Сильные духом

      К этому времени из раздобытого разведчиками протокола нам дословно стало известно содержание беседы Бульбы с шефом политического отдела СД Иоргенсом. Оказывается, Иоргенс очень недоверчиво отнесся к заверениям атамана, что, дескать, "нейтралитет" используется в целях уничтожения партизан. Иоргенс потребовал от атамана активности. В свою очередь, атаман, смекнув, что хозяева в нем заинтересованы, воспользовался случаем и попытался добиться, чтобы они признали его, Бульбу, своим равноправным союзником. Иоргенс вел "переговоры" непосредственно от имени гаулейтера Коха. На требование Бульбы он без обиняков заявил, что атаману надлежит выполнять свои функции, а именно - очищать леса от партизан, иначе говоря, поставил лакея на место. Чем окончились эти "переговоры", в протоколе не указывалось, но об этом нетрудно было догадаться.
      Вслед за первой встречей состоялась новая. Иоргенс приехал на этот раз не один, а с начальством. Имперского комиссара Коха представлял сам доктор Питц, шеф Волыни и Подолии. Этот доктор Питц оказался более любезным, нежели его подчиненный. Он начал с того, что удостоил "атамана Бульбу" лестных похвал - упомянул его прошлую деятельность, участие при взятии немецкими войсками города Олевска, его неизменную помощь Германии. Закончил Питц деловым предложением. Он предложил атаману место своего личного референта по вопросам борьбы с партизанами. То, что атаман метит в "правители Украины", шефа СД нисколько не волновало. Больше того - так же недвусмысленно, как и Иоргенс, дал понять "господам националистам", что они нужны единственно как полицейская сила, и если в этом смысле окажутся бесполезными, то лишатся куска хлеба, а то и собственных голов.
      "Переговоры" закончились полным согласием.
      Этого и следовало ждать.
      - Что ж, драться так драться! Мы в долгу не останемся, - сказал Александр Александрович Лукин, только что прилетевший из Москвы и познакомившийся с этим добытым в его отсутствие протоколом переговоров националистов с немецкими фашистами. Нового для себя Лукин ничего не прочитал. Иного и нельзя было ожидать от предателей, связавших свою судьбу с гестапо. Гитлеровцы не могли допустить, чтобы замирение с партизанами продолжалось. Очень уж невыгодным для них и выгодным для партизан оказался этот "нейтралитет".
      Лукина мы заждались. Дело в том, что он давно уже выполнил все поручения и мог вернуться, но ему не везло: то погода нелетная, то самолета свободного нет. Дважды он вылетал, но оба раза летчики теряли ориентировку, не находили наших сигнальных костров. И вот наконец Лукин спустился к нам на парашюте. С этого же самолета на парашютах нам сбросили много гостинцев - письма от родных и друзей, журналы и газеты, автоматы, патроны и продукты.
      Вместе с Лукиным прилетели четверо новичков: радистки Марина Ких и Аня Веснянко, а также Гриша Шмуйловский и Макс Селескериди - московские студенты, друзья Цессарского.
      Шмуйловский учился в Институте истории, философии и литературы. Он долго добивался, чтобы его послали в наш отряд.
      - Ну а как же институт? - спросил я его при первой же встрече в Москве.
      - После победы закончу, - ответил он.
      Шмуйловский привез много новых песен, по которым партизаны сильно стосковались. Что ни вечер, у костров повторялись одни и те же "Марш энтузиастов", "Катюша", "Землянка". Гриша привез "Вечер на рейде", "Морячку", "Песню саперов" и другие.
      Он был от природы музыкален, пел с чувством. Через несколько дней новые песни распевал весь отряд.
      Макс Селескериди, грек по национальности, учился до войны в театральной студии. Если верить ему, он был по характеру своего дарования комиком. У нас он хотел стать подрывником. Я и тогда, и позже часто удивлялся: почему Макс решил, что он комик? Ни разу я не видел улыбки на его широком, смуглом, с густыми черными бровями лице.
      Селескериди и Шмуйловский долго расспрашивали Цессарского о партизанских делах. На вопросы о Москве, которыми засыпал их доктор, оба отвечали односложно: им хотелось поскорее узнать об отряде, о том, что уже успели без них сделать, какие были бои, какие интересные операции.
      Оба новичка откровенно позавидовали Цессарскому: человек и в боях побывал, и убитых фашистов на счету имеет, и уже в партии.
      - Мне большую честь оказали, - задумчиво отвечал Цессарский. - Теперь надо оправдывать. Вы ведь знаете, ребята, что значит быть коммунистом, особенно здесь.
      Так и не дождался он в тот день рассказа о Москве. Рассказ этот мы услышали только спустя несколько дней, после боя, в котором сразу - едва успели прилететь - пришлось участвовать обоим новичкам.
      ...Вернулся со своей группой Фролов. С ним было теперь не шестьдесят пять, а пятьдесят один человек.
      Близ реки Случь, у села Богуши, группа напоролась на вражескую засаду. После получасового боя, потеряв шесть человек убитыми, разведчики отошли. По их словам, они имели дело не с немцами, а с националистами. Это подтверждалось и командой, отдававшейся на украинском языке, - ее наши бойцы явственно слышали, - и документами, которые они успели забрать у одного из убитых врагов.
      - А где же остальные? Где Марфа Ильинична? Где Ростик и Ядзя? спрашивал Стехов у Фролова.
      - Остались под Луцком, - отвечал Фролов. - Они трое и с ними пять бойцов для охраны.
      И он рассказал о том, как горячо настаивала Марфа Ильинична, чтобы ее оставили, дали закончить начатое дело. Она и Ядзя дважды ходили в город, связались с полезными людьми. Один из этих людей, инженер со станции Луцк, сообщил ценные сведения, в частности, о том, что гитлеровцы разгрузили на станции несколько вагонов химических снарядов и авиационных бомб и намерены опробовать их на партизанах и мирных жителях. Этот инженер обещал достать подробный план города, с указанием всех немецких объектов штабов, учреждений, складов боеприпасов и химических снарядов. Марфа Ильинична через несколько дней должна была снова пойти в Луцк за этим планом. Но тут как раз был получен приказ о возвращении.
      Как только Фролов закончил свой рассказ, я пошел к старику Струтинскому. Он уже все знал и сидел в землянке расстроенный, хмурый.
      - Ну, как дела, Владимир Степанович? - спросил я.
      - Ничего дела, - сдавленным голосом ответил он. Потом, помолчав, добавил: - Скучаю по старухе.
      Я попытался его успокоить:
      - Владимир Степанович, вернется Марфа Ильинична. Там же Ростислав остался, он не даст мать в обиду.
      - Он-то в обиду не даст, но может так получиться, что и его обидят... Ну, ничего не поделаешь, война...
      Вернувшись в штабной чум, я застал шумный разговор. Стехов и Лукин продолжали расспрашивать Фролова.
      - В черных шинелях? - волновался Лукин. - Вы слышите, Дмитрий Николаевич, бульбаши-то в эсэсовских шинелях.
      - И шлемы стальные на головах, - добавил Фролов. - Один подскакивает, схватил меня за борта полушубка. "Хлопцы, - кричит, - сюда, спиймав!" Ну, я его тут же хлоп из пистолета.
      Фролов долго еще рассказывал о подробностях боя и особенно много о мужестве партизана Голубя, погибшего от бандитской пули. Голубя все мы знали и любили. Родом из Ковеля, он в начале войны успел эвакуироваться на восток, подал заявление с просьбой зачислить его в партизанскую группу и вылетел вместе с нами. "Маленький, да удаленький" - прозвали его партизаны. Голубь ходил на самые опасные операции и вел себя действительно геройски.
      В этом бою он, как всегда, был впереди. Вражеская разрывная пуля попала ему в живот. Смертельно раненный, Голубь продолжал стрелять и подбадривал других, пока не сразила его вторая пуля...
      - Разрешите, товарищ командир?
      На пороге чума стоял лейтенант Александр Базанов, командир первой роты. Лицо его, с которого обычно почти не сходило выражение лукавой веселости, было омрачено.
      - Да, Саша?
      Базанов помялся и спросил:
      - Не будем с ними рассчитываться? Ребята рвутся, - поспешил добавить он. - За Маленького, да удаленького.
      - Нужно их проучить! - поддержал Стехов. - Раз и навсегда отбить у бульбашей охоту на нас лезть. Нужно!
      - Хорошо, ступайте, - сказал я Базанову. - Мы это дело обсудим.
      Базанов лихо повернулся кругом и вышел. По тому, как он это сделал, можно было заключить: он не сомневался, что драться будем и что пошлем именно его, Базанова.
      На следующее утро он получил приказ: выступить с ротой, напасть на село Богуши и разгромить засевшую банду националистов.
      Не успел Базанов, повторив приказ, уйти, как прибежал Цессарский:
      - Пустите меня с Базановым. Там должен быть большой бой, и не обойдется без раненых.
      Я посмотрел на его горящие глаза и согласился.
      С Сашей Базановым, бывшим беспризорным, заканчивавшим Институт физической культуры, Цессарский дружил еще в Москве. Здесь, в отряде, их дружба окрепла. Они были неразлучны. Оба молодые, темпераментные, оба смелые, оба запевалы, зачинщики отрядных затей. Одной из таких затей были тренировки в беге, которые, по совету Цессарского, завел у себя в роте Саша Базанов. Каждое утро бойцы после физкультурной зарядки пробегали определенную дистанцию. С ними вместе неизменно бежал сам доктор.
      - Уж не улепетывать ли собираетесь? - шутили над Базановым и Цессарским.
      - Почему улепетывать? - возражал Цессарский. - Готовимся не улепетывать, а догонять.
      Получив разрешение отправиться на операцию, доктор бросился к прибывшим из Москвы друзьям, делясь с ними своей радостью. Но и новичкам разрешили побывать в этом бою. Показали они себя с самой лучшей стороны.
      ...На рассвете группа партизан из ста человек под командой Базанова вышла из лагеря и после дня пути, приблизилась к селу Богуши.
      Выла уже ночь, когда Базанов послал людей в разведку. В ближайшем лесочке разведчики заметили небольшой костер, вокруг которого сидели и лежали неизвестные люди. Предполагая, что это бандиты, разведчики осторожно подползли к кострам. Но неизвестные оказались крестьянами из села Богуши. Они обрадовались появлению партизан и обстоятельно рассказали, что делается в селе, где расположились националисты.
      - Проучите этих выродков, - в один голос просили крестьяне, - жизни от них нет.
      И тут же охотно согласились быть проводниками.
      Село Богуши находится на западном берегу реки Случь. Здесь до сентября 1939 года проходила советско-польская государственная граница. По берегу, у самой воды, были разбросаны доты и дзоты. Река разбухла, и вода затопила эти сооружения.
      Рассчитав свои силы и поставив задачи перед командирами подразделений, Базанов ждал рассвета.
      По сигналу к атаке бойцы, бесшумно подобравшись к крайним хатам села, с громким "ура" бросились вперед. Заспанные, не успевшие протрезвиться бандиты метались по селу. Повсюду их настигали меткие пули партизан.
      Одним из первых вбежал в село Цессарский. Он в упор расстреливал врагов из своего маузера. Брошенные им в сарай две гранаты заставили навсегда замолчать строчивший оттуда вражеский пулемет.
      Когда Цессарский перезаряжал маузер, появился раненый. Тут только доктор вспомнил о своих прямых обязанностях. Здесь же, посреди села, он приступил к перевязке. Но не успел он кончить, как застрочил неподалеку автомат и пули просвистели над его головой.
      - За мной! - крикнул раненому Цессарский и потащил его за угол хаты.
      Стрельба продолжалась. Заканчивая перевязку, врач заметил, что стреляют с сеновала, из ближайшего сарая. В несколько прыжков он очутился там.
      - Сдавайтесь, гады! - крикнул он.
      В ответ бросили гранату. Она упала у самых ног доктора. Цессарский переметнулся за угол. "Жаль, гранат не осталось", - подумал он. Но тут же вспомнил о фляжке со спиртом, что висела у него на поясе. Недолго думая он опорожнил фляжку на стены сарая, поднес спичку.
      Скоро из сарая, проломив крышу, один за другим спрыгнули на землю три бандита. На одном из них тлела одежда.
      Спокойно, будто стреляя по мишеням, Альберт Вениаминович уложил всех троих.
      - Не догнали бы мы их, пожалуй, если бы не тренировались в беге, шутили Цессарский и Базанов, возвратившись в лагерь с большими трофеями.
      Тогда-то, после боя, новички и рассказали все, о чем так жаждали услышать партизаны. Рассказали о родной Москве, об атмосфере спокойствия и уверенности, царящей там, о том, что уже сейчас, в разгар войны, идет восстановление освобожденных городов, продолжается жилищное строительство и строительство метро.
      - Да, - вспомнил вдруг Гриша Шмуйловский, - ведь для тебя есть посылочка, Алик! - И он достал из своей сумки небольшой пакет и передал Цессарскому.
      - Что же ты молчал столько? - сказал Цессарский, со смущенным видом разворачивая пакет.
      - Да ты мне сам забил голову своими расспросами.
      Жена прислала доктору письмо, пестрое шерстяное кашне, очевидно, ею же связанное, и новое издание "Гамлета". С этими дорогими ему вещами Цессарский никогда уже не расставался.
      В тот же день пришли в лагерь Ростик и Ядзя.
      Старик Струтинский перехватил их раньше всех. Он молча выслушал обоих и, не проронив ни слова, скрылся в своем шалаше.
      Ядзя пришла ко мне. Она вытащила из потайного кармана пакет:
      - Вот, тетя Марфа велела передать. - И, заливаясь слезами, рассказала о происшедшем.
      Ядзя с Марфой Ильиничной пошли в Луцк на условленную встречу, получили от инженера пакет и вернулись в лес, где их ждали партизаны, которых оставил Фролов. Документы Марфа Ильинична вшила в воротник пальто. Всей группой отправились они к своему отряду. Днем отдыхали в хуторах и селах, ночь шли.
      В хуторе Вырок хату, где они отдыхали, окружили гитлеровцы.
      Ростик и его товарищи предложили матери и Ядзе бежать через двор в лес и сами выскочили из хаты.
      Марфа Ильинична быстро распорола воротник пальто, достала пакет.
      - Возьми, Ядзя. Ты еще можешь убежать... ноги молодые... Передашь командиру...
      Схватка шла около хаты. Шестеро партизан не могли устоять против сорока жандармов. Трое были убиты, а Ростик с двумя бойцами, уверенный, что мать и Ядзя уже скрылись, стал отходить к лесу.
      - Ростик не видел, как в хату ворвались жандармы, - рыдая, рассказывала Ядзя. - Тетю ранили, а меня схватили за руки... Я больше ничего не видела... вырвалась, схватила пистолет, выстрелила в кого-то, потом выпрыгнула в окно. На другой день я встретилась в лесу с Ростиком и двумя нашими ребятами. Ростик не знал, что мать у фашистов осталась.
      - Ну а дальше?
      - Дальше вот что. Мы все ходили в том лесу недалеко от Вырок. Вечером смотрим, идет какая-то женщина. Мы ее дождались и расспросили. От нее узнали, что тетю ужасно били, но она ничего не выдала. Потом гестаповцы ее увели и за деревней расстреляли. Ночью крестьянки подобрали ее тело и похоронили в лесу. Эта женщина привела нас на свежую могилу. Она, оказывается, тоже хоронила тетю и пришла в лес, чтобы кого-нибудь из нас встретить.
      Мы жили на войне. Мы не раз видели смерть, не раз хоронили своих товарищей. Мы беспощадно мстили за них фашистам. Казалось, мы уже привыкли к жестокостям борьбы. Но смерть Марфы Ильиничны потрясла всех до глубины души. Весть о ее гибели мгновенно разнеслась по лагерю, и как-то необычно тихо было у нас в лесу, когда я шел в чум Владимира Степановича.
      Говорить с ним было нельзя - спазмы душили старика. Я ушел от Владимира Степановича с таким чувством, словно в чем-то перед ним виноват.
      Сейчас, вспоминая гибель Марфы Ильиничны, я разыскал один из номеров партизанской газеты и в нем некролог:
      "Печальную весть принесли наши товарищи, возвратившиеся из последней операции: от рук фашистских извергов погибла Марфа Ильинична Струтинская.
      Мы хорошо узнали ее за месяцы, что пробыли вместе в отряде. Мать партизанской семьи, семьи героев, она и сама была героиней - мужественной патриоткой.
      В отряде она была матерью для всех. Неутомимая, умелая, она работала день и ночь.
      Марфа Ильинична добровольно отправилась на выполнение серьезного оперативного задания. На обратном пути пуля фашистского палача оборвала ее жизнь.
      За нее есть кому отомстить. Поплатятся фашисты своей черной кровью за дорогую для нас жизнь Марфы Ильиничны Струтинской.
      Родина ее не забудет!"
      Николая и Жоржа Струтинских не было в лагере, когда до нас дошло это печальное известие. Они находились в Ровно. Тем тяжелее было Владимиру Степановичу. Чтобы как-то рассеять его горе, мы специально придумали ему командировку. Он поехал, вернулся, пришел ко мне и доложил, что задание выполнено. Я поразился, до чего же изменился старик - за несколько дней осунулся, сгорбился.
      - Садитесь, Владимир Степанович!
      Он тяжело опустился на пень. Я налил ему чарку вина. Но он отодвинул ее:
      - Не могу.
      Молчание казалось бесконечным, и я не мог нарушить эту безмолвную исповедь: старик не нуждался в том, чтобы его утешали. Наконец он заговорил, вернее, поделился своей давно выношенной мучительной мыслью:
      - Вот если бы с ней был Николай... Или Жорж - этот тоже крепкий. Ну, да что уж теперь, не вернешь.
      Теперь Владимир Степанович часто справлялся о сыновьях, когда они были в отлучке:
      - Что с Жоржем? Когда вернется Николай?
      После смерти матери Вася и Слава остались одинокими. Девушки-партизанки ухаживали за ними, но заменить мать не могли. Да и опасно было у нас. Поэтому, как только представилась возможность, мы отправили Васю и Славу на самолете в Москву. С ними улетела и Катя. Отец строго наказал ей заботиться о братьях.
      ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
      Станцией Здолбунов мы заинтересовались сразу же по прибытии в Ровенскую область. Здолбуновский железнодорожный узел связывал Германию с Восточным фронтом. По магистралям Львов - Киев, Ковель - Луцк - Киев, Минск - Сарны - Киев через Здолбунов шли в обе стороны - на запад и на восток - немецкие эшелоны.
      Организовать здесь разведывательную и диверсионную работу значило оказать серьезную помощь Красной Армии.
      Первым из нас посетил Здолбунов Николай Приходько. Это был его родной город. Связь с Здолбуновом Приходько установил еще задолго до своей гибели.
      - Смотри, - предупреждал я его, - будь осторожен со старыми знакомыми. На станции не показывайся - узнают. Достаточно одного предателя - и пиши пропал.
      - Понял, - кивал в ответ Приходько, больше всего боявшийся, что командование раздумает его посылать.
      Приехав в Здолбунов, он принялся разыскивать друзей - людей, в которых не сомневался. Один из них - Дмитрий Михайлович Красноголовец встретился ему на улице. Красноголовец был до войны работником железнодорожной милиции, теперь, при оккупантах, он работал столяром в городской управе. Он признался Коле Приходько, что давно уже мечтает об активной борьбе, но не знает, с чего начинать - где достать взрывчатку, с кем из товарищей можно связаться. Приходько указал ему на братьев Шмерега, которых знал как надежных людей. Оба брата охотно согласились помогать партизанам. Приходько объяснил, в чем должна заключаться эта помощь, но никаких конкретных заданий не дал.
      - Собирайте людей, - сказал он, - а там будет видно.
      Задания Красноголовец и его товарищи получили только тогда, когда у них организовалась подпольная группа. Создав эту группу, Дмитрий Красноголовец проявил себя как патриот, готовый отдать свою жизнь за освобождение Родины, как хороший организатор, способный выполнять наши задания. И задания последовали.
      Впрочем, здолбуновские товарищи, как только они оказались вместе, не стали ждать связного из отряда и начали действовать самостоятельно, делая все, что было в их силах. Они срезали шланги тормозов на паровозах и вагонах, развинчивали рельсы. Им удалось задержать в депо на ремонте семьдесят почти исправных паровозов - задержать на целых триста часов каждый. Это было уже чувствительнее прежних мелких диверсий, после которых гитлеровцы за два-три часа ликвидировали повреждения.
      Вслед за Приходько в Здолбунове побывали Кузнецов, Гнидюк, Шевчук, Коля Струтинский. Они приезжали сюда всякий раз, когда в Ровно становилось "тесновато", то есть когда они получали сведения о готовящейся облаве. Разведчики проводили у Красноголовца или у братьев Шмерега по два-три дня и возвращались обратно, когда опасность проходила. Они-то и были представителями отряда в Здолбунове - направляли работу организации, строго следя за тем, чтобы она была тщательно законспирирована.
      Связь с отрядом здолбуновская организация держала не только через ровенских разведчиков, но и через специального курьера связи, которого выделил Красноголовец. Этим связным был Леонтий Петрович Клименко, или просто Леня, как все его звали. Леня был военнопленным, немцы освободили его из лагеря как опытного шофера и назначили на автобазу одного из хозяйственных учреждений в Здолбунове. Прямого отношения к железной дороге Леня не имел, зато в его распоряжении находилась полуторка. Как-то он прикатил на ней на "маяк", сдал Вале Семенову пакет от Красноголовца, а обратно повез пятьдесят мин замедленного действия.
      Вскоре обязанности Лени Клименко расширились. Ом стал возить из Ровно на "маяк" разведчиков. Когда бы нам ни понадобилась машина, она у нас теперь была.
      Этого невысокого, простого, улыбчивого парня полюбили все, кого он возил и с кем просто встречался. Дни, когда ему удавалось побывать в лагере отряда, он считал праздником. Клименко ходил от костра к костру, присаживался, подолгу беседовал, пел наши песни и, бывало, ночи не спал, чтобы не расходовать попусту время, которое он мог побыть с партизанами.
      С нетерпением ждал Клименко, когда наконец ему разрешат сжечь полуторку, явиться в отряд и стать автоматчиком. Это было его мечтой.
      Мины, которые Леня доставил здолбуновским товарищам, причиняли гитлеровцам огромные убытки. Мины оказывались под котлами паровозов, под цистернами с горючим, под вагонами составов, следовавших на Восточный фронт. Взрывы происходили в пути, в восьмидесяти часах езды от станции Здолбунов. Сведения о результатах диверсий доходили к подпольщикам от поездных бригад. Проводники рассказывали, что "ни с того ни с сего" вдруг на полном ходу взрывался котел паровоза или цистерна с бензином - тогда сгорал весь эшелон.
      Красноголовец слушал эти рассказы с трудно скрываемым волнением. Человек уже немолодой, много на своем веку повидавший, он часами простаивал на станции в ожидании поезда с востока и не мог уйти до тех пор, пока не узнавал о результатах диверсии. Ему хотелось видеть эти результаты своими глазами, слышать своими ушами взрыв, от которого гибнут немецкие грузы и падают мертвыми вражеские солдаты. Когда случалось, что о заминированном эшелоне не приходило известий, это вызывало тревогу Красноголовец боялся, что работа его пошла насмарку. В таких случаях он не находил себе места до тех пор, пока не взлетал на воздух новый фашистский эшелон.
      ...Еще накануне Нового года Константин Ефимович Довгер предложил нам связаться с неким Фидаровым.
      - Этот человек будет вам полезен, - сказал Константин Ефимович. - Он инженер Ковельской железной дороги, перед войной работал начальником станции Сарны. В Сарнах и Ковеле у него много знакомых.
      - А положиться на него можно? - спросил Кочетков.
      - Член партии.
      - Что он сейчас делает?
      - Долго мытарился при немцах, скрывался, а сейчас устроился диспетчером на мельнице недалеко от Сарн.
      Дядя Костя умел подбирать людей для нашей работы. Мы уже убедились: если он рекомендует кого-либо, значит, на человека можно положиться.
      Кочетков пошел на свидание к Фидарову.
      Фидаров, маленький, коренастый, подвижный, как все уроженцы Кавказа, горячо сказал Кочеткову в ответ на его предложение:
      - Что за вопрос! Давайте приступать к делу немедленно. Говорите, что нужно сделать.
      - А как вы сами считаете? - спросил Кочетков.
      - Я считаю, - воскликнул Фидаров, жестикулируя, - нужно взорвать мосты! Я давно так считаю, но у меня нет мин. Пришлите - сделаю. И давайте скорей. Я и без того потерял много времени.
      - Взорвать мосты успеете, - сказал Кочетков. - Начать нужно с создания крепкой подпольной группы.
      Спустя полтора месяца Фидаров передал через Валю Довгер список членов своей организации. Это были рабочие, машинисты, путевые обходчики, станционные служащие.
      По заданию Кочеткова сарненская подпольная организация начала интенсивную разведку на железной дороге. Фидаров бесперебойно давал в отряд сведения о движении на магистралях Ковель - Коростень и Сарны Ровно: сколько проходит поездов, куда и какие перевозятся войска, грузы, снаряжение. Эти сведения мы незамедлительно передавали в Москву.
      Вскоре группа Фидарова расширила свою деятельность - стала заниматься не только разведкой, но и диверсиями. Наконец-то наш кавказец добрался до мостов. Все чаще и чаще в районе Сарн летели под откос вражеские эшелоны.
      В дальнейшем мы организовали подпольные группы на других станциях - в Костополе, Ракитном, Луцке. Повсюду советские патриоты, получив нашу помощь и руководство, охотно брались за дело и наносили немецким захватчикам чувствительный урон.
      Тем временем продолжал свою патриотическую работу и сам Константин Ефимович Довгер.
      Он побывал не только в Ровно. По нашим заданиям он посетил Ковель, Луцк, Львов и даже Варшаву. Отовсюду он привозил ценные разведывательные данные.
      Особенно успешным было его посещение Варшавы. Он пробыл там всего пять или шесть дней, но за это короткое время сумел узнать немало интересного.
      В частности, дядя Костя установил, что в Варшаве существуют две псевдоподпольные польские офицерские школы. В каждой из них обучается по триста человек. Школы эти субсидируются из Лондона эмигрантским польским правительством. Кого же готовят в школах? Ответ на этот вопрос давало одно обстоятельство, которое удалось выяснить Константину Ефимовичу. Субсидии в виде американских долларов, получаемые из Лондона, шли в карман гитлеровцам. Да, гитлеровцам! Гитлеровцы же - генералы, офицеры и гестаповцы - являлись преподавателями в этих школах. Нетрудно было понять, что за кадры готовили эти "учебные заведения", чему там учили и к чему предназначали обученных офицеров.
      Однажды при встрече с Кочетковым Валя Довгер передала очередное донесение отца: фашисты собираются вывезти все оборудование механических мастерских из села Виры Клесовского района.
      Мастерские эти считались одним из крупных предприятий в области. В них ремонтировались паровозы, тягачи, тракторы, автомашины. При мастерских была своя электростанция. Отдельная железнодорожная ветка связывала их со станцией Клесово.
      Рассказав о намерении немцев, Валя предложила взорвать мастерские и железнодорожный мост между ними и Клесовом. То ли отец велел ей передать это Кочеткову, то ли сама она надумала, во всяком случае, она довольно решительно, не предвидя возражений, заявила об этом плане.
      Кочетков сообщил его нам, прибавив от себя, что вполне разделяет предложение дяди Кости и Вали. Мы согласились.
      После того как были детально разведаны порядки в мастерских, число и расположение охраны, Кочетков направился туда с группой в двадцать человек; пятеро из этой группы - местные жители. Пошли в Виры и наши маститые специалисты подрывного дела - инженер Маликов, Коля Фадеев, Хосе Гросс.
      Ночью они приблизились к мастерским и разбились на три группы: одна, с Гроссом, пошла к мастерским, другая, с Маликовым, - к электростанции, третья, с Кочетковым и Фадеевым, - к паровозному депо. Каждая группа бесшумно сняла охрану на своих объектах и начала минирование.
      Когда приготовления были окончены, Кочетков дал сигнал. В ту же секунду раздались три оглушительных взрыва. Депо, мастерские и электростанция загорелись.
      Подрывники собрались в условленном месте. Пора было двигаться в обратный путь. Но Кочетков, вернувшийся последним, сказал упавшим голосом:
      - Плохо получилось, товарищи. В депо в момент взрыва находились только два паровоза, а третий с пятью - десятью вагонами стоит недалеко отсюда, на железнодорожной ветке. Неужели оставим его?
      - Взорвать!
      - Сам знаю, что взорвать, но у нас осталась только одна мина для моста. Как быть?
      Выход нашел Хосе. По его совету половина людей пошла взрывать мост, другая направилась к паровозу. Здесь партизан Нечипорук, работавший раньше помощником машиниста, взобрался на паровоз и развел огонь в топке. Когда мост был взорван, паровоз стоял уже под парами. Нечипорук пустил его со всеми вагонами, а сам спрыгнул на ходу. Набирая скорость, паровоз взлетел на взорванный мост и с ходу рухнул вниз, за ним загремели туда же вагоны.
      Через несколько дней к месту взрыва приехала специальная комиссия из рейхскомиссариата. Она определила, что убытки от диверсии в Вирах исчисляются миллионами марок.
      - Ну и отвел я душу, - говорил Кочетков в лагере. - А какой молодец Гросс, как хорошо придумал!
      Кочеткова партизаны очень уважали, но тихонько острили и посмеивались на его счет. Главной темой шуток был громкий бас Кочеткова. Виктор Васильевич не умел тихо разговаривать. Ночами в походах все старались идти бесшумно, боялись сломить веточку, чтобы не нарушить лесной тишины. Стоило Кочеткову услышать чей-нибудь шепот, как тут же следовало его строгое замечание:
      - Прекратить разговоры! Идти бесшумно! - да так громогласно, что в соседнем хуторе начинали лаять собаки...
      Операцию по взрыву механических мастерских Виктор Васильевич провел блестяще, как, впрочем, и все, за что ни брался.
      В этой диверсии участвовал с пятью бойцами своего отделения Гриша Сарапулов. Он так умело поднял на воздух сначала депо, а затем мост, что удостоился похвалы самого Гросса.
      ...В один из первых весенних дней Константин Ефимович Довгер, получив задание, направился в Сарны, чтобы оттуда поездом выехать в Ровно. Его попутчиками были двое партизан - Петровский и Петчак. Они так же, как и дядя Костя, должны были сесть на станции Сарны в поезд: один - вместе с Довгером на ровенский, другой - на поезд, следующий в Ковель.
      По дороге их остановила группа вооруженных людей. Один из этой группы, видимо старший, приказал обыскать всех троих. У них забрали деньги и документы - больше ничего не нашли. У Константина Ефимовича взяли часы.
      - В штаб! - приказал старший.
      Их привели в одинокий домик на окраине села, на берегу реки Случь. Вокруг домика сновали такие же вооруженные люди. Дядя Костя заметил у них на шапках трезубы и тут только окончательно понял, с кем имеет дело.