- Приготовить оружие! - приказал он.
      Вскоре снова вбежал часовой. На сей раз к дому приближалась группа вооруженных бандитов.
      - Вот видишь! - сказал Шевченко. - Гора не идет к Магомету, так Магомет идет до той горы. Ну-ка, Микола, - обратился он к Корню, - пойдем, примем гостей.
      Они оба вышли и спустя короткое время передали через часового, что среди "гостей" находится и "сам" Калина.
      Крутиков тем временем совещался с Бурлаком и Пастуховым. Каждый из них предлагал свой план встречи. Договорились, что Крутиков беседует с "районовым" в первой комнате, все остальные переходят во вторую, к хозяевам. Шевченко и Корень остаются снаружи, получив "подкрепление" из двух человек... Там, на хозяйской половине, сразу три окна, и все три выходят в разные стороны, к тому же и дом стоит на бугорке - место, значит, для наблюдения удобное. Убедившись, что все готово к приему, Крутиков крикнул Дроздову, выходившему для "подкрепления" наружной охраны:
      - Проси!
      Это было знаком и для всей комнаты. Здесь сейчас же запели самую отвратительную из бандеровских песен. Крутиков кинулся к двери, куда уже входил "районовый эс-бэ", стал "смирно", вытянул руку вперед и рявкнул бандеровское приветствие.
      Калина оказался щуплым человечком, лицо его было напудрено, волосы завиты, на ногтях блестел лак. Крутиков ухитрился избежать рукопожатия, взял под козырек и, изо всех сил стараясь быть вежливым, спросил, чем он может быть полезен. "Районовый эс-бэ" предложил выйти за клуню для разговора. Крутиков взял с собой Корня, и они вышли. Калину сопровождал один из его "свиты" - типичный уголовник по кличке Цыган.
      За клуней Крутикову было предложено предъявить документы и доложить о целях и пути следования отряда. "Районовый эс-бэ" долго вертел в руках бумажку, а Крутиков тем временем отвечал на вопросы о "целях".
      - Почему едете без связных? - спросил Калина. - Почему не по линии связи?
      - А зачем? - искренне удивился Крутиков. - Дорогу я знаю, пароль у меня есть...
      - Да?! - недоверчиво пробормотал "районовый эс-бэ", и Крутиков, бросив взгляд на его пальцы с ярким маникюром на ногтях, все еще державшие "удостоверение", почувствовал неодолимое желание тут же, на месте, застрелить это двуногое, вызывающее в нем омерзение.
      - Вы абсолютно правы, - ни с того ни с сего вмешался Корень, - без связного далеко не уедешь. Дайте нам связного, а?
      Калина поднял на него глаза и... согласился.
      Тогда Крутикову пришло в голову потребовать заодно и сани - пять пароконных повозок. "Районовый эс-бэ" согласился и на это. Независимый тон, каким с ним говорили, то, что его заставили ждать у дверей дома, а может быть, и презрение, сквозившее в каждом слове и жесте Крутикова и Корня, - все это подействовало гипнотически. Калина решил, что разговаривает с каким-то начальством.
      - Вот видишь, - говорил Крутикову Корень, - вышло по-моему! Здесь у них так: где нахальство, там и начальство.
      И когда оказалось, что сани вовремя не поданы, Крутиков и Корень решили взять их силой. Это им удалось довольно легко.
      С помощью двух бандеровцев, выделенных Калиной для связи и, конечно, для наблюдения, погрузившись на сани, группа благополучно перевалила шоссе и оказалась на берегу реки. Предстояла переправа. Но тут случилось неожиданное. Один из связных, тот самый Цыган, изрядно выпивший перед дорогой, но успевший уже отрезветь, узнал вдруг Наташу Богуславскую.
      Он долго и откровенно присматривался к ней, затем подошел, взял ее за плечо и сказал:
      - А я тебя знаю, красотка!
      - Как же, - насмешливо отвечала Наташа, отстраняясь, - сватов ко мне присылал.
      - Сватов? - зло повторил Цыган. - Ты уж вросватана. - И он обвел рукой вокруг ее шеи, показывая петлю.
      Дело принимало серьезный оборот. Василий Дроздов, присутствовавший при разговоре, бросился за Крутиковым.
      - Эту дивчину, - произнес Цыган, обращаясь к Крутикову, - разыскивает "эс-бэ".
      - Ее? - спросил Крутиков недоверчиво. - Ты вот что, Цыган, ты давай-ка лучше лодку ищи.
      - Лодку найдем! - входя в раж, грозно заявил Цыган, удерживая Наташу. - Я знаю эту невесту. Пусть она скажет: кто оружие к партизанам увез? Что? Не помнишь такого случая? Так мы напомним... А ты чего? крикнул он на Крутикова, схватившего его за руку. - Большевичку укрываешь?
      - Доедем - разберемся, кто она такая, - миролюбиво сказал Крутиков. А сейчас иди ищи лодку, или... - Крутиков нарочно помедлил, - или придется тебе окунуться в воду, а плавать ты не умеешь. Понял?
      Цыган переглянулся со своим напарником. Их было двое, а в группе двадцать один человек.
      Сопровождаемый Дроздовым и Приступой, бандит отправился на поиски лодки.
      Больше он ни слова не проронил о Наташе.
      Он помог найти лодку, переправился вместе со всеми, но в группе подозревали, что он успел сообщить о своей догадке ездовым, отправлявшимся на санях обратно. Следовало торопиться. В ближайшем хуторе Крутиков снова достал лошадей и сани, и, не задерживаясь, отряд помчался дальше. Во время стоянки Цыган и его напарник исчезли. Разыскивать их было некогда, да и бесполезно.
      На следующую ночь группа перешла границу Галиции. Дорога лежала на Боратын - родную деревню Дроздовых.
      Это был трудный путь. Шли по колено в снегу. Каждый шаг стоил больших усилий. А тут еще разыгралась пурга, и идти стало еще тяжелее.
      - Ничего, - успокаивала Женя, по мере приближения к родной деревне спешившая больше всех и забывшая про усталость, - это хорошо, что пурга: следы заметет.
      Показалась деревенька.
      - Это не наша, - сказала Женя, - наша дальше.
      Видя, что все выбились из сил, Крутиков решил сделать остановку. Он облюбовал для этой цели крайнюю хату, в окне которой мерцал слабый свет. Не успели партизаны приблизиться, как из хаты выбежала женщина, вероятно, хозяйка, и, завидя незнакомых с трезубами, подняла крик. Со всех сторон начали сбегаться крестьяне, вооруженные вилами, топорами и кольями. Деревня, в которую, видимо, нередко наведывались бандиты, на этот раз приготовилась к отпору. "Раскрыться? - мелькнуло у Крутикова. - Нет-нет, сразу же решил он, - чем черт не шутит..."
      Превозмогая усталость, отряд бросился в сторону.
      Поблизости от Боратына, по словам Дроздовых, должен был находиться домик лесничего, поляка, которого звали пан Владек. Место для остановки казалось подходящим.
      - Этот пан Владек верный человек? - несколько раз осведомлялся Крутиков у Дроздовых.
      - Человек хороший, - отвечала Женя, и Дроздов поддерживал ее оценку. - Ему можно поверить. Знаем его хорошо. О нем весь народ хорошо отзывается. Он у нас лет десять лесничим.
      Пан Владек, круглый, румяный, неопределенного возраста человек, принял партизан очень радушно. В Дроздовых он узнал своих старых знакомых.
      - Так, партизаны, выходит? - говорил он немного удивленно и как бы не веря тому, что видит. Он суетился, усаживая пришедших гостей; велел затопить печь, чтобы лучше обогреть хату. - А я открываю дверь и думаю: что еще за хлопцы пришли до меня ночью? Пустил - и тревожусь, а тут, можно сказать, пришла ко мне Советская власть!..
      - Пан Владек, - сказал Крутиков, - мы будем просить вас помочь нам выбрать более безопасную дорогу.
      - Не надо говорить "пан Владек", - поправил его лесничий, - лучше сказать "товарищ Владек". Дорогу я вам укажу. Я всю округу на пятьдесят километров знаю. Если у вас, товарищ командир, есть карта, я покажу по карте, как вам надо идти. Вам надо идти на Гуту-Пеняцкую. Немцев там нет. Вот она, Гута, недалеко. - Владек взял карандаш и начертил им кружок на карте, раскинутой на столе. - Это не деревня, а крепость. Вокруг нее крестьяне поставили свои посты с пулеметами. Почти у каждого есть винтовка, гранаты. Женщины и те владеют оружием. Только вы там эти... ваши снимите. - Он показал на трезуб на шапке Крутикова, которую тот забыл снять.
      - Кокард, товарищ Владек, мы снимать не будем, - подумав, не согласился Крутиков с советом лесничего. - Мы сделаем иначе. Мы попросим вас сходить в Гуту... Хорошо бы сейчас же, ночью, и предупредить о нашем приходе. Мы будем там завтра. Сейчас половина третьего, - Крутиков взглянул на часы. - До рассвета мы успеем отдохнуть, а с рассветом выйдем. Вы нам окажете большую услугу.
      - Хорошо, - согласился Владек. Было по всему видно, что он рад оказать услугу партизанам. Он быстро оделся, снял со стены охотничье ружье и, сказав гостям, что могут располагаться у него в хате как дома, ушел.
      Еще раньше Крутиков отпустил Василия Дроздова в Боратын. Тот вернулся задолго до рассвета. Он разведал обстановку, достал хлеба, табаку. Побывав у тестя - отца Жени, он узнал, что их - Василия и Женю - после их исчезновения из деревни долго разыскивали фашисты; старика таскали в гестапо, били, но он упорствовал, твердил, что ничего не знает.
      Дроздов был возбужден свиданием с родными. Он говорил громче обычного, расхаживал взад и вперед по комнате; его волнение передавалось Жене, которой очень хотелось увидеться с родными. Они оба начали упрашивать Крутикова сейчас же, не дожидаясь возвращения Владека из Гуты, идти в Боратын.
      - Бандеровцев там нет, - говорил Василий, - там мы сможем достать лошадей.
      Женя, поддерживая мужа, говорила, что в Боратыне они легко обо всем договорятся. Крутиков, хотя и опасался, что с появлением группы в селе крестьяне могут узнать их как партизан, все же согласился. У него не хватило сил отказать Жене в свидании с родными, тем более что в Боратыне у нее остался ребенок. Соблазнила его также возможность достать лошадей.
      В Боратыне, выдавая себя все так же за бандеровцев, они потребовали лошадей.
      Дроздовым Крутиков разрешил зайти домой.
      Им открыл отец. Женя бросилась к спящему ребенку, припала к постели, не решаясь обнять, чтобы не разбудить, и расплакалась. Василий молча взял ее за плечи, отвел в сторону, усадил. Подошла мать и со слезами стала просить Женю, чтобы та осталась дома. Так как дочь молчала, мать стала просить о том же Василия и Крутикова, который зашел сюда в ожидании, пока закладывают лошадей.
      - Ни, мамо, - тихо сказала наконец Женя. - Ни. Как я могу...
      Старик, молча до того наблюдавший эту сцену, вдруг выступил вперед и строго сказал:
      - Нихай дочка идэ, куды совисть наказуе, за своим чоловиком.
      Решив таким образом вопрос о дочери, он предложил гостям выпить на дорогу по чарке горилки.
      Через несколько минут Крутикову доложили, что сани готовы.
      В Гуте действительно были начеку. Партизаны заметили это сразу. Лошадей с ездовыми отослали. Надеясь, что Владек успел предупредить гутовцев, Крутиков сказал партизанам, чтобы те подождали, а сам пошел в село. У околицы собралось человек сорок крестьян, большинство было без оружия, но некоторые держали винтовки.
      Навстречу выступил сутулый крестьянин. Он подозрительно поглядел на трезубы, красовавшиеся на шапках гостей.
      - Кто вы? - спросил он Крутикова, когда тот в сопровождении бойца Клепушевского вышел вперед.
      - Советские партизаны, - ответил Крутиков, глядя крестьянину в глаза.
      - Откуда идете?
      - Из Цуманских лесов.
      Сутулый начальник отряда самообороны недоверчиво шевельнул густыми бровями.
      - Куда?
      - На запад, - прямо и просто ответил Крутиков.
      - На западе нет Красной Армии, - резко сказал сутулый. - Говорите, что вы советские партизаны, а почему на шапках у вас трезубы?
      - Нельзя ли зайти куда-либо в дом? - не отвечая на вопрос, сказал Крутиков. - Там легче будет говорить. - И добавил, улыбаясь: - Мы слышали о вас.
      - От кого?
      - О вас говорил пан Владек, лесничий...
      На строгом лице сутулого блеснуло что-то похожее на улыбку. Он более доверчиво посмотрел на Крутикова, но сказал по-прежнему сухо и коротко:
      - Идите за мной!
      Сопровождаемые крестьянами, партизаны пошли в село. Их отвели в пустующее помещение школы. Здесь сутулый, оказавшийся на самом деле руководителем сельской обороны, назвал себя Казимиром Войчеховским и продолжал свои расспросы. Его интересовали сообщения с фронтов, положение в стране, а также сведения о польской армии в Советском Союзе, причем во всех этих вопросах он казался более осведомленным, чем Крутиков. Позже выяснилось, что у него был радиоприемник. Крутиков догадался, что Войчеховский продолжает "прощупывать" гостей, все еще не веря, что имеет дело с советскими партизанами.
      К Клепушевскому подошел молодой крестьянин и спросил, не учился ли тот в львовской гимназии. Клепушевский повернулся и ахнул: он узнал товарища по гимназии! Хотя учились они в разных классах, так как Клепушевский был старше, но знали друг друга. Среди вновь пришедших в школу крестьян нашлись двое, которые узнали в Дроздове товарища, работавшего одно время вместе с ними в Бродах. Недоверие рассеивалось.
      В школу собирались крестьяне. Появились женщины. Приносили хлеб и другие продукты. Женщины принялись готовить обед. Крутиков сидел около топившейся печи и беседовал с Войчеховским. Женю Дроздову и Наташу окружили женщины. Слушали рассказы о жизни партизан, о том, как фашисты бегут из Ровно, о наступлении Красной Армии.
      Степан Пастухов затеял возню с набравшимися в школу ребятишками. Степан любил детей, и игра с ними доставляла ему истинное удовольствие. Крестьяне осаждали Крутикова просьбами отпустить к ним партизан в гости: "Хоть на полчаса, пускай хоть он у меня хату посмотрит..."
      После постоянной настороженности, в какой люди были в пути, после противных "приветствий", ненавистных песен и всей той напряженной игры в бандеровцев, которую скрепя сердце вели партизаны, какое облегчение чувствовать себя снова самим собой, жить не таясь, говорить то, что думаешь, зная, что собеседник твой тебя не предаст.
      И когда звонкий голос Наташи начал песню, хор голосов отозвался и подхватил ее так дружно, словно люди, собравшиеся здесь, давно живут вместе. Пели, отдавая песне всю душу. То была песня, сложенная крестьянскими девушками, увозимыми на чужбину, в Германию.
      Сейчас эта печальная песня забыта, как забываются многие песни. Был и ответ на нее, сочиненный одним из наших партизан. Ответ этот тоже пели тогда в Гуте-Пеняцкой. Смысл ответа тот, что на голос девушки идет ее возлюбленный, находит ее и освобождает из неволи. Конец получался, таким образом, оптимистический. С другим концом, печальным, невозможно было примириться.
      Подпевая хору, Крутиков следил за лицами крестьян. Он радовался, что советская песня так волнует и трогает людей, которым годами прививали ненависть ко всему советскому. "Нет, - думал он, - какая, к черту, вражда, все это придумано нашими врагами..."
      И вместе со всеми подтягивал слова:
      Ти не турбуйсь, коханая.
      Я йду вже на пiдмогу,
      Тебе з ганебної тюрми
      Я поверну до дому...
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      На рассвете десятого января ко мне в чум вбежал Кузнецов, накануне приехавший из Ровно.
      - Артиллерия! - крикнул он. - Наши! Наши!
      Набросив на плечи шинель, я устремился за ним. Артиллерийские залпы были четко слышны в тишине леса. Люди высыпали из землянок. Все взволнованно слушали этот то нарастающий, то утихающий гул. Красная Армия шла, сметая фашистов.
      Подошел запыхавшийся Лукин.
      - Как бы не опоздать, - сказал он.
      Мы зашли в чум и, подождав замполита, передали через связных приказ о немедленном выступлении отряда.
      С нами были теперь и ровенские товарищи - группа человек в пятнадцать во главе с Новаком. Соловьев и Кутковец продолжали оставаться в Гоще. Новак привел лишь тех, кому непосредственно угрожала гибель, в том числе и трех девушек, организовавших взрывы в казино, - Галю Гнеденко, Лизу Гельфонд и Иру Соколовскую.
      Сам Терентий Федорович явился с забинтованным лицом, виднелись одни глаза. Жена встретила его испуганным криком. На руках у нее был двухмесячный ребенок, сын, которого Новак увидел чуть ли не впервые.
      - Ничего, - отвечал он, сверкая глазами и протягивая жене толстые от бинтов, несгибающиеся руки, - ничего. До свадьбы заживет. Показывай героя.
      Одна из женщин, пришедших с Новаком, худенькая, с усталым, бескровным лицом, обратилась ко мне:
      - Товарищ командир! Что же будет с моими детьми? - Губы ее задрожали. Глаза затуманились слезами. Это была Лиза Гельфонд. - Их у меня трое. Оставила у соседки. Теперь ничего о них не знаю. Что же будет?!
      - Мы постараемся найти ваших детей, - сказал я. - Дадим радиограмму.
      - Куда радиограмму?
      - В Москву. Попросим, чтобы наши, как только займут город, разыскали ваших ребятишек и позаботились о них.
      - Да?! - Лиза посмотрела на меня недоверчиво. - А можно это?.. Если можно, то пусть сделают, я дам адрес... Боже мой, только бы знать, что они живы... А как вы думаете, скоро наши туда придут?.. - И сама же ответила: - Теперь-то уж скоро...
      К вечеру десятого января мы достигли железной дороги Ровно - Луцк.
      Нам предстояло решить ту же задачу, что и Крутикову, с той только разницей, что в группе было двадцать один человек, у нас - около тысячи четырехсот. Но дело даже не в этом. С нашим обозом мы могли перейти железнодорожный путь только через переезды, а не через кюветы и насыпь дороги, по которой часто курсировали вражеские бронепоезда.
      Итак, мы вынуждены искать переездов. Первый, который мы обнаружили, был завален камнями, землей, деревьями. Это постаралась фельджандармерия. Идем дальше. Та же картина: завал на переезде, а подступы к нему заминированы. Наконец разведка донесла: есть свободный переезд, но перейти дорогу будет трудно.
      - В чем же дело?
      - А в том, товарищ командир, что охрана большая.
      Вместе с разведчиками я поехал посмотреть, что за охрана.
      Сани, как назло, ползут медленно, натыкаясь в темноте на кочки и коряги.
      - Здесь, товарищ командир.
      Оставили сани, прошли немного вперед.
      - Здесь бункеры, тут кишмя кишат гитлеровцы.
      Двое разведчиков пробрались почти к самой дороге. Скоро они вернулись и сообщили:
      - У фашистов тут пушки, пулеметы. Видно, как дула торчат из амбразур.
      Когда мы вернулись к отряду, там уже зажгли костры.
      - Утро вечера мудренее, - как бы подтверждая то, что сейчас мы ничего не решим, сказал Стехов, - подождем.
      Наступило утро. С первыми лучами солнца с востока вновь донеслась канонада. Но утро, а за ним и вечер не изменили нашего положения. Несколько суток мы бродили всем отрядом вдоль линии железной дороги. Много раз разведчики пытались скрытно подобраться к бункерам и забросать их гранатами, но всякий раз гитлеровцы встречали партизан шквальным огнем своих пулеметов.
      Все серьезнее нам угрожало "окружение" своих.
      Стехов, Лукин и я сидели у небольшого костра и обсуждали положение.
      Вдруг из темноты раздалось:
      - Товарищ командир! Разрешите с группой партизан пойти прямо на переезд и там ликвидировать охрану.
      Я оглянулся и увидел стоящего в положении "смирно" высокого немца. Стальной шлем закрывал половину его лица. На складно сшитой немецкой шинели были погоны лейтенанта. На ногах - щегольские офицерские сапоги с "бутылочными", негнущимися голенищами. С левой стороны пояса в кобуре пистолет. Хотя голос говорившего и был мне знаком, от неожиданности я машинально опустил руку в карман за пистолетом. Цессарский - а это был он - продолжал:
      - Немецкого обмундирования у нас много. Охотников на это дело еще больше. Разрешите рискнуть. По-немецки я говорю неплохо...
      Он подробно изложил свой план, но я с ним не согласился.
      - Сделаем еще несколько попыток. Если не прорвемся, тогда уж рискнем.
      В свою очередь, и Кузнецов настаивал, что ждать он больше не может, что, как ни больно оставлять отряд, он хочет попробовать проскочить на свой риск.
      Я знал, как Николай Иванович дорожит каждым днем, и не стал возражать. Серый "опель" был еще раньше перекрашен в черный, снабжен новым паспортом и фарами другого образца, так что даже сам бывший владелец, гебитскомиссар города Луцка, вряд ли смог бы узнать свою машину. Шофера Белова одели немецким солдатом, на самом Кузнецове была его неизменная шинель с погонами обер-лейтенанта. Вместе с ними отправлялся и Ян Каминский, который должен был следовать под видом крупного спекулянта, удирающего из Ровно от большевиков. Разумеется, все это подтверждалось соответствующими документами.
      Кузнецову предстояло заехать сначала в Луцк, где была возможность запастись бензином и маслом, а оттуда двинуться во Львов. Намечалось, что во Львове все трое обоснуются у кого-нибудь из многочисленных родственников и знакомых Каминского.
      - А что, - обратился ко мне Николай Иванович, - если отряд не скоро подойдет ко Львову? Что я там буду делать? Война сейчас идет быстро. Все, что бы я вам ни передал, любые сведения через два-три дня окажутся устаревшими. Мне не хочется попусту рисковать жизнью. Разрешите в таком случае заняться там кем-нибудь из крупных гитлеровцев.
      Я назвал Кузнецову двух фашистских главарей, которыми, по-моему, следовало заняться: губернатора Галиции, доктора Вехтера, и вице-губернатора, доктора Бауэра.
      Собирая Кузнецова в дорогу, мы условились о месте встречи его тройки с отрядом и о пароле на случай, если к нему будет послан от нас незнакомый ему человек.
      - Старайтесь чаще сообщать нам о себе, - предупредил Николая Ивановича Лукин. - Выполнили задание - сообщайте. Не удалось выполнить тоже сообщайте. Вот вам координаты Крутикова. Вот два адреса во Львове, куда вы также сможете передать все, что нужно.
      Мы условились, что, если Кузнецову, Каминскому и Белову не удастся встретиться с отрядом, они должны разыскать группу Крутикова и остаться с ней. Не выйдет и это - перейти самим линию фронта. Если же и тут неудача уйти в подполье и ждать прихода Красной Армии.
      Как всегда, Лукин хотел предусмотреть все возможные варианты. Он отдавал себе отчет в том, что всех комбинаций нельзя предвидеть, что это шахматы, где можно задумать только первые два-три хода, а в остальном положиться на талант игрока. Но и понимая это, он в то же время добивался максимальной точности расчета, какая только возможна в шахматах, и не допускал мысли о проигрыше.
      Разведка донесла, что на одном из переездов замечены немецкие колонны, движущиеся на запад. Кузнецов решил "отступить" вместе с противником.
      - Ну, прощайте, Дмитрий Николаевич! - сказал он.
      Мы обнялись и по русскому обычаю трижды расцеловались. Когда Кузнецов прощался с Лукиным, Стеховым, Струтинским и другими своими товарищами, я внимательно приглядывался к сцене расставания и осязаемо ощущал, как горячо любят в отряде Николая Ивановича.
      "Опель" двинулся в путь.
      Разведчики, сопровождавшие Кузнецова, доложили спустя два часа, что его машина благополучно "втерлась" в немецкую колонну, прошла переезд и движется в общем потоке.
      Прошло еще три дня. Найдя выход, мы всем отрядом оказались за железной дорогой. Путь лежал на запад.
      Труден был этот путь. Двести километров - и буквально на каждом шагу можно ждать нападения из засады. Фронт близко, мы в ближайшем тылу врага, кругом немцы, и не только немцы, но и предатели-националисты. Они в последнее время стали очень активными, стараясь заработать себе право на эвакуацию в Германию.
      Уже на следующий день после перехода через железную дорогу партизанам пришлось драться с вражеским отрядом. Мы истребили его почти весь. Через несколько километров повторилась та же история. Так мы и шли почти все время с боями.
      Отечественных боеприпасов осталось мало. Чтобы выйти из положения, мы создали две роты специально с трофейным оружием, к которому имелось много патронов. Эти роты выдвигались вперед.
      Обстановка подсказывала новый распорядок жизни: одна часть отряда ведет бой, другая готовит обед и отдыхает.
      Владимир Степанович Струтинский оказался неоценимым в этом суровом походе.
      Николай Струтинский, Шевчук, Гнидюк и Новак неизменно шли впереди отряда, просматривая дорогу.
      Почти все населенные пункты мы занимали с боем. Чтобы не нести излишних потерь, выработали особую тактику: если у деревни замечены часовые или вооруженные группы, то после нескольких залпов из пушек и минометов в деревню с громким "ура" врывалась одна из рот. Кавалерийский полуэскадрон, разбившись на две части, окружал деревню. Всякий, кто бежал оттуда с оружием, попадал в руки кавалеристов. К моменту вступления отряда в деревню она оказывалась, как правило, очищенной от противника.
      Но бывали иные случаи. Однажды вошли мы в деревню, а она пустая. Ни людей, ни скота, ни птицы, даже мебели нет в хатах.
      Куда все исчезло? Неужели гитлеровцы вывезли в Германию людей со всем их скарбом?
      Ответ на этот вопрос нашли Коля Струтинский, Михаил Шевчук и Валя Семенов.
      В одной из хат они обнаружили в чулане яму. Яма была тщательно закрыта пустой бочкой. Отодвинули бочку. Семенов с фонариком полез в дыру. Вдруг под землей - выстрел. Семенов - назад.
      - Выходи подобру! - крикнул Струтинский.
      Ответа не последовало.
      - Давай дымовую гранату! - предложил Валя Семенов. - Мы их сейчас выкурим оттуда.
      Шевчук принес дымовую гранату. Несколько таких гранат мы захватили в недавнем бою. Мы не знали, где и как их можно применять, а вот теперь они пригодились. Шевчук бросил в дыру гранату. Отверстие закрыли бочкой. Прошло три-четыре минуты, и из ямы послышался кашель. Дым душил засевших в ней людей. Они держались еще довольно долго, но наконец не выдержали:
      - Выходим, не стреляйте!
      Бочку откатили. Из дыры показался человек. Он был ни жив ни мертв. За ним вылезли второй и третий. От них мы узнали, почему опустела деревня.
      Гитлеровцы не хотели, чтобы Красная Армия нашла на освобожденной территории людей, имущество, продукты. И вот крестьянам под страхом расстрела предлагалось устраивать под домами так называемые "схроны", складывать в них хлеб, все имущество и прятаться самим; устраивались "схроны" даже для скота.
      Мы проверили. Действительно, "схроны" оказались под многими домами. Иногда это были настоящие подземные квартиры, где стояли кровати, мешки с зерном, имущество. Везде была заготовлена на много дней вода.
      Всем жителям партизаны предложили выйти из "схронов".
      Люди вышли. Невозможно описать, как велика была их радость, когда они увидели своих. Старик крестьянин принялся рассказывать:
      - Воны лякалы нас, що прийдуть червони, пограбують все майно, а нас побьють. Мы не вирыли. Але колы воны побачили, що "схроны" не копаем, то стали грозити розстрилом, нибы-то мы сымпатызуемо Червоний Армии!
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      Помня наказ Николая Ивановича, Валя предприняла попытку разузнать подробно о Кохе. В том, что имперский комиссар Украины и гаулейтер Восточной Пруссии больше в Ровно не вернется, не оставалось никаких сомнений. Важно было выяснить другое: находится ли он в Кенигсберге или в Берлине. Из осторожных слов одного майора, знакомого Вале по рейхскомиссариату, она заключила, что Кох в Берлине и, по слухам, в немилости у фюрера, который недоволен гаулейтером за поспешную "эвакуацию". Другой Валин "сослуживец", маленький, щуплый, но горластый гауптман, прозванный "герром Геббельсом" и действительно чем-то на него похожий, на вопрос о гаулейтере сказал, что не имеет чести быть осведомленным.
      В этот день в рейхскомиссариате подготовка к эвакуации приняла особенно лихорадочные темпы. Валя возвращалась домой в хорошем настроении, испытывая необыкновенный подъем; она не шла, а бежала, как бы ускоряя этим время. Не сегодня-завтра она будет во Львове, а там...
      В десять часов вечера к ней постучали. Она услышала голос Лео Метко, того самого Метко, который был одним из ее первых "знакомых" в Ровно и помог с пропиской. Что могло ему понадобиться?
      С Метко вошли в комнату четверо военных гитлеровцев и двое гражданских. Эти гражданские сразу же прошли в кухню.
      - Чем могу служить? - по-немецки спросила Валя, стараясь не терять самообладания.
      Обер-лейтенант, очевидно, старший, подошел к ней вплотную и сказал по-русски, приставив пистолет:
      - Где Пауль?
      - Не понимаю, - ответила Валя, ежась от прикосновения дула. Гестаповец не отнимал пистолета.
      - Где? - нетерпеливо повторил он.
      - Какой Пауль? - притворяясь ничего не понимающей, спросила Валя. - У меня есть несколько знакомых, которые носят это имя.
      В квартире начался обыск.
      - Одевайся! - приказал обер-лейтенант.
      Гитлеровец все время говорил по-русски. Он, видимо, хотел подчеркнуть, что знает ее происхождение, и ждал, что она от неожиданности тоже заговорит по-русски. Но Валя была упряма.
      - Я эвакуируюсь с рейхскомиссариатом. Вы не имеете права меня задерживать, - продолжала девушка по-немецки.
      - Не беспокойтесь! - переходя на немецкий, сказал обер-лейтенант. Мы вас эвакуируем именно туда, где вам надлежит быть.
      - Но я лучше знаю... - начала было Валя, но не закончила.
      - Всех взяли, эта последняя, - услышала она из кухни, где, что-то ломая, чем-то грохоча, возились жандармы.
      Разговор был бесполезен. Им нужно знать, где Кузнецов, а она этого никогда им не скажет.
      Ее вывели на улицу. Там у каждого из окон квартиры стояли автоматчики. За углом Валя увидела три легковые машины. Девушку втолкнули в одну из них. Валя знала, какими улицами ее повезут в гестапо. Она ни о чем не думала, следя лишь за поворотами. На улицах безлюдно. После восьми хождение было запрещено. На одном из перекрестков машины остановил патруль. Валя вспомнила, что город объявлен на угрожаемом положении. И хотя это не являлось для нее новостью, она несказанно обрадовалась этому. Впервые так ясно и неопровержимо ощутила она торжество приближения своих.
      В два часа ночи начался допрос. Какой-то незнакомый ей майор, тоже с пистолетом в руке и тоже тыча дулом в лицо, потребовал назвать место дислокации партизанского отряда и фамилию командира. О Пауле пока не было речи. Видимо, это берегли на конец.
      - Какой отряд? - недоумевала Валя. - Какой командир? Вы меня принимаете за кого-то другого!
      Она много раз слышала, как ведут себя на допросах партизаны. Она знала, что нужно молчать и отвечать одним словом "нет". Но надежда на то, что, может быть, не все потеряно, а может быть, и хитрость, выработанная месяцами опасной игры в "немку", вошедшая уже в привычку, побудили ее сейчас говорить и доказывать, что ее арест недоразумение, доказывать и требовать немедленного выяснения и освобождения.