На площадке перед усадьбой десятка два автомобилей поджидали своих седоков. Возницы в скромных костюмах маялись от безделья, кому разрешалось, курил в салоне, кому нет — сбились в кучку, большинство по шоферской привычке дремали за рулем, как извозчики, покорно и чутко.
      Не успел Максимов сделать двух шагов по дорожке, дугой ведущей к воротам, как вспыхнули узкие фары и раздался низкий рев мощного мотора. Из шеренги выкатилась плоскодонная гоночная машинка и, грациозно вильнув, пристроилась рядом с Максимовым.
      Черное стекло, жужжа электроприводом, поползло вниз, и в окошко высунулась женская головка.
      — Вас подбросить? — улыбаясь, спросила Лиза.
      Максимов остановился.
      Из салона пахло уютным девичьим гнездышком: тонкими духами, дорогой кожей, шоколадными конфетами, фруктовой жвачкой и маленькими секретиками. Только гнездышко это могло нестись сквозь ночь, как торпеда. Хищно и неукротимо.
      «Странный выбор для юной дамы. Обычно они предпочитают что-нибудь игрушечное. Типа „равы“ или „шкоды фелиция“, — подумал Максимов. — „Телячьи тачки“, как называет эти авто знакомый, потому что в них телки ездят. Впрочем, дареному коню в зубы не смотрят. Если удалось заглянуть в кошелек дарителя».
      — Ну что вы так напряглись? Все равно машину бы ловили. Считайте, что тормознули меня.
      — А куда делся сопровождающий?
      Оказалось, Лиза, даже сидя, умудрялась смотреть сверху вниз. Выдала такой взгляд, что у Максимова сложилось впечатление, будто он стал меньше ростом и резко помолодел, до сопливого детсадовского возраста.
      — Глупый вопрос. Если дама одна, значит, на то есть причины. Так вы едите или нет?
      Несмотря на тон, дверцу она со стопора сняла.
      Максимов остро почувствовал, что водоворот ситуации медленно и неотвратимо затягивает в себя. Сначала Василий Васильевич подкатывал, потом вдова потребовала встречи, теперь — милая барышня.
      «Или выгребай в сторону, или ныряй в жерло водоворота. Делай что хочешь. Но только — делай!»
      Максимов распахнул дверцу, перебросил на заднее сиденье сумку. Сел в кресло.
      Сидеть оказалось чрезвычайно неудобно. Слишком низко, да еще ноги вытянулись во всю длину. Сразу же представил, что зад находится в каких-то десяти сантиметрах от асфальта, отделенный лишь тонким слоем металла, и по спине прополз холодок.
      — Как называется машина? — поинтересовался он.
      — «Эклипс». Японский вариант «порша», — с достоинством ответила Лиза. — Нравится?
      — Слишком низкий клиренс.
      — Это еще что?
      — Расстояние от дороги до пола. Очень важная характеристика, особенно на наших дорогах. Когда налетишь на торчащую железяку, сразу оценишь.
      Лиза хмыкнула, вдавила педаль, мотор взревел, и машина приемисто рванула с места.
      Охранник успел предупредительно распахнуть ворота, и машина вырвалась на дорогу, не сбавляя скорости.
      До шоссе предстояло ехать километров десять по тряской бетонке, но Лизу будущее подвески автомобиля явно не волновало. Она еще больше вдавила педаль газа. Максимов накинул ремень безопасности.
      — Страшно? — В полумраке салона сверкнула ее улыбка.
      — Если сразу в лепешку, то — нет.
      Она рассмеялась. Сбросила скорость до минимума.
      — И я того же мнения. Но лучше, конечно, на байке. У меня «Кавасаки-Ниндзя». Классный агрегат. Вот на нем как раз и можно: раз — и в дамки.
      Карина тоже гоняла будь здоров, выжимая из своей «хонды» все, что возможно. Скорее всего, в байкеровских кругах они с Лизой и познакомились.
      «Ладно, девочка, давай, зондируй дальше. Я помогать не буду», — подумал Максимов пристраивая затылок на подголовнике.
      Машина клюнула передком, потом резко взбрыкнула. Фары, сорвавшись с дороги, полоснули по темноте.
      Лиза вцепилась в руль.
      — Дороги, на фиг, родные! — проворчала она. — Что за народ? Только и разговоров, что русские любят быструю езду. Что же тогда нормальных дорог нет?!
      Максимов покосился на девушку.
      — Давно за границей живешь?
      Лиза удивленно посмотрела на его.
      — Полгода. А что, заметно?
      — Пока — да. Это культурный шок, Лиза. Через год пройдет.
      — А вы, Максим, как я посмотрю, патриот?
      — Нет, зачем уж так сразу… Просто я знаю, что ленивый народ в Сибири городов не строит, армия трусов не входит в чужие столицы.
      — Хо, когда это было! Мой дед до Берлина дошел, вот он и был патриотом до мозга костей. Повод был. А сейчас за что эту страну любить? — Она наморщила нос. — Все равно что любить мать-алкоголичку. Мучительно и стыдно. Сейчас эту страну любят только дураки и чиновники.
      Максимов промолчал.
      «Сменилось поколение. Тебя готовили умирать за родину. Эти будут грызть глотки друг другу, чтобы выжить любой ценой. Тебе вдолбили, что Россия — аж одна пятая часть суши. А они с первого класса знают, что она — всего-то одна пятая мира. И есть еще четыре пятых неосвоенного пространства и всего одна жизнь, чтобы урвать от него хоть толику себе. Другое поколение, что тут поделать!»
      — А вы, Максим, что здесь делаете?
      — Просто живу.
      Лиза скорчила презрительную гримаску.
      — В Европе люди в тюрьмах живут лучше, чем в этой стране.
      — Знаю. Но меняться местами не хочу, — ответил Максимов.
      «Даже не пытайся объяснить, что счастье — не географическая категория, а духовная. Стань человеком-государством, подними свой собственный флаг и прими личную конституцию, заключи договор о ненападении с соседями — и будь счастлив. А придет нужда, умри за свое внутреннее государство, как за единственно возможную родину».
      Дорога пошла на взгорок. Лиза ловко переключила передачу.
      — А вам палец в рот не клади, Максим.
      — И не надо. Это не гигиенично.
      — Зато — эротично.
      Максимов в ответ на наглость, не спрашивая разрешения, достал сигарету и зажигалку.
      — Плохое настроение? — другим тоном спросила Лиза.
      Максимов прикурил, кивнул:
      — По пятибалльной шкале — минус восемь.
      Лиза протяжно выдохнула.
      — Я собираюсь в ночной клуб. Надо стряхнуть с себя эту похоронную хмарь.
      — Желаю хорошо повеселиться.
      Повисла пауза.
      Лиза нажала кнопку, темное стекло сбоку от Максимова поползло вниз. В узкую щель ворвался сырой ветер.
      Максимов зажмурился, с удовольствием подставил лицо под холодную упругую струю ветра.
      — Тачка, кстати, не от богатого папика, как вы могли подумать, а от бедной мамочки. Наследство, — упавшим голосом добавила она.
      «Молодец, уже горячее. На жалость надавила и ближе к теме подвела», — отметил Максимов.
      Он скользнул взглядом по четко очерченному профилю и тонким кистям рук на руле, вдохнул запах ее духов. Опять закрыл глаза.
      «Не больше двадцати. Яркая внешность и хорошее домашнее воспитание — вот и все достоинства. Немного пошлости, но это наносное, в компаниях подцепила. Чтобы хорошо устроиться в жизни, вполне достаточно. Спонсора, как они сейчас выражаются, найдет без проблем. Захочет, сделает мужем. Не понравится, поменяет на другого. Вроде бы сильный тип, но какая-то трещинка есть. То ли карма родовая, то ли личная травма».
      Он настроился на сидевшую рядом девушку и через секунду увидел…
       …Яркий свет. Квадраты белого кафеля на стенах. Полированная сталь стола с желобом. Неопрятный, оплывший труп немолодой женщины. Мочалка крашеных волос над багровым лицом, залепленным липкими струпьями. Развалившиеся в стороны огромные груди с пожухлыми сосками.
       Человек в блекло-синем комбинезоне и в марлевой маске, закрывающей нижнюю половину лица, уверенным движением ведет скальпелем от паха к горлу женщины.
       — Вчера тебя не было. Много потеряла, бормочет он, и на маске выступает влажный кружок. — Балеринку привезли. Мать, я душой отогрелся. Ты бы видела то тело! Манекен, кукла Барби… А внутри какая чистенькая! Все срезы идеальные, хоть в музей неси. Попка у нее, как две дыньки. Плотные, аппетитные. За ту попку бы при жизни подержаться!
       — Что с ней было? — спрашивает Лиза.
       — Ай, любовь, наверное. Вены себе вскрыла. Красиво ушла, как патриций. Привезли, обмыли — она как куколка стала. Красивый человек, запомни, мать, и в жизни красив, и после. Не то что это свиноподобие. Отойди! — предупреждает он и разводит в стороны разрез.
       Отскакивает от стола. Утыкает нос в локтевой сгиб.
       В узкую щель лезет желтая слизь, потом с пукающим звуком труп разламывается пополам. На стол вываливается плотная желто-серая масса в розовых прожилках.
       — О, нажрала жиров-то! — глухо ворчит мужчина.
       — Что с ней? — спрашивает Лиза.
       — Думаю, панкреатит. — Мужчина рукой выгребает желтые пласты. — Видишь, почти сгнила изнутри. Не плесни ей муж в морду кипятком, года бы не протянула. Поторопился мужик. Нервы, наверное, не выдержали.
       — Дети остались?
       Мужчина поворошил слежавшиеся сизые трубы в распахнутом животе трупа.
       — Само собой. Одного, вон, кесарнули. — Он поднял лицо, один глаз, рыбий от толстых стекол очков, закрылся веком. — А ты бы видела матку у балеринки. Не матка, а грушка дюшес!
       Кисти рук затянуты в перчатки и от этого кажутся омертвелыми. Этими мертвыми пальцами он начинает копошиться в склизких внутренностях.
       — Игорь Михайлович, если балерину еще не отдали, можно я ей макияж сделаю?
       Мужчина смотрит на Лизу долгим взглядом. Пожимает плечами.
       — Почему бы и нет? Денюжку заработаешь. В твоем возрасте денюжки очень нужны.
       Лиза заторможенным движением подносит к губам сигарету. Глубоко вгоняет в легкие дым, выдыхает, выбивая из ноздрей липкую пробку сального запаха смерти…
      Максимов глубоко затянулся, выпустил дым в окно.
      — Лиза, ты учишься или работаешь? — спросил он.
      Лиза отрицательно покачала головой. Выбившаяся прядка упала ей на щеку, она резко смахнула ее и вновь вцепилась в руль.
      — Ни то ни это. Окончила медучилище, хотела поступать в институт, но… Мама умерла. Оставила кучу денег, дом в Майнце и фирму.
      — В Германии? — уточнил Максимов.
      — Да, она в Бундос на ПМЖ уехала в девяносто первом. Круто поднялась, только жить начала по-человечески. Глупо все вышло. Как авария по дороге к морю. В самый неподходящий момент.
      Максимову даже не пришлось специально настраиваться, чтобы увидеть…
       …Ванная комната. Розовая, игрушечная, как у Барби.
       Миниатюрная женщина, заломив под себя руку, лежит навзничь на кафельном полу. Короткий розовый халатик, задравшись, обнажает красивые бедра. Под женщиной натекла прозрачная желтая лужица, намокшие полы халата заметно потемнели, стали красными.
       Кулачок женщины, закинутый к голове, плотно сжат. Он кроваво-красного цвета, и вокруг него на кафеле стынут темно-красные разводы. Пол усыпан острыми зеркальными осколками. И еще по полу рассыпаны мелкие горошины таблеток. Часть растоптали в пыль, оставив на кафеле белые кляксы.
       Сидящий рядом на корточках мужчина не обращает никакого внимания на наготу женщины. У него невыспавшийся вид и усталые глаза. Равнодушными, белыми от тонкой резины пальцами он прощупывает шею женщины.
       — Где вы провели сегодняшнюю ночь, фройляйн Данич? — откуда-то издалека доносится мужской голос. Спрашивает другой, стоящий сбоку, но сил повернуться нет. — Вы понимаете меня? Может, вам требуется переводчик?
       — Да, я говорю по-немецки, — невпопад заторможенно отвечает Лиза. — Но лучше пусть кто-нибудь переводит.
       Голова женщины мертво покачивается в ладони мужчины. Русые локоны ползут со лба, открыв вытаращенный неживой глаз.
       — Где вы провели сегодняшнюю ночь? — повторяют вопрос по-русски.
       Голос прилетает из какой-то совсем уж мутной дали.
       — Я была на дискотеке «Бульдог».
       — Это семьдесят километров от Майнца. Вы ездили на своей машине?
       — Нет, брала у мамы.
       — Ваша мать принимала транквилизаторы или седативные лекарства?
       Голос кажется безликим и нудным, как жужжание осенней мухи. Лиза хочет отогнать ее, но тело будто облито липкой патокой, руки не слушаются.
       — Я не знаю. Я только сегодня, вернее, вчера прилетела. Когда вместе жили в Москве, да, пила снотворное.
       — Какие лекарства она еще принимала, вы знаете? Фройляйн, вы меня слышите? — продолжает донимать мужской голос.
       Мужчина осторожно опускает голову женщины. Она скатывается набок, и теперь на Лизу смотрят оба мертвых глаза. Лицо женщины перекошено судорогой, разлепленные губы обнажают ряд идеальных белых зубов.
       Мужчина тоже смотрит снизу вверх, в усталых глазах тускло бликует свет галогенных лампочек.
       — Ей прописали гормональные. Какие именно, не знаю.
       — Где ваша мать хранила лекарства?
       Лиза удивлена вопросом.
       — Лекарства следует хранить в холодильнике, — заученно отвечает она.
       Мужчина, сидевший на корточках, тяжело уперевшись в колени, со стоном выпрямляется.
       Задает вопрос по-немецки.
       — У вашей матери были проблемы со зрением? — переводит нудный голос.
       — У нее дальнозоркость. Плюс пять.
       Мужчина выслушивает перевод. С треском сдирает с рук перчатки.
       Полные губы его шевелятся. Лиза слышит, как сквозь вату, резкие звуки чужой речи.
       — Вам лучше пройти в другую комнату, фройляйн, — где-то близко звучит голос переводчика.
       Лиза поворачивает голову. А комната, стены, яркие квадраты окон продолжают вращаться, все быстрей и быстрей…
      — Глупая смерть. Сослепу перепутать «Седнокарп» с седативным, такое только моя мамочка могла учудить!
      — Извини, я не медик. Что бывает в таком случае?
      Лиза покрутила пальцем у виска.
      — Крышу сорвет. А на фоне климакса может быть все что угодно. Где тонко, там и порвется.
      — Инсульт? — попробовал угадать Максимов.
      Лиза закусила губу. Кивнула.
      — Может, сменим тему? — предложил Максимов.
      Лиза опять кивнула.
      — Да, хватит похоронной мути! Надо определяться и жить дальше.
      — Либо своей тропинкой по лесу, либо по левой полосе с мигалкой? — подсказал Максимов.
      Лиза, вздрогнув, повернула к нему лицо.
      — Карина растрепала? — Улыбка далась ей нелегко.
      — Ну, подушками с ней драться не надо. Формулировка авторская, а проблема общая.
      — Я эту проблему решила. А вы?
      — Не понял?
      Лиза загадочно улыбнулась.
      — Неужели вы такой наивный?
      — Получается, да.
      — О-хо-хох, — вздохнула Лиза. — Как вы думаете, о чем все гадали на похоронах? — После паузы она сама ответила: — Как скоро вдова заведет себе официального любовника и как Карина распорядится своей долей наследства.
      — Это дело Карины. — Максимов сознательно не стал лезть в интимную жизнь вдовы.
      — Не-а. — Локоны на голове Лизы качнулись, две прядки лизнули щеки. — Завещания я не читала, но и так ясно, что Карина — единственный наследник, достигший совершеннолетия. Брату нет шестнадцати. Остаются только Карина и ее мама. Контрольный пакет акций у них. Сейчас либо совет акционеров выкупит пакет, либо дамы срочно найдут мужика и посадят во главе совета. Есть промежуточный вариант — мужика им находят.
      «Есть еще один промежуточный вариант — им находят мужика со снайперской винтовкой», — мысленно добавил Максимов.
      — Круто, согласитесь. Просто Сидни Шелдон, — не остановилась на достигнутом Лиза. — Так что определяйтесь. Да, вы в курсе, что у Карины имеется официальный жених? Мальчик нашего круга, с хорошим образованием, набирается опыта в аудите Газпрома. Перспективный мальчик. Но лично я ставлю на вас. Знаете, почему?
      Она покосилась на Максимова, но ответа не дождалась.
      — Вы — хищник. И даже не пытаетесь это скрыть.
      — И все? — с иронией спросил Максимов.
      — Разве мало?
      Лиза, газанув на повороте, круто выбросила машину с грунтовки на шоссе — сразу в левый ряд. Ударила по рычагу коробки передач, до отказа вдавила педаль газа.
      Ускорение вдавило Максимова в кресло. Ветер пронзительно завыл в оконной щели, острой бритвой полоснул по щеке к виску.
      Мимо мелькнул кузов трейлера. Салон залил яркий свет фар. Водитель оглушительно рявкнул вслед клаксоном. Лиза вскинула над плечом оттопыренный указательный палец.
      Потом им же нажала кнопку на панели.
      Справа от руля вспыхнуло колечко лунного цвета, запульсировало в такт ударившей из динамиков музыке. Тягучий, надсадный рок залепил уши. Брутальный «Раммштайн» начал свой железный марш.
      — Вот так, как Рикки и Мелори , — звонкий голос Лизы перекричал вой ветра и рев гитар.
      «Не хе-хе себе! — усмехнулся Максимов. — Подросли девочки».
      Карину он научил пружинной готовности к выстрелу. Сможет ли Лиза, эта барышня с капризным профилем, как на пушкинских почеркушках, убить, если потребуется? Не раздумывая ни секунды и не изводя себя потом годами?
      «Да», — услышал он в вое ветра.
      «Да», — согласился Максимов.
      Лиза, знала она это или нет, относилась к проклятому племени прирожденных убийц.

      В салоне машины громыхал «Раммштайн».
      Дикарь в голос захохотал от приятной щекотки низких ритмов, казалось пробравшихся в живот.
      Музыка марширующих орков . Легионы разбуженных бесов выступили в Великий поход. Бараны, встав на задние ноги, закатив глаза к звездам, побатальонно печатают шаг. Лысые головы сияют, как каски, скрипят складки на тупых загривках, на вздувшихся бицепсах корчится руническая вязь. Правая ладонь в непроизвольной эрекции взлетает вверх. Девки скулят, как суки по весне. Такие не пощадят, порвут до ушей. И черт с ней! Слава их веселому, бешеному богу!
      — Дранг нах нахер! Дранг нах нахер! — перекрикивает ревущий зал Дикарь.
      Патриоты с лицами пэтэушников долбят бутсами скрюченное тело торговца арбузами.
      «Дранг нах! Дранг нах! Дранг нах!»
      Хлипкие студенты в такт барабану надувают щеки и выпячивают скошенные подбородки. Им тоже хочется крови. И пиво. Сначала — пиво, кровь — потом.
      «Дранг нах, дранг нах!»
      Подонки в дорогих костюмах делают строгие глаза, а холеные пальцы невольно отбивают дробь на сафьяновой коже портфелей. От ухающих ритмов в паху нарастает нервный зуд. Им тоже хочется. Мирового господства — всех баб и всего золота мира.
      «Трах-тах-тах-трак-такт, трах-нахт-такт!»
      — Бей не наших, бей не наших! — в вольном переводе кричит Дикарь.
      Он гонит по разбитой грунтовке. Джип смело штурмует глубокие рытвины, утробно ревет, разгребая протекторами грязь, разбрызгивает тупой мордой грязную воду. Фары мутным светом протыкают ночь.
      Грунтовка обрывается, дальше — перепаханное бездорожье. Два снопа света прошивают редкий кустарник.
      Дикарь бьет по тормозам.
      Тиранозавр терракотового цвета, тяжко переваливаясь на рессорах, пробуксовывает вперед. Трещат проломленные бампером кусты. В свете фар, как голые кости, белеют измочаленные ветки с содранной на изломах кожей.
      Грохочет прощальный аккорд брутального марша «Раммштайна».
      И сразу же к забрызганным грязью стеклам прилипает ночная тишина.
      Дикарь расслабленно откидывает голову на подголовник. Закрывает глаза.
      Сумасшедший тамтам в груди ухает все реже и реже, глуше, глуше, глуше, пока не замолкает совсем.
      Тишина и покой. Глухая темень вокруг и в груди.
      Острый кадык Дикаря судорожно дергается, из горла вырывается сухой кашель.
      Он сипло, прерывисто дышит. Через несколько секунд сип переходит в короткое подвывание.
      Дикарь поднимает голову и смотрит на себя в зеркальце.
      Из узкой зеркальной полоски на него смотрят прозрачно-чистые глаза с точечными зрачками. Дикарь улыбается своему отражению. Он не видит, но знает, улыбка сейчас — волчья.
      Он рывком распахивает дверцу. Прыгает в темноту.
      Ноги путаются в мокрой траве. Но он упрямо идет вперед в ночное поле.
      Тьма залепляет глаза и уши, через ноздри входит в тело, и его движения становятся грациозными и экономными, как у зверя, вышедшего на охоту. Он скользит сквозь побитое дождем разнотравье, легко и проворно, ничем не выдавая свое присутствие на этом затихшем ночном поле.
      Дикарь останавливается, срывает с султана дрока горсть пожухлых семян, подносит к носу. Ноздрями впитывает горький пряный аромат, ловит в нем остро-кислую нотку.
      Стая залегла где-то поблизости. Вожак оставил ему знак.
      Дикарь оглядывается через плечо. Там, где под тучами еще тускло светится стеклышко заката, остался дом Матоянца.
      Дикарь хищно скалит зубы. Из горла вырывается брехание сытого пса.
      Он разбрасывает руки крестом. Стоит, запрокинув голову. В низком небе от горизонта до горизонта распластала черные дуги гигантская свастика.
      Дикарь начинает медленно кружиться, с каждым оборотом увеличивая темп. Полы плаща распахиваются, сухо хлещут по высокой траве.
      Водоворот туч над головой оживает, все быстрее и быстрее проворачиваются темные крылья свастики, пока не сливаются в сплошное черное месиво.
      Дикарь чувствует поднимающуюся к горлу горячую волну. Она рвется наружу, а он держит ее, сжав горло. Уже становится невмоготу, красная муть застит глаза, легкие требуют воздуха, а горло — крика. И Дикарь, замерев, вытягивается вверх, и выпускает наружу протяжный вой.
      Клич зверя взлетает ввысь, к низким тучам. Заставляет замереть в ужасе поле и будит лес, черной полосой окруживший пустошь.
      Дикарь не знает, он чувствует, что его призыв услышан. Лес очнулся от сна, недовольно загудел.
      Дикарь кружится на месте, штопором вкручивая волчий вой в сырую мглу. Он не слышит себя, не замечает ничего вокруг, он сам стал этим воем. Тягучим, холодящим кровь зовом к охоте.
      И стая услышала его. Лес донес ответный клич. Десяток волчьих глоток, пересохших от возбуждения, завыли:
      — Охота-а-ау!
      Дикарь падает на колено, впечатав ладонь в землю. Склонив голову, с кряхтением дышит. Подтянутое брюхо упруго выталкивает через оскаленные зубы горячий воздух…
      Он вскинул голову и встретился взглядом с желтыми глазами вожака.
      Дикарь исторгнул низкий, крякающий смех, будто выдавил горлом комок. Он знал, ничто так не пугает зверя, как смех человека. Никто, кроме человека, в Лесу не умеет смеяться. Особенно так, чтобы брюхо свербило от низких частот.
      Вожак прижал уши. В стае, державшейся полукругом в сторонке, кто-то коротко проскулил, будто получил пинок в ребра.
      — Еще одна охота, Вожак! — Дикарь, как и все в Лесу, умел говорить глазами.
      В зрачках Вожака вспыхнули янтарные звезды.
      Дикарь притянул Вожака за уши к себе, задохнулся от родного запаха мокрой шерсти. Приблизил глаза к глазам. И стал смотреть в их янтарную глубину, отчетливо и ясно представляя себе дом посреди леса, уютно освещенную комнату с низким потолком, людей, сидящих вокруг стола, запах еды…
      Он оттолкнул от себя морду Вожака.
      — Иди! Счастливой охоты, Вожак!
      Дикарь встал. Вожак боком отпрыгнул в темноту.
      Серые тени прошуршали в траве.
      Спустя минуту от опушки раздался протяжный, тянущий душу вой.

      Низкорослый густой кустарник подбирался вплотную к железнодорожному полотну. Волной нависал над канавой, наполовину засыпанной серым щебнем.
      Дикарь, надежно укрытый со всех сторон колючими влажными ветвями, щурился на две полосы, отполированные до зеркального блеска. Рельсы испускали едва слышный гул. В тихом поскрипывании камешков между шпалами отчетливо проступал нарастающий ритм. Поезд был близко.
      Дикарь помял отекшие икры. От его движения ожили чахлые листья на кусте. Но Дикарь не боялся, что выдал себя. За три часа сидения в засаде он не почуял чужого присутствия: ни крупного зверя, ни человека.
      Здесь, у опушки, заканчивался крутой подъем в гору, и поезд замедлял ход до черепашьего шага. Времени было достаточно, чтобы облюбовать вагон и, не торопясь, запрыгнуть на подножку.
      Дикарь пропустил два состава. Первый был лесовоз, одни открытые платформы, туго забитые толстыми бревнами. Второй отпугнул видом военной техники на платформах и запахами кирзы, оружейной смазки и дезинфекции, сочившимися из наглухо закрытых вагонов.
      Хруст гравия между рельсами сделался отчетливым и громким, словно кто-то невидимый бежал, ударяя легкими ступнями между шпалами.
      Дикарь подобрался. Нащупал гладкое древко копья, подтянул к себе. От прикосновения к оружию лихорадочные удары сердца, бухающие в такт нарастающему гулу стального полотна, стали затухать. В тело вошла умиротворяющая волна расслабления. Дикарь заурчал от удовольствия.
      Локомотив выкатил из-за поворота, чихая и отплевываясь сажным дымом.
      Проплыла кабина, мелькнул размытый контур фигуры машиниста, медленно потащились вагоны. Дикарь не удостоил вниманием стальные гофрированные стены холодильных, глухо задраенные товарные, две платформы с легковушками в два яруса. Он уже знал, что пустые вагоны ставят ближе к концу состава, следом за кисло пахнущими цистернами.
      Дикарь стал всматриваться в замыкающие вагоны — они уже показались из-за поворота — , пытаясь угадать нужный. Смутная тревога мешала сосредоточиться. Чутье подсказывало, что и этот состав следует пропустить.
      И тут между лопаток будто скользнуло холодное тельце ящерки. Пальцы сами собой впились в древко копья. Дикарь затравленно оглянулся.
      Опасность еще не стала видимой, но без сомнений она была за спиной, заранее дала о себе знать сгустившимся воздухом. Она шла, грузно переваливаясь на множестве ног, тяжелых от долгой ходьбы по лесу.
      Дикарь втянул воздух через хищно раскрывшиеся ноздри. Опасность пахла мокрыми кирзовыми сапогами, ружейной смазкой и дезинфекцией, пропитавшей грубую ткань. Как военный эшелон, что прошел мимо два часа назад.