Зеро

      - Для меня имеет.
      - Тогда ты еще большая дура, чем я думал.
      - Таковы, надо полагать, нравственные правила Майкла Досса? - едко спросила она. Потом ее тон вновь стал бесцветным. - Никто в мире не разделяет твоих строгих представлений и не следует твоей дурацкой морали. Все, чем тебя напичкали в Японии, неприменимо к нормальным людям. Нам не нужна полиция нравов, и мы не блюстители собственной внутренней добродетели, или чему ты там поклоняешься. Мы обыкновенные люди, в нас уживается и хорошее, и дурное. Ты этого не приемлешь, вот и остался ни с чем.
      Майкл заметил, что Одри задрожала, стараясь обуздать свои чувства. Некстати они начали выяснять отношения в отцовском кабинете, почитавшемся всегда чуть ли не святилищем.
      - А заодно оставил ни с чем и меня. Как ты считаешь, много ли в наше время свободных мужчин? Да, было у меня несколько романов, только все с женатыми, с людьми, которые дают невыполнимые обещания. Ганс - тот хотя бы был волен остаться. Мы бы с ним вместе что-нибудь придумали, я точно это знаю. Он бы исчез на неделю-другую, а потом снова вернулся. Он всегда возвращался. Но только не после расправы, которую ты над ним учинил. Знаешь, куда я поехала, когда выписалась из больницы? Снова в Ниццу, искать Ганса. Только его там уже не было.
      В уголках глаз Одри заблестели слезы, но она даже не пошевелилась, чтобы смахнуть их - здесь, в кабинете, это было равносильно сделанному в присутствии отца признанию в том, что она не стоит Майкла.
      - Так что теперь я тоже одна, как и ты, а все благодаря твоим нравственным заповедям. Можешь гордиться. - Одна слезинка все-таки скатилась по ее щеке.
      Внезапно Одри повернулась и, торопливо стиснув руку матери, выбежала в холл. Мгновение спустя хлопнула входная дверь.
      - О чем вы говорили? Что с ней? - спросила Лилиан.
      - Я толком не понял, - хмуро соврал Майкл, пропустив мимо ушей первый вопрос.
      Мать с сомнением посмотрела на него.
      - Она, конечно, переутомилась, все время в таком напряжении. - Лилиан сцепила ладони и, нервно потирая их, сказала: - Может быть, мне стоит догнать ее? - Это прозвучало не столько как вопрос, но, как бы там ни было, и Майкл, и дядя Сэмми смолчали. Следовало подумать о еде. Лилиан с вымученной улыбкой приглашающе кивнула на дверь. - Кажется, пора наконец в столовую. Ленч давно готов, а Филипп терпеть не мог остывший ростбиф с овощами.
      - Сёгун умер. Да здравствует сёгун! Старик с обветренным, как горный склон, лицом мрачно заметил:
      - Он никогда им не был. - И повторил: - Ватаро Таки никогда не был сёгуном.
      Масаси Таки тотчас перестал расхаживать взад-вперед.
      - Мне все равно, как его называли. Мой отец умер. Бородатый старик с венчиком коротко стриженных снежно-белых волос вокруг блестящей, покрытой пигментными пятнами лысины, произнес:
      - Хай. Твой отец умер. Но для тебя куда важнее то, что умер и твой старший брат Хироси.
      Третий мужчина, человек по имени Удэ, услышав последние слова, пошевелился. Закатанные рукава его рубашки открывали сложную татуировку ирезуми, искусство которой весьма ценилось членами якудзы. Левую руку от запястья до локтя обвивал огнедышащий дракон, правую украшал феникс, восстающий из пламени погребального костра.
      - Удэ хорошо поработал, - сказал Масаси. - Ни для кого не секрет, что Зеро, убивая свои жертвы, пользуется одним из приемов "Ста кинжальных ударов", так что Удэ не составило труда скопировать его почерк.
      Старик Кодзо Сийна, хозяин сада, в котором происходил разговор, сидел в центре за каменным столом. В саду росло тысяч десять разновидностей мха, покрывавшего землю, камни и стволы деревьев пятнами всевозможных оттенков зеленого. В принципе, мох - довольно прихотливое и уязвимое растение, очень медленно растет и требует весьма изысканного обхождения. Только этот сад нисколько не казался уютным и изысканным - скорее, как подумал Масаси, от него веяло холодом и мраком. Душа сада, несомненно, впитала суровость своего владельца.
      Остановившись, Масаси начал наблюдать, как Сийна, ловко орудуя складным ножом с перламутрово-розовой рукояткой, быстро разрезал лимон. Потом старик отложил нож, и с виду целый плод распался у него на ладони цветком из тонких, полупрозрачных лепестков. Сийна брал ломтик за ломтиком, капал на них медом и отправлял в рот. Сначала он, причмокивая, высасывал сок, а уж потом прожевывал и глотал мякоть.
      - Так я и думал, - сказал старик, покончив с очередным ломтиком. У него была неприятная привычка, уставившись в лицо собеседника, словно гипнотизировать его своим тусклым немигающим взглядом. - Посеять в людских душах смятение никогда не вредно. Однако для нас было бы нежелательно, если бы на тебя пало подозрение в причастности к убийству брата.
      Масаси пожал плечами.
      - Ну, это несерьезно, - заявил он. - Я ведь даже не следующий по старшинству. Следующим был Дзёдзи, но Дзёдзи - слабак. Он меня испугался. Ни один из преданных моему отцу людей не пойдет за ним. У них достаточно здравого смысла. Нет, тут комар носу не подточит. Когда я сместил Дзёдзи, все лейтенанты дома Таки единодушно поддержали меня, разве не так? Ни один не подал голоса против, все согласились, что Дзёдзи не потянет.
      - А что ты скажешь, если он надумает принять контрмеры?
      - Кто? Дзёдзи? - Масаси фыркнул. - Ему не до того. Ему бы сейчас отбиться от оябунов соперничающих кланов, которые только и ждут случая урвать в суматохе кусок с барского стола. Некогда ему помышлять о мести.
      Сийна положил на язык очередной ломтик лимона с медом. Прожевав, он сказал:
      - Дзёдзи - это одно. Но у тебя еще есть сводная сестра.
      - Митико. - Масаси закивал. - Да, согласен, Митико создает некоторые трудности. Она умна, проницательна и находчива. Сил ей тоже не занимать. И много лет была главным помощником отца. Пока между ними не пробежала кошка.
      - Тебе известно, что тогда произошло?
      Масаси покачал головой.
      - Сам отец никогда никому не говорил, а с Митико мы не настолько близки, чтобы я мог расспрашивать ее.
      Масаси стоял на деревянном мостике, перекинутом через бегущий по саду ручей. Он наклонился и опустил руку в воду.
      - Нет, Митико меня не беспокоит. Я уже привел в действие план, который выведет ее из игры.
      - Значит, и у нее есть слабое место?
      - У каждого человека оно есть, - спокойно ответил Масаси. - Надо только его нащупать.
      - И какое же слабое место у Митико, если не секрет? - спросил Кодзо Сийна.
      - Дочь.
      - А-а. Надеюсь, ты прав, - проговорил старик, забывая о лимоне. - Мне и по сей день неясно, почему твой отец удочерил Митико. Дзэн Годо, ее отец, был моим самым заклятым врагом, и, хотя он умер очень давно, в сорок седьмом году, я еще натерпелся от козней его последышей. Боюсь, Митико так же дьявольски хитра, как ее папаша. Держите ее на коротком поводке, Масаси-сан, сейчас нам нельзя ошибаться.
      - Я не хуже вашего знаю, что поставлено на карту, - раздраженно ответил Таки. - Впрочем, да, все верно. Не был отец никаким сёгуном, не пожелал сосредоточить в своих руках управление всеми кланами. Но я хочу этого, я стану сёгуном. А вы обещали помочь мне в этом. Я стану основателем новой династии, как Токугава. Ситуация сейчас немногим отличается от той, что сложилась в шестнадцатом веке, ведь так? Тогда удельные воеводы непрерывно враждовали друг с другом, пока Иэясу Токугава не сумел объединить их под своими знаменами. Он стал первым сёгуном - верховным военачальником, наделенным неслыханным могуществом. Япония пала к его ногам, как спелая вишня. То же самое происходит и сейчас. Оябуны якудзы грызутся за каждый кусок пирога, за любую самую малую толику власти и влияния. Я объединю их под своим началом. Сплочение уже началось: лейтенанты Таки-гуми признали меня своим оябуном. Еще несколько недель, а может быть, и дней, и все оябуны присягнут мне на верность - мне, Масаси Таки, первому сёгуну якудзы.
      Сийна выдержал вежливую паузу, прежде чем кивком дал понять, что считает эту тему исчерпанной.
      - Остается обсудить вопрос о похищенных бумагах.
      Масаси насупился.
      - Они пока не найдены.
      - Но я слыхал, Филипп Досс умер.
      - Это так, - подтвердил Масаси, - погиб на Гавайях в автомобильной катастрофе. Сгорел вместе с машиной. Это случилось за два дня до кончины моего брата Хироси. Мой вице-оябун на Гавайях, толстяк Итимада, доложил о приезде Досса, и мы опять чуть было не схватили его, но, к сожалению, авария произошла раньше.
      - А что стало с бумагами семьи - тоже сгорели вместе с ним?
      - Не исключено.
      Старик впервые за время беседы выказал гнев.
      - Но возможно, что и нет? - Он снова успокоился и продолжал: - Их необходимо отыскать во что бы то ни стало, Масаси. Если документы попадут в злые руки, то всем нам грозит гибель. Пойдет коту под хвост замысел, вынашиваемый несколько десятилетий, - наступит полный крах накануне победы. Еще месяц-другой, и лицо мира изменится навсегда.
      - По утверждению толстяка Итимады, пожар наверняка уничтожил все, сказал Масаси.
      - Отсюда следует...
      - Что отсюда следует? - нетерпеливо спросил Масаси.
      Сийна наконец расправился с лимоном и сложил нож. На ветку над его головой порхнула пичуга. Дождавшись, пока она подаст голос, словно птица была участником разговора, старик изрек:
      - Легко заметить воду, если в небе луна. Но когда оно закрыто тучами, или в новолуние, требуется особая зоркость, чтобы разглядеть ее поверхность. - И он, водя пальцами по каменному столу, принялся вырисовывать круги из капель лимонного сока. Один кружок, второй, третий. Тебе не приходило в голову, Масаси, как странно все складывается? Филипп Досс похищает документы. Вы посылаете на розыски своих людей, и через три дня они выходят на след вора. Вы посылаете Удэ; Удэ добирается до него, но в последний момент Досс ухитряется ускользнуть и исчезает. Исчезает только затем, чтобы появиться на Гавайях и там попасть в автомобильную катастрофу.
      - А что вы находите в этом странного?
      - Вот что. - Сийна заштриховал соком третий кружок, который после этого стал казаться более выпуклым, чем два остальных. - Филипп Досс не из тех, кто попадает в банальные дорожные аварии. Неужели ты не подумал о том, что нас опередили, что его мог выследить кто-то другой? Ты приказал Удэ разыскать Досса, но не убивать. Во всяком случае, пока тот не выдаст местонахождение документов. А теперь он мертв. Он больше ничего не сможет рассказать нам. Вопрос остается открытым: где бумаги дома Таки? Сгорели вместе с Доссом, или он успел перед смертью куда-то спрятать их? Или, допустим, кому-нибудь передал на хранение? Или этот твой Итимада наложил на них лапу? - Сийна сверлил Масаси взглядом своих черных глаз. - Нет нужды напоминать тебе о ценности этих бумаг. Если они у Итимады и он намерен извлечь из них выгоду, то за их возвращение в целости и сохранности может потребовать все, что пожелает. В том числе прекращения своей гавайской ссылки. Что ты на это скажешь?
      Масаси надолго задумался.
      - Удэ.
      Кодзо Сийна кивнул.
      - Хорошо. Отправь Удэ на Гавайи к толстяку Итимаде. Итимада был знаком с Доссом в прежние времена. Как знать, возможно, они были друзьями. И еще вот взгляни. - И он протянул Масаси вдруг появившуюся у него в руках фотографию. Снимок был черно-белый, зернистый, словно фотографировали через длиннофокусный объектив. Очевидно, его сделали во время слежки.
      Масаси узнал Майкла Досса. Неужели Сийна приказал приглядывать за сыном Филиппа в Париже? Похоже на то. Он передал фотокарточку Удэ.
      - Майкл Досс, - сказал он. Гигант наклоном головы дал понять, что запомнил лицо.
      - Итак, давайте доведем дело до конца, - продолжал Сийна, - чтобы закрыть его раз и навсегда. - Теперь он поочередно буравил глазами обоих. Вернуть семейные документы необходимо любой ценой.
      Лежа в своей старой спальне, Майкл, как в детстве, прислушивался к царапанью ветвей дикой яблони по наружной стене. За минувшие десять лет отец успел установить вокруг сада охранную сигнализацию и освещение, и теперь на потолке шевелились узорчатые тени от листвы деревьев.
      Майкл попытался расслабиться, чтобы заснуть, но тщетно. Слишком много воспоминаний, казалось бы, давно похороненных, вдруг снова оживало и роилось в голове. Слишком много горьких воспоминаний, непроизнесенных слов. Когда-то ему хотелось очень многим поделиться с отцом. Он так и не сделал этого. Вероятно, детские горести и радости были не так уж серьезны, но Майклу не досталось даже такой малости. И не потому, размышлял он, что отношения с отцом сложились плохо, а потому, что отношений, как таковых, не было вовсе.
      Майкл мысленно вообразил себе тонкие тени витиеватых побегов криптомерий, пустившихся в зажигательную цыганскую пляску в лунном свете. В голове зазвучала щемящая мелодия бамбуковой флейты.
      На определенном этапе жизни Майкла, самого невежественного, самого молодого и одинокого в доме Тсуйо, стал одолевать страх неизбежного.
      - Ничто, даже неизбежное, не происходит само по себе, - сказал умудренный обширными познаниями Тсуйо. - Все, и в том числе неизбежное исходит от Духа Великого Воина. Дух Великого Воина пронизывает все сущее на земле. Он и есть все сущее. Он - единственная причина всего происходящего, и большого, и малого.
      - Но разве нет такого места, где Дух Великого Воина не имеет власти, где он не есть все сущее? - спросил учителя Майкл.
      Лицо Тсуйо помрачнело.
      - Такое место есть. Это Зеро, - ответил он. - В Зеро нет ничего. Там нет даже надежды на достойную смерть.
      И Майкл понял, что для японского воина нет ничего ужаснее Зеро.
      В комнатушке, где он спал в доме учителя, стояла изящная ваза. Она была сделана из обожженной неокрашенной глины. Каждый день на рассвете кто-то заменял всегда стоящий в ней единственный цветок новым. Сенсей не поручал этого ни одному из учеников. Как-то утром Майкл проснулся и, подгоняемый любопытством, вышел в сад. Там он увидел учителя, стоящего на коленях перед своими цветами. Тсуйо тщательно разглядывал растения и некоторые срезал - по одному цветку для каждого ученика.
      - Обязанность мастера, - сказал он Майклу в другой раз, - быть внимательным к житейским мелочам. Только в этом случае ему будет дано постичь бесконечно разнообразную палитру чувств, которыми наделила нас природа. Известно, что маленькие радости приносят наибольшее удовлетворение.
      Майкл решил проверить эту ничем для него не подтвержденную мудрость и не придумал ничего лучшего, как начать с Сейоко.
      Сейоко, худенькая стройная девушка, была единственной, и притом лучшей, ученицей в привилегированной школе Тсуйо. Волосы густой челкой закрывали ее брови, а во время тренировок, стянутые лентой на затылке, тугой косой падали на спину. Когда Майклу снилась Сейоко - а это случалось все чаще и чаще, - главным в этих снах были ее несравненные волосы. Однажды, например, он проснулся с замиранием сердца, потому что во сне вдруг выпустил из рук ее косу, за которую держался, пролетая над залитым лунным светом океаном.
      Сейоко не пользовалась косметикой, хотя шестнадцать лет - вполне подходящий для этого возраст. Майкл помнил, как однажды вечером она впервые ярко накрасила губы и пришла на вечеринку, устроенную сенсеем для всех двадцати учеников. Это произвело столь ошеломляющий эффект, что весь остаток вечера Майкл тщетно старался унять сердцебиение.
      Как и у всех, в комнате Сейоко стояла узкая глиняная ваза. Майкл решил, что перед обедом войдет в сад учителя, выберет там цветок и поставит его в вазу Сейоко. А она сразу заметит его, когда вернется.
      Школа Тсуйо находилась в маленьком городке среди гор, в трех часах езды к северу от Токио. Из сада открывалась панорама горных вершин. Кольцо сумрачных громадин подпирало небосвод.
      Некоторые занятия и тренировки проходили в том же доме, где жили ученики, но остальные сенсей проводил у подножия горной гряды. То утро выдалось ясным, солнечным, и лишь разрозненные пушистые облачка плыли далеко вверху в горных потоках. Но сразу после полудня погода резко переменилась, задул плотный, сырой ветер с моря. Вскоре небеса зловеще нависли над горами, долину обложили свинцовые, почти черные снизу тучи. Издали доносились глухие раскаты грома, повторенные многократным эхом. Тсуйо, вполглаза следивший за погодой, не видел необходимости отменять тренировку, но на случай внезапного ливня, который мог бы отрезать учеников друг от друга, из предосторожности разбил их на пары, которые не должны были расходиться ни на шаг. Майкл и Сейоко оказались в одной паре.
      Они были рядом, когда с завываниями налетел ледяной ветер и обрушился почти горизонтальный, секущий ливень. Видимость мгновенно снизилась до нуля, мир исчез в серо-зеленых струях влаги - настолько плотных, что казалось, будто ураган докатил сюда морские волны с побережья, которое начиналось несколькими милями восточнее.
      Майкл с Сейоко, чтобы хоть как-то защититься от стихии, приникли к скользкому пласту темного сланца. Шквал застиг их ярдах в трехстах выше верхушек деревьев, что росли в долине, приютившей дом сенсея.
      Так они и стояли, прижимаясь грудью и лицом к скользкому склону, а ветер пытался оторвать их от ненадежной опоры и полосовал дождем. Сейоко что-то прокричала, но даже в двух шагах невозможно было расслышать ее слова, и Майкл попытался продвинуться к ней поближе. Кусок глины, подмытый водой, просел у него под ногами и начал сползать с узкого уступа скалы. Майкл оступился и взмахнул руками, почувствовав, что его тащит к обрыву. Но тут его колени врезались в каменный выступ на краю пропасти и задержали скольжение. Майкл распластался по глине, цепляясь руками за что попало. Его ноги и нижняя часть туловища уже раскачивались над пропастью, а шквал все так же безжалостно бил и бил по нему. Сейоко легла на уступ и потянулась вниз, чтобы помочь Майклу. Ветер безумствовал, злобно набрасываясь на них, как дикий зверь, и конца этому не было видно. Майкл чувствовал, что силы его иссякают. Ему приходилось выдерживать тяжесть собственного тела, одновременно борясь с порывами бури, грозящими сбросить его в черную пустоту.
      Он с неимоверным трудом подтянулся и увидел тянущуюся к нему руку распростертой на земле Сейоко. Ее пальцы вцепились наконец в его рубашку, обдирая спину, потянули его вверх. Буря вдруг еще усилилась, заставив ее на миг ослабить хватку. Майкл снова заскользил вниз и непроизвольно вскрикнул.
      Сейоко в ответ на его вопль снова отчаянно вцепилась в тонкую ткань. Он прочел на ее лице яростную решимость. Теперь ничто не смогло бы заставить ее отпустить Майкла. С изматывающей медлительностью, дюйм за дюймом, Майкл начал продвигаться вверх на зазубренный край скалы, пока не навалился всей грудью на уступ. С мыслью: "Спасен!" - он закинул на него правую ногу.
      И тогда послышался страшный, заглушивший все остальные звуки, треск. Скала дрогнула, и, уже в это мгновение сознавая, что это может означать, Майкл похолодел и оглянулся. Выступ скалы, на котором удерживалась Сейоко, откололся и вместе с потоком размокшей глины и грязи пополз вниз. Увидев, что Сейоко падает, Майкл бешено заорал:
      - Держись за меня! - Он старался перекричать вой ветра. - Не отпускай!
      Но было уже поздно. Девушка, словно угадав, что спастись суждено только одному, разжала пальцы. Ладонь скользнула по его спине, а затем ураган подхватил Сейоко и швырнул в бездну. Еще целый миг, показавшийся Майклу вечностью, в круговерти ветра, дождя и камнепада он видел ее лицо. Ее глаза смотрели на него спокойно и задумчиво.
      А потом Сейоко исчезла, поглощенная ненасытным мраком бури.
      Майкл услышал свое хриплое дыхание. Он раскачивался по короткой дуге, наполовину свесившись через предательский скальный выступ. Ветер норовил сбросить его, как только что сбросил Сейоко. Майкл едва не уступил ему, чтобы последовать за нею в сердце разъяренной тьмы. Его охватило такое безумное отчаяние, что он утратил все чувства, кроме одного - бессильной ненависти. Он неистово дубасил кулаками по проклятому камню, и только когда ощутил на губах свою кровь, когда боль от порезов, ушибов и ссадин проникла в его померкшее сознание, он подтянулся всем телом на твердый выступ.
      Гораздо позже, в ночной тиши, опустившейся на долину после дневной бури, Майкл прокрался в сад сенсея. Неуклюже манипулируя перевязанными руками, он срезал один-единственный цветок и вошел в комнату Сейоко. Там ничего не изменилось. Поисковые команды, тщетно разыскивавшие тело девушки, до сих пор не вернулись. За время, прошедшее с момента возвращения Майкла, полиция успела опросить всех, кто имел отношение к этой трагической истории. Тсуйо уехал, чтобы известить семью ученицы о страшном несчастье.
      Во всем доме стояла ничем не нарушаемая, тягостная тишина. Майкл вынул из вазы поникший цветок и поставил на его место только что срезанный. Но он ничего не почувствовал. Сейоко никогда больше не увидит ни вазы, ни цветка, а Майкл никогда не почувствует великого удовлетворения оттого, что принес ей маленькую радость.
      Он вдохнул запах ее комнаты, и снова увидел едва различимое лицо, мелькнувшее и пропавшее в вихрях ветра и дождя. Сблизились бы они, полюбили бы друг друга, не захвати их на проклятой скале проклятая буря? Грудь Майкла наполнилась печалью, он скорбел о несостоявшемся, несбывшемся; он не смог бы выразить свои мысли словами. Бесславная гибель воина делает никчемной и бессмысленной всю его предыдущую жизнь. А Майклу никчемным и бессмысленным казалось его будущее. У него украли будущее.
      Я живу, а ее уже нет, думал он. Где же справедливость?
      Эта мысль была самой "западной" из всех, что появились у него за семь лет ученичества.
      Через несколько дней вернувшийся из своей скорбной поездки Тсуйо прочел немой вопрос на лице ученика и потом стремился показать ему Путь. С его помощью не всегда удается получить ответ на главный вопрос, но, по крайней мере, появляется необходимость в других вопросах и ответах. Это, считал он, позволит Майклу исполнить свое предназначение.
      В комнате беллэйвенского дома Майкл откинул покрывало и спустил ноги на прохладные доски пола. Встав, он подошел к окну подышать свежим воздухом. Отдернул белый тюль, который уже в дни своей юности считал старомодным, и выглянул в сад. Вдруг он увидел тень, скользнувшую на фоне одного из фонарей. Майкл струхнул: глазам его, все еще затуманенным видениями прошлого, померещилось, что это тень Сейоко. Потом наваждение отступило, он пригляделся и узнал медно-рыжие волосы сестры. Одри была в джинсах и широком кремовом свитере с подбитыми плечами. Она брела по тропинке, скрестив руки на груди.
      Быстро одевшись, Майкл поспешил выйти из молчаливого дома. На предметах лежали неясные тени, словно чехлы в нежилых комнатах, скрадывающие детали и оставляющие взору лишь общие очертания.
      Майкл открыл входную дверь и лицом к лицу столкнулся с испуганной Одри - она как раз собиралась войти и держалась за дверную ручку.
      - О Боже! - выдохнула она. - Как ты меня напугал!
      - Прости, я не хотел.
      - Впрочем, ты всегда пугал меня до чертиков. - Одри поежилась, будто от холода. - Вечно бродил в темноте и неожиданно набрасывался на меня. Говорил, что тебе нравится мой истошный визг.
      - Так-таки и говорил?
      - Вот именно.
      - Ну, это было давно, - усмехнулся Майкл. - Теперь мы взрослые.
      - Может, мы и взрослые, - буркнула она, прошмыгивая мимо него в дом, да оба совершенно не изменились.
      Майкл закрыл дверь и последовал за сестрой. Одри направилась в отцовский кабинет. Мягкий свет вспыхнул огнем в ее рыжей шевелюре. Она села на кушетку, покрытую фу тоном, закинула ногу за ногу и обхватила руками подушку.
      - Жить с таким братцем, как ты - все равно, что в доме с привидением. Ты об этом не догадывался? А хуже всего мне приходилось, когда ни папы, ни мамы не было дома и мы оставались одни.
      Майкл остановился против нее.
      - И все-таки ты приехала ко мне в Париж, когда попала в беду.
      - Потому что знала: ты никому не расскажешь об аборте. Таков твой строгий кодекс чести.
      - Выходит, иногда он оказывается кстати. Одри ничего не ответила. Майкл разглядывал веснушки, разбрызганные по щекам сестры, и вспоминал, как смеялась сестра, когда он качал ее на качелях. Много-много лет назад.
      - Да, полезная штука, - продолжал он. - Но у нее есть одно неудобство. Ее нельзя, как магнитофон, включить или выключить по своему усмотрению. Либо ты всегда живешь согласно этому кодексу, либо обходишься вовсе без него.
      Вероятно, Одри наконец услышала его. Она откинула голову и закрыла глаза. Напряженность, судя по всему, немного отпустила ее.
      - О Господи, - прошептала она. - Ну что за идиотская жизнь. - Ее плечи затряслись в беззвучных рыданиях.
      Майкл опустился на колени и обнял сестру, почувствовав ответное объятие - порывистое и на удивление крепкое. Одри уткнулась ему в плечо.
      - Мне ни разу не дали возможности сказать папе "до свидания", всхлипнула она.
      - Как и всем нам, - пробормотал он.
      Одри отстранилась, чтобы заглянуть ему в глаза.
      - Что ты болтаешь? Да он все время проводил только с тобой. - Она обиженно засопела. - Ты ведь был его гордостью и отрадой.
      - С чего ты это взяла?
      - Ну, Микки, сам посуди. - Одри немного откинула голову. - Когда тебе исполнилось девять, он отправил тебя в Японию, чтобы ты учился Бог знает чему - невозможной ихней философии, фехтованию на этих самурайских мечах...
      - На катанах.
      - Вот-вот, на катанах, я помню. - Она вытерла слезы. - Папа сделал все, чтобы ты никогда ни в ком не нуждался. Он хотел, чтобы ты ни от кого и ни от чего не зависел, обрел уверенность в себе. В общем, чтобы стал как стальной клинок, с которым учился обращаться.
      Майкл посмотрел на нее долгим взглядом.
      - Тот, кого ты описала, скорее бесчеловечен, чем независим.
      - Как знать, может, я таким тебя себе и представляю. - Одри вся ощетинилась. В ней проснулась детская ревность. Майкл понял и успокаивающе улыбнулся.
      - Но я не такой, Эйди. - Он намеренно произнес уменьшительное имя, которым называл ее отец.
      - Сколько было всего - даже и кое-что интимное, когда я повзрослела, такого, чем мне страстно хотелось поделиться с ним. Но его никогда в нужный момент не бывало рядом. Дядя Сэмми, чуть что, дергал его за короткий поводок, и пожалуйста - папа уже где-то далеко.
      - Ты сейчас заговорила прямо как мама, - сказал Майкл. - Дядя Сэмми всегда приходил к нам, когда папы не было. Он... он как Нана - помнишь английскую овчарку из "Питера Пэна"? Дядя Сэмми всегда был рядом, чтобы защищать нас.
      - Да - потому что сам же усылал папу за тридевять земель - неужели тебе не ясно? Дядя Сэмми узурпировал его право на личную жизнь. У папы оставалось время только на работу. Ну, и попутно - на сына. Он ведь ухитрялся довольно часто приезжать в Японию и навещать тебя. А мне уже ничего не доставалось.
      - Зато у тебя была мама, - возразил Майкл. - И ты ходила у нее в любимицах. Я часто лежал ночью без сна, и мне хотелось реветь от того, что она так далеко. Я и не помнил-то ее как следует, а ты, Эйди, всегда была с ней. Вы и сейчас рассказываете друг другу такое, о чем больше никому ни словечка. Не думаю, чтобы папа был так же близок с кем бы то ни было. Даже с мамой. Им не хватало времени подольше побыть друг с другом.
      Одри опустила голову.
      - Может быть, - согласилась она. - Но возможно и другое. Мне сейчас не давала заснуть одна мысль. А вдруг я сама в каком-то смысле оттолкнула отца? Вдруг я настолько привыкла к своей обиде на него, что, даже когда папа приезжал домой, он ее чувствовал и избегал досаждать мне своим обществом?
      - Ты в самом деле так думаешь?
      - Сама не знаю, - тихо ответила Одри. Она опять обхватила подушку и уткнулась в нее подбородком. Потом заговорила с закрытыми глазами: - А помнишь, как он взял нас в Вермонт кататься на лыжах? Господи, что за мерзкая была погода! Едва мы с тобой отошли от гостиницы, как налетел настоящий буран. Сильнее метели я и не вспомню - ведь в двух шагах ничего нельзя было разглядеть! Я не имела ни малейшего представления, где мы и в какой стороне отель. Разревелась вдрызг, стала звать на помощь. Я звала и звала, Майк, я думала, папа услышит меня и спасет. Кричала не переставая.
      Майкл кивнул, вспомнив, как он тогда испугался за них обоих.
      - Настоящая истерика, - сказала Одри. - И еще я чуть не замерзла, хотя оделась в самый теплый костюм.
      - Пожалуй, было градусов тринадцать. Да если добавить этот ветрище...
      - Меня так и подмывало помчаться куда глаза глядят, - продолжала она. - Но ты, Майк, вцепился в меня и заставил вместе с тобой строить ту снежную стенку. В общем, спас нас от дикого ветра. Ух, как он пробирал действительно до костей. А когда мы спрятались и обнялись, чтобы согреться, я слышала, как громко, тревожно стучало твое сердце. Ну и перепугалась же я тогда. Никогда так не мерзла. Мы так и просидели, прижавшись, до конца метели, пока папа нас не отыскал. - Одри подняла голову, посмотрела на Майкла. - В тот день моей Наной был ты - ты спас меня. А папа не переставал удивляться, каким находчивым ты оказался. И все целовал нас обоих. Кажется, он больше никогда нас и не целовал.
      - Да, он все время повторял: "Я уж думал, вы замерзли, я думал, вы замерзли". - Майкл встал, обогнул стол и подошел к окну, закрытому сёдзи. Рисовая бумага светилась и переливалась, пропуская свет маленьких фонарей. Майкл почувствовал неловкость, когда Одри напомнила, как Филипп восхищался его находчивостью. Вроде бы подразумевалось, что к ней самой отец относился иначе, холоднее. А возможно, Майкла смутило и это неявное проявление чувств со стороны сестры. Он сменил тему. - Догадываюсь, что сигнализацию он установил по маминому настоянию.
      Одри, полулежа на софе, повернула голову.
      - А вот и нет. Я как раз приезжала, когда он тянул проводку. Это была целиком его затея.
      Майкл разглядывал узоры, нарисованные на сёдзи тенями от ветвей деревьев.
      - Он не говорил, зачем она ему понадобилась?
      - Нет, все и так знали, - ответила Одри и, когда Майкл удивленно воззрился на нее, пожала плечами. - Разве мама тебе не сообщала? Однажды кто-то пытался забраться в дом.