Глеб подхватил соскользнувшую с сиденья коробку.
      — Шеф, я добавлю, только не гони так!
      Валентин захохотал.
      — А как я иначе от «хвоста» оторвусь?
      — Уверен, что он есть? — Глеб оглянулся через плечо.
      Валентин с командой оперов РУБОПа страховал Глеба у бара. Валентину Глеб объяснил, что от результатов встречи зависит депутатское будущее Валентина. А что тот наплел друзьям, не так уж и важно. В конце концов, ребята просто подхалтуривали в свободное от службы время.
      — Хрен его знает! — Валентин пожал плечами, круто обтянутыми кожаной курткой. Ради дела он сменил не только шикарный «гелендваген» на подержанный «фольксваген», но переоделся в «кожу» с китайского рынка. — Лучше думать, что «ведут», чем кусать локти, когда в Бутырку привезут.
      — Клиенты перлом поделились, или сам придумал?
      — Что такое перл?
      — Проехали, — отмахнулся Глеб. — Ты лучше скажи, где тачку надыбал?
      Валентин заржал.
      — Клиент поделился!
      — Я серьезно спрашиваю.
      — А я не прикалываюсь. Клиент поделился. Я его временно на нары за ствол определил, а он мне доверенность на тачку выписал. Чтобы дело, значит, правильно расследовалось. Вот пока его на причастность ко всему на свете пробиваем, катаюсь бесплатно. Потом клиента выпущу, а тачку, скорее всего, за закрытое дело себе оставлю. Дело закрыть, как два пальца обоссать. Пистоль же он якобы нашел, нес сдавать. Почему бы не поверить, если человек правильно себя ведет?
      — Так ствол его или нет, я не понял?
      — Был мой, бесхозный. А стал его. — Валентин глухо хохотнул. — У казино этого лоха загрузил, думал бабок снять по-быстрому, а он, пудель карликовый, тяфкальник раскрыл. Пришлось загрузить по полной программе.
      Глеб с брезгливостью посмотрел в тугой загривок водителя.
      — Ты еще не передумал стать депутатом? — спросил он.
      Водитель покрутил головой.
      — Тогда привыкай не трындеть про свои подвиги в РУБОПе. Мои борзописцы напишут тексты, я их согласую с вашими политруками, а ты все выучишь наизусть. И не слова отсебятины!
      — Хо-хо-хо, Глебыч! До выборов мне еще дожить надо.
      — Останови! — приказал Глеб.
      Водитель оглянулся. Потом ударил по тормозам и прижал машину к обочине. Плотный поток мутно отсвечивающих капотов поплыл мимо.
      Глеб вышел из машины, пересел на место рядом с водителем.
      — Валентин, вбей себе в башку, твоя избирательная кампания уже началась.
      — Спасибо, что предупредил! — Валентин повел мощными плечами. — А я, дурак, подумал, что просто прикрываю тебя, пока ты с Модным рамсы разводишь.
      Глеб осмотрел напряженное лицо Валентина, удовлетворенно кивнул.
      — С Модного и начнем. Этот чухонец уже отбегался. В прямом и переносном смысле слова. То есть помер. Или вот-вот помрет.
      Валентин нервно дернул головой. Подозрительно прищурился.
      — И когда это он успел?
      — А прямо в баре. Бакс его порвал. Отхряпал всю промежность.
      Валентин помял пальцами боксерский подбородок.
      — Не кисло. И ты сам это видел?
      — Слышал. Но ошибиться было трудно. Ты Родика знаешь?
      — Такой с гумозной рожей гнома? Под Модным ходит?
      — Ходил, — поправил Глеб. — Его пес конкретно за ногу цапнул. Узнай, в какую больницу отправили Родика. Скорее всего в Склиф, но выясни точно. — Валентин хотел задать вопрос, но Глеб остановил его, подняв руку. — Не перебивай. Сегодня же пошли надежного человека, а лучше всего заявись к Родику лично. Твою морду бандосы всей Москвы знают. Через минуту всем раззвонят, что Валя Смертин навестил Родьку Гнома.
      — Они же ему после этого капельницу со скипидаром засадят! — не удержался и вставил Валентин.
      — А нам какое дело? Родик, сердцем чую, стукач ОБНОНа , сам бог его велел на ножи поднять. Если бы ты захотел из него информашку вытрясти, ты бы вытряс?
      — Говно вопрос! Шесть секунд — и все.
      — Значит, будем считать, что Родик сдал тебе партию наркоты на три «лимона».
      Валентин встрепенулся, открыл рот, но Глеб снова остановил его, вскинув руку.
      — Героин. Товар придет в фуре из Рязани. Упакован в мониторы. За фурой отправился Басурман. Личность известна?
      Валентин кивнул.
      — Значит, взять его на контроль в Рязани труда не составит, — продолжил Глеб. — Где ты накроешь фуру, по дороге или в Москве, особой разницы нет. Но в ней твой избирательный фонд, твоя рекламная кампания и твой депутатский мандат.
      — А хозяин груза кто?
      — Не бойся, претензий он не предъявит, — улыбнувшись, ответил Глеб. — А Модному уже все по барабану. Что скажешь?
      Валентин задумался. Помял пальцами подбородок.
      — Контролируемую поставку надо крутить, — неуверенно сказал он. — Брать на перепродаже и давить по всей цепочке разом.
      — Обалдительно! Через три «бэ». Блин! — Глеб в сердцах шлепнул ладонью по колену. — Ты уникальный человек, Валька.
      — Не понял? — Валентин поднял на Глеба тяжелый взгляд.
      — У тебя ума хватает только убитую тачку отобрать. А чуть дороже «штуки» баксов — так мозги клинит! Ну кто три «лимона» в зубах дяде несет? За такую глупость даже в ваших органах не поощряют.
      — Хватит чморить, — зло процедил Валентин. — Если умный, то делай все сам.
      — Что мог, я уже сделал. — Глеб выдержал паузу. — Короче, Спиноза, слушай план и цени мысль. Ведешь Басурмана от Рязани. В дороге накрываешь его. Всю бригаду валишь в канаву при сопротивлении. Торжественно конфискуешь половину груза. Вторую половину везешь в Москву. Ставишь раком остатки команды Модного и заставляешь пахать на себя. Вернее, не на себя, а на твоего генерала.
      — Ага! Тогда получается, я побоку. Со мной Орлик делиться не станет.
      — Не побоку, а в Думе. На захвате фуры я тебе такой пиар организую, что хоть генерала присваивай! А генерал Орлик пусть кого хочет, того на наркоту и ставит. Нам это уже будет без разницы. Пусть только переведет из своего фонда на мой счет бабки за половину груза.
      — А на кой тебе такие бабки в «деревянных», да еще и по безналу?
      — На борьбу с голодом в Бангладеш, елки зеленые!
      Глеб отдышался. Полез в карман плаща. Достал пачку банкнот. Не считая, разделил пополам.
      Сунул часть денег в нагрудный карман куртки Валентина.
      — Это тебе на питание.
      Открыл бардачок, бросил в него вторую часть.
      — Это на мелкие расходы. Бойцам своим поляну накроешь.
      Валентин затолкал деньги глубже. Из другого кармана достал мятую пачку сигарет, губами достал одну. Прикурил от зажигалки «Зиппо». Дунул дымом на язычок огня, захлопнул крышку зажигалки.
      — Зачем я тебе, Глеб? — глухим голосом спросил он.
      — Хороший вопрос.
      — Только не юли.
      — И не собираюсь. — Глеб развернулся, чтобы не смотреть в лицо Валентина. — Мы в одном дворе росли, только из двора разными дорогами пошли. Ты, Валька, обычный парень с банальнейшей судьбой. Школа, армия, школа милиции. Незаконченное заочное юридическое, на каждую сессию отпрашиваться надо. На экзаменах со стыда каждый раз сгораешь, и ставят тебе два балла за знания плюс два за звание. Три командировки в Чечню. Пара цацек на мундире. Ни кола ни двора. Живешь между сумой и тюрьмой. К Орлику прибился. Вроде бы повезло, а радости от этого не испытываешь. По ночам вздрагиваешь.
      — Вообще не сплю. — Валентин поморщился и прикусил фильтр сигареты.
      — Вот-вот, — кивнул Глеб. — Только орлики скоро, как накипь, сойдут. Кончается их время. А такие, как ты, были, есть и будут. Я из таких козлодоевых народных избранников делал, что ты на их фоне просто Спиноза. А уж про порядочность я вообще молчу. Там пробы ставить негде. По сравнению с ними, ты — дитя невинное. У нас, Валя, весь народ невиновен. Воруют от нищеты и в нищете всю жизнь мыкаются. Не со зла, а от безысходности на дорогу выходят. Девки — на Тверскую. А пацаны с обрезами вдоль трассы.
      — Складно излагаешь, — криво усмехнулся Валентин.
      — Нет, Валя, это ты им излагать будешь. Мне они не поверят, а тебе обязательно. Валентин Смертин, рубоповец по прозвищу Смерть Врагам, скажет то, что люди давно хотят услышать: закон и власть народа. Когда Орлик блеет про закон и народовластие, блевать тянет от одного вида его рожи. А с тобой любой мужик с радостью и бутылку уговорит, и в бой пойдет. Внешность у тебя такая. Доверие вызывает. Харизма это называется по науке. Важнейшая в политике вещь.
      — Важнее, чем голова?
      — У Гайдара голова больше и умнее твоей. Разницу чувствуешь?
      Валентин презрительно фыркнул.
      — Вот то-то! И простые люди ее нутром чувствуют.
      За стеклом со стороны Глеба выросла тень. Приблизилась вплотную. Палец пробил дробь по дверце.
      — Командир, не спать! — раздался голос облеченного властью человека.
      — По башке себе постучи, мерин парнокопытный! — ответил Валентин.
      Его рука слетела с руля и нырнула под куртку. Глаза стрельнули по очереди в оба зеркальца заднего вида, обшарили окрестности через лобовое стекло.
      Согнутый палец настойчиво забарабанил по стеклу. Глеб отстранился.
      — Открой этому дятлу, — попросил Валентин.
      Глеб опустил стекло.
      Внутрь просунулось невыразительное лицо со стертыми, плохо запоминающимися чертами.
      — Мужики, разве не знаете, вам давно пора ехать отсюда?
      — На мужиках бревна возят, — ответил Валентин. — Сам вали отсюда. А то дам в рог, на заднице до метро доедешь!
      Он вытащил удостоверение, показал золотое тиснение мужчине.
      — А если развернуть? — осклабился тот.
      — А если — в лоб?
      — А если не в бровь, а сразу в глаз? — не сдался мужчина.
      Просунул в окошко руку, развернул на ладони удостоверение.
      — Капитан Погодин. Федеральная служба охраны. Прошу представиться.
      Валентин закатил в угол рта сигарету, задрал ее тлеющий кончик кверху.
      Распахнул книжечку.
      — Старший опер ГУБОПа Смертин.
      Мужчина чиркнул взглядом по фотографии и строчкам в удостоверении. Удовлетворенно кивнул.
      — Ребята, без шуток, не надо здесь стоять. Просто не надо — и все.
      Он вытащил голову из салона, но от машины не отошел.
      — Закрой окно, — угрюмо бросил Валентин и снял машину с ручного тормоза.
      Глеб поднял стекло. Пригладил взбитые сквозняком волосы.
      — Испугался, Глебыч?
      — Нет. Я людей не боюсь.
      Валентин покачал головой.
      — Счастливчик. А я волков меньше боюсь, чем этих тварей двуногих. — Валентин втиснул машину в поток. — Куда теперь?
      — На Октябрьскую площадь. К Первой Градской. Там покажу, куда свернуть.
      Глеб прижал затылок к подголовнику, потерся, устраиваясь удобнее, и закрыл глаза.

      В подземном гараже беззвучно гулял сквозняк, облизывая гладкие выпуклости спящих машин.
      Глеб постоял, прислушиваясь и принюхиваясь. Пахло сырым бетоном и бензином. В тоннель въезда стекали звуки улицы.
      Он поднял с пола коробку, подхватил под мышку и пошел вдоль ряда машин к лифту. На ходу достал из кармана брелок, нажал кнопочку.
      Иссиня-черный «сааб» мигнул противотуманными фарами и тихо щелкнул замками.
      Глеб поднял крышку багажника, бросил внутрь коробку и плавно закрыл. Клацнул замок, потревожив тишину залитого неоном подземелья.
      Глеб нажал кнопку на брелоке, замок с тихим щелчком встал на стопор.
      Прошел к лифту. Войдя в кабину, достал мобильный, набрал номер.
      — Получите посылку, — произнес он в молчащую трубку.
      Так и не произнеся ни слова, абонент отключился.
      Лифт поплыл вверх. На пятом, последнем этаже остановился. С урчанием створки расползлись в стороны.
      Глеб вышел на площадку, покрытую ковром с густым темным ворсом. Вдоль панорамных окон стояли кадки с цветами. Широкие листья закрывали вид снизу. Из соседних домов окна подъезда не просматривались.
      На площадку выходило три двери. Номеров на них не было. Глеб подошел к средней. Нашел на связке нужный ключ, отпер дверь. Вошел в квартиру, оставив дверь полуприкрытой.
      В квартире стояла неуютная тишина необжитого жилища.
      Глеб, не зажигая света, прошел через зал в спальню. Рухнул спиной на кровать и затих, уткнув лицо в ладони.
      Тишина, на мягких лапах покружив вокруг, запрыгнула на спину, вдавила плечи в мягкую перину, дыхнула в затылок, и человек провалился в сон…
      …Он, не открыв глаз, проснулся. По телу прошла нервная волна.
      Лишь после этого раздался звук остановившегося лифта. Шелест шагов по ковру. По комнатам прокатилась слабая волна плотного воздуха, когда беззвучно раскрылась дверь. Шаги стали приближаться к спальне. Остановились на пороге.
      — Здравствуйте, Глеб, — произнес пришелец.
      — Привет. — Глеб не оторвал головы от подушки.
      — С вами все в порядке?
      — Да. Силы еще есть.
      — У вас почти не осталось времени. Они уже наступают на пятки. В машине мы нашли «маячок».
      Глеб хмыкнул в подушку.
      — Две группы поддержки переведены на круглосуточный режим. Братья по первому зову придут вам на помощь. И еще. Знайте, мы постоянно держим двери открытыми.
      Глеб перевернулся на спину, но не произнес ни слова.
      — Мы проверили посылку. Часть банкнот оказалась «иранскими». Но это не страшно. Рано или поздно все возвращается туда, откуда вышло. — Чем дольше говорил пришелец, тем яснее проступал мягкий восточный акцент. — В посылке оказалось чуть больше, чем мы ожидали. Что делать с лишними?
      — Раздайте братьям и их семьям.
      — Да будет так, — после паузы произнес пришелец. — Какие еще будут распоряжения?
      — Никаких.
      — Женщина, которая здесь жила, больше не вернется. Уходя, выбросите ключи.
      Глеб промолчал.
      — Знайте, Саид аль-Махди молится за вас.
      Не дождавшись ответа, пришелец шагнул за порог.
      Тихо прошелестели осторожные шаги. Едва слышно скрипнула прикрытая дверь. Ударились друг о друга створки дверей лифта. Лифт, урча, пополз вниз.
      Тишина выползла из углов, поползла по мягкому ковру и постепенно затопила собой комнату.

      Салин лежал на коротком диванчике в комнате позади кабинета.
      За стеной гремел голос Решетникова. Когда требовалось, вкрадчивый и ироничный баритончик Решетникова обретал мощь и медь глотки полкового старшины. Он распекал кого-то, особо не выбирая выражений. Но команды, после пике и штопоров матерно-командирского диалекта, отдавал по-военному коротко и четко. Без лишних словесных кружев.
      Отрывистые фразы проникали сквозь тонкую перегородку и больно тюкали в правый висок. Салин морщился, но терпел. Головная боль ерунда, по сравнению с перспективой потерять этот болючий, но жизненно важный орган.
      Даже в лучше дни мирок фонда «Новая политика» не был тихой заводью. Но аврал, который объявили в фонде после встречи Салина с «пенсионером цехового движения» Загрядским, превратил особняк в поднятый по тревоге армейский штаб. Прошло время тонких интриг и булавочных уколов в особо уязвимые места, пробил час безжалостных сокрушительных ударов. Война. Всего лишь продолжение экономики, но иными средствами. Аве, Клаузевиц! Золотая голова в прусском стальном шлеме.
      Вошел Решетников, всей массой плюхнулся в кресло рядом с диваном. Без пиджака и галстука, в рубашке с закатанными рукавами он показался Салину завцехом оборонного завода, матом и молниеносными решениями спасающим горящий план. Через узкий проход, разделявший их, Салин уловил жар, исходящий от тугого, плотного тела Решетникова.
      — Ты как, дружище? — для приличия поинтересовался Решетников. И не дождавшись ни ответа, ни кивка, сразу же перешел к делу:
      — Так, хвосты я народу накрутил и соответственное место скипидаром умаслил. Сейчас пойдет вал информашки, готовься.
      Салин помассировал висок. Решетников перешел на привычный «совещательный» тембр голоса, но даже приглушенные звуки отдавались в голове тупой болью.
      — Знаешь, о чем я думал, пока тут отлеживался?
      Решетников устроил сцепленные пальцы рук на животе и изобразил готовность слушать.
      — В какое дикое время мы живем, — произнес Салин, прикрывая глаза. — Если в старые времена мы установили человека, имеющего связи от Кремля до низин преступного мира, что бы мы подумали?
      — Шпион, мы бы подумали, — коротко хохотнул Решетников.
      — Вот! А сейчас даже не разберешь, кто шпион, кто вор, кто казнокрад, кто «цеховик», а кто просто дурак с инициативой.
      — На то и перестройка была затеяна, чтобы всех запутать. Но кто такой Глебушка Лобов мы вскорости узнаем в подробностях. То, что парень далеко не дурак, это и без Владислава ясно. Так долго таиться, а потом бортануть Матоянца в самый удобный момент, да еще запустить в наш огород деньги «Артели»… М-да, не дурак! — веско констатировал Решетников.
      Он оборвал речь и взял такую долгую паузу, что встревоженный Салин вынужден был сделать над собой усилие и приподняться на локте.
      — Что? — поборов раздражение, обратился он к сладко улыбающемуся напарнику.
      По опыту знал, такую плотоядную кошачью улыбочку Решетников напяливал в исключительных случаях. Когда засекал поблизости подходящую мишень для своих когтей.
      — Как на крюк насаживать молодца будем: за губу или за филейную часть?
      За долгие годы у них выработался свой язык, понятный только им. Окажись на месте Решетникова кто-то из непосвященных, пришлось бы ему рассыпать бисер слов. «Ловить клиента на компрометирующих контактах в высших эшелонах или ловить на нижних, по самому социальному дну идущими?» Это же пытка адова произнести и мука египетская выслушать.
      — С арабами ссориться рано, ты как считаешь? Лезут ребята не в свое дело, но «особый период» к ним… — Салин пожевал губами. — Рановато, я думаю.
      — Значит, сажаем крюк в задницу!
      Решетников звонко хлопнул ладонями по толстым коленям. Салин невольно поморщился, таким резким и хлестким ему показался этот звук.

      Трагедия — слишком низкий жанр для политики. Сильные мира сего считают себя персонажами эпоса, на худой конец — мифа. Им не до посконной действительности, в которой барахтается большинство. Они лишь дергают за ниточки, заставляя покорных марионеток играть для них трагедии, фарсы и комедии. Плохо, что куклы влюбляются, страдают и умирают всерьез. Впрочем так еще интереснее. В конце концов, искусство требует жертв. А искусство политики самое кровавое из всех. И Муза его — Гильотина.
      По закону жанра политику полагается делать величественные жесты и совершать грандиозные деяния. Каждый его шаг должен быть ожидаем, но трудно объясним, а действие конкретно и безнаказанно. И не стоит судить его по меркам морали и общечеловеческих ценностей. Политика не может быть моральной, но обязана быть эффективной. А из всего человечества политика интересует только он сам, любимый, да еще его клан.
      Вглядитесь в глаза мастера игры на международной шахматной доске, где пешки-народы ложатся за своих обреченных королей. Вглядитесь и ужаснитесь. Потому что вы заглянули в Бездну…
      «Особый период» — это эфемизм, призванный замаскировать страшное время, когда у заигравшихся политиков все идет наперекосяк. Мир погружается в сумерки хаоса, сбесившееся время требует жестких и сверхэффективных мер. И плеть в правящей длани хлещет беспощадно. Да так, что небо делается красным от разбрызганной крови.
      «Особый» — значит правила игры ужесточаются до зверства. И не только можно, а жизненно необходимо делать то, на что в прежние, более спокойные времена было наложено табу.
      Неисправимый уголовник? В тихое время пожалуйте в тюрьму на перевоспитание. Выйдете, не поумнеете — посадим еще раз. «Особый период»: — попался — получи пулю в затылок. Некогда тебя, братец, перевоспитывать, война на дворе или еще что похуже.
      Власть вам не нравится? О чем на каждом углу вещаете, других с толку сбивая. Подозрительными связями запаршивлены? Возьмем на карандаш, походим следом, послушаем и посмотрим. И занесем в список.
      Грянет година «особого периода» — по этим спискам проведем аресты. У кого красная галочка в карточке — налево. Носом в стенку. У кого нет — направо, поживи пока в камере.
      Только и в камере «особый период» достанет. Потребуется тюрьму освободить для новых постояльцев или погонят этапом, а тут враг наступает. Положат в ров, как тех поляков в Катыни. И лишь через пятьдесят лет признаются, наша, мол, работа.
      Но, ритуально посыпав голову пеплом, руками разведут: «Не судите строго. Время такое было. Особый период!»
      Одна радость — «период», значит, не навсегда. Нахлынет кровавый вал истории и откатится.
      Сердце стонет, когда понимаешь, что «период» — значит рано или поздно все непременно повторится.
      Так было и так будет впредь. Пока есть куклы и кукловоды, пешки, короли и гроссмейстеры.

      В Склифе царил нормальный вечерний аврал. Персонал сдавал смену. Родственники и ходячие больные сновали по коридорам. В палатах двери были нараспашку.
      Больницы Валя Смертин не любил. Покопавшись поглубже в душе, сказал бы, что просто боится. С тем образом жизни, что он вел, и тем ремеслом, что его кормило, больница — худший вариант.
      Валя знал, что шансов попасть на больничную койку с воспалением легких, например, у него мало. А вот с перебитым позвоночником, дыркой в черепе и парочкой огнестрельных ран в самых неприятных местах — сколько угодно. Близко к ста процентам.
      Во время первой командировки в Чечню он наблюдал, как вертолет, круто заложив вираж и отстреливая ракетницы, уходил в направлении Северного или какого-то еще ближайшего полевого госпиталя. На борту «вертушки» внавал лежали раненые. Из оставшихся на земле кто-то искренне считал, что ребятам повезло, отстрелялись и отмучались. Сейчас залатают, откормят и дембельнут домой.
      Смертин ни с кем вслух не спорил, про себя решив, что уж лучше добить самого себя, чем через пару месяцев выползти из госпиталя на костылях. Жизнь такая пошла — мертвым позавидуешь.
      Смерти не искал, но воевал за пределом риска, жестоко и яростно. За что и получил прозвище Валя Смерть — врагам.
      Прозвище он привез с собой в Москву. Из кабинетов и курилок УБОПа оно самотеком перекочевало в преступный мир и таким образом приклеилось к Валентину насмерть.
      Стоило Валентину свернуть за угол и войти в тупичок, где помещалась палата потерпевшего Родика, как два тупых быка, сидевших на стульях у дверей, повернули морды и уставились на него пустыми глазами.