– Не виляйте, Петер, – сказал он после небольшой заминки. – Если я правильно понял, вы подозреваете, что это сделал кто-то из нас. Здесь среди нас сидит шутник и сейчас радостно посмеивается над нами. Вы это думаете?

– Грубо говоря.

– Порядок. Тогда я тут же торжественно заявляю, что никогда в жизни не разбирался в гипнозе и вряд ли был бы в состоянии загипнотизировать хоть кого-нибудь. И главное – я не стал бы валять дурака в серьезном деле.

– Точно, – кивнул головой Карабинас.

– Но это же безумие! – взорвался Осима. – Мы знаем друг друга десять лет. Одно только предположение, что…

Мы не могли не поверить ему. Но в то же время нас всех начала занимать одна и та же мысль, и было очень заметно, что мы старательно избегаем смотреть в сторону доктора Хубер. Мы понурили головы, словно и допустить такого не можем, но в глубине души у нас уже зародилось подозрение.

Мисс Хубер несколько секунд смотрела куда-то вдаль, затем поправила на коленях платье и тихо, запинаясь сказала:

– Прошу вас… Да, верно, я врач, но это еще не причина, чтобы… И, между прочим, я действительно сделала все, чтобы… чтобы помочь вам. И я никогда, слышите, никогда бы не осмелилась… – и ее лицо неожиданно сморщилось, предвещая слезы.

Селия соскользнула с деревянного подлокотника кресла и одним прыжком очутилась возле мисс Хубер. Она обняла ее за плечи, затем посмотрела на нас, и в глазах ее сверкнула такая злость, какой у нее еще никто не видел.

– Вы что, совсем с ума сошли? Подозреваете ее только потому, что она врач? Это могла быть и я, ведь теперь каждый дурак может научиться гипнозу! А вы не раскисайте! Если уж связались с дураками, то не удивляйтесь, что они и ведут себя по-дурацки. Никто же не обижается на обезьян в зоопарке, когда они строят посетителям гримасы или швыряют в них морковкой!

Вот вам, получите.

Уже все высказали свое мнение о загадочном явлении, только Миддлтон помалкивал. Тогда я как-то не придал этому значения, ведь все мы были заняты тем, чтобы снять с себя обвинение Селии Джордан.

– Дамы нас совершенно не так поняли, – выставил перед собой руки Карабинас. – У нас и в мыслях не было обвинять доктора Хубер. Как мне помнится, здесь не было сказано ни единого слова, которое…

– Слова-то нет! – снова вспыхнула Селия. – Но ваше недоверчивое молчание красноречивее, чем явные обвинения. И это вместо того, чтобы поблагодарить ее за то, что она сделала, участвуя в вашем безумстве!

Теперь уже я был вынужден вмешаться и использовать свой авторитет директора.

– Остановитесь, Селия, – сказал я самым решительным тоном, – пока еще не случилось непоправимое. Никто не подозревает мисс Хубер, точно так же, как вас или меня. Мы просто прикидывали возможности. А одна из возможностей состоит в том, что кто-то тут развлекается. Я не могу себе представить, как это можно было бы сделать, но такая возможность все-таки существует. А вас, мисс Хубер, я попрошу постараться быть выше этого. Поверьте, у нас нервы не железные. Но ведь Хальворссон не вышвырнул же вон раствор, когда… гм… на него пало подозрение, что он, может быть, это специально подстроил.

– Хотя еще чуть-чуть – и я все послал бы к черту, – проворчал датчанин.

– Хорошо, Петер, – прошептала мисс Хубер и, сделав над собой усилие, снова пригладила и без того безукоризненно гладкие волосы. – Я стараюсь держать себя в руках. Только немного… как бы это выразиться, ваш стиль необычен.

Несколько успокоившись, мы вернулись к анализу происшедшего.

– Итак, галлюцинации мы можем отбросить, – сказал я. – Для того чтобы вызвать галлюцинации, необходимы какие-нибудь галлюциногены.

– Остается гипноз, – сказал Йеттмар.

– А для этого опять-таки нужен гипнотизер.

Вот тогда-то попросил слова Миддлтон. Он поднял вверх руку, как будто был на собрании, и сказал с улыбкой:

– Галлюцинация это или гипноз – нужно, чтобы в обоих случаях было что-то общее… во всяком случае, я так считаю. Разве нет?

– Что вы имеете в виду?

– Ведь все, что мы видели и слышали, либо думали, что видим и слышим, произошло лишь в нашем воображении, а не в действительности.

– Это так, – сказал Йеттмар.

– А в таком случае… ну, в таком случае, мы, собственно говоря, ничего не видели и не слышали, а только думали, что видим и слышим…

– Ясно, – снова сказал Йеттмар. – Но, черт возьми, что ты хочешь этим сказать?

Тут снова раздался тот странный, тихий щелчок, который я отметил подсознательно, когда началась та сцена, и о котором я уже говорил. Щелчок, который прозвучал в тот момент, когда двое приближавшихся мужчин остановились и начали говорить с Иму.

Когда звук щелчка достиг моих ушей, я от неожиданности вздрогнул и почувствовал, что моя рука делает непроизвольное движение, словно я пытался от чего-то защититься. А в следующий момент произошло чудо: снова зазвучала эта удивительная, похожая на музыку речь квадратноголовых. Звуки заполнили комнату без остатка, причем в стереозвучании. И шли они именно оттуда, откуда обычно идут звуки стереозаписи: из усилителей, расположенных в разных местах комнаты!

Я вскочил и хотел закричать, но Йеттмар опередил меня. Одним прыжком он перемахнул через стоявший посередине комнаты столик для курильщиков, вцепился в присевшего возле магнитофона Миддлтона и повалил его на пол. Он бил его вслепую кулаками и вопил, словно потерял рассудок:

– Ты, негодяй! Ах ты, подлец!.. Вонючий паршивец! И граешь у нас на нервах? Прибью – и не придется тебе посмеяться своим подлым шуткам!

В следующую минуту возникла потасовка. Хальворссон и Карабинас объединенными усилиями пытались стащить Йеттмара со спины Миддлтона, а я хватал его за руки, чтобы он не мог наносить удары.

Казалось, Йеттмар совершенно обезумел. На губах его выступила пена, глаза полыхали красным огнем, а тело напряглось так, словно на него напал столбняк. Те двое тащили и дергали, а я хватал его за руки, а Миддлтон стонал под Йеттмаром и отбивался, как мог. Я уже было хотел стукнуть Йеттмара вазой по голове, когда рядом со мной оказалась доктор Хубер со шприцем в руках и, прежде чем я успел что-либо спросить, мгновенно вонзила иглу в руку Йеттмара. Полминуты спустя Миддлтон смог выбраться из-под атакующего, который уже лежал на ковре с полузакрытыми глазами и тяжело хрипел.

– Что с ним? – простонал Миддлтон и указал на Йеттмара. – Сбрендил?

– Нервный приступ, – сказала мисс Хубер сухо и села на место.

А речь квадратноголовых продолжала безмятежно литься из усилителей: теперь они говорили на том языке, который показался нам человеческим.

Миддлтон тяжело опустился на стул и рассерженно ощупывал свое лицо.

– Чтоб его, этого безумца! Чуть не выбил мне зуб… Чего он набросился именно на меня?

– А вы не догадываетесь? – спросил я у него. Он указал на магнитофон.

– Из-за этого?

Никто не ответил, мы только смотрели на него, не мигая.

А Миддлтона, казалось, волновала только драка.

– И надо же, ударил меня прямо в новый зуб, – проворчал он с болезненной гримасой, потом огляделся. – В чем дело? – спросил он затем с удивлением. – Это разрешило спор, да?

– Какой спор? – спросил ворчливо Осима.

– Галлюцинация это или нет. Или гипноз… Тогда я все понял, и охотнее всего я бы сейчас расцеловал Миддлтона.

А тот вдруг опешил. На лице у него появилось выражение крайнего изумления, затем опухшие губы раздвинулись и он рассмеялся. Должен признаться, что звучал его смех нехорошо.

– О, так вот почему этот сумасшедший накинулся на меня? Вы что, думаете, что я сделал эту запись? Что я подделал… – и он снова засмеялся, а по подбородку стекали тоненькие струйки крови.

– Может, скажешь, в чем дело? – прищурился Осима.

Миддлтон открыл было свой израненный рот, но тут в себя пришел Йеттмар.

– Мидди, – прошептал он тихо. – Ты сможешь меня простить?

Миддлтон подошел и положил на плечо Йеттмару руку.

– Только не волнуйся, старик! Не такое уж несчастье… Правда, у меня расшатался новый зуб, но невелика беда.

– Я думал… что… ты хочешь подшутить над нами. Что ты сфабриковал те звуки…

Доктор Хубер неожиданно встала и подошла ко мне.

– Так вот, послушайте, Силади! – начала она и, забыв все свои обиды и слезы, уперлась руками в бедра, а лицо ее горело, словно ей рассказали двусмысленный анекдот. – Я вынуждена констатировать, что всем вам место в доме умалишенных. За исключением разве что этой бедной девочки, которая не знаю как попала в вашу компанию… Сначала вы подозреваете меня, что я вас загипнотизировала, потом устраиваете драку из-за какого-то трюка с магнитофоном. А теперь делаете вид, что вы все поняли, и готовы расцеловать друг друга. Скажите, вы серьезно считаете, что вы нормальные люди?

Очевидно, у меня на лице появилась широкая улыбка, потому что ее ярость еще усилилась.

– Ну, так и развлекайтесь друг с другом, а я выхожу из игры! Вы идете со мной, Селия, или остаетесь здесь? Но предупреждаю, возможно, что они снова начнут буйствовать.

Селия, улыбаясь, покачала головой.

– Теперь уже нет… Розалинда. Теперь уже все в порядке.

На лице Хубер отразилось изумление:

– В порядке? То есть как это – в порядке?

– Все выяснилось.

У мисс Хубер закружилась голова, и она вынуждена была прислониться к деревянному подлокотнику стоявшего рядом с ней кресла.

– Значит, и вы тоже? – простонала она сокрушенно. – И"вы, Селия? Что выяснилось? Разве не потому мистер Йеттмар набросился на Миддлтона, что… он подделал запись на пленке? Наверняка где-то спрятан видеомагнитофон… разве нет?

Селия покачала головой.

– Нет. Йеттмар действительно думал так, но все прояснилось. Выяснилось, что именно сделал Миддлтон.

Мисс Хубер побледнела и посмотрела на нас с выражением безнадежности.

– Боже мой, люди! Что, вообще, выяснилось? Что сделал мистер Миддлтон? Вы же не станете утверждать, что он не имеет никакого отношения к магнитофону и…

– Почему же, – покачала головой Селия, улыбаясь, – я скажу вам. Миддлтон на самом деле имеет отношение к магнитофону… только, собственно говоря, небольшое.

– Но ведь… А что он с ним сделал, Селия? Селия Джордан улыбнулась Миддлтону.

– Да немного… Лишь то, что когда те начали говорить, он включил магнитофон на запись и нажал кнопку!

Полчаса спустя позади было все: обиды, объяснения, несколько сэндвичей и кофе, который сварили Селия и доктор Хубер. К тому времени мы уже устранили следы разгрома – последствия наших бурных объяснений. В мусорную корзину отправились несколько разбитых пепельниц, копия головы Нефертити и моя любимая шариковая ручка.

Когда страсти утихли, мы снова принялись за нашу головоломку.

– Итак, это ни галлюцинация, ни внушение, – сказал все еще сонливый Йеттмар. – Сама горькая действительность.

– Я слышал, когда Миддлтон нажал на кнопку, только не знал, что это за щелчок. Таким образом, у нас в руках решающее доказательство!

– Доказательство чего? – спросил Осима. Не так легко было ответить на этот вопрос. Хальворссон погладил бороду и сказал:

– Я думаю, что нам нужно искать отправную точку.

– Мы делаем это уже полчаса, – возразил Карабинас.

– Настоящую отправную точку, – продолжал невозмутим о Хальворссон. – Мы можем подойти к этому вопросу с двух сторон.

– А именно?

– С идеалистической и с материалистической точки зрения.

– В этом что-то есть, – пробурчал Осима. Датчанин поднял большой палец.

– Возьмем, пожалуй, первое…

– Возьмем, – кивнул я.

– В этом случае нам следует исходить из сверхъестественного. Мы обнаружили место захоронения Иму и его товарищей. Из надписи и по другим признакам мы можем сделать вывод, что они не намеревались умирать навечно, скорее хотели, или хотел Иму, жить в своих потомках. И спустя тысячелетия после смерти Иму мы его нашли и поняли его желание. Что происходит потом? Вместо того, чтобы выполнить это желание, мы пугаемся поставленной задачи и идем на попятный. Ведь именно тогда мы и приняли решение отказаться от продолжения опытов. А несколько минут спустя произошло то, что произошло. Что это, если не протест Иму?

– Или папы Малькольма, – сказала тихо Селия. Мы все вздрогнули, у меня даже холодок пробежал по спине.

– Они хотят, чтобы мы продолжили то, что начали, – сказал Осима.

Доктор Хубер тоже содрогнулась:

– Мы потихоньку превращаем это в спиритический сеанс.

– Вы считаете, что голоса привидений можно записать на магнитофон? – спросил я Хальворссона.

– Не имею понятия! До сих пор я встречался с ними только в сказках.

– Мне все же больше импонирует материалистическая точка зрения.

На лице датчанина появилась растерянность.

– В этом случае у меня – ни малейшей догадки. Всех нас, несомненно, занимает один и тот же вопрос. Я не могу думать ни о чем другом… как только о гипнозе.

– Нет уже! Давайте больше не будем, Хальворссон! Это предположение мы уже отвергли.

– Да, намеренный гипноз…

– Не понимаю…

– Сейчас объясню. Хотя я не знаю, случалось ли уже когда-нибудь такое.

– Какое? Выкладывайте уже!

– Я подумал о том, что среди нас, может быть, есть кто-то, обладающий очень сильной волей или способностью передавать свои мысли. Понимаете? У кого-то в мозгу возникла только что увиденная нами сцена, а наш мозг уловил это, как радиоприемник, и передал органам зрения.

– И магнитофону, – многозначительно добавил Миддлтон.

– Вот именно, и гипотеза рухнула.

– Другого материалистического объяснения у меня нет, – сказал уныло Хальворссон.

– Давайте еще раз прослушаем пленку, – предложила доктор Хубер.

Миддлтон прокрутил бобину назад, и снова зазвучали шорох ветра, шелест листьев в кронах пальм и плеск бегемотов, доносившийся с Нила. Затем тот водопад странных звуков: звуки музыки вперемешку со свистом и щелчками, потом другая, человеческая речь. И, наконец, короткое шипение, когда вспыхнул голубой свет, убивший человека в кожаной одежде.

Магнитофон остановился, а мы оставались в той же растерянности, что и раньше. Одно было ясно. Все происшедшее не было сном.

– Может быть, все-таки из загробного мира?.. – шепнула Селия.

Карабинас покачал головой.

– Странно, что все повторилось еще раз, как будто сделано специально для нас…

– Но с какой стати? – спросила мисс Хубер.

– Не знаю.

– Может быть, из-за языка, – пробормотал Йеттмар.

– Как это – из-за языка?

– Я тогда обратил внимание кое на что. Во второй записи, или, скажем, при повторе. Но вспомнил об этом только сейчас, когда мы заговорили о языках.

– Что же это, ради бога? – спросил я нетерпеливо.

– Несинхронность.

Мы посмотрели на него так, словно он свихнулся.

– Что? – простонала мисс Хубер. – Несинхронность? Это что еще такое?

– Все очень просто, – сказал Йеттмар. – Когда при повторении они говорили человеческим языком. движения их губ не были синхронны с текстом. Теперь я в этом мог бы присягнуть… Я так и вижу их перед собой. Звуки были совершенно несинхронны с движениями губ!

– Послушайте, но как вы можете быть так уверены? Если мы даже не знаем, на каком языке они говорили!

– Это не имеет никакого отношения к синхронности, – отмахнулся Йеттмар. – Жаль, что мы не смогли записать эту сцену на видеомагнитофон. Дайте-ка минутку подумать! – Тут он прикрыл глаза, а через несколько секунд снова открыл.

– Да. Ясно вижу перед собой эту картину… Человек в кожаном пиджаке говорит что-то и округляет при этом губы. В первой записи, вернее, когда он появился в первый раз, при этом положении губ прозвучал свист, что в целом соответствует положению губ человека, когда он хочет свистнуть. Но во второй раз мы услышали при том же положении губ звуки, которые так произнести невозможно. Понимаете? Это и есть несинхронность!

– И что это, по-твоему, означает? – спросил Миддлтон.

Йеттмар поднял брови.

– У меня только предположение.

– И все-таки? г – Скажем, при первом показе текст был оригинальный… а при втором… гм…

– Ну что при втором?

– Думаю, текст был дублирован.

Мы ошеломлен но посмотрели на Йеттмара. Может быть, именно потому, что его слова казались весьма правдоподобными.

– Да, но зачем? – спросила мисс Хубер охрипшим голосом. Йеттмар снова только поднял брови.

– Может быть, они подозревали, что этот первый разговор, или как его там назвать, никто никогда не сумеет понять.

– И не сумеет, – сказала мисс Хубер. – Это несомненно. Ведь это… гм… точно не человеческая речь.

– Может быть, нам просто неизвестно ничего подобного, – сказала Селия. Хубер покачала головой.

– Дело не в этом. А в звуках. Такие звуки, и в первую очередь эту музыку и свист, невозможно воспроизвести с помощью артикуляционных органов человека. По крайней мере, известных на сегодня артикуляционных органов человека, – уточнила она.

Мне показалось, что мы, пожалуй, немного продвинулись вперед.

– А это, в свою очередь, означает, – подытожил я все сказанное, – что мы получили послание. Неважно, от кого и каким способом. Но послание адресовано нам… И, чтобы мы смогли в нем разобраться, текст дублировали, перевели с одного совершенно непонятного языка на другой непонятный, или лучше сказать – неизвестный… пока неизвестный, но, несомненно, человеческий язык.

– Верно, – сказала Хубер. – Другой язык – человеческий, это ясно.

– Но вот – какой? – почесал в затылке датчанин.

– Египетский, – сказал я. – Древнеегипетский. Фольклорист так и застыл с пальцами на затылке, даже рот раскрыл.

– Древнеегипетский? А я считал, что этот язык никто не знает. По крайней мере, произношение.

– Так оно и есть. Но, зная коптский язык, можно кое-что понять и в древнеегипетском. Правда, Никое?

– Теперь, когда ты это сказал…

– Ас другой стороны – на каком другом языке они могли дублировать?

– Скажем, на английском.

– За тысячу пятьсот лет до новой эры? У мисс Хубер округлились глаза.

– Вы серьезно полагаете, что дублировали тогда?

– Если мы выбираем материалистическое решение – должны были тогда!

Карабинас спрятал лицо в ладонях.

– Я схожу с ума!

– И я тоже, – поддакнул Хальворссон. Осима посмотрел на свои часы и встал.

– У меня уже голова не соображает. Предлагаю перенести наше заседание на завтра. Может быть, за это время произойдет еще что-нибудь. Вы повремените немного с вашим решением, Петер?

Я знал, что кто-нибудь задаст этот вопрос, и уже сформулировал про себя ответ.

– Естественно, – сказал я громко. – До тех пор, пока мы не прольем свет на случившееся… я не буду писать свой доклад.

Каждый из них, покидая мой кабинет, тепло пожал мне руку.

Никогда еще у меня не было такой уверенности, что они – мои друзья.

Я выключил верхний свет и подошел к письменному столу, чтобы перед уходом погасить и настольную лампу, когда за моей спиной раздался голос:

– Меня здесь оставляете?

Я повернулся так стремительно, словно меня ужалила в пятку змея.

В кресле сидела мисс Хубер и улыбалась мне.

Я был так поражен, что только и мог сказать, заикаясь:

– Вы… вы…

– Что я здесь делаю? Я осталась здесь. Похоже, остальные забыли обо мне. Я начал приходить в себя.

– Уфф, ну и напугали же вы меня!

– Вы думали, что это Иму?

– Не буду отрицать, мелькнула такая мысль. Она встала, потянулась и покосилась на меня.

– Вы уже закончили?

– Конечно. Как раз хотел идти домой…

– Только хотели?

Замешательство мое все усиливалось, и я злился на себя: что за муха меня укусила?

– Я полагаю, вы что-то хотите от меня. Она чуть заметно улыбнулась, лукаво и притягательно, отчего у меня в висках застучала кровь.

– Ну это уж слишком двусмысленно. Кажется, нам почти по пути. Дождь давно прошел. Если я вам не помешаю, мы бы могли пойти вместе…

Держась поближе друг к другу, мы пересекли парк, прошли по платановой аллее и свернули на просторную лужайку. Вдали засияли цепочки огней в окнах типовых домов, там, где жил и я.

Мы долго шли молча, хотя я понимал, что неудобно не произнести ни слова. Но так уж вышло, что после смерти Изабеллы я немел, оставаясь наедине с женщиной.

– Вы всегда такой неловкий? – прямо спросила моя спутница, когда мы уже приближались к домам.

– Я не считаю себя неловким, – проговорил я неохотно.

– Вы как будто боитесь меня, – сказала она, и в ее голосе было что-то вызывающее. – Только наука, а женщины – никогда?

И тут внутри у меня что-то взорвалось. Причиной тому были, возможно, события последних часов, воз– можно, ее близость, а может быть, и то, и другое вместе. Словно лопнула сеть, которой оплела мое сердце еще Изабелла.

Неожиданно для самого себя я рассмеялся. И было в моем смехе и немного иронии, и, несомненно, облегчение.

– Почему же, – сказал я. – А вы знаете, кто я такой?

– Конечно, – удивилась она. – Только не вздумайте говорить, что вы головорез и хорошо, что мы, наконец, сейчас вдвоем на темной лужайке.

– Ну, почти. В свое время я был в Сан-Антонио университетским Донжуаном. Никто не умел лучше меня кружить головы девушкам. Из-за этого меня дважды вышибали из пансиона.

Она посмотрела на меня с уважением.

– Ого! Глядя на вас, этого не скажешь.

– Внешность обманчива.

– Вы это серьезно? Раньше я как-то не замечала.

Сам не понимаю, почему я начал рассказывать ей об Изабелле. Когда я поймал себя на этом, было уже поздно идти на попятный.

– А потом я взял и женился. Неожиданно для самого себя. Sic transit gloria mundi1.

Она молчала, и я понял, что она не хочет копаться в моей личной жизни. Как только я назвал имя Изабеллы, она как бы немного отдалилась от меня, даже лицо отвернула.

– Пять лет прошло, как умерла моя жена… Изабелла.

– Простите, – сказала она. – Я не хотела…

– Я знаю. Сам завел разговор… С тех пор я действительно несколько замкнулся в себе, и есть только одно женское лицо, на которое я смотрю с искренним восхищением, причем не один раз за день…

– Селия? – спросила она, и в голосе ее притаилась какая-то странная печаль. Я невольно засмеялся.

– Ну что вы! Вы видели ее у меня на столе. К сожалению, как раз сегодня разбилась. Надо будет раздобыть себе другую вместо этой.

– Та египетская женщина? Кто это?

– Нефертити. Самая удивительная женщина в мире.

– А ваша жена?

Мне пришлось сильно напрячься, чтобы представить себе лицо Изабеллы.

– Изабелла? Мы, пожалуй, любили друг друга… Вначале, во всяком случае, наверняка… Для меня было большим потрясением, когда я потерял ее.

– Только вначале?

– Позднее, знаете ли, появились проблемы. Мы оба, пожалуй, хотели чего-то от жизни. Но каждый иного… и эти два желания как-то не пересекались. Типичный случай с двумя хозяйками на одной кухне.

– Не сердитесь… Кем была ваша жена?

– Физик-ядерщик. Хотите знать, как она умерла?

– Видите ли, Петер, я вообще…

– Она получила стократную дозу. В реакторе произошел взрыв. Когда я туда приехал, она еще была жива…

– Не нужно!

Мы медленно подошли к воротам моего дома. Она опустила голову, и я не видел, плачет ли она или только задумалась.

Я распахнул перед ней дверь и включил освещающий дорожку неоновый свет.

– Зайдете что-нибудь выпить?

Десятью минутами позже она сидела напротив меня на ковре и задумчиво вертела в руках бокал.

– Я восхищаюсь вами, Петер. Как вы рискнули взять на себя ответственность. Другой бы уже давно умыл руки.

Я пожал плечами.

– Собственно, мне особенно нечего терять. Мне никогда не нравилось быть наверху. Охотнее всего я сидел бы в своем кабинете и расшифровывал надписи, а вместо этого у меня на шее весь институт. Знаете, еще с Изабеллой мы решили, что, когда состаримся, купим недалеко от Сан-Антонио ферму и переедем туда. Изабелла занималась бы лошадьми – это было, пожалуй, единственное, что интересовало ее кроме атомов, – а я каждый день расшифровывал бы пару сотен иероглифов.

– А вы никогда не думали о детях? Ее слова коснулись старой раны, но я не хотел показать свою боль.

– Как же, думали. Сначала мы, конечно, не хотели. Более того. Мы приняли все меры, чтобы детей не было. Потом как-то не очень осторожничали, а еще позже мы страстно желали ребенка.

– Она не могла иметь детей?

– Нет, я.

Я видел, как у нее от неожиданности округлились глаза, а уголки губ задрожали, словно она услышала признание в том, что я – давно разыскиваемый убийца и грабитель.

– Вы никогда о таком не слышали?

– Почему же, только…

– Только еще не видели таких типов. Верно?

– Верно.

– Так посмотрите хорошенько. Сначала и я бы не поверил. Более того. Я был уверен, что причина в Изабелле. Как обычно думают в таких случаях почти все мужчины.

– Что вы имеете в виду?

– Мы и мысли не допускаем, что с нами что-то не в порядке. Я не принадлежу к защитникам женщин, но в этом случае… А впрочем, все равно. Мы какое-то время ждали и надеялись. Конечно, мы старались лишь настолько, насколько позволяла работа. Наконец, первой не выдержала Изабелла. Она пошла и подверглась обследованию.

Я сделал глоток из своего бокала, и вдруг снова почувствовал себя рядом с Изабеллой в тот злосчастный дождливый вечер.

– Она пришла от врача и с порога заявила, что совершенно нормальна и здорова. И если кого-нибудь себе найдет, то спустя девять месяцев произведет на свет здорового младенца. И будет лучше, если я тоже пройду обследование. Хотя бы затем, чтобы раз и навсегда положить конец возможным обвинениям. Уходить от меня она не хочет, этого у нее и в мыслях нет, но желала бы знать, в чем загвоздка. И когда я пытался искать близости с ней, она мягко, но решительно уклонялась.

– Настолько ей не хватало ребенка?

– Я не думаю. Просто она не любила, если что-то имеющее к ней отношение не на сто процентов в порядке. Она не терпела тайн и неразрешимых загадок. По крайней мере, в своем окружении. Ей была невыносима мысль, что она не может постичь самую суть вещей. Думаю, что именно потому она и стала физиком-ядерщиком. И наше положение волновало ее, в первую очередь, потому, что нарушало ее покой и… ну, потому, что не было в нем логики.

– Логики?

– Конечно. Логично, если мужчина и женщина ложатся вместе спать и действуют неосмотрительно, то у них появляется ребенок. В противном случае – это нелогично.

– Понимаю…

– Я был тоже вынужден пойти к врачу, чтобы наконец она успокоилась и чтобы дать покой и себе тоже. Тогда-то все и выяснилось. Я не могу стать отцом.

– Точно?

– Так сказали специалисты. Они несколько раз делали анализы, и окончательный результат был каждый раз тот же самый. В конце концов, я был вынужден смириться с этим.

– А… Изабелла?

– Странно, но она тоже успокоилась. Ведь все стало на свои места. Выяснилось, что ей навязали не вполне доброкачественный товар, не такой, какой ей хотелось, но в то же время и не столь плохой, чтобы подавать из-за этого рекламацию. Это затронуло ее лишь в такой степени, как если бы, скажем, выяснилось, что у меня одно ухо, а я тщательно прикрывал это место волосами. Она в два счета подавила в себе желание иметь ребенка. С того момента ее занимали только атомы.

– А вас… предоставила самому себе?

– Да нет. Все было, как и прежде. Мы просто приняли к сведению некий факт. Как, например, тот, что мы небогаты. Но все эти факты не могли помешать нам мирно жить бок о бок.

– Ну, а после того?

– С тех пор прошло уже пять лет. Что сказать? Я не отказался от мысли купить ферму недалеко от Сан-Антонио.

Она отставила свой бокал, наклонилась ко мне и поцеловала в губы.

– Я хочу остаться с тобой на ночь… Ты тоже хочешь, дорогой?

Когда я проснулся, уже светало. В саду, как оглашенные, свистели дрозды, а на каком-то дереве без устали стучал дятел. Я посмотрел на часы: три минуты пятого.

Розалинда тихо посапывала рядом со мной; ее распущенные волосы покрыли шатром нас обоих. Мне пришлось осторожно приподнять их, чтобы бесшумно выбраться из постели.

Я прошел в ванную, выпил полстакана тепловатой воды и только тогда вспомнил, что мне снился какой-то сон, от которого я, собственно говоря, и проснулся. Но напрасно я ломал голову, не в силах вспомнить, что случилось со мной во сне. Правда, появилась мысль, что, пожалуй, это было связано с Иму, но от сна не осталось ничего, ни малейшего смутного обрывка.

Я осторожно прокрался назад в комнату, нырнул под водопад волос и прикрыл глаза, чтобы еще поспать, как вдруг Розалинда спросила:

– Что случилось, Петер?

Я с нежностью провел рукой по ее животу.

– Ничего. Это дрозды. И, кажется, мне что-то приснилось.

Она повернулась ко мне и обняла меня за шею.

– Хорошее или плохое?

– Если бы я знал! Самое обидное, что ничего не помню.

– Такое бывает.

– Кажется, мне снился Иму.

Она вздохнула и откинула голову на подушку.

– Иму… Боже мой… Чего бы я ни дала, чтобы понять, что случилось!

Дрозды без умолку свистели в саду, и я молча смирился с тем, что поспать сегодня, пожалуй, больше не удастся.

– Но я готов присягнуть, что все случившееся имеет логическое объяснение. Если бы нам найти ключ, все сразу же стало бы ясно. Я чувствую, что где-то должен быть ключ к замку, за которым разгадка тайны… Черт бы его побрал!

– А ты пытался вспомнить вчерашний день шаг за шагом?