— Во, он щас скажет! Уссышься от смеха. — Милиционер больно щипнул Дикаря за бицепс. — Ну, что молчишь, звереныш? Отвечай товарищу капитану.
      — Я из Леса. Я в Лесу жил, — ответил Дикарь.
      Товарищ капитан хлебнул из бутылки, рыгнул в кулак и укоризненно посмотрел на того, кто привел Дикаря.
      — Умеешь ты, Митрохин, проблемы на голом месте создавать. На кой нам здесь этот малохольный?
      — А чё я? Мне сказали малолеток погонять. Я и гоняю. Их там, как мух на дерьме. А я чё, крайний? Балашова у нас по малолеткам, вот пусть она и мудохается. А то, чуть что, так Митрохин.
      — Балашовой сегодня нет и не будет. — Капитан с ног до головы осмотрел Дикаря. — В сумке — что, проверял?
      — Не проблема.
      Митрохин сорвал с плеча Дикаря холщовую сумку, высыпал содержимое на тумбочку, стоявшую у калитки в клетку.
      Посыпались два яблока, полбулки хлеба, пластиковая бутылка с водой и надкусанная палка колбасы. Потом ворохом упали мятые книжки и свернутые в трубочки газеты. Наконец, гулко цокнул нож.
      Митрохин сначала радостно вцепился в него, а затем разочарованно бросил поверх газет. Нож был не тот, охотничий, с ладной ручкой и толстым клинком. Его Дикарь выбросил, сообразив, что с ножом, входившим в человеческую плоть, к людям заявляться нельзя. Этот был обычный перочинный, с почерневшим лезвием да еще отколотым острием.
      — Макулатуры тебе зачем столько? — спросил капитан.
      — Задницу подтирать, — за Дикаря ответил Митрохин.
      — Я читать люблю, — сам за себя ответил Дикарь.
      Он действительно читал все подряд, сам удивляясь проснувшейся жадности. В дороге подбирал все — книги, журналы, обрывки газет. Изголодавшаяся память впитывала прочитанное без остатка. Дикарь, раз пробежав глазами страницу, мог без труда наизусть воспроизвести каждое слово. Но выбросить не хватало сил. Что-то было в этих покрытых буковками листках. От них внутри появлялась какая-то новая, еще ему незнакомая сила и странное чувство удовольствия. Будто наелся до отвала. Дикарь не мог выбросить книжки, как раньше не мог бросить остатки пищи.
      Капитан как-то по-новому посмотрел на Дикаря.
      — Ну-ка зайди! — бросил он и прошел к себе в комнату.
      Митрохин толкнул Дикаря к распахнутой двери.
      Внутри комнаты стоял странной формы металлический стол с телефонами. Еще два, обычных деревянных, пристроились вдоль стен.
      Капитан уже сидел сбоку одного из них, вытянув толстые ноги. Он еще раз с ног до головы осмотрел Дикаря.
      Дикарь понимал, что выглядит оборванцем.
      Одежду, в которой жил в Лесу и с которой сроднился, пришлось сбросить. Меняя поезда, он время от времени выпрыгивал на пустынных перегонах, таясь, брел до человеческого жилья, воруя там еду и кое-что из одежды. Редко когда удавалось раздобыть что-то впору.
      — Вшей, наверное, на тебе немерено, — произнес, окончив осмотр, капитан.
      Он ошибался. В Лесу Дикарь выучился сражаться с паразитами каждую свободную минуту. Иначе погибнешь еще раньше, чем от голода. В дороге он купался в реках, стирал одежду и до хруста высушивал ее на костре.
      — Как звать? Только не ври, я проверю.
      Дикарь назвал себя и без запинки, упреждая следующий вопрос, — домашний адрес.
      За спиной саркастически крякнул Митрохин.
      — Не врешь? — спросил капитан.
      — Нет. Зачем мне обманывать? Я долго в Лесу жил. Теперь хочу жить дома. У меня дом есть, как у всех.
      Капитан поболтал в бутылке остатки воды. Одним махом допил. Встал, отстранив Дикаря, прошел к столу с телефонами. Снял трубку, набрал номер.
      — ЗИЦ? Дежурный по Ярославскому. Капитан Петров. Пробей-ка мне, — он назвал фамилию имя и отчество Дикаря. Прибавил: — На вид лет тринадцать.
      — Четырнадцать, — поправил его Дикарь.
      Капитан ждал, почесывая жирную складку за ухом.
      — Что?!
      Он оглянулся, выпучив глаза на Дикаря.
      Потом началась суета, от которой у Дикаря пошла кругом голова.
      Комната как-то незаметно наполнилась людьми. Кто в форме, кто одет, как обычные люди. Но все они лезли с расспросами, теребили за рукав, заглядывали в лицо Дикарю. Их дыхание пахло табачным перегаром и плохой едой.
      В конце концов ему стало плохо. Он свернулся в комок на стуле и закатил глаза. Сквозь звон комарья, залепивший уши, едва слышал голоса людей. Раз за разом они повторяли «без вести пропавший, без вести пропавший».
      Он и без них знал, что прожил в Лесу два года и вестей не подавал. Но не пропал. Пропали те, кто был с отцом на плесе, когда утром из молока тумана выплыла моторка…
      Из полуобморока, когда все в комнате показалось залитым тем самым туманом, гасящим звуки и застящим взгляд, его выдернул пронзительный женский крик.
      Дикарь поднял голову. Мать почти не изменилась. Даже стала красивее.
      Она узнала его. Но вместо того, чтобы обнять и прижать к груди, как ему мечталось, она побледнела и осела на подкосившихся ногах.
      Подхватил ее мужчина с кучерявыми волосами, разделенными аккуратным косым пробором, и породистым лицом с капризными губами.
      И тогда в один миг Дикарь осознал, в его логове поселился чужак…
      …Они даже не подозревали, какой слух у Дикаря. Думали, ушли за угол, спрятались в теплице, и все? А он все слышал. Каждое слово, каждый звук. Даже слышал, как почавкивает унавоженная земля под ботинками Чужака.
      — Опять у него это, — сказал Чужак.
      — Пройдет, — ответила мать. — Марк Исаакович говорит, со временем все нормализуется. Мальчик привыкает к новой обстановке.
      — Марк Исаакович! Если ты ему веришь, почему не захотела положить мальчишку в клинику? Он же ненормальный, дураку ясно.
      — Во-первых, Марк Исаакович сказал, что не видит необходимости. А во-вторых, я — мать. И мне лучше знать, нормальный у меня сын или нет.
      — Ну хорошо, не хочешь в клинику, давай отправим его к моим. Они давно ноют, что хотят внуков.
      — Не надо, Владимир. Они хотят внуков от тебя. Мой им не нужен.
      — Зря ты так… Черт, все наперекосяк!
      — Володя, не злись. Я понимаю, все как снег на голову. Но имей терпение. В конце месяца, если Марк Исаакович даст добро, он пойдет в школу.
      — В интернат! В интернат с английским уклоном. Я уже разговаривал с Игнатовым. Он обещал через Климовича все устроить. Ты же знаешь, у Климовича хорошие позиции в МИДе. Интернат — их епархия.
      — Почему тогда не позвонить Соловьеву? Давай спихнем мальчика в суворовское! Пусть он там ходит с барабаном. Лишь бы тебе не мешал!
      — Ну почему ты все переворачиваешь с ног на голову? Почему?! Я предлагаю самый удобоваримый вариант.
      — Для кого?
      — Для всех! Твой разлюбезный Марк Исаакович сказал, что мальчика желательно держать поближе к природе и в сбалансированном коллективе. А в интернате как раз то, что требуется. И лес кругом, и дети нормальные. Ты же не хочешь, чтобы пролетарские детишки затравили твоего сына? Он же до сих пор волчонком на всех смотрит. И еще эти обмороки!
      — Володя, успокойся, прошу тебя.
      — Да я спокоен, как удав!
      — Ты же знаешь, мне нельзя волноваться.
      — Извини, Марина.
      Дикарь отчетливо услышал, как скользят ладони Чужака по плечам матери, обтянутым ветровкой. А потом раздался чмокающий звук поцелуя.
      Ветер, пахнущий пожухлой травой и грибами, лизнул щеку Дикаря.
      «Убей», — тихо шепнул ветер.
      И без его подсказки Дикарь знал, что убьет Чужака. Обязательно убьет.
      Жаль, что кругом не Лес, а жалкий пригородный перелесок, где на каждое дерево по два грибника. В Лесу это происходит очень просто, буднично. Без свидетелей и следов.
      Как у тех, кто выплыл на моторке из тумана. Короткий разговор — и три выстрела. Отец, его друг, дядя Валера, и лайка Джани. Всех — в воду. Мальчишку искать не стали. Может, торопились, а может, решили, мальчишка в Лесу не жилец, а значит, и не свидетель. Они забрали все: ружья, палатку, рюкзаки и моторку. У Дикаря остался только топор, с которым пошел за дровами. И три мертвых тела на песке…
      В Лесу некому задавать вопросы. А здесь, среди людей, ими пытает каждый, кому не лень. Сначала Марк Исаакович, благообразный старичок с седой бородкой и внимательными глазами филина за толстыми стеклами очков. Он просил рассказывать о жизни в Лесу в мельчайших подробностях, как будто, старый маразматик, сам туда собирался. Дикарь рассказал все, чему научился. Только о том, как следует защищать логово от пришлых, умолчал. И как убивал, чтобы защитить себя, тоже не стал рассказывать. Решил, старик все равно не поймет.
      Потом появился Леонид Иванович, суровый дядька в прокуренном костюме и черной рубашке. Галстук у него тоже был черный. Ему требовались подробности охоты, на которую Дикаря взял с собой отец. Дикарь рассказал обо всем, кроме последнего утра. Соврал, что отец и дядя Валера на моторке уплыли куда-то вниз по реке, обещали вернуться к вечеру, но не вернулись. Сказал, что ждал два дня, потом пошел к людям. И шел два года.
      Леонид Иванович попросил нарисовать карту, будто лично собирался выехать на тот плес. Какие следы могут остаться от стоянки после двух паводков? И какую карту может нарисовать мальчишка, впервые оказавшийся в Лесу? Именно такую Дикарь и нарисовал. Со всеми подробностями.
      Врал Дикарь не боясь, что его ложь когда-нибудь откроется. Он знал, как Лес умеет хранить тайны. Карту подшили к делу, а само дело, как краем уха услышал Дикарь, Леонид Иванович «отправил на полку».

*

      Громко, самодовольно зачавкала земля под ногами Чужака.
      Дикарь зажмурился, чтобы не видеть его породистое, нагло-красивое лицо.
      — Как себя чувствуешь, Маугли? — спросил Чужак.
      — Нормально, — ответил Дикарь.
      Дикарь уткнул нос в сгиб локтя, чтобы не чувствовать запах дорогого одеколона и сенный запах волос Чужака.
      — Надо жалюзи на зиму опустить. Одно ворье кругом. Может, если самочувствие позволяет, поможешь?
      — Нет.
      — Что — нет?
      — Самочувствие не позволяет.
      — Как хочешь, — после паузы произнес Чужак.
      Он прочавкал ботинками к дому.
      Дикарь повернул голову и из-под руки стал смотреть ему в спину.
      Дом строил отец. Это было его логово. После его смерти логово переходит сыну, у людей так заведено. Значит, это логово Дикаря. Точка.
      Если Чужак считает, что логово, как у зверей, принадлежит сильнейшему, пусть будет так. Дикарю уже доводилось драться за логово.
      Чужак сходил за дом, вернулся с лестницей. Картинно поднатужившись, приставил узкий конец к козырьку крыши. Плюнул на ладони и стал подниматься вверх. На ходу помахал рукой соседям, пившим чай на веранде.
      Подошла мать. Теплая ладонь легла на щеку Дикаря. Рука матери пахла помидорной ботвой. Этот холодно-кислый запах забивал запах кожи Чужака.
      — Как себя чувствуешь, сынок?
      — Нормально. Мам, почему он меня Маугли называет?
      — От стеснения, наверное. Ты же у нас из тайги. Таежный Маугли.
      — Обидно.
      — Не обращай внимания. Смотри, что я принесла. — Она положила рядом с носом Дикаря помидор. — Один единственный уродился. Все лето в теплице вкалывала, а уродился один. Да и то весь кособокий. — Мать вздохнула. — Дурость какая! Я — и ковыряюсь в земле!
      — С папой ты все покупала на рынке.
      Мать убрала руку. Щеке стало холодно.
      — Я и сейчас все там покупаю. Просто занять себя надо было хоть чем-то. Правильно говорят, нет ничего хуже, чем догонять и ждать. Николай Вениаминович приезжал, сказал, раз до первых заморозков из тайги не вышли, надежды нет. Он, конечно, таежник бывалый, а я не верила. Ты мне постоянно снился. Все два года. Отец — нет. Хотела, а он все не снился.
      Дикарь взял помидор, чтобы не закрывал обзор.
      Чужак поднялся до окна на втором этаже, вставил изогнутый ключ в паз, стал крутить ручку. Над поселком забренчала металлическая трель. Из-под наличника по одной стали появляться стальные полосы жалюзи. За лестницу он не держался, одну ногу отвел, балансируя, в сторону.
      — Володя, осторожней! — вскрикнула мать.
      Чужак повернул к ним лицо, показал в улыбке зубы.
      Дикарь вонзил зубы в красную мякоть помидора. Сок на вкус напоминал кровь, соленую и сытную. Только он был холодный и водянистый.
      Дикарю вдруг до удушья захотелось, чтобы Чужак свалился с лестницы, да так, чтобы из расколотого затылка сочилась красная горячая влага.
      Он впился взглядом в лодыжку Чужака. Представил, что она немеет, наливается резиновой тяжестью.
      Сжал помидор, холодные красные сгустки поползли по пальцам.
      Дикарю показалось, что воздух между ним и Чужаком сделался вязким. Он отчетливо слышал прерывистый, гулкий ритм сердца Чужака.
      В тот миг, когда уже стало невмоготу терпеть клокочущую внутри злобу, что-то защекотало переносье Дикаря, словно мушка прилипла, потом сорвалось и молнией пронеслось через двор.
      Чужак дрогнул. Повернул к ним лицо. На этот раз он не сверкал улыбкой.
      — Что с тобой, солнышко? Опять плохо?
      Ладонь матери легла на лоб Дикаря. Но он успел увидеть, как неотвратимо скользит подогнувшаяся стопа с перекладины, а Чужак заваливается назад и судорожно хватает воздух руками.
      — Во-ло-дя-а! — истошно заорала мать.
      Дикарь кувырком через голову скатился со скамейки.
      Он не чувствовал ног. По тому, каким упругим сделался воздух, понял, что несется вперед на дикой скорости. Он жутко, до спазма в желудке хотел успеть вовремя.
      Он не раз видел, как это бывает. В глубине глаз вспыхнет огонек, неяркий свет зальет зрачки, а когда он погаснет, тот, кто был живым, станет мертвым. Куском мяса на белых костях.
      Успел.
      Чужак лежал на спине, судорожно скребя траву ногтями. Из распахнутого рта толчками поднималась красная пена. Лицо больше не было ни породистым, ни наглым. Это было лицо мертвеца. Только в зрачках еще плескался тусклый свет.
      Дикарь упал на колено, заглянул в остывающие глаза Чужака и зло прошептал:
      — Это мое логово! Здесь все — мое!
      Он был уверен, Чужак его услышал.
      — А-а-а-а! Во-ло-дя-а-а-а! — дурным голосом завопила мать.
      Дикарь вскинул голову.
      Мать, раскачиваясь, как пьяная, шла по дорожке. Руками обхватила голову. Рот перекошен, губы в вязкой слюне.
      Вдруг мать осеклась. Схватилась обеими руками за живот. Колени подломились.
      — А-а-ы-ы-ы! — Крик сделался низким, утробным.
      По ее ногам из-под шерстяной юбки поползли красные борозды.
      Дикарь смотрел на кровь, капающую на бетон дорожки, и не знал, то ли плакать, то ли смеяться.
      Мать безобразно и мертво, как раненная в брюхо лосиха, завалилась набок. Голова громко стукнула о бордюр дорожки.
      Тугая волна запаха смерти ударила в лицо Дикарю.
      И тогда, закинув голову, он надрывно, тягуче и страшно завыл…

Глава тринадцатая. Дворцовые тайны