Сильные духом

      - Может быть, этого с вас достаточно?
      - Нет, - сказал майор все тем же извиняющимся тоном, - я попрошу каких-нибудь дополнительных свидетельств.
      Было ясно, что он предупрежден.
      Стараясь быть спокойным, Кузнецов схватил автомат, дал очередь. Майор упал. Вслед за ним повалилось на землю еще четверо фашистов. Остальные в панике разбежались. Кузнецов наклонился к мертвому майору и забрал свои документы.
      Белов уже включил мотор. Машина ждала.
      - Бросай машину! - крикнул ему Кузнецов. - В лес.
      Это был единственный выход.
      Они шли лесом несколько часов и наконец набрели на подводу, везущую хворост. Возчик был одет в форму полицая.
      - Вези! - крикнул Кузнецов, взобравшись на подводу и сбрасывая хворост.
      Полицай не стал упираться, когда увидел направленный на него пистолет. Подвода тронулась.
      Кузнецов рассчитывал найти отряд в Гановическом лесу. На третьи сутки бесплодных поисков разведчикам встретились евреи-беженцы. Группы скрывавшихся от фашистов людей часто попадались в лесах и если встречали партизан, то вливались в отряды, как это бывало у нас в Цуманских и Сарненских лесах.
      Завидев гитлеровского офицера, евреи пустились бежать.
      - Стойте! - кричал Каминский. - Мы свои! Стойте!
      Но беженцы только ускорили шаг. Пришлось броситься за ними вдогонку.
      Убедившись, что они имеют дело с советскими партизанами, беженцы привели их к себе в землянки и устроили на ночлег.
      И вот ночью, сквозь дремоту, Кузнецов услышал поразительно знакомую мелодию и, уловив слова песни, вскочил и бросился к поющему. Это был средних лет человек, страшно худой, в широком плаще из прорезиненной материи, который раздувался вокруг него и делал его похожим на колокол. Человек пел:
      Запоем нашу песнь о болотах,
      О лесах да колючей стерне,
      Где когда-то свободный Голота,
      С вихрем споря, гулял на коне.
      - Откуда вы ее знаете, эту песню? - взволнованно спросил Кузнецов.
      - У партизан слышал, - отвечал человек-колокол.
      - У каких партизан?
      - А тут есть поблизости.
      - Отряд?!
      - Ну, как вам сказать, отряд не отряд, а человек сто наберется.
      - Сто? - переспросил Кузнецов разочарованно.
      - Почти все местные, - продолжал Марк Шпилька (так звали беженца). Крестьяне. Человек сто, не большие.
      - А это точно? - допытывался Кузнецов: - Если вы знаете, что это советские партизаны, почему тогда не идете к ним?
      - Собираемся переходить линию фронта, - следовал ответ.
      Наутро Шпилька сам вызвался быть проводником Кузнецова. К нему присоединился его приятель по имени Самуил Эрлих. Они заявили своим товарищам, что перейти линию фронта всегда успеют, а сейчас надо помочь ее приблизить. Оставили старую винтовку, которая была у Эрлиха, письма - на случай, если товарищи дойдут раньше них, - и тронулись в путь вместе с Кузнецовым, Каминским и Беловым.
      Партизаны настороженно встретили немецкого офицера, о котором предупредили вышедшие вперед проводники. Никакой другой одежды у Кузнецова не было и не могло быть. Под конвоем всех пятерых доставили к шалашу, где, видимо, жил командир. Здесь их остановили, и старший конвоя, оглядев себя и приосанившись, направился в шалаш и тут же вышел обратно, пропуская впереди себя коренастого человека, одетого в тяжелый овчинный тулуп, какой обычно бывает на сторожах.
      - Николай Иванович!
      - Можно быть свободным? - на всякий случай спросил старший конвоя, когда Приступа отпустил из своих объятий Кузнецова и перешел к Каминскому...
      - Вот судьба! - ахал Приступа, улыбаясь. - Вот это встреча! - говорил он, толкая Дроздова, как будто тот не понимал значения этой встречи.
      Они сидели в шалаше, рассказывая друг другу о пережитом, стараясь воссоздать картину во всей полноте, повторяясь и переспрашивая. Когда Кузнецов сказал, что видел Пастухова и Кобеляцкого во Львове, Дроздов и Приступа облегченно вздохнули. Это было все, что они могли узнать о своих товарищах из группы Крутикова.
      - Послушай, Приступа, - сказал Кузнецов неожиданно, - а помнишь, в отряде девушка была, лесничего дочь...
      - Валя? - спросил Приступа.
      - Я вот думаю, - продолжал Кузнецов, - где она теперь может быть?
      - Она ведь у тебя в Ровно работала? - вспомнил Приступа. - Ну, стало быть, эвакуировалась.
      - Смотря какой приказ был, - заметил Белов. - Ежели приказ эвакуироваться, то, стало быть, во Львове она.
      - Она бы меня там нашла, - проговорил Кузнецов.
      - Ну это, брат, не обязательно, - возразил Приступа.
      - Нашла бы. Она знает адрес сестры Марины.
      - Вместе ехать куда собираетесь?
      - Да вот думаем.
      - В Крым хорошо, - задумчиво произнес Дроздов.
      - Нет, друг, мы не в Крым поедем, мы на Урал, на родину ко мне.
      - Мы до войны с Женей в Крым ездили, в Ялту, - сказал Дроздов и замолк.
      - Так она ждет, говоришь? - спросил Приступа, продолжая разговор.
      - Ждет. А я, понимаешь ли, вместо того чтобы к ней навстречу, бегу дальше.
      - Ну, теперь-то ты...
      - Что - теперь? Теперь как раз самое время мне в дальнем тылу быть, у гитлеровцев.
      - Это где же?
      - А хотя бы в Кракове. Хорошо? Ты как думаешь?
      До этого разговора Приступа не сомневался в том, что Кузнецов останется в их отряде. Он уже предвкушал, какие дела совершит отряд, заполучивший такого знаменитого разведчика. Теперь эта надежда рушилась.
      - Гм! - произнес Приступа. - Это как же понимать? А я, Николай Иванович, думал, что вы с нами останетесь.
      - Нет, друг, не могу, - сказал Кузнецов. - У меня есть свое очень серьезное задание, если я не исполню его, то после хоть не живи.
      - Вы уходите и товарищей с собой забираете?
      - Придется...
      - Ну вот, - разочарованно протянул Приступа. - Видишь, Вася, обратился он к Дроздову, - что значит радиостанции не иметь: не хотят люди оставаться!
      - Не в том дело, - возразил Кузнецов. - Вы на меня не обижайтесь, товарищи. Я должен идти потому, что мне нужно как можно скорее попасть к нашим, а там, я надеюсь, удастся приземлиться на парашюте где-нибудь, ну хотя бы в Кракове или где подальше. Там, надо полагать, слетелись сейчас крупные хищники. Если им вовремя не отрубить лапы, то кто знает, может случиться, что с помощью своих друзей матерые преступники останутся на свободе, даже будут процветать.
      - Это верно, Николай Иванович, - согласился Дроздов. - Только, говоря по правде, жаль нам отпускать вас. Но это дело личное, а так я от всей души желаю вам удачи и счастливой звезды.
      Кузнецова, Каминского и Белова взялись сопровождать те же двое беженцев - Эрлих и Шпилька.
      На рассвете все пятеро были готовы к походу. Покуда Приступа напутствовал проводников, Дроздов занимался, как он выразился, интендантской службой, и вскоре парнишка-партизан принес от него два самодельных рюкзака с продовольствием. Кузнецову пришлось их взять.
      - Ну, бывайте, - сказал Приступа, когда обменялись рукопожатиями.
      - Бывайте и вы, - отвечал Кузнецов.
      В это слово вкладывали все, чего желали друг другу на прощание: счастливого пути, удачи, скорой победы.
      - Да, - сказал Кузнецов в последний момент, - девушке этой, Вале, если раньше меня ее увидите, скажите: привет, мол, передавал Кузнецов. Не забудете?
      Валя в это время лежала без сознания, в тифу. Это было в Злочеве, куда ее вывезли из Ровно вместе с другими заключенными. Потом, когда она поправилась, ее перевели во Львов, где продолжались допросы, с каждым днем становившиеся все более жестокими.
      Однажды рассвирепевший гестаповец так вышвырнул Валю из кабинета, что она, ударившись о дверь, распахнула ее и скатилась с лестницы. Девушку уволокли в новую камеру, где лежали больные. У нее оказалась раздробленной кость ноги.
      Она не запомнила ни комнаты, в которой ее допрашивали, ни камеры, где пролежала пять недель, ни того, что было с нею после. Ей было безразлично, где она, что с ней и что ее ждет. Она находилась в том полуобморочном забытьи, когда человека покидают и восприятие окружающего, и страх смерти, и способность бороться. Два слова - "не знаю" - сопутствовали теперь всей ее жизни, стали единственной целью этой жизни, ее смыслом.
      Впоследствии, вспоминая об этих страшных месяцах, прожитых в гестаповских застенках, Валя повторяла это затверженное ею магическое "не знаю" и однажды, как бы расшифровывая для нас его значение, сказала, что судьба Кузнецова была для нее дороже ее собственной. Но и эти слова кажутся лишь бледной тенью той великой мысли, или лучше сказать, идеи, которая возникла в сознании этой восемнадцатилетней девушки в тот момент, когда она, не думая сама об этом, совершала свой героический подвиг.
      Ничего не добившись от Вали, гестаповцы все же решили, что и убивать ее пока не стоит. Очевидно, они рассчитывали, что рано или поздно удастся получить у нее показания и таким образом напасть на след неуловимого разведчика.
      В том, что он во Львове, гестаповцы не сомневались. Убийство Бауэра было тому красноречивым свидетельством. Не сомневались они и в том, что эта хрупкая, слабая девушка, упрямо повторяющая свое "не знаю", знает, отлично знает львовский адрес Зиберта. Что только не предпринималось ими, чтобы вырвать из Валиных уст этот адрес... Угрозы, посулы, пытки... Но не было в мире таких средств, которые заставили бы ее сказать то, чего гитлеровцы от нее добивались.
      Во Львове шла лихорадочная эвакуация. Заключенных в тюрьмах убивали десятками. Та же участь ждала и Валю. Но последовал приказ откуда-то сверху: эвакуировать на запад для продолжения следствия. Так ее собственная стойкость спасла ей жизнь.
      Ее везли все дальше и дальше на запад, и к середине лета она оказалась в Мюнхене, в тюрьме. Отсюда ее вместе с партией заключенных, среди которых были русские, чехи, французы, болгары, послали на земляные работы. Она бежала из лагеря. Это было уже в начале 1945 года. Гитлеровская Германия доживала последние дни. Около двух месяцев Валя пробиралась на восток, днем скрывалась от людей, а ночью продолжала свой путь - она шла навстречу Красной Армии.
      Тут ее ждали новые испытания. Она оказалась в американской зоне оккупации и не могла оттуда выбраться. Тщетными были все просьбы и уговоры - ее не отпускали к своим. Тогда она решилась на побег, второй в своей жизни. Ей казалось, что появись еще новое препятствие - и она не выдержит: это был предел. И когда - впервые за много времени - увидела она фуражку с красной звездочкой, увидела гимнастерку с погонами (погон на наших военных она еще не видела), когда наконец ей ласково протянул руку советский офицер в приемной комендатуры, слезы покатились по лицу, и она не закрывала лица, она вспомнила, что уже очень, очень давно не плакала, кажется, с того дня, как убили ее отца...
      ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
      В ночь на десятое апреля 1944 года советские самолеты совершили первый налет на Львов.
      В эту ночь с чердака дома No 17 по улице Лелевеля подавались сигналы электрическим фонарем. Кто-то настойчиво призывал летчиков сбросить бомбы именно сюда, на улицу Лелевеля, или на соседнюю улицу Мохнатского, или рядом, на улицу Колеча.
      И один из самолетов спикировал на сигналы, сбросил парашют с термитной свечой, а затем начали бомбить весь район. Бомбы попали в фашистский склад на улице Лелевеля, разбили казармы на улице Мохнатского, разрушили здание СС-жандармерии на у лице Колеча, гитлеровскую типографию на улице Зимарович. На улицах сгорело несколько автомашин.
      После этой бомбежки кое-кто из жильцов дома No 17 по улице Лелевеля стал проявлять усиленный интерес к двум молодым людям - постояльцам стариков Шушкевичей: почему их не было в подвале во время тревоги?
      - Ну вас с вашим подвалом! - сказал один из них в ответ на прямой вопрос соседа. - Дом такой старый, что всех вас в вашем подвале когда-нибудь засыплет...
      На следующий раз во время воздушной тревоги постоялец и его товарищ все-таки спустились в убежище и сидели там вместе со всеми жильцами до тех пор, пока бомбежка не кончилась.
      В городе можно было услышать много добрых слов по адресу советских летчиков. Оба раза они работали безукоризненно. И оба раза заранее предупреждали население листовками о предстоящей бомбежке.
      Пастухов и Кобеляцкий испытывали торжествующую радость победителей. Им хотелось поделиться своим чувством с людьми, обнять первого встречного и сказать ему, что наши близко, чтобы он не отчаивался, а лучше подумал, как бы уничтожить побольше фашистов; хотелось бежать по городу, возвещая близкое освобождение.
      Но это праздничное состояние длилось недолго. Оно требовало активности, действия и зримого результата, они же были заняты исключительно наблюдением, разведкой, делами малоощутимыми. И праздничный подъем сменился острым чувством неудовлетворенности.
      Пастухову первому начала изменять выдержка. Однажды вечером на улице Корольницкого между ним и Кобеляцким произошла стычка. Начал Кобеляцкий. Он сказал что-то о том, что его не удовлетворяет их работа. Пастухов раздраженно выругался и возразил, что пойдет сейчас и будет бить гитлеровцев без разбора.
      - Стой! - почти крикнул Кобеляцкий, схватив друга за рукав.
      - Да пусти ты меня! - И, вырвавшись, Пастухов побежал вперед, заметив фигуру фашиста.
      - Стой! - повторил Кобеляцкий уже без надежды, что Пастухов остановится.
      По обе стороны улицы на тротуарах стояли в ряд автоприцепы. Кобеляцкий видел, как, догнав фашиста, Пастухов пропустил его в проход между домом и автоприцепом и затем ринулся туда же. Раздались один за другим два выстрела.
      Искать Пастухова на улицах не было смысла, и Кобеляцкий решил идти домой, ждать там. Он был раздосадован поступком друга, видя в этом поступке больше мальчишества, чем настоящей храбрости. И все же, когда на углу улицы Лелевеля он был остановлен рукой Пастухова, легшей ему на плечо, он неожиданно для себя восхищенно пожал эту руку.
      - Ты извини, Миша, - сказал Пастухов миролюбиво и виновато, - больше этого не будет...
      И тут же поправился:
      - Вернее сказать - будет, но делать будем вместе. Добре?
      - Оружие взял? - переходя на деловой тон, спросил Кобеляцкий.
      - Есть, - сказал Пастухов, беря его под руку. - Кольт.
      - А документы?
      - Документы не успел.
      - Что это за фашист был?
      - Майор какой-то.
      - В следующий раз, значит, действуем на пару?
      - Обещаю тебе.
      - И без этого, без лихачества. Без озорства.
      - Пожалуй, - согласился Пастухов. - Но и с оглядкой тоже не пойдет дело... В общем, договорились.
      Назавтра они вновь занялись каждый своим обыденным делом. Кобеляцкий наблюдал за прокладкой телефонного кабеля. Пастухов исследовал подземное хозяйство в районе вокзала.
      Так прошло несколько дней. Оба работали с утра до ночи, не давая себе отдыха. Возвращались домой разбитые и довольные, ставили в передней свои тачки, молча ужинали. Стелили на полу матрац, ложились, укрывшись шинелью Кобеляцкого и модным пальто Пастухова. Ждали, пока уснут хозяева. Потом начинали тихий разговор.
      - На вокзале полно народу, - рассказывал Пастухов. - Уже бежать начинают.
      - Эх, сюда бы взрывчатку! - отозвался Кобеляцкий.
      - За штабом следил?
      - А как же.
      - Ну что?
      - Взрывчатки нет, а то бы...
      - Ты говорил, у тебя где-то генеральская квартира на примете?
      - Есть. Рядом со штабом.
      - Ты следи.
      - Я слежу. Послушай, Степан, а ведь можно достать динамит...
      - Где?
      - У подпольщиков.
      - Ты что, связался с кем?
      - Еще нет.
      - И не пробуй.
      - А как же быть?
      - А так. Сделаем, что сможем. А засыплемся, так и этого не сделаем.
      - Надо осторожно.
      - Как осторожно? Ты хоть кого-нибудь знаешь? Нет. Я знаю? Нет.
      - А Руденко, Дзямба, Панчак?
      - А где они возьмут для тебя динамит? Я предлагаю другое - возьмем взрывчатку у немцев.
      - Как?
      - Надо подумать.
      Они ломали голову над этим вопросом, но так ничего и не могли придумать. Оба военных склада, известные им, усиленно охранялись, да и нельзя было предвидеть, в каком из них находятся именно взрывчатые вещества. Можно было прийти в отчаяние от мысли, как много из-за этого теряется. Пастухов знал все подземные ходы. Он мог взорвать почти любое здание в городе.
      Как-то среди дня, когда они не условились о встрече, Кобеляцкий разыскал Пастухова в районе вокзала.
      - Пошли! - многозначительно сказал он.
      - Куда? - неохотно отозвался Пастухов.
      Он стоял, прислонясь к столбу, и провожал глазами фашистского полковника, шедшего к вокзалу. В нем снова назревало то раздражение, которое уже однажды заставило его очертя голову броситься на первого встречного гитлеровца.
      - Идем! - повторил Кобеляцкий, беря Пастухова под руку. - В Стрыйский парк мины завозят.
      Спустя короткое время они были в Стрыйском парке. Молча поднимались в гору - мимо деревьев, уже покрывшихся листвой, мимо всего, чем напоминала о себе весна, прихода которой они так и не заметили. Налетел ветер, деревья зашумели над головой, тонкой складкой побежала волна на озере. Они шли, не оглядываясь, сосредоточенные на одной-единственной мысли.
      - Стой, - сказал наконец Кобеляцкий.
      Склад окружала колючая проволока. Только они подошли, как послышался шум автомашины. Партизаны притаились за деревьями. Грузовик прошел мимо и остановился у будки часового. Солдаты начали выгружать из кузова ящики. "Минен", - прочел Пастухов немецкую надпись, сделанную черной краской по трафарету. "Взять", - подумал он и сделал пальцем знак Кобеляцкому. Тот ответил едва заметным жестом. Взгляд его выражал сомнение. Пастухов повторил свой знак: "взять". "Куда?" - говорил всеми движениями лица и рук Кобеляцкий. "В самом деле - куда? - подумал Пастухов. - Далеко не уйдешь". Он стиснул руками ствол дерева, за которым стоял, чувствуя, как цепенеет от досады и злости.
      Так они стояли оба, не решаясь действовать наобум, без шансов на успех, и в то же время не в силах уйти прочь.
      Появление колонны немецких солдат вывело их из этого состояния. Пришлось быстро выбираться и уходить подальше от склада.
      Так они окончательно убедились, что нечего и думать о совершении диверсий вдвоем, что их удел - разведка и что если они хотят принести действительную пользу, то одной разведкой и следует заниматься, отбросив мечты о чем-то большем.
      Но с этой мыслью не хотелось мириться.
      - Постой, - сказал Пастухов, когда впереди, за оградой парка, показались дома Стрыйской улицы. - Тут должны быть казармы.
      - Есть, - подтвердил Кобеляцкий, уже потерявший было надежду, но теперь вновь почувствовавший в словах товарища обещание. - Остановимся?
      После нескольких минут наблюдения за главной аллеей стало ясно, что гитлеровцы пользуются этой дорогой сокращая себе путь в казармы.
      Начало смеркаться.
      - Помни уговор, - сказал Кобеляцкий. - В одиночку не действовать раз. И чтобы действовать обдуманно - два.
      - Ну, давай обдумывай.
      - А я обдумал, - ответил Кобеляцкий, и оба замолкли.
      Когда на аллее показалась фигура фашиста, по всем признакам офицера, Кобеляцкий шепнул другу:
      - Пойду погляжу, в каких чинах. Ты будь готов.
      Он свернул на аллею, остановился, дал офицеру приблизиться, пропустил его. Потом пошел за ним следом. Офицер, услышав шаги, обернулся. Тогда Кобеляцкий выхватил кольт и дал два выстрела в упор.
      Подлетел Пастухов.
      - Подполковник, - прошептал он, склоняясь над трупом и забирая оружие.
      Он принялся было обшаривать одежду убитого, рассчитывая взять документы, но услышал предостерегающий шепот Кобеляцкого. Слов не разобрал. Подняв глаза, он увидел, как большая группа солдат сворачивает на аллею. Надо было уходить. Кобеляцкий уже полз по направлению к казармам.
      Они встретились на Стрыйской улице и пошли рядом. Обогнули парк и вышли к остановке трамвая. Стоять здесь было рискованно. Они направились по безлюдной улице, вдоль трамвайной линии, и так шагали, пока не услышали за спиной звенящий грохот трамвая. Это шел "десятый". Они остановились, подождали и, побежав навстречу вагону, на ходу вскочили в него.
      Они были в безопасности, но и это не принесло облегчения. Порыв, владевший ими в парке, тревога, сменившая его, наконец, удачный отход все это только на короткое время заслонило собой гнетущее чувство неудовлетворенности, разочарования и бессилия. Теперь в трамвае, как только улеглось волнение, это чувство поднялось с новой силой.
      Ночью Пастухов поднялся.
      - Куда ты? - спросил не спавший Кобеляцкий.
      - Пошли на улицу, - пригласил Пастухов.
      - Брось, - снова сказал Кобеляцкий. - Ложись спать!
      Пастухов сел. Они закурили.
      - Слушай, Степан, - начал Кобеляцкий после молчания, - ты слышишь? Я лежал и думал: скоро Первое мая.
      - Ну?
      - Наши, наверное, поздравят гитлеровцев с праздником. Налет, я думаю, будет.
      - Попробовать еще разок с фонарем?
      - Ага. Но знаешь где? На вокзале.
      Эта возможность придала им бодрости. Наутро они были со своими тачками на вокзальной площади. Теперь они точно знали свою ближайшую цель: надо найти удобное место для сигнализации.
      Место это вскоре было найдено, но воспользоваться им так и не пришлось...
      В этот день с Львовского вокзала отправлялось несколько эшелонов с вражескими солдатами, лошадьми и автомашинами на фронт, под Тернополь и Броды. Кобеляцкий и Пастухов шли по перрону, среди украинских националистов, немецких офицеров. Вдруг Пастухов, рассеянно слушавший Кобеляцкого, толкнул его локтем, заставив обернуться. Сзади шел со свитой фашистский генерал. Они остановились, пропустили эту группу и направились следом за ней в здание вокзала.
      В этот момент на вокзал начался налет советской авиации.
      Не объявлялось никакой тревоги. Бомбардировщики - сначала один, за ним другой, третий - беспрепятственно сбрасывали свой груз.
      - Молодцы ребята! - восторженно шептал Кобеляцкий, стискивая руку друга. - Правильно!
      На путях пылали вагоны, метались люди и лошади, все с ревом и визгом бежало от пламени, а пламя передавалось все дальше, охватывая склады, вагоны, платформы с танками и автомашинами. Бомбы продолжали рваться. Горели все три эшелона.
      В вокзальном здании стояла толчея и неразбериха. Солдат набивалось все больше и больше. Толпа стремилась пробиться к выходу и сама же его закупоривала. Животный инстинкт гнал каждого куда-то в воображаемое место спасения, и никакое другое чувство, никакая дисциплина не могли взять верх над этой звериной потребностью спастись. От пожара в зале становилось дымно, движение в толпе усиливалось еще больше. Часть людей, сминая друг друга, бросилась обратно на перрон. Послышались выстрелы, и вслед за этим что-то оглушительно грохнуло. Потух свет.
      Держась за руки, чтобы не потерять друг друга, и освещая себе путь карманными фонарями, Пастухов и Кобеляцкий старались не отстать от генерала. Офицеры из генеральской свиты отдавали какие-то распоряжения, вокруг них толпился народ. Наконец гитлеровцы устремились в подземные тоннели.
      В это время бомба большого калибра попала в тоннель, завалила его, и тогда началась еще большая паника.
      - Где генерал? - уже не шепнул, а крикнул Пастухов. - Не теряй генерала!
      Кобеляцкий вырвался вперед. Он нашел генерала около билетных касс, несколько раз выстрелил в него в упор и тут же был подхвачен толпой и вместе с ней вынесен на улицу через главный выход.
      Между тем бомбежка продолжалась. Сперва штукатурка, а потом и перекрытия потолка обрушились. Гитлеровцы бежали через вокзальную площадь к убежищу. Зенитная артиллерия не подавала никаких признаков жизни, и самолеты, снизившись, начали расстреливать фашистов из пулеметов.
      С трудом разыскав друг друга, Пастухов и Кобеляцкий бросились к подземной уборной, которая и стала для них убежищем.
      Они ликовали. Как только бомбежка утихла, они вышли на площадь, где все еще продолжалась сутолока, и двинулись в город. На повороте с Академической улицы на улицу Лелевеля их остановил патруль, стоявший на углу. Пришлось действовать решительно. После нескольких выстрелов гитлеровцы замертво упали. Пастухов и Кобеляцкий забрали у них оружие и, стараясь не бежать, чтобы не вызвать подозрений, направились домой.
      На следующий день хозяева передали им возникший в городе слух. Говорили, что вечером во время бомбежки спустился большой парашютный десант.
      Друзья снова направились в город. На улицах стояли патрули. Они проверяли документы и у военных, и у гражданских. У зданий штаба губернаторства и других немецких учреждений, кроме часовых, стояли готовые к бою пулеметы.
      В этот день партизаны пополнили свои сведения о расположении немецких учреждений, казарм, складов с горючим и боеприпасами. Все эти точки были нанесены на план города. Какая могла бы быть удачная бомбежка!
      - Это все равно, что сокровище закопать, - невесело шутил Кобеляцкий, складывая лист и пряча его в сапог.
      - Сокровище твое хоть сгодится когда-нибудь, - ответил Пастухов, - а в эту бумажку через месяц-другой только селедку заворачивать.
      Следующий день оказался неудачным. Промаявшись до вечера и вернувшись домой, они снова заговорили о том, что им делать с планом города.
      - Переходить линию фронта, - предложил Пастухов. - Сдать нашим план, а потом обратно.
      На этом они и согласились. Оставалось уточнить план, нанести на него еще кое-какие объекты. На это требовалось пять-шесть дней. Но вот эти дни и оказались самыми беспокойными для разведчиков.
      Однажды вечером, вернувшись домой, они застали стариков Шушкевичей в страшном смятении. Днем приходил эсэсовец с полицаями и спрашивал, где находятся их постояльцы. Старик догадался ответить: "Эвакуировались в Краков".
      В тот же вечер Пастухов и Кобеляцкий узнали от Василия Дзямбы, что жандармы уже дважды наведывались к Руденко - проверяли, кто у него живет.
      Оставался старик Войчеховский. Но оказалось, что и к нему заходили с проверкой.
      В этот вечер Василий Дзямба обегал всех своих знакомых. Наконец у одного инженера на Академической улице он нашел квартиру, где можно было день-два переночевать.
      В ночь на десятое июня Пастухов и Кобеляцкий покинули Львов.
      Но, выйдя из города, они сразу же столкнулись с отрядом националистов. Пришлось уходить от преследования. Завязывать перестрелку они не стали: можно было сорвать этим все дело.
      Приближаясь к железной дороге, Пастухов и Кобеляцкий увидели колонну гитлеровцев. Чтобы избежать встречи, партизаны кинулись в сторону, к деревне Берлин. Идти приходилось болотами. Уже у самой деревни они снова наткнулись на группу фашистских солдат. Те обстреляли их и стали преследовать. Разведчики открыли огонь и отступили. После этого, где только ни пытались они проскочить линию фронта, всюду их встречали враги. Пришлось возвращаться во Львов.
      ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
      Разбив группировку противника в районе Злочева, советская танковая бригада прорвалась на шоссе Злочев - Львов, вышла к подступам города со стороны Зеленой Рогатки и завязала здесь бой с немецкой дивизией. К вечеру двадцатого июля бригаде удалось преодолеть сопротивление противника и значительно продвинуться вперед. Танки ворвались на окраинные улицы Львова.
      Ночью к командиру бригады, расположившемуся со штабом в одной из уцелевших крестьянских хат, вбежал начальник разведки.
      - Что, Ивченко? - спросил командир бригады, жестом прерывая начальника штаба, о чем-то докладывающего.
      - Товарищ полковник, - сказал Ивченко, подходя к столу, - у меня двое городских. Просят допустить до командира бригады.
      - Что за городские? - спросил полковник.
      - Партизаны.
      - Городские партизаны? - протянул полковник и, видимо, желая поскорее покончить с одним делом, чтобы приняться за другое, не стал задавать вопросов, отложил карту и сказал: - Давай их сюда!
      Двое "городских партизан", - один в поношенном пальто, в несуразной, сбившейся на затылок шляпе, другой в военном обмундировании, наполовину немецком, наполовину нашем, - предстали перед командиром бригады.
      - Рассказывайте в двух словах! - предупредил Ивченко.
      Человек в шляпе помедлил, как бы соображая, с чего он начнет, и сказал:
      - Можем указать, где противотанковые мины, какие здания заминированы, где находится минометная батарея.
      Полковник и начальник штаба переглянулись.
      - Откуда сведения?
      - Собирали, - ответил партизан в военном, очевидно, не склонный вдаваться в подробности.
      - Хорошо, - сказал полковник. - Спасибо. Кстати, - обратился он к Ивченко, - ты, пожалуйста, распорядись, чтобы товарищей накормили, ну и... в общем учти, запиши, дело стоящее.
      - Кормить не обязательно, - сказал человек в шляпе. - Вы лучше вот что - давайте людей, мы пройдем подземным ходом, куда вам надо. Если есть взрывчатка, можно будет подорвать что пожелаете...
      - Подрывать не надо, - заметил полковник. - Город наш. Побережем. Ну а что касается подземного хода, то тут что же, - он обернулся к начальнику штаба, - надо действовать. Полсотни автоматчиков...
      - Сотню, - вставил Ивченко.
      - Сотню, - согласился полковник. - Что ж, хорошо. Проведете к центру города сотню автоматчиков, армия спасибо скажет... Ну а поужинать все-таки надо. Или, - он посмотрел на часы, - или, вернее сказать, уже позавтракать...
      Последние дни - дни наступления Красной Армии - были для Пастухова и Кобеляцкого днями величайшего удовлетворения, когда они как бы вознаграждали себя за испытанное ими бессилие. Они лазили по крышам, обстреливали гитлеровцев из автоматов, спускались в какой-нибудь двор, стреляли из подворотни и снова поднимались на крышу для того, чтобы бить сверху. Неистовое вдохновение носило их по городу - из дома в дом, с крыши на крышу, из подъезда в подъезд.
      Полковник сказал:
      - В центре, в театре "Золдатфронтиш", в соборе святого Юрия, засело много фашистов.