Корнелин устремился назад, обещая пустить в ход метательные машины и прислать стрелков, и я еще раз безрассудно бежал за ним под пение ужасных стрел.

Каракалла стоял на лагерном валу и смотрел на огонь, пылавший в крепости. Позади императора толпились друзья — Адвент, Ретиан, Макрин, Пертинакс и другие. Держа ладони корабликом у рта, Корнелин кричал Цессию Лонгу о том, что происходит под стенами, и тот слушал его наверху, опираясь руками на согнутые колени. К легату подошел встревоженный Адвент, и Корнелин не мог не видеть, что в эти мгновения все взоры на высоком валу обращены на него, и, вероятно, чувствовал себя в центре событий.

Август поманил рукой Адвента:

— Что там происходит? По какой причине задержка?

Старик передал ему сообщение трибуна.

— Успеют ли башни сегодня приблизиться к стене? — крикнул император Корнелину, наклоняясь к нему с вала.

Задирая голову, трибун объяснил, что это возможно, если удастся прогнать со стены парфян. Для этого надо пустить в ход метательные машины.

— Он прав, — обернулся император к Адвенту. — Прими меры!

Когорта лучников и сорок онагров, мечущих небольшие ядра, а также пальмирские пращники были немедленно направлены туда, где работали «черепахи». Воины кричали из-под навесов стрелкам:

— Товарищи! Цельтесь лучше! Богомерзкие парфяне убили Африкана и Тиглия!

— И у нас поразили троих! — сообщали в гневе из другой «черепахи».

Среди ночной тишины имена двух павших воинов должны были долететь до слуха Каракаллы. Я подумал, что Африкану и Тиглию понадобилось умереть от стрел, чтобы имена их стали известны императору. Но бедняги уже были в царстве мертвых.

Стрелки натянули тетивы, и тучи стрел, описав в воздухе прекрасную кривую, обрушились туда, где пылала смола. Огонь служил отличным прицелом. Очевидно, стрелы поражали парфян, и они поспешно потушили гигантский факел, догадавшись, в чем причина удачных попаданий. Тогда «черепахи» со скрипом кое-как сколоченных колес снова двинулись вперед.

Накануне в лагерь прибыли повозки на волах и вьючные верблюды с припасами всякого рода. Я видел, как радовался Корнелин, созерцая горы материалов — амфор, бревен, досок, воловьих кож, кирок и всего, что требуется при осадных работах. В амфорах привезли серу для зажигательных фалариков, оливковое масло, вино, уксус. Караваны верблюдов доставили из Синагры печеные хлебы и корм для животных. Уже были готовы виней, как называются у римлян передвижные оборонительные щиты, сплетенные из лоз, и вслед за ними медлительно и страшно двигались к стене осадные башни. Их с усилием тащили скрытые внутри огромных сооружений дюжины волов.

Я имел полную возможность наблюдать, как ведет себя в боевой обстановке трибун Корнелин, и должен отдать дань его хладнокровию и распорядительности. Все силы он отдавал воинским предприятиям, не имея в жизни другой цели. Но хотя он не делился со мной своими переживаниями, однако мне почему-то казалось, что трибун часто обращается мысленно к той, что жила на берегу Дуная, потому что однажды в ответ на какие-то свои размышления вдруг сказал вслух:

— Или в самом деле меня поразит парфянская стрела?

Рабы, приставленные содержать в порядке оружие трибуна и одежду, варить ему пищу и готовить постель, жаловались, что господин стал теперь проявлять гнев за малейшее упущение.

Наступила еще одна ночь. Мне не спалось от духоты, хотя я лежал на плаще под открытым небом, а не в шатре, где храпел Маркион, и я пошел побродить по лагерю в надежде увидеть что-нибудь интересное. От нечего делать мне захотелось посмотреть на баллисты. Я знал, что где-то здесь должен находиться Корнелин. Он действительно оказался на своем посту и наблюдал, как воины при свете факелов приводили в исправность одну из огромных метательных машин. В это время к баллисте подъехал на своем белом жеребце Цессий Лонг.

Легат дружески посмотрел на Корнелина:

— Не спишь, трибун?

— Разве может человек спать в такое время!

— А необходимо отдохнуть. Завтра предстоит жаркий день.

— Он уже наступил. Видишь, заря! Пора выдвигать метательные машины.

— Сколько у тебя их?

— Сорок баллист и пятьдесят катапульт.

— Изрядное количество!

— Когда наш легион при Тите осаждал Иотапату, было выставлено сто шестьдесят баллист и столько же катапульт.

Легат покачал головой:

— Откуда тебе все это известно?

Еще до наступления рассвета, с соблюдением полной тишины, воинов выстроили в боевом порядке за лагерными валами. Те из них, кто был назначен в помощь мечущим камни, поспешно ушли в ночную мглу. Волы повезли метательные машины под стены крепости. Это было волнующее зрелище.

Но колеса душераздирающе скрипели. Корнелин негодовал:

— Разве я не велел смазать оси маслом? Почему не исполнили мое приказание?

Один из воинов тотчас отбил горлышко амфоры о камень и стал поливать оси сколоченных из дерева неуклюжих колес.

Чудовищные по размерам машины представляли собою верх военного искусства. Созданные на основании математических выкладок и по чертежам великого человекоубийцы Аполлодора, жившего в дни императора Адриана, они действовали с поразительной точностью. Дальнобойность их также была достойна удивления. Эти хитроумные сооружения из деревянных брусков, метательных приспособлений и рычагов бросали камни весом в сто двадцать фунтов на расстояние четырех стадиев, то есть почти девятисот шагов. При каждой такой баллисте находилось около двадцати обслуживающих ее воинов. Рядом с баллистами были выставлены огромные катапульты, мечущие под большим углом в осажденный город зажигательные снаряды, обитые железом доски и гигантские дротики.

Солнце еще не взошло над голубоватыми Адиабенскими горами, когда в римском лагере печально пропела медная труба и умолкла. Стены Арбелы грозно молчали. Возможно, что парфяне спали, утомленные ночной тревогой, но когда они взошли на стены и протерли глаза, то увидели под самой стеной многочисленные виней. За ними медлительно ползли в гору четыре чудовищные осадные башни. Только тогда парфянские воины поняли, что им угрожает смертельная опасность, и ударили в осадный барабан. Опять запели гнусавые трубы. В то же мгновение на стены обрушились сотни камней и метательных снарядов.

Вероятно, осажденные не без страха смотрели со стен, как римляне суетились, подобно муравьям, около своих страшных машин. Я тоже удивлялся их воинскому искусству. Без излишней торопливости, но не мешкая, они накручивали метательные приспособления, сплетенные из бычьих кишок, потом по данному знаку мгновенно отпускали рычаги, и тогда с невероятной силой вращались отпущенные колеса, машины как бы срывались с места от страшного напряжения и швыряли огромный камень. С шумом кувыркаясь в воздухе, он летел на зубцы стен, убивал людей, дробил кости и производил разрушения. Над крепостью все выше и выше поднималось облако белой каменной пыли. Из-за него страшным видением вставала вавилонская башня!

Осажденные отвечали и в свою очередь осыпали римских воинов меткими стрелами. Зажигательные снаряды распространяли в воздухе омерзительный запах серы, вызывающий у людей мучительный кашель и слезоточивость. В одном месте парфянам удалось зажечь виней, и сухие лозы вспыхнули трескучим, невидимым на свету огнем. Среди этого грохота и шума, человеческих воплей и свиста стрел четыре осадные башни медленно, но неумолимо приближались к крепостным стенам. Они несли гигантские тараны, поблескивавшие медью. Их обычно делают в виде бараньих голов, и при ударе таким приспособлением о камень разрушаются самые прочные стены.

На южной стороне тоже происходило оживленное сражение. Но, заметив, откуда нависла угроза крепости, парфяне все свое внимание обратили на северную стену. Они забрасывали виней стрелами и сосудами с кипящим маслом. Когда оно затекает под панцири, воины корчатся от мучений, и, видя страдания товарищей, другие воют вместе с ними, как волки, в бессильной ярости. Стрелы бороздили воздух во всех направлениях. Под осадными башнями мощно ревели волы, катившие эти громады под непрестанными ударами бичей. И вот, заглушая шум битвы, крики людей и рев животных, раздались первые удары таранов.

Неотвратимые, как сама судьба, бронзовые бараньи головы упрямо и мерно ударяли в кирпичные стены. Напрасно осажденные сбрасывали на длинные шеи таранов подвешенные на цепях бревна и, снова подтянув их наверх, опять и опять бросали на разрушительные орудия — тараны продолжали свою работу. Стена имела внушительный вид, но в таких случаях достаточно выбить несколько кирпичей, чтобы возможно было с каждым новым ударом все больше и больше увеличивать брешь.

В воздухе чувствовалась тревога. Писца никто не считал воином, и от меня не требовали принимать участие в военных действиях, однако я весь дрожал, наблюдая разыгрывавшееся у меня на глазах сражение.

В лагере едва удавалось сдерживать воинов, рвавшихся на приступ. Крики вокруг крепости сливались в один сплошной вой, от которого сердца невольно бились учащенно.

Увидев проезжавшего мимо валов Адвента, воины взывали к нему, размахивая оружием:

— Отец, пусти нас на стены!

Старый Адвент смотрел на них отеческим взором.

— Еще успеете попасть в царство Плутона, — ворчал старик.

Он ждал, когда будет сделано хотя бы некое подобие пролома в стене, зная по опыту, что такие бреши производят весьма тягостное впечатление на защитников крепости. Тогда уже возможно приставлять лестницы, чтобы взойти на стены.

Но Каракалла был недоволен медленностью операций. Августу не терпелось прибавить к своим титулам еще один, самый пышный, самый заманчивый, лелеемый в мечтах: Парфянский! А между тем воины уже взбирались на стены, и осажденные обливали их расплавленным свинцом. Вдруг из бойницы высовывался ковш на длинном шесте, переворачивался вверх дном, и жидкий металл лился на римлян, причиняя им невероятные страдания. Однако к вечеру шестого дня, посвященного Марсу, после яростной защиты и кровавой резни на улицах Арбела пала.

С наступлением сумерек, когда город был во власти разнузданных наемников, Антонин въехал в главные ворота, распахнутые для него телохранителями. Зловеще пылали факелы, над крепостью стояло зарево пожаров, и улиткообразный храм чернел на розовом фоне апокалипсическим видением. В пурпуровом палудаменте, на любимом своем вороном каппадокийском жеребце, озаренный багровым отблеском пожара, в сопровождении друзей и верных до гроба скифов, не удержавшись от того, чтобы надеть на чело лавровый венок из золотых листьев, Каракалла медленно ехал по улицам, заваленным трупами.

Я тоже пробрался в крепость. Улицы в Арбеле узкие и извилистые, как во всех восточных городах, куда еще не проникли колонны греческих храмов. Повсюду на моем пути попадались тела убитых воинов. Рядом лежали римские легионеры и парфяне, женщины, даже дети, и порой у трупа убитой матери плакал несчастный младенец. Уже в воздухе тошнотворно и сладковато пахло быстро загнивающей человеческой кровью. Толпы победителей бродили из дома в дом, ссорясь из-за добычи. Император увидел, как из одного разграбленного жилища вышли два воина. Они старались вырвать один у другого мех с вином и оглашали воздух бранью, на какую способны только солдаты сирийских легионов.

Каракалла подъехал к спорившим:

— Чего не поделили, товарищи?

Воины узнали императора, и один из них завопил:

— Август, разреши наш спор!

— Не август, а товарищ ваш…

— Ладно, товарищ… Пусть он отдаст мне мех! Это я нашел его в погребе.

Приятель урезонивал его:

— Баранья голова! А кто убил парфянина? Ты или я?

— Поступите по справедливости, — ухмыльнулся император.

— Как же нам поступить?

— Разрубите мех пополам мечом.

Воины бессмысленно смотрели на Августа. Но один из конных скифов ударил в мех копьем, и вино брызнуло из него чернеющей струей.

Один из солдат поспешил заткнуть отверстие пятерней и заорал:

— Погубил вино, проклятый скиф!

Но его приятель вырвал мех и жадно припал устами к дырке, обливаясь вином.

Где-то здесь действовал и старый Маркион, на щите которого в тот день прибавилась еще одна крепость, будто сложенная из кубиков, какими играют дети, и рядом с нею — два носатых человечка, таких веселых по виду, что трудно было предположить, что они изображают трупы убитых врагов. Но в эти ужасные часы, когда осадные башни вплотную подошли к стенам крепости и воины уже поднимались на них, случайной стрелой был смертельно ранен Цессий Лонг. Я находился неподалеку и видел, как парфянская стрела, точно упавшая с небес, вонзилась легату в горло у самого обреза панциря. Среди невероятного замешательства центурионы сняли тяжкое тело начальника с коня и осторожно положили раненого на землю, прикрывая его щитами. Изо рта у легата хлынула кровь. Однако у старика хватило мужества прохрипеть:

— Кажется, я кончил свои дни…

Уже давно темнота покрыла человеческие подвиги и злодеяния. Схватки в городе прекратились. Когда Корнелин, Аций и другие трибуны разыскали тот госпиталь, в который унесли Лонга, и отправились к своему военачальнику, я украдкой пошел за ними. Шатер был поставлен вдали от городских стен. Около раненого хлопотали Александр и еще один легионный врач, по имени Иосиф, тоже родом из Антиохии. Легата положили на ложе, и он лежал, залитый кровью, с закрытыми глазами. Грудь его высоко поднималась от судорожного дыхания. Корнелин с тревогой посмотрел на врачей.

— Возможно ли его спасти? — шепотом спросил он.

Александр отрицательно покачал головой.

Антиохийский медик в ответ на вопрошающий взгляд трибуна в сомнении кривил губы. Но казалось, что он не хочет уступать смерти и что-то ищет на лице больного, какие-то таинственные признаки, которые могли бы подать надежду на выздоровление.

Лонг с трудом открыл глаза. Мы услышали знакомый хрипловатый голос:

— Арбела…

И снова кровь хлынула из горла, заливая заросшую седыми волосами грудь, мясистую, как у старой женщины.

Александр склонился к раненому с белой тряпицей в руке.

— Тебе нельзя говорить, — сказал он печально, но спокойно, как говорят мужественные люди, знающие, что в иные часы для человека нет спасения.

— Теперь уже все равно… — проговорил легат, когда врач вытер ему рот.

Другой медик, с подстриженной черной бородкой, принес плоскую чашу с каким-то питьем.

— Выпей немного! Хотя бы один глоток — и это успокоит твое дыхание!

— Теперь уже все равно… — повторил легат. — Арбела…

— Арбела пала.

Это сказал Корнелин. Другие трибуны тоже подошли ближе, чтобы посмотреть на лицо человека, водившего их многократно в сражения.

Легат еще был в сознании. Оглядел стоявших у ложа.

— Это ты, Корнелин?

— Я, легат.

— А рядом с тобой Аций? В моих глазах уже смертный туман… он застилает зрение… Где… Проб?..

— Убит… Валерий и Салюстий тоже погибли.

— Погибли… Большие потери…

И Лонг снова закрыл глаза.

Корнелин еще раз посмотрел на Александра. Но тот только пожал плечами.

Никто не говорил ни единого слова, и слышно было хриплое дыхание умирающего. Иногда, точно в бреду, он выкрикивал отдельные бессвязные слова. Корнелин прислушивался, придерживая ухо рукою. Мы поняли, что легат, очевидно, произнес несколько раз название родного селения. Потом последовала целая фраза. Странно было слышать из уст старого солдата слова о сельских работах:

— Когда будете собирать в житницу ячмень…

Может быть, ему представился в последнем видении отеческий дом, бедное жилище, где прошло его детство и мать пекла ему ячменные лепешки. Он пас там овец на зеленых лужайках…

Легат произнес еще несколько слов.

— Орлы…

Корнелин понял, что Цессий Лонг хочет в последний раз взглянуть на легионные знамена. Аций поспешил из шатра, чтобы выполнить желание легата, и минуту спустя послышался топот ног. Это явились орлоносцы, одетые в волчьи шкуры, и с ними сотни воинов, пожелавших проститься со своим начальником. Для них высоко подняли полу шатра. Все это были ветераны, знавшие легата еще в Сатале молодым трибуном. Орлы тускло поблескивали в сиянии светильников: украшенный триумфальными венками серебряный тяжелый орел Августа, золотой, с молниями в когтях, пожалованный легиону императором Титом, и другие знамена, видевшие стены Иерусалима, туманы Британии, дубы на берегах Дуная и горы Армении… Рядом с ними возвышался еще один орел, с табличкой под ним, которая гласила, что это знамя вручил легиону сам великий Траян. За орлами, как в торжественном шествии, двигались когортные значки, увенчанные волчицами, руками-хранительницами или изображениями вечного солнца.

Умирающий лежал молча, с закрытыми глазами… Корнелин сделал движение рукой в сторону несообразительных орлоносцев, и тогда они склонили знамена к ложу, чтобы Лонг мог лучше их видеть. Он еще раз поднял тяжелые веки. Дыхание его становилось реже и реже. Потом еще один, последний, самый тяжкий вздох, и все было кончено. Тело легата вытянулось… Корнелин закрыл ему глаза… Среди гробовой тишины мы услышали его взволнованный голос:

— Жизнь легата Авла Цессия Лонга, сподвижника императоров Септимия Севера и Антонина, закончилась в сражении от смертельной раны, в день римской победы, как прилично закончиться жизни каждого воина.

В полночь Антонин озирал покоренный город с высоты огромного храма. В храмовых подземельях нашли каменные гробницы древних парфянских царей. Усыпальницы взломали в надежде найти там сокровища, но ничего не обнаружили, кроме истлевших костей и праха. В припадке внезапного гнева Каракалла приказал бросить все это с башни на ветер.

Выпятив нижнюю губу, Антонин смотрел вниз, в ночную темь. Отсюда хорошо было видно, что в Арбеле еще пылают кое-где пожары. Императору казалось среди этих языков огня, что отныне он владыка мира, что путь в Индию уже открыт. До его слуха долетал льстивый шепот друзей, стоявших в некотором отдалении:

— Парфянский… Великий…

Но пышный титул уже не радовал его уставшее сердце.

А между тем грохот падения Арбелы пронесся до самых отдаленных пределов парфянского царства. Видя горе своего господина, в ктесифонском дворце рыдали жены и многочисленные наложницы царя. Первые были пышнотелые, вторые тоненькие, как тростинки. Весть о падении неприступной твердыни взволновала также местные христианские общины. В Адиабене уже давно процветала новая вера, по преданию занесенная в эти отдаленные пределы учениками апостола Фомы, того самого скептика, который, согласно рассказу евангелий, не поверил в воскресение Христа и якобы вложил персты в его раны. Татиан, один из первых учителей церкви, перевел священные книги на здешнее наречие, и семя не упало на бесплодную почву. Теперь христиане с трепетом взирали на нашествие римлян и страшились, что это может тяжко отразиться на судьбах общины. Приход римлян предвещал гонения, мученическую смерть, может быть даже конец мира…