Революция начинается с переименования улиц. И лишь потом принимается за экономику.
      Пока Первый съезд народных депутатов пытал Горбачева, требуя точно разъяснить, чего же он хочет, а Михаил Сергеевич отвечал потоком словесной патоки, в котором даже в междометиях ударения ставились неправильно, народ не сидел без дела. Экономика трещала по швам, шахтеры вообще бастовали, выкликая Борьку на царствие, да и если честно, работать никому не хотелось. Но зуд перестройки уже охватил массы. Отбившиеся от рук массы кучковались на митингах и требовали перемен. Каких именно, никто не знал. Но требовал.
      История так и не установила ту светлую голову в толпе, в которую первой вошла мысль все переименовать. Правильно, если уж нельзя все поделить между всеми, постреляв несогласных, как полагается при нормальной революции, то сокрушительно-созидательную энергию революционных масс следует направить на вывески. А так как в коммунизм уже никто не хотел, а дальше идти было некуда, то вывески решили менять на старорежимные.
      Почин задал город — колыбель Октябрьской революции. Провел демократический референдум и вернул себе вывеску имперской столицы. Так посреди Ленинградской области в устье Невы возник город Санкт-Петербург. А бывший свердловский секретарь не стал возражать, когда его партийную вотчину переименовали в Екатеринбург. И пошло, поехало…
      Москву переименовывать не стали. Очевидно, только потому, что другого имени она никогда не имела. Зато по полной программе отыгрались на названиях улиц. Вывески меняли, словно в город вошли гвардейские полки генерала Врангеля. Сшибали наземь всяких там «Урицких», «Цеткин» и «Свердловых» и вешали «Афанасьевских», «Мясоедовских», и «Поварских». Восстанавливали, так сказать историческую справедливость и подлинный облик.
      Без казусов не обошлось. Проспект Андропова — имени всесильного шефа КГБ — устоял, но к нему добавилась улица Сахарова, академика от диссидентства и самой знаменитой жертвы козней товарища Андропова.
      Перемены не коснулись цыганского театра «Ромэн», исторического названия «Яр» ему не вернули. Но и его соседку, гостиницу, обошли. Или руки не дошли, кто их знает.
      Оттусовался августовский путч, через пару лет в октябре еще раз по Пресне проехали танки, выбрали два раза подряд Ельцина, а на Ленинградском шоссе так и стоит гостиница и светит в глаза несущимся из Шереметьева правительственным кортежам своей вывеской — «Советская».

      Машина плавно затормозила, и на стекла легли синие отблески вывески гостиницы.
      Салин осмотрел помпезное крыльцо и откинулся на подушку кресла.
      — Мы вовремя? — спросил он.
      — Минута в минуту, Виктор Николаевич, — отозвался Стас.
      Салин медлил.
      Решетников покрутил пальцами, сцепленными на животе. Покосился на друга.
      — Может, вдвоем? Парой мы кого угодно схарчим.
      Салин отрицательно покачал головой.
      — Он это знает. Сразу же замкнется или начнет ваньку валять. А время дорого.
      У Решетникова чуть не сорвалось: «Так что мы тянем?», вовремя сдержался. Он видел, что Салин собирается, как ветеран на ринг. Там, за канатами, никто не делает скидок на былые заслуги и возраст. Там бьют жестоко. И надо бить самому. Только дыхание, ноги, и руки уже не те. Одна надежда на выдержку и опыт. Одно плохо противник тоже матерый. Битый-перебитый, давно не ведущий счет победам и поражениям, а просто живущий от схватки к схватке.
      — У него в номере «жучков», как у меня тараканов на даче, — подсказал Решетников.
      Салин кивнул.
      — На то и расчет. Хочет, чтобы я хлебнул его пайки.
      — Ну, как он, нам так не жить! — натужно пошутил Решетников.
      Салин повернулся, посмотрел ему в глаза и отчетливо произнес:
      — Не дай бог!
      Решетников нервно закрутил пальцами.
      — Виктор Николаевич, на сердце что-то неспокойно. Давай манкируем встречу. Попробуем обходные пути, а? Как бы нам в горячке, так сказать, самих себя за задницу не укусить.
      — Павел, не сбивай меня. — Салин взялся за ручку дверцы. — Видишь же, не хочу, а делаю.
      Он вытащил тело наружу. Не спеша, солидной походкой двинулся к крыльцу.
      Когда его округлая фигура прошла сквозь сталинскую колоннаду и пропала за стеклянной дверью подъезда, Решетников суеверно сжал большой палец в кулаке.

* * *

      Ося Загрядский в восемь лет имел первый юношеский разряд по шахматам. Через год арестовали отца. Дали десять лет. Ничего вроде бы страшного, другим обламывалось больше. Но приговор вынесли со странным довеском «без права переписки». И отец из жизни Оси пропал навсегда. А жизнь сделалась совершенно несносной.
      Худо-бедно, Загрядские дожили до сорок первого, когда плохо стало всем. Киев бомбили, Молотов по радио назвал всех «братьями и сестрами», что дед Оси сразу же расценил, как недобрый знак. Раз власть ластится к народу, значит, дело плохо, глубокомысленно рассудил он. Дед, в жизни не прочитавший ни одной газеты, в политике, как оказалось, разбирался великолепно. В Киев вскоре вошли немцы.
      Семья Загрядских в это время уже обживала хибару на окраине Ташкента. Оба старших брата Оси остались удерживать фронт в районе Севастополя. Когда враг ломится в дверь, в доме не выясняют, кто среди своих «враг народа», а кто его «дети», резюмировал мудрый дед, и опять оказался прав. Но Оси от мудрых хохмочек деда легче жить не стало. Все хозяйство легло на его плечи.
      Ося учился в школе, выигрывал турниры по шахматам, постигал науку уличной драки и проходил университетский курс экономики на ташкентском рынке. За способность к моментальному счету и комбинаторный склад ума мальчика окрестили Бухгалтером. Дела шли отлично, если можно вообще применить это слово к той жизни. Знакомый интендант даже уговаривал стать сыном полка, чтобы развернуться в полный рост. Ося отказался и был прав: интендант в скором времени пропал. По какой статье его оприходовали, Ося допытываться не стал. Не сыну «врага народа» искать правды, рассудил он уже без помощи деда.
      На жизнь Ося научился смотреть, как на шахматную партию. Без иллюзий и на пять ходов вперед. Поэтому когда война кончилась и все «сковыренные», — так выговаривали аборигены слово «эвакуированные» — потянулись с юга к родным местам, Ося пошел своим путем. На северо-восток.
      Деда уже не было в живых, и некому было оценить всю глубину предвидения Иосифа. Не прошло и года, как в Казахстан потянулись теплушки с ссыльнопоселенцами из мест исторического расселения. А Иосиф уже там жил по собственной воле и расчету.
      В институт Иосиф при своей анкете поступать не рискнул, подал документы на бухгалтерские курсы. Опять угадал. Никакой конкуренции и полное несоответствие спроса и предложения. Все хотели стать адвокатами и стоматологами, но их там и таких видеть не хотели. Стране требовался учет и контроль, а в бухгалтеры шли только безногие инвалиды и глупые, как курицы, селянки, сбежавшие из разоренных колхозов.
      Иосиф Загрядский по прозвищу Бухгалтер добавил к аттестату диплом бухгалтерских курсов и больше никогда и нигде официально не учился. Он даже ни разу не сел. Хотя было за что. И с каждым годом становилось все больше.
      В пятьдесят лет Иосиф Михайлович Загрядский произвел, как всегда в уме, расчеты и пришел к выводу, что срок по совокупности преступлений в экономической сфере ему набежал в сто семьдесят два года и девять месяцев в колониях разной степени строгости режима плюс три расстрела.
      Расчеты он производил на юбилейном загуле в собственную честь в ресторане гостиницы «Советская» в обществе цыган из соседнего заведения.
      Он как никто другой знал недостатки советской системы потому что ими пользовался в корыстных целях. Он имел все основания проклинать эту власть. В «оттепель» он узнал, что такое «без права переписки», но могилу отца найти так и не удалось. Но Иосиф Загрядский никогда не опускался до диссидентства.
      «Смешать в одной кастрюле политику и экономику было позволено только умнице Марксу. Но зачем мне это кушать?» — вопрошал он в узком кругу — то есть один на один с собственной женой.
      С возрастом в нем проклюнулось любомудрие деда.
      Он ворчал на наиболее надоедливых, лезших со скользкими разговорчиками: «Слушайте, не торопите события, иначе они за вами придут!»
      А когда в телевизоре возник новый генеральный секретарь и выдал первую порцию словесной тюри про перестройку, Иосиф Загрядский, не дослушав, выключил японский телевизор и произнес вещие слова: «Это — не абзац. А конец романа».
      Перст судьбы ткнул между лопаток в самое неподходящее время. Россия на очередных обломках самовластья что-то опять пыталась построить, называя этот процесс реформами. Рубли делались из воздуха, растворялись без остатка и возникали из ниоткуда в виде долларов на зарубежных счетах. В этом иллюзионе воровства в государственных масштабах Иосиф Загрядский принимал самое непосредственное участие. На самом важном моменте столь увлекательного процесса события вышли из-под контроля. И за ним пришли.
      «Занятно. За свободное предпринимательство не посадили коммунисты, но за него же хотят осудить капиталисты. В этом что-то есть! Надо сесть и обдумать», — сказал он молодому следователю.
      Парень меньше, чем сам Загрядский понимал, что происходит. Но обвинение предъявил. Срок светил в пятилетку.
      — Мне хватит, чтобы все обдумать, — кивнул Загрядский.
      При этом он плотно закрыл глаза, пряча взгляд.
      Привычка осталась со школьных турниров по шахматам.

      Салин уселся в предложенное Загрядским кресло. Осмотрел номер. После капремонта интерьеры «Советской» выглядели вполне европейски. Хоть добавляй к вывеске на гостинице «Рэдиссон».
      — Вот так и живу, — улыбнулся сухими губами Загрядский.
      Пояснять, что он имеет в виду: окружающую роскошь или статус расконвоированного — не стал.
      Салин отметил, что на фотографиях Загрядский выглядит гораздо старше. Пленка не передавала того характерного оттенка лица, что появляется, когда человек приказывает себе не стареть. Словно воском натерли и наложили идеальный грим. Ни морщин, ни старческих пятен. Плюс идеальная, волосок к волоску, седая шевелюра и ухоженная бородка.
      «Пенсионер цехового движения», — с невольной завистью подумал Салин.
      Сам перед встречей еще раз побрился, и то, что увидел в зеркале, особо не обрадовало.
      Жестом радушного хозяина Иосиф Михайлович указал на столик между ними, густо заставленный вазами с фруктами, розетками с орешками и тарелками с бутербродами. Рюмок было две, а бутылка всего одна. Армянский коньяк двадцатилетней выдержки.
      «Тоже готовился, подлец, — подумал Салин. — Мой любимый коньяк достал».
      Поправил очки на переносице.
      — Боюсь, для коньяка у меня времени нет, — произнес он.
      Загрядский на несколько секунд опустил веки. Кивнул.
      — Когда есть коньяк, а нет времени выпить, полбеды. Плохо, когда нет здоровья. Еще хуже, когда нет ни коньяка, ни времени, ни здоровья. — Он шутил с абсолютно непроницаемым лицом и с холодным изучающим взглядом. — У меня случай сложнее. Все есть, а выпить не с кем.
      — Не судьба, Иосиф Михайлович. — Салин выдавил улыбку.
      — Судьба есть продукт взаимодействия воли и внешних обстоятельств.
      — В таком случае я к вам по доброй воле, но под прессом внешних обстоятельств, — подхватил Салин.
      — Что ж, давайте сразу к делу.
      Загрядский откинулся в кресле, оставив скрещенные кисти рук на ручке мощной трости.
      — В знак доброй воли, Иосиф Михайлович, примите информацию весьма конфиденциального свойства.
      Салин внимательно следил за зрачками Загрядского. Они не дрогнули.
      «Или уверен в себе, или на все сто уверен, что в номере микрофонов нет», — подумал Салин.
      — Какое вы имеете к ней отношение? Спрашиваю, чтобы оценить статус.
      — О, Иосиф Михайлович, если бы информация была моя, я бы ее не дарил, а продавал. И цену назначил бы соответственно статусу.
      — Разумно. Но на ответный подарок рассчитываете, не так ли?
      — Я рассчитываю исключительно на взаимопонимание.
      Загрядский, обдумав, кивнул.
      — Я готов выслушать.
      Салин не мог мысленно не отметить, как все-таки приятно работать с людьми старой школы. Дико трудно, но чертовски приятно.
      — Итак, в вашей судьбе возможны резкие перемены. Соотношение воли к обстоятельствам в ближайшие часы сложится в вашу пользу. Ну, а в том, что вы сумеете этим воспользоваться себе во благо, я не сомневаюсь.
      Загрядский перебрал холеными пальцами. На мизинце тускло блеснул перстень.
      — Знаете, звучит, как астрологический прогноз.
      — А я всю жизнь гадаю по звездам. И вы знаете, по каким.
      «Кремлевские» произносить вслух не пришлось.
      Салин продолжил:
      — Сегодня до полуночи некто генеральный будет вызван для приватной беседы. Ему покажут порнографический фильм с его же участием. Две девицы и некто, если вас интересуют подобные подробности. И положат перед ним чистый лист бумаги. Домой этот некто уедет уже никем.
      Загрядский смежил веки. Надолго закаменел лицом.
      — Кто будет следующим некто? — спросил он, понизив голос.
      — Вы давно не бывали в Сочи? — непринужденным голосом спросил Салин. — Слетали бы на недельку, зачем в Москве киснуть.
      Загрядский бросил на Салина вопросительный взгляд. Салин утвердительно кивнул.
      — Достаточно неожиданный ход, — промолвил Загрядский. — А если отправленный в отставку некто пойдет на попятную? Сейчас модно принародно правду искать.
      Салин снял очки, пополировал стекла салфеткой.
      — Все что угодно, Иосиф Михайлович. Вплоть до ареста или захвата в заложники семьи.
      Загрядский покачал головой.
      — Ну и нравы!
      — А цена вопроса? — возразил Салин.
      — Тогда — да, — подумав, согласился Загрядский.
      Он побарабанил пальцами по ручке трости.
      — И вы, Виктор Николаевич, не имеете к этому кино никакого отношения, — почти без вопросительной интонации произнес Загрядский.
      — Не наш стиль. Прежде всего, я бы до такого не стал доводить.
      — Сейчас их время.
      — Но мы-то еще живы, Иосиф Михайлович.
      — В этом вся проблема, — вздохнул Загрядский. — Она, конечно же, имеет решение. Но лично меня оно не устраивает.
      Салин водрузил очки на нос. Сквозь дымчатые стекла упер взгляд в Загрядского.
      — В столь деликатном вопросе вы хотите остаться свободным волей или предпочитаете отдать решение на откуп внешним обстоятельствам?
      Загрядский окатил Салина холодным и колючим, как ледяной дождь, взглядом.
      — Никогда бы не поверил, что человек вашего уровня и опыта способен опуститься до банальных угроз, — с расстановкой произнес он.
      — Я не угрожаю, а стараюсь максимально точно обрисовать ситуацию. В расчете на полное взаимопонимание.
      Пальцы Загрядского на трости зашевелились, как щупальца проснувшегося осьминога. Капелька света соскользнула с черного камня на перстне и ударилась о стекла очков Салина.
      — Принято к сведению, — сухо обронил Загрядский.
      Салин достал из кармана сложенный пополам листок.
      — Я здесь, Иосиф Михайлович, чтобы ликвидировать некоторое недоразумение. Раньше, чем оно начнет порождать следствия, ликвидация которых потребует использование мер, мало приятных для нас обоих.
      — Нас? — уточнил Загрядский.
      — Именно, — кивнул Салин. — Часть вины лежит на вас.
      Он развернул листок, словно проверяя последний раз, пробежал по строчкам взглядом и лишь потом протянул его Загрядскому.
      — Это данные о трансакциях . Список далеко не полный. Но вполне достаточный, чтобы утверждать, что ваши деньги, Иосиф Михайлович, оказались в моей системе.
      Загрядский недоуменно поднял бровь. Взял листок. Медленно достал из нагрудного кармана очки. Просмотрел короткие строчки.
      Через край листа послал Салину вопросительный взгляд.
      — Что дальше? — расшифровал его Салин. — Добавьте к этой бухгалтерии факт гибели моего человека. При этом пропали документы чрезвычайной важности. Произошло это четыре дня назад. А сегодня мы зафиксировали вторжение чужого капитала. Суммы не бог весть какие. Всего-то сотня миллионов. Но адресно и точечно скупаются источники комплектующих для очень важного проекта. Думаю, вам не надо объяснять, что это такое. — Салин откинулся на спинку кресла. — У меня есть все основания предполагать, что денежная интервенция и ликвидация моего человека имеют один источник. Цель — перехват управления. Как это называется на языке нелюбимой вами политики, Иосиф Михайлович?
      Загрядский сложил листок, осторожно положил его на угол стола.
      — Казус бели? — спросил он.
      — Именно — повод к войне! — Салин сбавил тон. — Вас она не коснется, если сумеете убедить меня, что никакого отношения к факту вложения капитала «Артели» в «Систему-Союз» лично вы не имеете.
      Загрядский потянулся вперед, положил подбородок на ручку трости.