Подземная пирамида

Неожиданно руку подняла доктор Хубер. Получив слово, она, как положено, встала, разгладила на себе платье, точно так, как ее учили в лицее. Выражение ее лица приобрело некую торжественность, а голос стал непривычно мягким.

– Я знаю, что нарушила приличия, попросив слово первой, ведь я, так сказать, всего лишь посторонний человек, но чувствую, что не могу молчать. Если уж вы вовлекли меня в это дело, то я считаю его немного и своим. Так позвольте мне сказать, как все это представляется мне. Я, естественно, понимаю беспокойство мистера Силади. Вряд ли мы имеем право при существующем положении продолжать наши исследования в тайне. Нам в любом случае следовало бы доложить о них вышестоящим органам. Хотя бы уже потому, что мы работаем на деньги института, а значит, в конечном счете – на деньги наших меценатов. Если это станет известно, нас просто привлекут к суду. Вот одна сторона дела. Все должны отдавать себе в этом отчет.

Она откашлялась и продолжила:

– А другая сторона в следующем. Когда станет известно, чем мы занимаемся, то через несколько минут об этом будет знать весь континент. Пирамиду разыщут, раскопают, а ведь мы не представляем, что в ней еще есть. Я не знаю, понимаете ли вы, что я имею в виду. Не знаю, хорошо ли будет для мира, если эту пирамиду найдут. Совершенно не знаю…

Йеттмар тряхнул головой.

– Не могли бы вы выразиться яснее, мисс?

– Я и сама ни в чем не уверена, – сказала Хубер почти в отчаянии. – Не подумайте только… Позвольте мне сказать только одну вещь. Вот здесь перед нами эти проклятые семенные клетки. Как вы сами выразились – суперсперма. Что будет, если она попадет в руки некомпетентных людей?

– А что? Мы, что ли, компетентные? – спросил я.

– Я не знаю, кто компетентен. Но ясно одно. Над атомной бомбой тоже работали в тайне, и сейчас так работают над уймой вещей. Почему и мы не можем держать это в тайне, пока не выяснится, несет ли то, что мы держим в руках, добро или зло?

– Все это так, мисс, – сказал я, провоцируя продолжение спора. – Но кто уполномочил нас решать, хотя бы во имя всего человечества? Кто нас уполномочил?

Мисс Хубер открыла рот, хотела что-то сказать, но передумала и быстро села. Уже садясь, она прошептала в ответ:

– Наша совесть. Только это и ничто другое. Мы немного помолчали, потом руку поднял Йеттмар.

– В том, что сказала мисс Хубер, несомненно, много правды. Я считаю, что мы не знаем и четверти того, что следовало бы знать. Но будем говорить прямо! Я полагаю, мы все сходимся в том, что напали на следы существовавшей некогда суперкультуры. Может быть, это даже подтверждает теорию Шпенглера. Культуры исчезают, чтобы позднее каким-либо образом возродиться. Но сейчас не это главное. Главное в том, что эта суперкультура располагала или могла располагать такими знаниями, о которых неизвестно, смогли бы ли они повлиять на наше развитие положительно. Может быть, у них было и такое оружие, по сравнению с которым атомная или водородная бомба – детская игра.

– И где же это оружие? – ввернул Хальворссон.

– Может быть, в подземной пирамиде. Вспомните-ка описания очевидцев. Я полагаю, настало время все еще раз тщательно проанализировать. В свете новых открытий. Но продолжу. Общеизвестно, что мы балансируем на краю пропасти. Все человечество. Всего лишь легкий толчок – и все мы в нее свалимся. И если мы сейчас обнаружим что-то такое… Понимаете?

Он сказал именно то, что я хотел от него услышать.

– Итак? – спросил я.

– Я бы предложил работать дальше в полнейшей тайне. Вот в этом составе. Те немногие посторонние, которые что-то подозревают, вскоре обо всем забудут, если мы сделаем вид, что прекратили исследования. А мы будем продолжать. И когда узнаем все– понимаете? – все, тогда уже наступит время решать, что и кому сообщить!

– А ответственность?

– Каждому придется взять на себя! Мне не оставалось ничего другого, как поставить вопрос на голосование.

– Доктор Хубер? Я, естественно, доверяю вам, но не хочу толкать на такой шаг, который, при случае, может стоить вам вашего места. Мы не будем считать изменой, если…

– Я с вами, и согласна с мистером Йеттмаром.

– Селия?

– О'кей.

– Мистер Миддлтон?

– И я тоже.

– Осима?

– Как и раньше.

– Никое?

– Все в порядке, Петер. Хальворссон быстро вздернул руку.

– Теперь, когда это позади, может быть, продолжим предыдущий разговор? Мы как раз остановились на том, можно ли себе представить… способны ли семенные клетки к оплодотворению.

– По всей вероятности, – кивнула доктор.

– Тогда у нас нет иного выбора, мы должны последовать указанию Иму. Нужно посадить семя, из которого потом вырастет колос!

– Ты это серьезно? – уставилась на него Селия.

– Серьезней быть не может.

– И как ты это себе представляешь?

– Ну… я, правда, не знаю, – пробормотал датчанин. – Может быть, в пробирке?

– В пробирке?

– Я читал, что так делают.

– Стоп! – неожиданно вмешался Карабинас. – Есть! Кнут прав!

Однако доктор Хубер вскричала, заглушив всех остальных:

– Невозможно! Просто невозможно! Запрещено международным правом! Этим занимались итальянцы, но потом прекратили. Сегодня еще не научились контролировать развитие ребенка в пробирке. Кто знает, что из него получится, если он будет развиваться вне материнского лона! Может быть, новый Франкенштейн! Я на это не могу согласиться. Это по меньшей мере такое же опасное и безответственное дело, как если бы мы выдали тайну пирамиды и сверхкультуры!

Карабинас подошел к Хубер и обнял ее за плечи.

– Вы, вероятно, не совсем нас поняли, дорогая мисс доктор. Я говорил лишь о том, что следовало бы испытать способность семенных клеток к оплодотворению. А для этого годится пробирка. Если это удастся, мы тотчас же прервем развитие клеток. Что вы скажете?

– Ну, даже не знаю, – заколебалась Хубер.

– Как-то же нужно нам проверить, пригодны ли они вообще для оплодотворения. Может быть, мы спорим без причины.

Хубер неожиданно стукнула по столу.

– Хорошо! Я все устрою. Я соединю сперму с несколькими яйцеклетками. Господи! Если бы знать наперед, что из этого получится! 15 октября Доктор Хубер усталым, бесцветным голосом зачитала последние предложения своего доклада:

– Способность семенных клеток к оплодотворению хорошая. Зачатие, то есть оплодотворение яйцеклетки, произошло искусственным путем. После трехнедельного роста я прекратила опыт. То есть убила зародыш, – добавила она совсем тихо.

И уронила свои бумаги на колени. Затем спросила глухим голосом:

– Что будем делать теперь?

Мы в замешательстве смотрели друг на друга, словно сделали какое-то огромное открытие. Впрочем, кто знает, может быть, так оно и было.

– Работу нужно продолжать! – сказал запальчиво Хальворссон.

– Как?

– Как угодно! Так хочет Иму! Семя должно прорасти и выпустить колос.

– Чтобы потом уплыть на солнечной ладье.

– А что? Ты не веришь? – Хальворссон повернулся к Карабинасу.

– Хорошо бы знать, во что я верю, а во что нет, – проворчал грек. – Но теперь я, пожалуй, думаю, что нам не следовало продолжать работу на свой страх и риск.

– Что, сдрейфил? – накинулся на него с яростью Хальворссон.

Карабинас покачал головой.

– Ничуть. Но это уже не археология. Не забывайте, мы археологи и египтологи. Наша задача – знакомить мир с древней культурой Египта, с пирамидами, фараонами, египетским народом, который жил, страдал и любил в долине Нила, то есть Хапи.

– В тебе погиб поэт, – сказал Осима. – Тем не менее я считаю, что ты прав.

– Это уже не наше дело, – продолжал Карабинас. – Младенцы из пробирки, суперсперма, генетика – какое мы имеем к этому отношение? Нет. Я не струхнул. Но если так рассуждать, то мы могли бы сказать свое слово и в астрономии, и в политике. Нет. Это уже не наше дело.

– Несомненно, все так и обстоит, – пробормотал Осима.

Остальные молчали, что я мог бы принять за знак согласия. Селия обрабатывала пилочкой ногти. Миддлтон смотрел в землю, то есть на покрывавший пол в моем кабинете ковер с абстрактным узором. Только сейчас и я обнаружил, что по ковру тянется непрерывная цепочка точно таких, символизирующих рост фигур, как та, которую много-много столетий назад кто-то нацарапал на поверхности содержавшего сперму сосуда.

– Мисс доктор?

Доктор Хубер пригладила волосы, и голос ее снова был таким же сухим, как перед началом опытов.

– Пожалуй, вы правы, – сказала она. – В конце концов, не забывайте, что я радиолог, а не генетик или микробиолог. С самого начала опытов меня мучает что-то, и я не могу понять, что именно. Нет, не угрызения совести. Этого я, поистине, не заслужила. Сама не могу сказать, что. Похоже, то же самое, что мучает Никоса.

– Может быть, скажете ясней?

– Дело в том, что это только мои ощущения, а не всякое ощущение можно передать словами. Хорошо, будь по-вашему. Попытаюсь… Мы уже говорили о том, с какой опасностью можем встретиться, если в подземной пирамиде или хотя бы в этом сосуде со спермой таится некая чудовищная сила. И что случится, если она попадет в руки безумного и еще не достигшего даже подросткового возраста человечества. Но есть у этого дела и другая сторона. А что, если мы держим в руках вечное блаженство? Тайну бессмертия или продления жизни. И что будет, если мы напортачим? Если неумелыми руками погубим то, что представляет наследие тысячелетий? Можем мы взять на себя такую ответственность?

В комнате воцарилось тяжелое молчание. Такая тишина, что слышно было тихое гудение ездивших по парку электрокаров. На улице, вероятно, начал накрапывать дождь: об этом говорили все чаще повторяющиеся то мгновенные, то более продолжительные вспышки, снопы мелких искр, срывающиеся с покрытых влагой токоснимателей электрокаров, когда они касаются контактных проводов.

Мы все еще молчали, когда в небе за окном загрохотало. Один из электрокаров с гудением промчался под окном, и в комнате было слышно, как водитель кому-то кричит:

– Снесите тюки в подвал! Еще пять минут – и на нас свалится божье благословение!

Селия вышла в маленькую комнату, чтобы сварить кофе, я же рассеянно теребил забытый на столе текст с демотическим письмом. Было такое ощущение, словно меня настигла весть о тяжелой болезни кого-то из моих близких. Как тогда, когда Редфорд сказал мне, что Изабеллу спасти нельзя…

– А пирамида? – спросил Миддлтон.

– Пусть уж другие…

– Это все же египтология.

– Просто она тесно связана со спермой и с Иму. Я думаю, что, к сожалению, египтология в конечном счете выигрывает от этого меньше всего.

Я отодвинул от себя листки с текстом и попытался быть твердым, как и полагается директору института.

– Итак, мы пришли к согласию? Опыты прекращаем. Завтра я напишу сообщение в Вашингтон… и попрошу, чтобы, насколько это возможно, раскопки захороненной пирамиды позволили провести нам.

– Плевать им тогда на нас, – устало отмахнулся Осима. – Вы-то сам и верите в то, что написали, Петер?

– Я еще ничего не написал.

– Но напишете!

– А что мне остается? Не можем же мы в египтологической лаборатории выращивать Франкенштейна. И так чувствую настоящее беспокойство.

– Беспокойство? – поднял голову Йеттмар.

– А не погибнут ли клетки? Ведь будет невосполнимой потеря, если они погибнут из-за непрофессионального обращения. А вдруг охлаждение им вредит…

Страшный треск заглушил мои слова. Куда-то ударила молния: может быть, в огромный платан на дворе. Раскаты грома, последовавшие за ударом молнии, продолжались несколько минут, и когда Селия принесла кофе, в небе громыхнуло еще раз.

Я все помню с такой отчетливостью, словно это случилось вчера. Я сидел за письменным столом, и руки мои снова принялись за папирусный свиток; я свертывал его то в одну, то в другую сторону – совершенно бессознательно. А в голове проносились мысли о завтрашнем дне, о сообщении, которое я собирался написать. Что мне сказать о наших опытах? Признаться, что мы зашли дальше, чем следовало? Боже милосердный! Ведь уже наш первый шаг был противозаконным! И о самом склепе мы должны были сразу же сообщить в вашингтонский центр. Не говоря уж о находках! Сейчас впервые я всерьез задумался о том, что мое завтрашнее письмо будет означать, пожалуй, конец моей карьеры. За эти несколько месяцев я совершил нарушений больше, чем весь институт за свою столетнюю историю. Если хорошенько вдуматься – это не пустяк.

Доктор Хубер сидела в углу в глубоком кресле напротив меня, и я чувствовал на себе ее неотрывный взгляд. Когда наши глаза встретились, она ласково и ободряюще улыбнулась. По-видимому, она тоже все прекрасно понимала.

Вошла Селия. Миддлтон встал с ковра, на котором сидел, и взял у нее две чашки: одну отдал Хальворссону, а другую поставил возле себя. Селия протянула над головой Миддлтона поднос, чтобы остальные могли взять кофе, и в этот момент в небе снова громыхнуло. Комнату залил ослепительный свет: я автоматически закрыл глаза и вцепился в угол стола. И почувствовал, как над нами пронесся легкий ветерок и поднял с моего стола лежавшие там листки рукописи.

Когда я открыл глаза, в комнате все выглядело застывшим, словно на некоей благотворительной лекции демонстрировали живую картинку. Воздух был голубым, невообразимо голубым, как будто я смотрел через оптику фотоаппарата, на которую был насажен синий светофильтр. И за окном все было окутано голубизной: голубым отсвечивали рама окна и мощное платановое дерево под окном.

Может быть, крик Селии так и не дошел до моего сознания, может быть, в голове у меня пронеслась мысль, что в нас, вероятно, ударила молния, – сейчас я не помню точно. Селия все еще держала поднос в руках, Осима, сгорбившись, наклонился к ней, чтобы взять с подноса чашки. Миддлтон сидел на полу, и лицо его было синим, как будто его залили чернилами. Доктор Хубер не отрывала от меня своих ультрамариновых глаз, и когда она подняла руку к волосам, с них посыпались голубые искры.

А в следующий момент свершилось чудо. Задняя часть комнаты окуталась туманом, и там, где только что сидела доктор Хубер, к небу поднялись три пирамиды.

Вдали колыхались пальмы, и четко слышались тихие вздохи ветра, совсем не те звуки, что раздавались несколько секунд назад.

Я вытянул шею к пирамиде, чтобы увидеть город. Но домов нигде не было: не видно было даже стеклянного дворца авиакомпании возле крайней пирамиды, а он должен был стоять именно там.

Я схватил лежавшие на столе бумаги и почувствовал, как листки мнутся в моих пальцах. Неожиданно обострившимся слухом я уловил, как скомканные листки падают на ковер и катятся по нему, подгоняемые потоком воздуха.

Мне, пожалуй, так и не удастся передать ощущения, которые я испытал в эти секунды. Я бодрствовал, и в то же время грезил. Все одновременно.

Чтобы как-то объяснить то, что случилось, мне пришлось бы обратиться к миру снов. К странному, полуявному миру снов…

Я думаю, с каждым бывало так: спишь и видишь самого себя во сне бодрствующим. Точно знаешь, что все, что ты чувствуешь, что с тобой происходит, – не явь, а только сон. Но никак не можешь от него избавиться, вернуться к действительности.

Чтобы сделать это сравнение более наглядным, я вынужден рассказать один из своих прежних снов. В тот вечер я, кажется, прочитал какую-то старую историческую книгу, потому что ночью мне снилось, что я живу в средние века и меня привлекли к суду за колдовство. Не помню точно, чем я мог возбудить подозрения инквизиции, видимо, применил где-то свои современные знания, – главное, что дюжие палачи в капюшонах уже приготовили костер и поволокли меня, чтобы привязать к нему с вязанками хвороста у ног.

Тут меня охватило какое-то странное ощущение, и я внезапно проснулся. Точнее говоря, я продолжал спать, но мне снилось, что я знаю, что все это сон. Я знал, стоя среди вязанок хвороста, что сплю, что лежу в своей постели, спустя сотни лет после исчезновения инквизиции, в той части света, которая в те времена еще даже не была известна Я спал и в то же время знал, что сплю.

Начиная с этого момента, я от души наслаждался происходящим. Я был уверен, что ничего плохого со мной не может случиться, в крайнем случае я проснусь.

Такое же чувство я испытал в этом голубом сиянии. Я знал, что грежу, ведь то, что я видел, не могло быть реальностью. И в то же время я бодрствовал и с любопытством наблюдал, что происходило в комнате.

Три пирамиды занимали заднюю часть комнаты, и в пространстве слышались странные, неведомые звуки. Словно позади пирамид проезжали безрессорные повозки, я даже различал скрип колес. И тут же у меня промелькнула мысль, что это невозможно, ведь тогда в Египте еще не знали колеса.

В это время картинка повернулась. Как будто я смотрел фильм: пирамиды скользнули в сторону, и моим глазам предстала другая часть местности. Между песчаными отмелями, достигавшими самого берега, катила свои воды широкая, удивительно чистая, игравшая голубыми отсветами река. По воде скользила ладья, и на ней был именно такой, характерной формы, парус, каким пользовались в Египте тогда.

Тут картинка снова прыгнула. Снимок был сделан, вероятно, с какого-то возвышения или холма, потому что под нами, как на ладони, лежал весь город. Пирамиды исчезли, видны были только пальмы и сеть узких, извилистых улочек. Сбились в кучу дома с крышами, крытыми шкурами и пальмовыми листьями, и, очевидно, с глинобитными стенами, и доносился гул шумевших внизу людей.

Я удобно откинулся в кресле и стал ждать продолжения сна. Сна, о котором я знал, что это, в конце концов, не сон, а просто какие-то непонятные видения. Правда, в голове мелькнула мысль, что я, пожалуй, получил шок от удара молнии, и меня, вероятно, уже везут в больницу.

Я с удовольствием заметил про себя, что и теперь не теряю времени: истинный ученый занимается своей наукой, даже находясь между жизнью и смертью.

Одновременно я знал, что в этом спектакле серьезную роль играет и действительность. Это выяснилось окончательно, когда я услышал испуганный голос Карабинаса:

– Боже мой, что это? Это твоих рук дело, Петер? Мои артикуляционные органы пришли в движение совершенно независимо от моей воли:

– Я ничего не делаю… Вы тоже видите?

– Что это? Умоляю… скажите, что это, – дрожал сдавленный от рыданий голос Селии.

– Египет? Древний Египет? – услышал я приглушенный шепот мисс Хубер.

– Что же еще, – пробормотал Йеттмар. – Он.

Только не меня нужно спрашивать. Потому что я сошел с ума. Или у меня галлюцинации.

– И у меня тоже, – сказал кто-то.

– Произошло чудо! – воскликнул Хальворссон. – Все-таки он имеет отношение к христианству. Может быть, он – сам Иисус Христос!..

Тут картина снова изменилась, точнее говоря, прыгнула.

Перед нами была плоская местность, по-видимому, участок пустыни, окаймленный несколькими пальмовыми деревьями. Под одним из деревьев стоял мужчина, одетый в национальный египетский костюм: одежду вроде передника, почти не прикрывающую верхнюю часть тела, и смотрел в сторону пустыни. Небо позади него было желтоватым, наверно, заходящее солнце окрасило воздух в такой цвет. Мужчина медленно двинулся вперед и тяжело задышал. Он широко развел руки, словно хотел обнять весь белый свет.

Камера медленно повернулась и, как в учебных фильмах, показала мужчину во весь рост, с ног до головы. Как в полусне, я услышал голос Карабинаса:

– Господи! Посмотрите на его голову!

Я поднял палец и приложил к губам, призывая к молчанию. Может быть, боялся, что квадратноголовый низкий человек с длинными руками и короткими ногами услышит наши слова и бесследно исчезнет.

Но мужчина не обратил на голос грека никакого внимания. Он еще раз простер руки в сторону пустыни: будто хотел одним исполинским объятием охватить весь небосклон. Несколько долгих секунд он стоял неподвижно, а мы, как в столбняке, глазели на него.

То ли на одном из столов, то ли на полу звякнула кофейная чашка, и мужчина внезапно повернулся в ту сторону, где сидела мисс Хубер. И в тот же момент из-за пальм появились двое других, похожих на него мужчин и неторопливо двинулись к нему. Первый повернулся на звук их шагов, а не на звяканье чашки.

Один из приближавшихся мужчин был одет в точно такую же одежду, как и наш первый знакомый, а на втором был какой-то странный, видимо, сшитый из кожи костюм, который значительно больше походил на современную одежду, чем на платье египтян. Четко было видно, что его костюм состоял из брюк и пиджака – я даже мог различить покрой пиджака.

В том, как мужчины приближались, было нечто угрожающее. Я заметил это, наверно, по той причине, что с детства насмотрелся вестернов. А тот, кто видел много таких фильмов, никогда не забудет особую, слегка раскачивающуюся походку ковбоев, готовящихся к перестрелке, их слегка наклоненную голову и в то же время убийственно настороженный взгляд, от которого не ускользнет ни малейшая деталь. Выжидательно полусогнутые руки небрежно свисают, но в какие-то доли секунды способны выхватить пистолеты.

Двое мужчин приближались так, словно они сошли с экрана в каком-то диковинном, костюмированном вестерне. Под подошвами их сандалий поскрипывал песок, и ветер доносил всплески дальней реки.

Одинокий мужчина неотрывно смотрел на них, и уголки его губ время от времени подергивались, как будто он собирался что-то сказать, но потом, похоже, сумел сдержаться, потому что продолжал молчать.

Между ним и приближавшимися мужчинами оставалось, наверно, не больше десяти-пятнадцати метров, когда те остановились. Они застыли, подняв квадратные головы, их длинные руки свисали почти до колен. В этой необычной позе, несомненно, было что-то обезьянье.

Тогда одинокий мужчина поднял навстречу двум другим руки с раскрытыми ладонями. И эти выставленные вперед ладони недвусмысленно выражали приказ: ни шагу дальше!

Мужчины остановились, один из них поправил на себе передник, а другой осторожно сунул руку под пиджак. С моих губ готов был сорваться предупредительный крик, когда один из приблизившихся заговорил.

Прежде чем продолжать эту историю, я должен обратить твое внимание на одну вещь, Ренни. На такую вещь, которая решительным образом повлияла на нашу дальнейшую судьбу. Это был тихий щелчок, воспринятый нами подсознательно.

Что-то щелкнуло, затем мужчина в египетском переднике открыл рот, и из него полились необыкновенные звуки. Я не смог бы подобрать подходящих слов для их описания. Масса звуков, каскад звуков, нечто совершенно не похожее на человеческую речь. Это скорее была музыка, а не последовательность звуков человеческой речи. Музыкальные звуки переплетались друг с другом и сливались в некую непривычную гармонию. Если бы среди этих звуков не было глухого посвистывания и странных хрипов, их можно было бы переложить на ноты.

– Что это за чертовщина? – услышал я шепот Миддлтона.

– Они разговаривают, – сказал кто-то.

– Они? Это разговор? – шепнула Селия Джордан, затем снова стало тихо, и в комнате слышалась только музыка, слетавшая с губ мужчин.

Тот из двух подошедших, на котором была египетская одежда, по-видимому, закончил свою речь, потому что закрыл рот и, вытянув руку, обвинительным жестом указал на одинокого мужчину. Другой, тем временем, сделал несколько шагов вперед, его лицо исказилось, между толстыми губами сверкнули зубы, и одно-единственное слово – если можно назвать словом музыкальную последовательность звуков– сорвалось с этих губ:

– Иму!

– Иму! – шепнул рядом со мной Йеттмар. – Вот этот там – Иму!

Слово звенело и дрожало в воздухе, ветер подхватил его и понес к пальмам, и у меня возникло ощущение, что это странное слово поет весь мир, все музыкальные инструменты играют это имя.

– Иму!

Первый звук был тонким и пронзительным, но не неприятным свистом, словно кто-то пытался извлечь из пастушьей дудочки очень высокий звук. А «м» гудело, как будто его извлекли на органе. С красивой, исполненной достоинства медлительностью оно сливалось со следующим за ним «у», и каким-то удивительным образом все имя звучало как нечто целое:

– Иму!

Одинокий мужчина все еще стоял, подняв руки с повернутыми наружу в запрещающем жесте ладонями. Тут мужчина в кожаном костюме выхватил руку из-под пиджака и направил ее на Иму.

Напрасно я напрягся, ловя это движение, мне ничего не удалось заметить в зажатой руке, по крайней мере, ничего, что напоминало бы пистолет или какое-то другое оружие. Пожалуй, было у него что-то на конце одного из пальцев, хотя это могло быть всего лишь узкое кольцо, сверкнувшее в свете заходящего солнца.

В этот момент в картинку ударил столб синеватого огня: очень яркая, ослепительная голубизна, совсем не такая, в которую была окутана наша комната несколько минут назад. И в то же мгновение все покрылось мраком, фигуры исчезли, и в комнате остались только мы.

Я поднял руку и этим движением сбросил на ковер еще один листок рукописи. И почти в то же мгновение снова возник мужчина под пальмой, только теперь он стоял к нам спиной: он развел руки, словно хотел обнять вселенную, затем из-за пальм появились двое других, похожих на него мужчин и стали медленно к нему приближаться. Иму повернулся на звук шагов и опустил руки.

– То же самое, – сказал кто-то вполголоса, наверное, Карабинас.

– Тише! – шепнул Йеттмар.

Все произошло так же, как перед этим. Словно кто-то еще раз начал прокручивать тот же фильм, с теми же самыми действующими лицами.

И снова мы, словно парализованные, наблюдали эту сцену. Мужчина в египетском переднике вышел вперед, открыл рот, и из него полились слова. Да, никакого сомнения! На этот раз слова, настоящие человеческие слова!

– От этого с ума можно сойти! – сказал Карабинас. – Тот же самый фильм и все же не тот…

– Цыц! – перебил его Осима.

Мужчина говорил на странном, незнакомом языке, который, однако, без всякого сомнения, был человеческим языком. Более того, как только прозвучали первые предложения, во мне забрезжило какое-то смутное подозрение.

В остальном все произошло так же, как и в первый раз. Иму стоял с поднятыми руками, человек в кожаном пиджаке выбросил вперед руки, и снова вспыхнул ослепительный голубой луч.

В прошлый раз сцена на этом заканчивалась. Теперь же фильм не прервался, а продолжался. Когда вспыхнул голубой свет, человек в кожаном пиджаке покачнулся, судорожными движениями хватая воздух. Из руки у него выпал какой-то маленький предмет, потом и он сам рухнул рядом с этим предметом на землю.

Тогда из-за деревьев рядом с Иму на сцену вышел еще один, до сих пор невидимый, четвертый человек с квадратной головой, с вытянутой вперед и как будто пустой рукой. Хотя, может быть, и у него в кулаке прятался такой же маленький предмет, как тот, что выпал на песок из руки мужчины в кожаном пиджаке.

Этот четвертый мужчина с угрожающим выражением на лице приближался к своему товарищу в кожаном пиджаке, все еще держа вытянутой руку. А у того лицо. прежде темно-коричневое, вдруг залила мертвенная бледность, и он молниеносно опустился на колени. Склонил голову к песку и стал что-то бормотать про себя.

Четвертый мужчина бросил на Иму вопрошающий взгляд, потом протянул руку над головой стоящего на коленях. Иму что-то сказал, на что другой кивнул головой и пошел назад к пальмам. Затем камера, или тот аппарат, который показал нам эту сцену, повернулся, и мы увидели перед собой распростертое на песке тело мужчины в кожаной одежде.

Почти одновременно мы вскрикнули от неожиданности и испуга: тело человека в кожаном костюме съежилось до размеров младенца. Как гигантская сан-за1, лежал он на песке, уставившись в далекое небо, с болезненной улыбкой на лице.

Это было последнее, что мы увидели. Затем все исчезло так же неожиданно, как и появилось, и мы остались в комнате одни.

Первой пришла в себя Селия Джордан. Бледная, как смерть, она поднялась с пола, куда сползла во время показа, и, словно это было самое важное дело в мире, принялась собирать упавшие на ковер кофейные чашки. Мы же только бессмысленно смотрели друг на друга и вытирали залитые потом лица и выступившие на глазах от волнения слезы.

– Что это было? Мальчики, что это было? – проговорила, заикаясь, мисс Хубер и проглотила ком в горле. – Клянусь, я всегда была материалисткой, но…

– Иисус совершил чудо! – пробормотал Хальворссон.

– Почему именно Иисус? – спросил Осима.

– Потому что… потому что… А кто же тогда?

За окном дождь лил, как из ведра. Однако молнии сверкали уже далеко от нас, и гром погромыхивал в отдалении.

– Давайте прежде всего кое-что выясним! – подскочил Карабинас. – Все видели это?

– Безумие, – сказала Селия. – Конечно, видели. Кто бы не увидел?

– Тогда, несомненно, что-то случилось, – заявил Карабинас. – Все мы стали жертвой одной и той же галлюцинации.

– Жертвой?

– Это я так выразился. Это не существенно, просто я не нашел более подходящего слова.

– О какой галлюцинации ты говоришь? – спросил Йеттмар.

– Ну, о том, что мы видели. Ведь совершенно очевидно, что мы видели в этой комнате не реальность, мы только галлюцинировали.

– Все одно и то же и в одно и то же время? Карабинас опустил голову.

– Да, конечно, – проговорил он тихо, – так не пойдет. Неверный след. Скорее можно бы говорить о внушении.

– Что ты имеешь в виду. Никое?

– Ну… даже не знаю. Ведь такое бывает, не так ли? Иллюзионисту удается подчинить своему влиянию одновременно всю публику в цирке. Каждый видит то, что этот тип пожелает. Массовый гипноз…

Мы немного помолчали, потом снова я выдвинул возражение:

– Допустим, Никое. Только для этого необходимо, чтобы кто-то делал нам внушение. Скажем, иллюзионист, как ты только что сказал.

Йеттмар хмуро посмотрел на меня.