Подземная пирамида

– А кто может быть этот фараон?

– Не имею представления. В надписи не говорится.

– Вы прочитали, Петер?

– В общих чертах. Послушайте. «О Ра, которого называют еще Амоном, разгони тьму и пошли свет на земли наши. Пошли свет на города и села наши, пошли свет на воинов наших, на строителей и на тех, кто наблюдает за водой Хапи. Разгони тьму, протяни полосы света через край неба, пусть веселье и музыка возвестят твой приход. Высуши слезы ночи, дай сердцам нашим покой и довольство!

И ты, сияющий Сет! Умножь воду, чтобы поднялась она над осокой и чтобы в закатные часы мы могли слышать ее плеск, согревающий сердце.

Будь благословенно имя твое.»

– Гимн Солнцу, – пробормотал рядом со мной Карабинас.

– Судя по всему, это действительно не склеп. Если бы был склеп, то где-нибудь в надписи обязательно встретилось бы имя умершего.

– Так что же это тогда?

К тому моменту у меня уже появилось некое неясное предположение, и я не скрывал от остальных волнения, сжимавшего мое сердце.

– Послушайте, коллеги, – сказал я. – Очень похоже на то, что мы с вами находимся во входной камере, в передней усыпальницы. Об этом свидетельствуют и статуи. Анубиса и Аписа поставили здесь для того, чтобы они охраняли склеп. А если все же кто-то по случайности обнаружит его, они должны не пускать его к умершему. В свою очередь, это означает…

Осима вытянул руку и дрожащим голосом спросил:

– Вот то», там… может, это склеп? Может быть, что…

В этот момент над нами загрохотало. Мы в испуге подняли головы, но в отверстии был всего лишь папа Малькольм.

– Эй! Как дела? Я бы не возражал, если бы вы и меня время от времени информировали.

– Вы не хотите спуститься? – спросил Осима.

– Только когда придет время.

– Пожалуй, оно пришло, Малькольм, – сказал я и схватился за конец веревочной лестницы. – Мы нашли склеп. Эй! Шеф! Вешайте на дверь замок!

Через тридцать секунд папа Малькольм уже стоял рядом со мной. Не произнося ни слова, он смотрел на настенную картину, потом показал на маленьких человечков.

– Это не египтяне.

– Тогда кто? – спросил Йеттмар.

– Посмотрите на их лица. И цвет кожи у них темнее, чем у фараона. По-моему, это негры.

– Случайно, не пигмеи? Старик пожал плечами.

– Не знаю. На всякий случай нам нужно сделать несколько хороших снимков. Я не удивлюсь, если они имеют отношение к квадратноголовым.

Карабинас подошел к стене так близко, что чуть не касался носом царей, поклонявшихся фараону.

– Это не негры, – сказал он наконец. – Если изображение правдиво, скорее в их лицах видны семитские черты.

Все мы уставились на замурованную дверь. Карабинас сделал то же самое. Он все еще бормотал что-то о семитских чертах, но потом умолк.

– Что будем делать, шеф? – охрипшим от волнения голосом спросил Осима.

Папа Малькольм поправил на голове платок и самым что ни на есть будничным тоном произнес:

– Войдем.

Его слова прозвучали чуть ли не святотатством.

– Вот так, просто? – пролепетал Йеттмар.

– А что? Что обычно делают в таких случаях? – спросил Старик удивленно. – Дело в том, что я еще никогда не открывал склепов. Как поступили открыватели Тутанхамона?

– Не имею понятия, – буркнул Карабинас.

– На всякий случай хорошенько запомните каждое ваше движение. Очень хорошо запомните!

– Зачем? Вы что, верите в проклятие фараонов? – тихо спросил Осима. Старик улыбнулся.

– А если даже верю? Но дело не в этом. Если нам действительно удастся сделать солидное открытие, то потом придется, пожалуй, писать историю нашей экспедиции. А что в такой книге может быть самым захватывающим, как не мгновения, предшествующие великому открытию. Ну, господа, вы готовы?

– Да, шеф! – ответил за всех Йеттмар. – Можем идти.

– Тогда пошли!

Йеттмар перекрестился, Карабинас носком ботинка нарисовал крест на песке. Старик глубоко втянул носом воздух, но я совершенно не помню, что делал я. Кажется, кусал губы, стоя рядом с Осимой, который шептал по-японски. Может быть, он советовался со своими предками.

Мы подняли с песка ломики и ледорубы с короткими ручками, которые предусмотрительный Карабинас приобрел на распродаже в специализированном магазине для альпинистов.

Припоминаю, что первый удар в дверь нанес Старик: по-видимому, из пиетета мы все не сговариваясь уступили ему это право. Он стукнул несколько раз, но когда под ударами ледоруба начала осыпаться штукатурка и помещение заполнилось тонкой пылью. Старик остановился.

– Нехорошо, – сказал он. – Мы задохнемся от пыли. Надо придумать что-то другое.

– Какого черта? – недовольно отозвался Осима, который уже совершенно свыкся с мыслью, что через несколько минут он встретится с фараоном.

– По-моему, нужно резать, а не стучать ледорубом. Так будет значительно меньше пыли.

– Но и займет значительно больше времени.

– Время у нас есть, – сказал Старик. – И фараон тоже подождет, если, конечно, он там…

Мы были вынуждены принять совет Старика. Но, осторожно царапая острым концом ледоруба стенку, мы, проработав несколько часов, углубились всего на какие-то сантиметры.

Уже наступил вечер, когда мы кое-как очистили каменные плиты, закрывавшие дверь, от толстого слоя штукатурки. К тому времени мы уже валились с ног от усталости, вызванной как работой, так и недостатком кислорода внизу.

Старик вдруг рухнул на груду песка и слабым голосом шепнул:

– Не могу больше… Предлагаю оставить на завтра.

Йеттмар вытер лоб, залитый потом, смешанным с песком и бог знает с чем еще, и с готовностью кивнул.

– Вы правы, шеф. Если и дальше будем так работать, протянем ноги. Мы ведь сегодня еще ничего и не жевали.

Тут мы вспомнили, что целый день отковыривали штукатурку, ни разу не перекусив.

Осима прислонился к иероглифам и с силой выдохнул.

– В самом деле, хватит… Пожалуй, честнее продолжить завтра, когда Миддлтон и Хальворссон тоже будут здесь. Будет не по-спортивному, если они не разделят с нами этот триумф.

Качаясь от усталости, мы выбрались по веревочной лестнице наверх и повалились на резиновые матрасы. И сразу заснули, так и не проглотив ни единого кусочка на ужин. 30 мая Я проснулся оттого, что перед моей палаткой кричал Хальворссон:

– Представьте себе, шеф, мы насобирали кучу ботинок! Но она же не имеет ни малейшего понятия о том, что это значит! По мне, так нельзя и близко подпускать женщин к науке. По крайней мере, к фольклористике!

– А не слишком ли, мистер Хальворссон? – услышал я тихий голос Старика.

– Почему же слишком? Представьте себе только, когда я нашел самый последний ботинок, что еще больше подтверждает связь между сказками типа «Золушка» и определенными аспектами египетского культа умерших, я помчался к ней, посмотрите, мол, мисс Селия, что я нашел! И как вы думаете, что она на это сказала?

– Не знаю, – промямлил Старик.

– А вот, дескать, «вижу, вижу, милый Хальворссон! Но что вы так радуетесь? Кто вы такой, в конце концов, фольклорист или башмачник?»

Я вынырнул из палатки как раз в тот момент, когда в ответ на слова рыжего бородача, произнесенные сдавленным от возмущения голосом, раздался безудержный хохот.

Хальворссон рассерженно потряс бородой.

– Хорошо же, хорошо. Смейтесь себе. Все равно я прав!

От палатки Осимы до нас доносился приятный запах вареного риса. Я не хочу сказать, что его донес ветер, потому что воздух был так неподвижен, словно его приклеили между небом и землей.

Поздоровавшись с рассерженным рыжим бородачом и с Миддлтоном, я присоединился к завтраку. Во время еды никто не проронил ни единого слова о том, что нам предстояло в ближайшие часы, точно, как футболисты перед большой игрой. Но мы просто дрожали от волнения.

Когда все доели. Старик поднялся.

– Господа! За работу! Знаю, что мне следовало бы сейчас сказать несколько непринужденных слов, которые вошли бы в историю египтологии, но это я предоставляю вам. Каждый из вас может написать мою торжественную речь в преддверии великого открытия. Только проследите, чтобы у всех получилось примерно одно и то же!

Поскольку одновременно могли работать только два человека, Миддлтон резал штукатурку, а Осима, стоя на коленях, складывал в углу отвалившиеся куски. Остальная часть нашей группы сидела на куче песка и, тихо переговариваясь, наблюдала за их работой.

Вдруг Миддлтон повернулся к нам.

– Все. Штукатурки больше нет. Только камни.

Перед нами предстала замурованная дверь, теперь уже освобожденная от своего покрытия. Словно только и ждала того момента, когда сможет открыть нам заповедную тайну тысячелетий.

– Что это, дерево? – спросил Йеттмар, проведя рукой по косяку.

Миддлтон отложил ледоруб в сторону.

– Я тоже пытался угадать. Либо дерево, либо камень. Похоже на дерево, пропитанное каким-то импрегнирующим веществом и окаменевшее.

– Или тоже какой-то неизвестный минерал, как и верхняя плита, – многозначительно сказал Осима.

– Ну, так что же, как быть дальше? Я в это время уже изучал каменные плитки, которыми был заложен дверной проем. Это были гладко отшлифованные плитки, толщиной сантиметров десять-пятнадцать, уложенные друг на друга без какого-либо связующего раствора. Мастер, живший тысячелетия назад, выполнил такую тонкую работу, что с ним не мог бы сравниться самый современный прецизионный шлифовальный станок. Подгонка каменных плиток была верхом совершенства.

– Ну? – поторапливал Малькольм. Я растерянно оглянулся.

– Не знаю. Может быть, стоит попробовать с самой верхней. Весят они прилично. Может быть, если попробовать вытолкнуть верхнюю… А притолоку мы могли бы попытаться приподнять рычагом.

Для этого нам снова нужны были кое-какие приготовления. Осима поднялся к палаткам и опустил вниз складной стул. Я взял у Миддлтона ледоруб и стал на стул. Карабинас стоял рядом со мной, и в то время как я пытался приподнять притолоку, он изо всех сил давил на каменную плитку.

Я почувствовал, что у меня начинает неметь запястье, а на лбу Карабинаса выступили от напряжения капли пота величиной со спичечную головку.

– Не идет? – спросил внизу Старик.

Я уже было собрался выразить ему свое почтение какой-нибудь грубостью, как вдруг почувствовал, что каменная плитка сдвинулась. Всего на какие-то десятые доли миллиметра, но все же скользнула назад. Я заорал так истошно, что Карабинас чуть не свалился с ног.

– Шевельнулась! Боже мой! Шевельнулась!

– Я ничего не почувствовал, – изумленно посмотрел на меня грек.

– Но шевельнулась же! Давай, Никое! Через несколько минут нам удалось сдвинуть назад каменную плитку на добрых десять сантиметров.

– Как вы думаете, сколько еще осталось? – спросил Старик.

– По меньшей мере, тысячу раз по столько, – издал стон Карабинас и снова с размаху толкнул камень. Плитка слабо скрипнула и поехала так быстро, что нам показалось – сейчас она свалится внутрь склепа.

– Останови ее как-нибудь! – крикнул я Карабина-су. – Свалится внутрь и сломает что-нибудь…

Тут каменная плитка остановилась сама по себе, а я спрыгнул со стула.

– Вижу, ошибся, – перевел я дух. – Еще толчок – и она шлепнется внутрь склепа) – Пусть шлепается, – сказал Осима, – все равно у нас нет другого выхода.

– А если что-нибудь сломает или развалит? Папа Малькольм отрицательно покачал головой, обернутой платком.

– Не думаю, чтобы саркофаг установили так близко. Но осторожность не помешает!

Я снова принялся отжимать притолоку ледорубом, а Карабинас толкать камень. Плитка дрогнула, отъехала, потом с тихим скрежетом исчезла из виду: на ее месте зияло черное отверстие шириной в десять-пятнадцать сантиметров.

Мы застыли, уставившись на темную щель. Словно ждали, что сейчас произойдет какое-нибудь чудо: может быть, внутри вспыхнет свет и кто-то потребует назвать наши имена и цель нашего прихода.

Но в склепе по-прежнему царило безмолвие, только тоненькой струйкой сочилась через отверстие белая, как туман, пыль.

– Ну, так! – сказал Карабинас. – Похоже, она ни на что не свалилась.

– Остальные вытаскивайте наружу, – распорядился папа Малькольм. – Вы можете просунуть руку в щель, Петер?

Я прижался к каменным плиткам и медленно просунул руку в отверстие. Сантиметр за сантиметром я просовывал ее дальше, но не натыкался на препятствие. Почувствовав, что мое запястье миновало камень, я немного вытянул руку назад, ощупал внутреннюю поверхность стены и ощутил острые грани каменных плиток, из чего сделал вывод, что слоя штукатурки изнутри не было.

– Можете что-нибудь сделать, Петер? – взволнованно топтался рядом с моим стулом Старик.

– Попробую. Внимание, Никое!

Я схватился за внутренний край камня, прилегающего к отверстию, и сильно потянул его. И не очень удивился, когда каменная плитка сдвинулась и выступила из стены сантиметров на двадцать пять. Карабинас ухватился за нее и дернул на себя. Плитка скользнула к нему: она вылетела прямо в руки Миддлтону и Осиме, которые стояли возле кучи обломков, прислонившись к стене.

На извлечение каждой плитки нам потребовалось в среднем минут пять.

После того как был разобран шестой ряд каменных плиток, который находился как раз на высоте моих глаз, ничто уже не мешало заглянуть внутрь склепа. И когда я, наконец, заглянул туда, то почувствовал себя на египетской выставке какого-нибудь крупного музея. Стены помещения за пеленой тонкой пыли украшали иероглифы и картины; посередине помещения стоял саркофаг, по всей видимости, в отличном состоянии, рядом с ним – саркофаг поменьше, а у подножья обоих – на первый взгляд бесформенные предметы, которые невозможно было как следует рассмотреть в неясном свете подземелья.

Сейчас, думая о том дне, я вспоминаю, что мне показалось тогда, будто воздух внутри относительно чистый и теплый. Я не ощутил ни холода склепа, ни запаха бальзама или чего-то подобного. Скорее запах можно было сравнить с тем, который источает сухой пар в парных. Теплый, обжигающий, насыщенный запахом пота воздух. Не исключено, конечно, что я просто ощущал запах, исходивший от нас самих.

Карабинас, стоя рядом со мной, заглянул тоже, потом попросил у Оси мы фонарь. При свете двух фонарей нам было уже легче рассмотреть загадочные предметы.

Остальные столпились у нас за спиной и взволнованно толкали стул.

– Ну, что там внутри? Скажите же, наконец, хоть словечко! – умолял папа Малькольм. Карабинас заговорил первым:

– Склеп! Нет никаких сомнений, что мы нашли склеп!

Папа Малькольм не мог этого больше вынести и в буквальном смысле слова столкнул меня со стула. Он взгромоздился на мое место и заглянул поверх стены.

– Боже правый! – простонал он. – Есть! Есть фараон! Никогда бы не поверил, что мне доведется найти фараона!

Честно говоря, мы бы тоже не поверили.

После полутора часов напряженной работы мы проникли в склеп, который выглядел просто, если не сказать – бедно. Ему было далеко не то что до склепа Тутанхамона, но и до богатства склепов, оборудованных поскромнее.

Саркофаг стоял посередине помещения, а в двух шагах от него – точно такой же, но поменьше, который мог скрывать в себе мумию ребенка. В ногах каждого саркофага стояла мраморная канопа для внутренних органов, а возле большого саркофага мы нашли еще небольшой, высеченный из мрамора шар, назначение которого было нам пока непонятно.

Наши находки пополнились также остатками пары кожаных сандалий, которые лежали в изножье большего по размеру саркофага.

По сути дела, это было все, что мы обнаружили в склепе. Нигде не было ни украшений, ни личных принадлежностей.

После первых минут восторга мы почувствовали заметное разочарование. И это все?..

Потом, после продолжительного молчания, папа Малькольм произнес:

– Так, значит. Небогатая добыча… Сначала я думал, что это фараон.

– А что? Не фараон? – спросил Хальворссон.

– Это исключено. Фараона не хоронят так бедно. Я даже боюсь, что это не придворный чиновник. Может быть, это был обычный человек знатного происхождения.

– А надпись?

– Это уже дело мистера Силади.

Я как раз направил фонарь на стену и изучал надписи. В этом помещении было две надписи, на двух более длинных стенах.

– Ну? – спросил фольклорист. – Что там написано, Петер?

– Один из текстов содержит проклятия. Это неинтересно…

– Как же неинтересно, – заупрямился Хальворссон. – Не забывайте, что я не египтолог, и еще никогда не видел ничего подобного…

– Ладно, – сказал я. – Слушайте. Попробую перевести. «После долгого пути я вернулся туда, куда мне предназначено вернуться. Путь странника подошел к концу, пути больше нет. Голодный больше не будет есть, жаждущий больше не будет пить. Глаз больше не увидит света, ухо больше не услышит звука. Душе назначают цену, как зелени на рынке. Тело мое вернулось после долгого пути и жаждет только покоя. Не возмущайте его покоя. Если все же вы осмелитесь. Озирис знает, что ему делать!»

Остальные подняли головы и посмотрели сначала на стену, потом на меня.

– Интересно, – пробормотал Карабинас. – Мне еще не приходилось слышать такого текста проклятий.

– Что же в нем странного? – нервно спросил датчанин.

– Даже не знаю. Может быть, то, что в нем не содержится конкретных угроз.

– Что такое – конкретная угроза?

– Не сообщается, что произойдет с тем, кто нарушит вечный покой мертвого.

– Я не чувствую в нем никакой угрозы. Скорее смирение. Это исповедь человека, которому уже все равно.

– Это вы себе только воображаете, – сказал Миддлтон. – Вы понимаете, что значит «Озирис знает, что ему делать»?

– Нет.

– Так вот, Озирис – это повелитель мертвых. Остальное вы теперь можете себе представить.

Датчанин не отрывал взгляда от надписи, как будто понимал, что там написано, затем принялся рассматривать черты лица вырезанного на саркофаге и раскрашенного изображения мужчины среднего возраста. Наконец он снова покачал головой.

– Не знаю. Может быть, вы и правы. Но я фольклорист, и за эти годы прочитал много текстов. В том числе и с проклятиями. Я знаю, каковы тексты, когда кто-то проклинает. Этот не такой. Поверьте, он не хочет никому угрожать. С него довольно и своих бед.

Старик пожал плечами.

– Угрожает или нет – все равно. Мы уже здесь. А вторая надпись?

Эта была значительно интересней, чем первая. И когда я начал разбирать ее по слогам, у меня сквозь зубы невольно вырывалось шипение.

Карабинас покосился на меня с удивлением, потом тоже принялся за чтение и вдруг громко вскрикнул:

– Есть! Святые угодники!

– Что такое? – остолбенел Старик.

– Квадратноголовые… или пирамида. Не знаю!

Старик тоже пытался читать, но не слишком преуспел в этом, потому что в волнении только шарил руками в поисках очков, потом махнул рукой и повернулся ко мне.

– Вы не переведете поподробнее, Петер? Я как раз закончил перевод надписи. Вытер со лба пот и начал читать вслух:

«Я спустился в земной мир, чтобы быть вместе с моими сыновьями и дочерьми, которых я сотворил. Я оставил звезды, моего отца, Ра, Солнце, чтобы уничтожить врагов людей. Я, Иму, сын Ра. Однако люди не понимали моих мыслей, не хотели следовать моим законам, не хотели идти по моему пути. Я, Иму, любил людей. Я хотел возвысить их до себя, но люди отвергли меня, они не верили в добро, они преследовали меня и покушались на мою жизнь. Часы мои сочтены. Жизнь моя коротка. Я больше никогда уже не увижу отчего крова, храма Ра, который я покинул ради людей. Я, Иму, уже никогда не вернусь!

Все же я прошу вас, чтобы вы не скорбели. Ведь я оставил семя, которое вы можете посеять, когда угодно. Семя прорастет и выпустит колос. Но смотрите, хорошо посадите семя! Найдите плодородную почву, из которой сможет вырасти колос.

Когда же колос вырастет, он должен достичь храма Ра. Подготовьте ему солнечную ладью, посадите в нее и отправьте к храму Ра. Руль будет в моих руках. Он достигнет храма Ра.

Берегите семя: если оно погибнет, то путь мой был напрасен. Благословляю вас!»

– Иму! – пробормотал Старики почесал в затылке. – По крайней мере, мы знаем теперь, кто скрыт в саркофаге.

– Советник фараона Эхнатона, таинственный Иму, – сказал я. – Понимаете ли вы, что это значит?

– Естественно, – сказал Хальворссон. – Что мы стали на шаг ближе к подземной пирамиде.

Почти все мы собрались наверху, в палатке Старика. Один только Миддлтон все еще торчал в склепе, хотя и сам не мог бы сказать, что искал. Просто склеп не давал ему покоя. Он притягивал его, как свет бабочку.

Собственно говоря, все мы испытывали то же самое, только, пожалуй, не осмеливались признаться в этом даже самим себе. Во всяком случае, Миддлтон был наименее стыдливым из нас.

И, наверно, наименее голодным.

Сегодня вечером мы опять ели рис, который сварил Осима, и, естественно, беседовали о склепе.

– В любом случае странно, – говорил Старик. – Эти надписи совсем не такие, каких можно было ожидать. Какие-то они другие.

– В каком смысле? – спросил датчанин. На лице Старика появилась гримаса.

– Надписи такого рода имеют сложившиеся традиции. Надписи, найденные в склепах пирамид, изученных до сих пор, вы встретите в любой книге по специальности. А эта – нечто совсем другое. Нет в ней никакой торжественности, никакой величественности, ничего, что указывало бы на власть.

– Не забывайте, что там внизу лежит не фараон, а всего лишь один из советников.

– Ну и что, – сказал Осима. – В надписях маленьких людей иногда куда больше властолюбия, чем в надписях фараонов.

Хальворссон облокотился на стол и подпер подбородок руками, затем обратился к Старику:

– Скажите, это не может быть подделкой? Папа Малькольм так вскинул голову, словно ему под мышку сунули тлеющие угли.

– Что такое? Подделка?

– Я имею в виду надпись. Не может быть?

– Исключено. Склеп был нетронутым. Датчанин снова только вздохнул.

– Тогда не понимаю.

– Что вы не понимаете?

– Дух надписи.

В нас зародилось какое-то подозрение. Дело в том, что постепенно мы убедились, что у Хальворссона исключительные способности к анализу написанных текстов.

– То есть, как это – дух? – спросил я с подозрением.

Датчанин повернулся ко мне и поднял палец.

– Видите ли, Петер… Как бы мне выразиться? Если бы я не знал, что этот Иму жил в середине второго тысячелетия до новой эры, я бы сказал, что это христианская надпись. По крайней мере, в том, что касается его философии и образов. Обратите внимание. Во-первых, это его сравнение с семенами. Это не напоминает вам горчичное семя?

– Горчичное семя?

– Ну конечно. Из Библии. Или семя, которое падает на благодатную почву и из которого вырастает Учение. Новое учение. Христианство. Ведь первые христиане сравнивали себя с семенем или себя и свое братство с закваской. «Но смотрите, хорошо посадите семя! Найдите плодородную почву, из которой сможет вырасти колею!» Я словно слышу апостола Павла в одном из его посланий.

– В этом, несомненно, что-то есть, – буркнул Йеттмар. – Только учтите, что и у христианства были предшествовавшие ему учения. Возьмите, например. Иоанна Крестителя и его секту. Может быть, и древние египетские учения сыграли роль в возникновении христианства.

– Но есть здесь и кое-что другое, – продолжал датчанин. – Как бы это объяснить? Каждая религиозная система создает своих культурных или солярных героев, одна из задач которых – защищать человечество, снизойдя из потустороннего мира. В частности, несметное множество героев имеется в азиатских мифологиях, но они и в Европе довольно известны. В первую очередь Геракл. Это – полубог, который берет людей под свое покровительство. Не посчитайте богохульством, но и Иисус Христос тоже относится к ним. Культурный герой, сын божий, который принимает на себя грехи человечества. Умирающее и воскресающее божество.

– Вы полагаете, что и в этой надписи речь идет о чем-то подобном?

– Да. Этот Иму – сын Ра, бога Солнца: таким образом, он солярный герой. Его задача – оберегать человечество и обучать его своим наукам. Как там в тексте? «Я хотел возвысить их до себя, но люди отвергли меня…» А в этом смысле он и культурный герой тоже. Возможно, что не естественным образом покинул он этот мир. И, подобно Христу, Иму тоже воскреснет, по крайней мере, согласно надписи.

– Откуда вы это взяли?

– «Подготовьте ему солнечную ладью, посадите в нее и отправьте к храму Ра. Руль будет в моих руках…» Что это, как не пророчество воскрешения?

Мы помолчали немного, потом Осима сказал задумчиво:

– Тогда это должно означать, что мы нашли могилу основателя религии?

– Не знаю, – сказал Хальворссон. – Не имею ни малейшего понятия. Во всяком случае, это, пожалуй, самый древний археологический и, соответственно, письменный памятник, отражающий сложившееся представление о героях, которые берут на себя грехи человечества, умирают и воскресают. В середине второго тысячелетия перед началом нашего летоисчисления!

– Значит, история об Иму всего лишь сказка или миф, и то, что мы видим там, в склепе, – только отражение другого мира, как сказал бы Платон? – осторожно спросил Старик.

Хальворссон энергично потряс головой.

– Как раз напротив! Дело в том, что до сих пор существовала официальная точка зрения, согласно которой солярные и культурные герои являются продуктами творческой фантазии. Теперь же можно будет доказать, что, как и во многих других теориях, в этой тоже есть реальная основа.

– Иму?

– Иму. Представьте себе следующее. Где-то, скажем, в Африке, в результате смешения семитских и негритянских племен на относительно ограниченной территории сложилась высокая культура, и некоторые из представителей этой культуры установили контакт с египетским царством, а именно с фараоном Аменхотепом IV. Они попытались преобразовать египетское царство по образу своего, несомненно, более развитого государства. Они хотели изменить общество, и это подтверждается тем фактом, что ими была отвергнута языческая религия, политеизм, и введена вера в одного бога вместо нее: вера в Атона, то есть Ра, поклонение солнечному диску. Они лишили власти жрецов Амона. Это была настоящая социальная революция, во втором тысячелетии!

– Понятно! – сказал Осима.

– Фараон тоже был с ними заодно, и они вместе пытались преобразовать царство, в чем, в конце концов, потерпели крах. Как там говорит Иму? «…Люди отвергли меня, они не верили в добро, они преследовали меня и покушались на мою жизнь. Часы мои сочтены». Общество, к сожалению, невозможно преобразовать искусственным путем, усилиями нескольких человек. Если исторические условия не предоставляют такой возможности, то нет социальной революции.

– Таким образом? – спросил Йеттмар.

– Таким образом, мифы о культурных героях возникли не на пустом месте; они восходят к временам фараона Эхнатона и его советников. И это событие отражено в мифах о солярных и культурных героях во всем мире!

Теория была очень заманчивой, но мне не нравилось, что Хальворссон абсолютно все – происхождение и сказок, и мифов – возводит к Египту.

– А если то же самое произошло где-то еще? Ведь при контактах более высоких культур с несколько менее развитыми похожие события могли повторяться.

– Конечно, – сухо сказал Хальворссон. – Только о других таких культурах у нас нет никаких данных, а об этой есть.

Это, несомненно, тоже было определенной научной точкой зрения. Во всяком случае, заслуживало внимания следующее обстоятельство: когда Хальворссону нужно было разгромить чужую теорию, он проявлял блестящую и конструктивную фантазию, но если критиковали его собственную – он мгновенно превращался в позитивиста, лишенного всякого воображения.

– Кроме того, есть здесь еще одно, – проговорил датчанин. – Скажите, в конце концов, конкретно, что собой представляет эта солнечная ладья?

Осима посмотрел на меня, я, в свою очередь, на Йеттмара. Наконец японец взялся объяснить это подробнее.

– Вы знаете, что в греческой мифологии у Солнца есть колесница, колесница Гелиоса: на ней он мчится по небу. Если учесть, что главным транспортным средством в Египте были ладьи, плывущие по Нилу, то естественно представление египтян, что Ра тоже путешествует вокруг земли на ладье. Она перемещается с помощью гребцов, которыми являются звезды, или с помощью паруса. В ладье сидит Солнце, Ра, и его спутники. Позже пассажиром ладьи стали считать Озириса, повелителя подземного мира. Полагали, что Солнце спускается в царство мертвых, и освещает своим светом томящихся там несчастных. Вот, в целом, что такое солнечная ладья.

– Всего-то? – разочарованно спросил датчанин.

– Ну, не совсем… Кроме того, и души умерших тоже поднимались к Ра на солнечной ладье!

Хальворссон вскочил на ноги и громко завопил:

– Вот оно! Скажите еще раз!

– И души умерших тоже поднимались к Солнцу на солнечной ладье. Особенно души фараонов. По более древним представлениям, душа фараона могла превратиться также в скарабея, но во времена Нового царства верили уже только в солнечную ладью. Поэтому возле каждой пирамиды стоит по ладье. Чтобы душа умершего фараона могла отправиться на ней в царство Солнца.

– Тогда ясно, что это воскрешение! И Иму говорит об этом…

Тут полог палатки откинулся и вошел Миддлтон. Лоб его был в песке, глаза покраснели, щеки ввалились, словно он заболел.

– Не хотите поужинать, Миддлтон? – спросил Старик. – За ужином вы можете услышать кое-какие умные вещи, которые придумали в ваше отсутствие.

Миддлтон свалился на походную кровать Старика и тяжело засопел. Потом сел в постели и повернулся к нам.

– Я тоже придумал кое-какие умные вещи. Точнее говоря, я задал самому себе несколько умных вопросов и попытался найти на них приблизительно такие же умные ответы.