лес километра на четыре. Только успели мы остановиться на привал - до нас донесся взрыв. За взрывом последовали длинные пулеметные очереди. Через несколько минут снова два взрыва. Это сработали наши мины.
      Свыше двух часов каратели поливали из пулеметов лес. Немало патронов израсходовали они, на потеху нам, спокойно сидевшим в чащобе и слушавшим беспорядочную, сумасшедшую стрельбу перепуганных гитлеровцев. Когда стрельба прекратилась, наши разведчики были уже на Чабельских хуторах. Там они узнали, что каратели на хутор не заходили. Туда забежала только пара взмыленных лошадей, тащивших на себе дышло от взорванной тачанки.
      На минах взорвался десяток карателей. Боясь, что вся дорога к хутору минирована, фашисты повернули обратно в село Чабель.
      Через два-три дня мы снова обосновались в своем старом лагере у Рудни-Бобровской. Произошло это после того, как каратели, вдоволь навоевавшись с деревьями и лесными завалами, несолоно хлебавши ушли в направлении Житомира. Они увезли с собой останки своего командира и еще двадцать пять трупов.
      И в это время мы получили по радио необычайное, потрясающее душу сообщение: отборные гитлеровские армии на Волге полностью разгромлены советскими войсками.
      Скоро до нас дошел слух, что фашисты объявили какой-то траур. По приказу рейхскомиссариата в течение трех дней запрещались всякие зрелища. Немцы должны были на левом рукаве одежды носить черные повязки, а немки одеваться в темную одежду. Никто не оповещал, по какому поводу объявлен траур, поэтому начали поговаривать, будто умер Гитлер.
      Мы тоже не знали толком о причинах немецкого траура, пока не пришел из Ровно Кузнецов. Оказывается, гитлеровцы оплакивали свою разгромленную на Волге трехсоттысячную армию.
      Николай Иванович доложил обо всем, что узнал за последнее время в Ровно. Через станции Ровно и Здолбунов необычайно усилилось движение. Железные и шоссейные дороги забиты войсками, едущими из Германии на восток, и санитарными эшелонами, направляющимися с востока на запад.
      Среди новостей, привезенных им, одна прямо касалась нас: имперский комиссар Украины Кох издал приказ о беспощадной расправе с населением сел и районов за несдачу натурального и денежного налогов и о ликвидации партизан в районе города Ровно.
      ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
      Обстановка становилась напряженной. Можно было не сомневаться, что за приказом Коха о ликвидации партизан последует новая карательная экспедиция в Сарненские леса. Фашисты собирались с силами.
      На случай, если каратели вынудят нас уйти с насиженных мест, нам нужно иметь новое пристанище. Мы решили искать его в районе города Луцка.
      Шестьдесят пять партизан, во главе с майором Фроловым начали собираться в дорогу. Весь отряд участвовал в этих сборах. Маршрут группы был известен немногим, но что дорога предстоит дальняя и трудная, об этом догадывались все. Партизаны заботливо снаряжали уходящих товарищей, отдавая им одежду потеплее, обувь покрепче.
      Путь предстоял действительно долгий и трудный: двести километров туда и двести обратно по грязным, раскисшим дорогам, с ночевками под открытым небом, с неизвестностью, которая ждала в незнакомых районах.
      Группе поручалось не только подыскать удобное место для будущего базирования отряда, но заодно разведать обстановку в самом Луцке, выяснить, какие там немецкие учреждения, какой гарнизон, какие штабы. Людей Фролову поэтому мы подбирали очень тщательно. Предпочтение отдавалось тем, кто знал Луцк или его окрестности.
      В эти дни в штабной чум пришла Марфа Ильинична Струтинская.
      Я очень удивился. Что заставило ее преодолеть свою застенчивость и явиться ко мне? До сих пор все ее просьбы передавал Владимир Степанович.
      В чуме горел костер, вокруг него лежали бревна, они служили сиденьем.
      - Садитесь, Марфа Ильинична.
      Она степенно уселась и объявила:
      - Я к вам ненадолго, по делу. Хочу просить, чтобы меня послали в Луцк.
      Я вспомнил, что одними из первых вызвались идти с Фроловым Ростислав Струтинский и Ядзя. От них-то, видимо, Марфа Ильинична и узнала о походе.
      - Марфа Ильинична, - ответил я, - вам идти в Луцк не следует. Сил не хватит. Вы и здесь приносите большую пользу.
      - Ну, какая польза от моей работы? Варить и стирать всякий может, а насчет сил моих, пожалуйста, не беспокойтесь. Я крепкая. И пользы принесу больше молодого. В Луцке у меня родственники, знакомые, через них все, что надо, узнаю, с кем хотите договорюсь.
      - Ну а как же маленькие? - Я имел в виду младших детей Марфы Ильиничны - Васю и Славу.
      - За ними Катя присмотрит.
      - А опасности? Вы понимаете, как много предстоит их? - пытался я отговорить Марфу Ильиничну.
      - Бог милостив. Ну кто подумает, что я партизанка?
      С большим уважением смотрел я на женщину, на ее хорошее, исполненное доброты и благородства лицо.
      - Хорошо, - ответил я. - Посоветуюсь с товарищами.
      Боясь, что последует отказ, она прислала ко мне мужа - Владимира Степановича. Но я все же не решался.
      Вскоре Цессарский сказал мне, что Марфа Ильинична простудилась и ей сильно нездоровится. Я решил воспользоваться этим и поручил Фролову передать Марфе Ильиничне, что в Луцк мы ее не пошлем.
      Не успел Фролов возвратиться, как со слезами на глазах прибежала она сама.
      - Да я только малость простыла. Все завтра пройдет.
      И принялась так горячо упрашивать, что я в конце концов согласился.
      Шестнадцатого февраля группа вышла в путь.
      Владимир Степанович вместе с младшими детьми провожал жену далеко за лагерь.
      Спустя неделю мы получили сведения, что группа благополучно прошла в район Луцка, расположилась в лесу в двадцати пяти километрах от города и отправила разведчиков в город.
      Вероятно, что дело пошло бы и дальше так же успешно, если бы не чрезвычайные обстоятельства, заставившие вернуть группу в отряд.
      После истории с Косульниковым мы вынуждены были отказаться от гостеприимства Жигадло, а вместо его хутора в тридцати километрах от Ровно был организован новый, еще более удобный "маяк". Здесь постоянно дежурили двадцать пять бойцов и с ними несколько пар хороших лошадей с упряжками. Специально для Кузнецова имелись ковровые сани, на которых он отправлялся в Ровно.
      Связь между Кузнецовым и "маяком" осуществлял Коля Приходько. На фурманке, на велосипеде или пешком он доставлял пакеты от Кузнецова на "маяк". Пока другой курьер добирался от "маяка" до лагеря и обратно, Приходько отдыхал. А потом, уже с пакетом из отряда, он вновь отправлялся к Кузнецову в Ровно. Порой ему приходилось совершать рейсы по два раза в день. И все сходило благополучно. Появление Приходько в Ровно ни у кого не вызывало подозрений. Несколько раз немецкие посты проверяли у него документы, но документы были хорошие.
      Однако мы знали характер Коли Приходько. Наш богатырь не мог равнодушно пройти мимо немца или полицая. Хотя он скрывал свои приключения, но кое-что становилось известным.
      Однажды Приходько возвращался на фурманке из Ровно. Еще в городе он заметил, что позади идут двое полицаев и, как ему показалось, следят за ним. Вместо того чтобы погнать лошадей и уехать подобру-поздорову, Приходько нарочно поехал шагом. Полицаи шли следом.
      Впереди оказался мост через Горынь. За полкилометра от моста Приходько остановился и стал подтягивать подпругу, хотя упряжь была в полном порядке.
      Когда полицаи поравнялись с повозкой, Приходько весело окликнул их:
      - Сидайте, хлопцы, пидвезу. Вам до Клесова?
      - До Клесова.
      - Сидайте. Зараз там будем.
      Полицаи положили в фурманку винтовки, прыгнули сами. Приходько тронул коня и завел разговор с пассажирами:
      - Що, хлопцы, в полицаях служим?
      - Служим.
      - Куда едете?
      - Народ забираем до Великонеметчины. Тут вот с одного хутора брать будем. Добром не хотят...
      - Несознательный народ, - посочувствовал Приходько.
      - А тоби тож, хлопче, дуже добре до Великонеметчины поихаты, - заявил полицай, глядя на Колю. - Таких здоровых с удовольствием берут. О, брат, там жизнь! Разживешься, паном до дому приидешь.
      - Та я разве здоровый? - упрямился Приходько.
      Фурманка въехала на мост. Возница вдруг остановил коня, поднялся во весь рост.
      - Руки в гору! - загремел он. В руке у него пистолет. - Геть с повозки, продажни твари! Прыгай в воду, а то постреляю.
      Внизу бурлит река. Она вздулась, вода проходит под самым настилом моста. Глянув вниз, полицаи отпрянули от края.
      - Прыгай!
      Пятясь от пистолета, полицаи прыгнули в воду.
      Приходько спрятал пистолет, деловито посмотрел вниз, на реку, где, хватаясь друг за друга и топя один другого, барахтались полицаи, и, убедившись, что оба пойдут ко дну, занял свое место на фурманке и стегнул коня...
      Вероятно, мы так бы и не узнали об этом случае на Горыни, если бы не винтовки, доставшиеся Приходько и подлежавшие сдаче в хозяйственный взвод. Трофеи и на этот раз подвели нашего богатыря. Он сдал их Францу Игнатьевичу Нарковичу, командиру хозяйственного взвода, и уже спустя полчаса предстал передо мной и Лукиным в штабном чуме.
      - Кого ты там повстречал по дороге, Коля?
      - Я?
      - Ты.
      - Так то булы полицаи, два чоловика, ну, я их, значит, того... в речке выкупал.
      - Опять ты лезешь на рожон?
      - Так воны сами попросылыся на фурманку.
      - Забыл наш разговор?
      Приходько опустил глаза, молчит и наконец признается чистосердечно:
      - Все понимаю, товарищ командир, та як тильки пидвернется пидходящий случай, нема сил сдержаться.
      ...Двадцать первого февраля я передал курьеру с "маяка" пакет для Кузнецова.
      - Вы повезете важный пакет, - предупредил я. - Если он попадет к врагу, мы рискуем потерять лучших наших товарищей. Будете передавать пакет Приходько - скажите ему об этом.
      На другой день пакет был вручен на "маяке" Коле Приходько, и он направился с ним в Ровно.
      Кузнецов ждал весь день. Но Приходько не приехал. Не явился он и утром следующего дня.
      А к двенадцати часам дня по городу пошли слухи о необычайном происшествии у села Великий Житень. Рассказывали, что один молодой украинец перебил "багато нимакив" и сам был убит. По одной версии, это был житель села, по другой - партизан из лесу, и вовсе не молодой, а "в летах". Но все утверждали, что бой вел один человек и что он перебил фашистов "видимо-невидимо".
      Кузнецов немедленно послал в село Великий Житель Казимира Домбровского, у которого были там родственники.
      Николай Иванович хорошо знал Приходько. Они подружились еще в Москве, вместе прилетели в отряд, вместе работали. Жажда активной борьбы роднила их. Кузнецов не сомневался, что, если Приходько попадет в руки врагов, он ни под какими пытками не выдаст товарищей. Если Приходько погиб, то что сталось с пакетом?
      Домбровский вернулся, нашел Кузнецова и долго не мог начать говорить. Кузнецов не торопил его. У него уже не оставалось сомнений в судьбе Коли.
      Вот что узнал со слов очевидцев Казимир Домбровский.
      ...Как обычно, Приходько ехал на фурманке под видом местного жителя. У села Великий Житень его остановил пикет из фельджандармов и полицейских:
      - Стой! Что везешь?
      Жандарм проверил документ, который и на этот раз не вызвал подезрений.
      - Можешь ехать.
      Но один из предателей решил на всякий случай обыскать фурманку. Под сеном у Приходько были спрятаны автомат и противотанковые гранаты.
      - Да чего тут смотреть? - возразил Приходько.
      Но предатель уже погрузил руку в сено.
      Тогда Приходько сам выхватил автомат и длинной очередью уложил несколько врагов. Остальные отбежали за угол дома и открыли стрельбу.
      Приходько был ранен в левое плечо. Правой рукой он стегнул лошадей.
      Но навстречу, как назло, ехал грузовик с жандармами. Жандармы были в касках, с винтовками и ручными пулеметами, изготовленными к стрельбе. Они с ходу открыли огонь по Приходько.
      Раненный во второй раз, Приходько бросил повозку, прыгнул в кювет. Дал длинную очередь по жандармам. Несколько тел вылетело из кузова машины на дорогу.
      Разгорелся неравный бой. Тяжело раненный Приходько продолжал стрелять до тех пор, пока силы не начали его оставлять. Тогда он взял противотанковую гранату, привязал к ней пакет и метнул ее туда, где скопились жандармы. Раздался взрыв.
      Последней пулей Приходько выстрелил себе в сердце.
      Жандармы осторожно ползли к партизану, все еще не решаясь в открытую подойти к нему, страшась его даже теперь, когда он был мертв.
      Мы не оставляли на поругание врагу тела павших. Всегда, чего бы это ни стоило, мы забирали их и хоронили со всеми почестями. Но тела Приходько разведчики, специально посланные в Великий Житень, доставить в лагерь не смогли: каратели увезли его в Ровно.
      ...Весть о гибели Николая Приходько глубоко взволновала весь отряд.
      На митинге после коротких прочувствованных речей несколько партизан заявили о своем желании заменить Приходько на посту связного. К этим голосам присоединились десятки других.
      Советское правительство высоко оценило патриотический подвиг нашего товарища. Ему посмертно было присвоено высокое звание Героя Советского Союза, а подразделение разведки, бойцом которого он состоял, стало называться подразделением имени Героя Советского Союза Николая Тарасовича Приходько.
      Гибель Приходько усилила нашу тревогу. Я приказал Кузнецову и всему составу "маяка" немедленно, до выяснения обстановки, вернуться в лагерь.
      Вечером первого марта Николай Иванович с товарищами приблизились к селу Хатынь Людвипольского района. Здесь они должны были перейти по мосту реку Случь.
      Мост был уже виден, река засверкала вдали рыбьей серебряной чешуей, когда разведчики заметили поодаль, на берегу, перебежки неизвестных людей. В ту же минуту кто-то с берега окликнул их по-украински. После ответа: "Мы партизаны" - последовал огонь из винтовок. Раздалась пулеметная очередь. Трассирующие пули полетели во все стороны. Стреляли много, но беспорядочно.
      - Товарищи... - начал Кузнецов и вдруг, первым срываясь с места, закричал во всю силу легких: - За Колю Приходько! Вперед, ура-а!
      - Ура-а! - грянули в ответ разведчики и бросились к мосту, крича и стреляя.
      Схватка длилась четверть часа. Через четверть часа враги больше не стреляли. У моста валялся десяток их трупов. Оставшиеся в живых, побросав оружие, стояли с поднятыми вверх руками.
      То были хлопцы из "войска" Бульбы.
      Оказывается, их специально послали к мосту, чтобы устроить засаду на партизан. О том, что партизаны почти ежедневно пользуются мостом через Случь, националистам было известно. В засаде сидело до тридцати человек. Значительно больше находилось поблизости, в селе Хатынь.
      - В село! - крикнул товарищам Кузнецов.
      Он и раньше не очень-то одобрительно относился к "нейтралитету" бульбашей, а теперь, после нападения их на разведчиков, его больше ничто не связывало: сами националисты нарушили договор. Он был рад возможности отплатить предателям и повел разведчиков в Хатынь.
      Нельзя сказать, чтобы это был осторожный шаг. В селе было много националистов, с Кузнецовым же - только двадцать пять человек. Рассчитывал ли он на то, что разгром засады произведет на бандитов паническое действие, или надеялся на силу партизан, охваченных ненавистью к врагу, ободренных одержанной только что победой и готовых драться каждый за десятерых? Так или иначе, но, ворвавшись в Хатынь, Кузнецов не застал там бульбашей. Они бежали, узнав о разгроме своей засады. Несколько бандитов, оставленных в селе, с помощью местных жителей были скоро обнаружены и схвачены партизанами.
      С песнями проехал Кузнецов с товарищами по селу. В фурманках они везли ручной пулемет, автоматы и винтовки, взятые в стычке с предателями.
      В тот же день стало известно, что в близлежащих районах появились фашистские карательные экспедиции. Разведчики сообщили также, что отряды "шуцполицай" в Сарнах, в Клесове, в Ракитном усиленно вооружаются.
      Возникла опасность, что дороги будут перекрыты. Я передал приказ Фролову немедленно вместе со всеми людьми возвращаться в лагерь. Тут же следовало предупреждение о том, что по пути группа может быть атакована из засады украинскими националистами.
      Итак, "нейтралитет" лопнул. Что ж, рано или поздно это должно было произойти. Рано или поздно атаман по требованию своих хозяев должен был возобновить открытую борьбу против партизан. Сами националисты не могли не понимать, что они делают это себе на погибель. Одно дело - "воевать" с безоружным населением: тут они были храбрые, другое дело - драться с партизанами. Чем кончаются столкновения с партизанами, это предатели не раз испытали на собственной шкуре.
      Но хозяевам их, гитлеровцам, надоело смотреть на бездействие своих лакеев. Хозяева потребовали от националистов активных выступлений.