- Хорошо, - сказал Масаси. - Мы собираемся заработать много денег все мы. - Он поднял свой бокал.
      - О да, - молвил Дзёдзи. - Ссоры - удел бесчестных людей с их чуждым нам ничтожным мирком, нэ! - Почувствовав огромное облегчение, он чокнулся с Масаси и засмеялся.
      - Мы люди особой породы, Дзёдзи-сан, - многозначительно произнес Масаси. - Наш отец был простым крестьянином, выращивал апельсины. Он был вне общества. Изгой, не нужный этому обществу, не желавшему его терпеть. А возьми нас. Мы владеем, производим и контролируем больше, чем остальные девяносто процентов населения Японии. Мы постоянно встречаемся с главами самых крупных концернов, с первыми заместителями министров, иногда даже с членами правительства. Но что в этом проку? Мы вынуждены ютиться буквально на считанных квадратных сантиметрах жизненного пространства. В Америке самый бедный представитель среднего класса может за умеренную цену купить себе дом с акром земли впридачу. Целый акр, Дзёдзи-сан! Ты можешь себе это представить? А сколько всего понастроят на акре земли здесь, в Японии? Сколько семей будет ютиться на этой площади? Всех нас унижает отсутствие пространства. Мы, как насекомые, лезем друг на друга.
      Зазвучавший в голове брата гнев заинтриговал Дзёдзи, потому что в нем были странные нотки. Дзёдзи чутко прислушивался не только к тому, что говорил Масаси, но и к тому, как он это говорил. Дзёдзи улавливал горечь, разъедающую философскую натуру брата. Эдакая мазохистская ненависть к самому себе. И если дело обстоит именно так, значит, это вполне согласуется с детскими воспоминаниями Дзёдзи. В семье Таки с Масаси нянчились больше всех. Он всегда был самым упрямым и несговорчивым, вечно спорил. И вполне возможно, что Масаси, любимчик Ватаро Таки, отвергал даже отцовское обожание.
      - Ты и впрямь так ненавидишь свою родину? - спросил Дзёдзи. - Я ушам своим не верю. Эта страна дала нам жизнь, вскормила нас.
      - Чепуха, - презрительно сказал Масаси. - Чего еще ждать от такой пугливой мышки, как мой брат? Робость всегда была самым страшным твоим недостатком. Ты не понимаешь, что в наш атомный век у Японии есть только одна возможность превратиться в великую державу - расширить свои границы.
      - Величие Японии, - ответил Дзёдзи, - в наших сердцах, где обитают души предков. И в умах, из которых не изгладить память о нашей истории.
      - Япония возродилась из пепла, - сказал Масаси. - Но при этом исчерпала свои возможности. Теперь во главе страны должны стать другие люди. - Он поставил стакан на стол. - Я говорю правду, - добавил он. - А она не всегда приятна для слуха.
      - Ты хочешь правды? - спросил Дзёдзи. Он обвел рукой зал. - Посмотри на этих сосунков, брат мои. Среди них ты вербуешь себе новых приверженцев, нэ! Они приходят сюда поглазеть. Они пялятся всю ночь напролет, а потом возвращаются домой и занимаются мастурбацией. - Он притворно сплюнул. - Что хорошего в том, чтобы заглядывать под юбку женщине, снимающей нижнее белье за деньги?
      Официантка убрала стаканы и поставила на стол чистые. Певец в темных очках тянул что-то заунывное.
      - Вслушайся в эту безвкусицу, - сказал Дзёдзи. - Твои новые приверженцы могут часами это слушать. Какое им дело до хайку, великого поэтического наследия их предков? Никакого. Они потеряли связь со своим прошлым, с тем, что делает Японию великой.
      - "Мы часами любуемся дымкой друг у друга в глазах", - передразнил Дзёдзи певца. - Это бессмыслица. Как и искусственное насилие в фильмах, когда зрителям требуется все больше и больше крови и увечий. Как и все телевизионные шоу, включая программу новостей. Насилие, которое нам там показывают, почти такое же надуманное, как в фильмах. А почему? Потому, что все это сделано, чтобы управлять нами. Зрителю щекочут нервы, но не дают испытать ни возмущения, ни омерзения. В электронном мире нет места таким чувствам. Просто потому что он торгует фантазиями.
      Дзёдзи сознавал, что слишком много говорит, а брат неотрывно смотрит на него, но просто не мог остановиться. Он ощущал внутри какой-то тугой комок ярости, как будто брат заразил его своей пылкой речью.
      - Новые члены якудзы, которых ты приводишь в Таки-гуми, не ведают ни чести, ни традиций, - горячо продолжал он. - А все потому, что они выросли на этих теле- и киноотбросах. Ими управляли с рождения. Им это заменяло материнское молоко. Соответственно, они знают лишь, как управлять. Друг другом. Собой. - Дзёдзи обвел рукой зал. - Полюбуйся, чем они живут. Чтобы их расшевелить, нужна бомбардировка. Их дух угас. Экстремизм их знамя. Потому что только крайности могут их увлечь. Их уши глухи, а глаза слепы ко всему остальному.
      - Экстремизм, - сказал Масаси, - часто недооценивают. Сегодня экстремизм, и только он один, сможет вырвать Японию из лап Запада - итеки! Не будь ты таким слюнтяем, понимал бы это ничуть не хуже меня. Если бы только отец это понимал! Лишь одно он сделал правильно - использовал Таки-гуми как оружие против русских.
      - Как ты можешь говорить такое о нашем уважаемом отце?
      - Я говорю то, что давно пора произнести вслух. Только у меня хватает на это смелости. Как всегда.
      Масаси все тот же, подумал Дзёдзи. Приподнятое настроение, овладевшее им в начале вечера, улетучилось. Дзёдзи понял, что остался в дураках. Масаси ни на йоту не изменился. Он все так же ненавидел старые традиции. Именно Масаси говорил на собраниях клана, что якудза погрязла в прошлом, что кодекс чести, полезный когда-то, теперь превратился скорее в обузу. "Мы приближаемся к двухтысячному году, - говорил Масаси. - И если якудза собирается выжить в этом новом мире, ей придется расширить сферу своей деятельности. Мы замкнуты сами на себя, как и в прошлые века. Мы ничего не сделали, чтобы поправить свое положение. Собственно, мы не продвинулись вперед со времен наших дедов. Мир стремительно обгоняет нас. Чтобы сохранить свою мощь, мы должны открыть для себя новые горизонты. Якудзе надлежит сделать то же, что сделало правительство. Выйти на мировой уровень".
      Но это потребует огромных капиталовложений. И существовал только один способ добыть деньги: торговля наркотиками. Ватаро Таки всегда накладывал вето на такие предложения, не давал им хода. Во всяком случае, все так считали.
      А потом Ватаро заявил о своей отставке. И Масаси сделал рывок в двадцатый век. Век термоядерного кошмара и электронной разобщенности.
      Дзёдзи был твердо уверен, что бесчестные доходы - удел мошенников из корпораций. Именно чувство чести придавало якудзе своеобразие, связывало ее с прошлым, с самураями. Масаси посмеялся бы над таким сравнением. Но сохранение корней было единственной защитой от разобщенности, от потери преемственности, царивших в обществе. В этом и заключалось различие между братьями.
      Он заблуждался. Дело было не в насилии, ежедневно выплескивавшемся на головы зрителей в кино и с экрана телевизора, калеча их души. Дело было в том, что средства массовой информации убивали прошлое. Прошлое стало чем-то вроде прошлогодней моды. Оно ничего не стоило.
      - Юным и неискушенным учение дается трудно, - сказал Дзёдзи. - А твоим новичкам якудзы нужно сначала выкинуть из головы весь этот поток информационного мусора. Горбатого могила исправит, - добавил он, процитировав Кодзо.
      - Что это?
      - Американская пословица, - сказал Дзёдзи. - Но к нам очень подходит. Ты вынужден нанимать молодых и неопытных, которых ничему не научишь. Потому что мусор был их материнским молоком.
      - Ты имеешь что-то против моих методов? Опять? - произнес Масаси. Проблема у нас одна и та же, только решаем мы ее по-разному.
      - И каково твое решение? - спросил Дзёдзи.
      - Союз, - сказал Масаси. - Между якудзой, чиновниками и правительством.
      Дзёдзи засмеялся. Его брат явно переусердствовал с виски.
      - Кто задурил тебе голову такой чепухой? - вскричал он. - Якудза парии. Они практически вне общества. Мы такие, какие мы есть, именно потому, что мы изгои. Иначе мы бы не выжили в японском обществе с его четким сословным делением.
      - Наверное, так и было когда-то, - сказал Масаси. - Но не теперь. Теперь якудза в полной мере вольется в общественную жизнь страны.
      - Непостижимо! - вскричал Дзёдзи. Он не верил своим ушам. - Мы вне закона. Для сильных мира сего мы всегда будем костью в горле. Тебе не удастся изменить существующий порядок вещей.
      - Я смогу его изменить, - сказал Масаси. - И я уже это делаю. Таки-гуми выходит из тени. Прежде всего, я собираюсь сделать достоянием гласности ее доблестные действия по защите Японии; люди должны узнать, как мы противостояли русскому КГБ. Я увеличиваю наше участие в делах "Ямамото Хэви Индастриз". Вместе с Нобуо Ямамото мы планируем несколько новых операций, и члены Таки-гуми примут в них более деятельное участие. Вскоре клан станет силой, не менее законной и могущественной, чем любой из имеющихся концернов.
      - Вслушайся в свои слова, - сказал Дзёдзи. - Дельцы и чиновники, с которыми ты собираешься заключить союз, наплюют на тебя. Они скорее сделают себе сеппуку, чем допустят якудзу в свое общество. Над твоими заблуждениями можно было бы посмеяться, не будь все так грустно.
      - Довольно! - закричал Масаси. На них уже поглядывали.
      Дзёдзи упрямо продолжал:
      - Неужели ты не видишь, что твои новые последователи уже сами по себе угроза будущему якудзы? Они неуправляемы, потому что лишены корней. Оторванные от прошлого, они ничему не подчиняются. И уж конечно, не оябуну якудзы. Они отвергают дисциплину, потому что верят в одну лишь анархию. Ты дурак и еще раз дурак, а не оябун Таки-гуми, если не согласен с этим.
      Масаси перегнулся через стол и схватил Дзёдзи за грудки. Стаканы полетели на пол. Двое вышибал направились в их сторону, но Кодзо и рябой подручный Масаси преградили им путь.
      - Послушай! Ты, конечно, мой брат, но я не намерен терпеть подобные оскорбления. Я оябун Таки-гуми. Я пожалел тебя и хотел предложить место внутри клана, чтобы со стороны все выглядело прилично. Но теперь этому не бывать. Ты как наш отец. Ты отстал от жизни лет на сто. Ты мне не нужен. Ты слышишь меня? Убирайся с глаз долой, слюнтяй!
      Удэ легко нашел двоих гавайцев. Они пили пиво в одном из заведений в Вайлуку. Выйти на них не составило труда. Прежде чем побеседовать на лугу с толстяком Итимадой, Удэ установил "жучка" на его телефон. Удэ так настращал толстяка, что тот не стал долго ждать и побежал звонить. "Жучок", которым пользовался Удэ, был нового поколения, Т-5000, последнее достижение фирмы "Фуджитсу". С помощью выполненного в виде микросхемы ПЗУ - это устройство сохраняло в памяти все сигналы, поступавшие или исходившие от телефонного аппарата, к которому оно было подсоединено.
      Так Удэ узнал номер, по которому звонил толстяк. На острове у Удэ было много каналов получения информации; ему не потребовалось много времени, чтобы узнать не только телефон, но и фамилию, и адрес.
      Удэ сел за столик недалеко от входной двери. Выбрал стул, стоявший боком к гавайцам, чтобы можно было исподтишка наблюдать за ними. Он вышел, когда они садились в машину, и последовал за ними.
      Удэ заказал содовую. Он не притрагивался ни к табаку, ни к спиртному. У него были грибы. Удэ улыбнулся. Ну и жизнь у этих гавайцев, подумал он, расслабляясь. Они никогда ничего не достигнут, но они явно счастливы.
      Он ждал и раздумывал о толстяке Итимаде, благо время было. Оябун во многом напоминал ему отца. Всезнайки, не видящие дальше собственного носа. Хозяева прошлого, пупы Земли!
      Что проку в прошлом? - подумал Удэ. - Это груз, который мешает тебе всю жизнь. Удэ не имел этих глупых предрассудков. Для него существовало лишь будущее, залитое светом и теплом, вечно манящее. Он жил ради будущего. Удэ исполнит все, что ему прикажут, чтобы получить свой кусок пирога.
      Сейчас ему нужно было выяснить, что собираются делать гавайцы. Он не поверил ни единому слову толстяка Итимады, он не имел на это права. Страх дает свои преимущества, как любит говорить Масаси Таки. Но даже самых честных людей он превращает в лжецов. Чаще всего вам говорят то, что вы хотите услышать. Поэтому Удэ сам докапывался до истины.
      Наконец двое гавайцев устали лакать пиво. На это им понадобилось немало времени. Количество вмещавшейся в них жидкости удивило даже Удэ, а он знавал в свое время многих выдающихся выпивох.
      Проследить за ними не составляло труда. На уме у них были только девочки. В другой забегаловке, явно хорошо им знакомой, они подцепили пару местных девиц. Удэ ждал на улице. Не было никакой необходимости вылезать из машины: через распахнутую дверь ему было видно все заведение.
      Они вышли вчетвером и сели в машину гавайцев. Удэ поехал следом. У них был дом в Кухулаи, довольно близко от аэропорта, так что шум моторов тут никогда не стихал.
      Сначала он собирался дождаться, пока они не останутся одни. Но потом подумал, а какого черта? Толстяк Итимада наплевал ему в лицо, обманул его, хотя Удэ увещевал его не делать этого ни в коем случае. Чем скорее он управится, тем быстрее это дойдет до ушей толстяка Итимады. Удэ от всей души желал бы оказаться в этот момент рядом с толстяком, хотя знал, что это невозможно. Посмотреть, какое у него будет лицо. Удэ засмеялся. Может быть, представлять это себе даже лучше, чем видеть.
      Вот, например, сейчас. Удэ сидит в машине, мотор выключен, зато его воображение работает вовсю. Рисует ему сцены разрушения и смерти, и всего через несколько мгновений он воплотит все это в жизнь.
      Воображение превосходит действительность. Вот он видит обоих гавайцев. Смотрит им в глаза в миг их смерти. В миг перехода. Когда душа расстается с телом.
      В действительности ему это никогда не удавалось. Это просто невозможно, даже если очень сосредоточиться. Этот миг неуловим, но только не в воображении Удэ.
      В своих видениях он успевал протянуть руку и схватить сгусток энергии, воздушным шариком поднимавшийся над телом. А затем открыть рот и проглотить его. Станет ли он от этого могущественнее?
      В других видениях, вместо гавайцев в их убогом доме он представлял себе отца. Это тело отца распростерлось у его ног. Это в отцовское лицо он вглядывался, чтобы уловить момент перехода. Это отца он собирался убить.
      Удэ вылез из машины, пересек улицу и пошел по дорожке к дому. Участок был в полном запустении. Трава не подстрижена, кустарник, который нужно было подрезать три года назад, больше походил на львиную гриву. Люди, способные с таким пренебрежением относиться к собственному участку, вызывали у него отвращение.
      Его собственный дом близ Токио был образцовым во всех отношениях; Особенно участок. Земля была для Удэ святыней. Для него посадить растение значило взять на себя обязательство перед Творцом. Ухаживать за садом было особенно сложно. Нужно было все тщательно спланировать, умело посадить, а потом холить и лелеять.
      Вот и в этом, подумал Удэ, справляясь с замком, мой отец ничего не смыслил.
      Он вошел в полумрак дома. Уловив шум, постоял в прихожей. Некоторое время вслушивался в мычание и стоны. Можно было подумать, что он рядом с обезьяньим вольером в зоопарке. Слышалось ритмичное поскрипывание кроватных пружин.
      Удэ достал четыре куска веревки из воловьей шкуры. Он предпочитал именно такую, потому что она была мягкой, но прочной. Он направился дальше.
      Прошла минута, прежде чем он понял, что из разных комнат гавайцы переместились в одну спальню. Дверь была открыта. Он видел все, что делается внутри.
      Один из гавайцев занимал кровать. Девица лежала под ним. Просто удивительно, с какой скоростью он проделывал это на ней. Другой гаваец лежал на спине на полу. Его девица стояла над ним на коленях. Она поднималась и опускалась, упираясь руками ему в грудь. Его глаза были закрыты. Удэ был обут в туфли на мягкой подошве, сделанные на заказ в Токио. Он бесшумно вошел в комнату и закрыл за собой дверь.
      Пять человек в комнате, и только он один абсолютно неподвижен. Мгновение, и на смену неподвижности пришло стремительное движение. Подскочив к кровати, Удэ схватил гавайца за запястья и начал заводить ему руки за спину. Картинным движением, увидеть которое можно было лишь в голливудских вестернах, Удэ связал его скрещенные сзади руки. Узел был особенный, он затягивался тем туже, чем больше брыкался гаваец.
      Удэ тотчас занялся парочкой на ковре. Он ударил ногой. Стальная набойка на носке пришлась девице в горло. Она закашлялась, поперхнулась и медленно опустилась на вялый член гавайца.
      Удэ отбросил ее в сторону. Гаваец открыл глаза. Они еще были полны наслаждения, похоть притупила его реакцию. Удэ ударил его чуть пониже грудной клетки, а когда гаваец начал сгибаться, нанес удар в область желудка. Вторым куском веревки связал ему руки.
      Услышав за спиной шум, обернулся, резко ударил правой ногой. Первая девица пыталась выбраться из комнаты. Удар пришелся в бедро. Услышав ее стон, Удэ отвернулся еще до того, как она упала.
      В этот миг лежавший на кровати гаваец поднялся на ноги.
      - Кто вы, черт возьми? - закричал он, срываясь от страха на визг.
      Ударом ноги Удэ опрокинул его на пол, а временную передышку употребил на то, чтобы связать девиц. Покончив с ними, стал наблюдать, как корчатся гавайцы.
      Тот, которого Удэ ударил в грудь, изловчился и обеими ногами врезал японцу по бедру. Удэ замычал, качнулся вперед, и носок его башмака врезался сбоку в шею гавайца. Удар оказался неудачным. Он сломал гавайцу шею и, когда Удэ опустился рядом с ним на колени, взял обеими руками его голову и заглянул в глаза, смотреть уже было не на что.
      - Вы убили его! - закричал второй гаваец. Девицы запричитали.
      - То же самое случится и с тобой, - сказал Удэ, - если ты не расскажешь.
      - Что я должен рассказать? - спросил гаваец.
      - Чего от вас хотел толстяк Итимада?
      - А кто такой толстяк Итимада?
      Удэ ударил его ребром ладони. Это был точный, рассчитанный удар в сердце, он привел гавайца в ужас. Его лицо побелело, он хватал ртом воздух. Из глаз брызнули слезы. Удэ ждал.
      - Отвечай, - сказал он.
      - Катафалк! - Гаваец зажмурился. Он тяжело дышал. - Женщина за рулем катафалка!
      - Что?
      - В аэропорту Кухулаи! - выкрикивал гаваец. - Приехал катафалк, чтобы принять гроб, прилетевший с материка!
      - Откуда именно?
      - Нью-Йорк, Вашингтон, точно не знаю.
      - Почему ты был в аэропорту?
      - Из-за красного шнурка.
      - Какого красного шнурка?
      - Развяжите меня, - сказал гаваец, - и я покажу его.
      Удэ развязал веревку, и гаваец начал растирать запястья.
      Вместе с ним Удэ подошел к шкафу. Гаваец открыл один из ящиков и стал рыться в нижнем белье.
      - Вот. - Он вынул небольшой кусок заплетенного в косичку красного шнурка. Тот был настолько темным, что казался скорее черным.
      Удэ взял шнурок в руки.
      - Где ты это достал?
      - В аэропорту. В камере хранения. Итимада велел нам забрать ключ. В отеле. На имя Майкла Досса.
      Досс! Сын Филиппа Досса! Удэ наконец начинал понимать, в чем дело.
      - И тогда ты увидел катафалк?
      - Да. Я ждал брата. Он отошел по нужде. Я обратил внимание на женщину, потому что она знала о людях толстяка. Тех, что снимают на пленку всех, кто прилетает и улетает. Она их обходила.
      - И что случилось дальше? - спросил Удэ.
      - Вы собираетесь меня убить?
      Удэ улыбнулся.
      - Если не расскажешь все, что меня интересует. Мужчина сглотнул слюну, потом кивнул.
      - Пока она заполняла бумаги, чтоб забрать гроб, я подошел к катафалку. Вот тогда я и увидел. На переднем сиденье лежала нарисованная от руки карта. Я взглянул на нее. Это была дорога в Хану. Одно место было обведено кружком. Дом толстяка. Тот, которым он пользуется раза два в год, когда хочет отдохнуть от дел и от семьи.
      В дом толстяка доставляют гроб, подумал Удэ. Что происходит?
      - Хана - это на другой стороне острова? Захолустное местечко. А где именно находится дом?
      Гаваец ответил. Удэ решил, что пора ослабить нажим.
      - Чем это толстяк занимается?
      - Да он ничего не знает.
      - Откуда тебе это известно? - спросил Удэ.
      - Потому что он стал ленив. Он говорил, что раньше сам присматривал за домом. А теперь нанял для этого нас. Мы там были недели две назад, проверяли, не налетела ли с гор мошкара. Ни вода, ни электричество не включены. Он никого не ждал.
      Совсем интересно, подумал Удэ. Он помолчал.
      - Ты говорил толстяку о том, что видел в аэропорту?
      - Вы имеете в виду женщину? Нет еще. - По щекам гавайца текли слезы. Брат сказал, не надо. Толстяк однажды оставил его на улице. С собаками. Вы понимаете? С доберманами. С того момента брат возненавидел толстяка. "Мы берем его деньги, - говорил брат. - И все".
      - Кто был за рулем? - спросил Удэ. - Женщина?
      - Не знаю, - сказал гаваец. - Пожалуйста! Я вам все сказал. Отпустите меня!
      - Хорошо, - мягко произнес Удэ.
      Ребром ладони он сильно ударил гавайца по шее и опустился рядом с ним на колени. Какое-то мгновение они смотрели друг другу в глаза. Сломался перстневидный хрящ. Гаваец начал задыхаться.
      Удэ продолжал вглядываться в его лицо, хотя широко раскрытые глаза гавайца дико блуждали, будто ища спасения от неизбежного.
      Руки Удэ удивительно нежно легли на лицо гавайца. Теперь Удэ говорил по-японски, обращаясь к своему умершему отцу:
      - Ты оставил жену. Оставил сына. Я не мог заставить тебя заплатить за те страдания, которые по твоей вине выпали на долю людей, когда-то любивших тебя.
      Пальцы его скрючились.
      - Тех.
      Руки отпустили уже начавшую сереть плоть.
      - Кто.
      Мышцы напряглись.
      - Когда-то.
      Руки занесены над вздрагивающими веками.
      - Любил.
      Пальцы впиваются в плоть, и раздается крик.
      Убийцы или его жертвы?
      - Тебя.
      Удэ плакал, прижавшись лбом к лицу гавайца.
      - Отец.
      Через два часа Удэ был в Хане. Мошкары в доме не оказалось, но что-то живое было. Вернее, кто-то.
      Майкл летел над Тихим океаном, будто пущенный по воде камень. Соединенные Штаты остались позади, а Майкл все не мог забыть того, что сказал ему дядя Сэмми.
      Он пытался разгадать загадку Филиппа Досса.
      На него нахлынули воспоминания. Вот Филипп Досс при ехал в Японию. В школу Тсуйо, на выпускные экзамены Майкла.
      Майкл увидел, как отец входит в додзё. В руках у него продолговатый тонкий сверток, упакованный в пеструю японскую бумагу. Филипп пришел вовремя. Майкла вызвали на середину татами. Как и у других учеников, у него была толстая стеганая одежда, а на лице - маска с металлической решеткой для защиты от удара боккен, деревянного меча, которым пользовались ученики.
      "Тендо, - сказал Тсуйо, - это Путь Неба. Это Путь Правды. Это образ нашей жизни. Тендо дает нам понимание... окружающего мира... и самих себя. Не поняв тендо, мы не поймем ничего".
      Тсуйо подошел к Майклу и вручил ему боккен. Затем вернулся на свое место у края матов.
      "Не обладая пониманием, мы приобщаемся ко злу и будем постоянно выбирать пути зла, хотим мы того или нет. Потому что, отвернувшись от тендо, мы потеряли способность распознавать зло".
      Два ученика, вооруженных боккен, подступили к Майклу с разных сторон. Они напали одновременно, как по команде.
      Но Майкл уже был в движении. Именно это Тсуйо и называл шансом дзэн. Он скрестил свой боккен с мечом первого нападавшего, отводя и прижимая к земле клинок. Майкл тотчас же отступил и, повернувшись влево, резко опустил свой деревянный меч на руки второго нападавшего. Он атаковал снова и снова, разрушая спешно возводимую застигнутым врасплох учеником защиту, пока меч не выпал у того из рук.
      Первый ученик уже оправился и бросился на Майкла сзади. Майкл развернулся, едва избежав удара в спину. Он вступил в схватку, мечи скрестились.
      В этот миг Тсуйо подал сигнал, и в бой вступил третий вооруженный ученик. Тсуйо наблюдал за поединком. В руках он сжимал стальную катану. Его лицо было бесстрастным.
      Майкл почувствовал удар в спину. Он хорошо знал этого юношу. Тот работал в атакующем стиле и был сильнее Майкла, но, может быть, ему не хватало решительности.
      Нападая, он выставил меч перед собой. Майкл направил острие своего меча вниз и чуть влево. Меч противника уже почти коснулся его, когда в последнее мгновение Майкл отступил, а его противник по инерции пронесся мимо. Майкл мгновенно развернулся и ударил юношу по спине. Тот упал навзничь, выронив оружие.
      И тут в драку бросился третий ученик. Обернувшись, Майкл понял, что не может ни обороняться, ни нападать. Ему вспомнилось дзэнбуддистское изречение: "Ударь по траве, удиви змею". Он отшвырнул меч.
      Третий ученик не понял, что произошло, и на мгновение остановился. Воспользовавшись его замешательством, Майкл нанес ему ребром ладони атеми, рубящий удар по болевой точке. Ученик опустился на пол.
      Теперь напротив Майкла оказался Тсуйо. Он стоял в боевой позиции наставника, кентаи. Что бы это значило? Еще одно испытание? Собравшиеся затаили дыхание.
      Тсуйо пошел в атаку, и времени на размышления не оставалось. Стальное лезвие вот-вот обрушится на беззащитного Майкла.
      Он вытянул руки и зажал клинок в ладонях.
      Тсуйо впервые улыбнулся. "Так бывает всегда. Тендо, Путь Неба, учит нас распознавать природу зла. Показывает нам не только, как противостоять злу, но и когда это делать".
      Филипп провел с сыном весь вечер. Шла первая неделя весны. Холмы Йосино, где находилась школа Тсуйо, поросли вишневыми деревьями, и те уже начинали цвести. Отец с сыном гуляли по дорожкам, а нежные лепестки, будто снежинки, скользили по их лицам.
      "Я приехал, - сказал Филипп, - не только чтобы присутствовать на твоих выпускных экзаменах, но и для того, чтобы вручить тебе вот это". - Он протянул сыну сверток.
      Майкл развернул его. Серебряная с золотом чеканка древнего меча, катаны, засверкала в лучах солнца.
      "Он прекрасен", - сказал ошеломленный Майкл.
      "Да, действительно, - согласился Филипп. - Этот меч был выкован для принца Ямато Такеру. Это старинная, очень ценная вещь, Майкл. Обладание ею сопряжено с большой ответственностью. Ты стал его хранителем и обязан оберегать этот меч каждый день своей жизни".
      Майкл потянул меч из ножен.
      "Он такой же острый, как и в тот день, когда его изготовили, - сказал Филипп. - Будь осторожен. Борись со злом, но меч обнажай лишь в самом крайнем случае".
      Майкл поднял глаза на отца. Внезапная догадка осенила его. "Для этого ты и послал меня сюда? Чтобы я мог распознать зло?"
      "Возможно, - задумчиво ответил Филипп Досс. - Но сегодня зло можно встретить в самых разных обличьях".
      "Но у меня есть тендо, - сказал Майкл. - Путь придаст мне силы. Сегодня я прошел все испытания Тсуйо".
      Глядя на сына, Филипп горько улыбнулся. "Если бы это были самые трудные испытания в твоей жизни, - сказал он, - я был бы спокоен. - Он взъерошил Майклу волосы. - По крайней мере, я сделал все, что в моих силах. - Они повернули обратно, к додзё. - Теперь ты знаешь, что сначала зло нужно распознать. Потом - сразиться с ним. И, наконец, сделать все, чтобы самому не проникнуться злом".
      "Это не так трудно, отец. Я сделал это сегодня. Отбил атаку Тсуйо, не нападая на него сам. Я знал, что он не желал мне зла".
      "Да, Майкл, ты это сделал. И я горжусь тобой. Но чем взрослее ты будешь, тем труднее для тебя станет отличать добро от зла".
      Одри... О Господи! Бедная Одри! Майкл закрыл лицо руками. Щеки были мокрыми от слез. Он не смог распознать обрушившееся на Одри зло. И великолепная катана, доверенная ему отцом, не смогла бы ее спасти. А теперь и она исчезла.
      Где сейчас Одри? Жива ли она?
      "Отец, - прошептал Майкл, - клянусь твоей могилой, я найду Одри. Клянусь тебе, я найду ее похитителей. И того, кто украл твою катану".
      В просветах между толстыми курчавыми облаками сверкала серо-стальная ширь Тихого океана. Океан казался спокойным. Он и сам по себе был целым миром. И присутствие в его просторах цивилизованных людей казалось странно неуместным.
      Сначала нужно распознать зло.
      "Тендо. Путь Неба - стезя праведности, - вспомнились ему слова Тсуйо. - Путь Неба - это правда. Уклонившийся от Пути уже попал в объятия зла".
      Потом сразиться с ним.
      "Твой отец послал тебя сюда с единственной целью, - сказал ему в самый первый день Тсуйо, - чтобы ты познал Путь. Он хочет, чтобы ты имел возможность, которой сам он был лишен. Быть может, здесь, в Японии, тебе это удастся. Но прежде ты должен забыть обо всем остальном. Если это покажется тебе трудным или будет противно твоей натуре - делать нечего. Путь труден. Это Путь, а не ты и не я, решит, годен ли ты".
      И, наконец, сделать все, чтобы самому не проникнуться злом.
      "Путь Неба питает отвращение к оружию, - сказал Тсуйо. - Но как садовник избавляется от червей и сорняков, чтобы цветы в его саду могли расти, так и путь Неба призывает нас иногда уничтожать гибельное зло. Нужно уничтожить одного злодея, чтобы десять тысяч людей могли жить в мире и гармонии. И это тоже Путь Неба.
      Ты можешь подумать, что Путь бесконечен, но возможно и поражение, от этого никуда не деться. Даже такой наставник, как я, сенсей, может познать его горечь. В том ужасном месте, где Путь бессилен".
      "В зеро".
      Стало закладывать уши, Майкл сглотнул. Самолет приземлился с легким толчком. Реактивные двигатели продолжали завывать, но вот сработали тормоза.
      В иллюминатор виднелись колышущиеся листья пальм на фоне сапфировой синевы Тихого океана.
      Мауи.
      Майкл был уже в воздухе, когда Джоунас вошел в приемную генерала Сэма Хэдли. Генералу было под восемьдесят и он давно уже вышел в отставку. Но он являлся членом специальной комиссии и по-прежнему мог давать президенту советы по стратегически важным вопросам. Однако Джоунас подошел не к заместителю генерала, а к помощнику Лилиан, молоденькому майору со свирепой физиономией. Он занимался делами Лилиан грамотно и ревностно. Ему, правда, недоставало чувства юмора, но Лилиан говорила, что с этим можно смириться.
      Майор спросил, желает ли Джоунас кофе, тот ответил утвердительно, и, не успел он войти в кабинет, как кофе был подан.