Слоны Ганнибала - В дни Каракаллы

Я не слышал их разговора, но видел, сидя в повозке, как легат неуклюже склонился к Вергилиану с лошади и терпеливо выслушал его речь, а потом что-то сказал в ответ и в заключение ласково закивал головой. Я с нетерпением ждал возвращения друга. Он вернулся и взволнованно сообщил, что Цессий Лонг тотчас узнал его и советует повернуть назад, чтобы двигаться вместе с воинами в Карнунт, куда направляется легион. По словам легата, можно предположить, что опасность невелика и все сведется к ходатайству варваров о позволении им обосноваться на римских землях. Якобы легат уже получил по этому поводу необходимые полномочия, чтобы обойтись без кровопролития. Так в нашей судьбе снова неожиданно произошла перемена, и в самом радужном настроении мы повернули мулов в обратном направлении.

Накрапывал дождь. Мы ехали среди воинов, угрюмо шагавших по дороге. До нас доносились обрывки солдатских разговоров, крепкая брань, окрики центурионов. Огромные стаи черных птиц летели на север, в сторону Дуная, точно предчувствуя добычу. По обе стороны дороги лежали пустынные поля, покинутые хлебопашцами после уборки урожая, и только порой в темной роще виднелись колонны скромного сельского храма или дымились очаги в селении.

Почему-то мне вспомнился Аммоний и то, что он говорил в Александрии о душе, озаряющей мертвую материю. Она постепенно удаляется от источника божественного света и погружается во мрак…

Когорта месила грязь. Один из молодых воинов, с белокурыми волосами и розовыми щеками, доел кусок хлеба с салом, похлопал рука об руку, точно отряхая крошки, и сказал:

— Набил брюхо…

Вдруг он поднял ногу и издал неприличный звук. Но откуда-то появился конный центурион с необыкновенно низким морщинистым лбом и коротко остриженными волосами, со шлемом, висевшим у него на спине. Он наклонился к молодому солдату, отчего его лицо налилось кровью, и прохрипел:

— Ты, пещера со зловонными ветрами! Веди себя пристойно в строю или попробуешь розог!

Воин молчал, страшась наказания. Товарищи его смеялись.

Нашу повозку бойко перегнала тележка бродячего торговца, хотя ее тащил один старый мул. На тележке восседала красивая женщина с глазами, как у коровы. Тщедушный человек с бороденкой, ее супруг, стал продавать обступившим повозку солдатам лепешки и еще какие-то съестные припасы. Центурион, только что изругавший воина за неприличное поведение в строю, подъехал к тележке, чтобы Посмотреть, что продает торговец. Может быть, даже с намерением получить с него мзду за право торговать среди воинов центурии. Но, увидев красотку, он просиял, потрогал женщину за подбородок и милостиво произнес:

— Когда будешь в Карнунте, спроси в легионном лагере центуриона Максимина…

Женщина блеснула белыми зубами. Довольный приятной встречей, воин отъехал прочь.

В моих ушах еще звучали слова Аммония:

«Она отлетает в слезах, и уже ничто не заставит ее вернуться в земные пределы. Но что такое плоть без мысли о прекрасном? Жалкий прах…»

7

С Дуная летели с печальным курлыканьем лебединые стаи. Предчувствуя приближение зимы, прекрасные птицы удалялись на юг, в жаркие пределы Африки, может быть, за Геркулесовы Столпы. Над Римом восходили Плеяды, предвещая бедствия, зимние бури и гибель кораблей.

Римское войско продвигалось под Аррабонской дороге до самых сумерек, спеша на соединение с XIV легионом. Холодный дождь не переставал. Вместе с воинами на север следовали также бродячие торговцы, блудницы, составители гороскопов, даже фокусники, развлекавшие солдат на остановках и тем добывавшие себе пропитание. Тут же погонщики гнали стада овец, принимавших тем самым невольное участие в исторических событиях.

Голубоватая дымка тумана завешивала дальние холмы. На полях в наступающих сумерках нигде не было видно ни пары волов под ярмом, ни пахаря за плугом, так как сельские работы были уже закончены и поселяне сидели в своих хижинах, занимаясь изготовлением пряжи или другими домашними работами. Придорожные дубы были отягощены желудями, и однажды я наблюдал, как воины убили огромного вепря, неосторожно выбежавшего из рощи. В походе легионеры имели обыкновение сами добывать себе пропитание, и нередко были случаи грабежей. Поэтому жители придорожных селений предпочитали угнать скот в укромное место и спрятать подальше молодых женщин, чтобы они не стали жертвой насилия. Солдаты охотно упивались вином, и держать их в повиновении стало трудно даже для таких жестоких людей, как Цессий Лонг.

Центурии XV легиона двигались одна за другой, с соблюдением всех правил предосторожности, предписанных в таких случаях. Цессий Лонг взял с собой в Карнунт только онагры, как назывались метательные машины небольших размеров, а баллисты и катапульты, которые слишком медленно передвигаются на волах, оставил в Аквилее; подобные орудия применяются только при осаде укрепленных городов, и в них не было надобности на полях сражений.

Мы тряслись с Вергилианом и аррабонским жителем в повозке в самой гуще солдат. Рядом шел Теофраст. Теперь мы убедились, что во встречных селениях жители хмуро смотрели на воинов, пришедших спасать их от варваров. Они были бедными людьми, обросли волосами, которые не знали ни гребня, ни ножниц цирюльника; одежду их составляли короткая рубаха из конопляного полотна и плащ из домотканого сукна. Все они были некогда рабами, но получили по небольшому участку земли и возделывали его, платя оброк. Эти люди боялись, что воины могут похитить у них поросят или уток и гусей, пасущихся на соседнем болоте.

Когда Цессий Лонг в сопровождении германцев из племени батавов проезжал мимо одного из таких селений, к нему с плачем кинулась женщина и, простирая к легату худые руки с когтистыми, как у волшебницы, пальцами, заклинала:

— Отец! Защити бедную вдовицу! Пришли твои воины и взяли у меня единственное достояние — козу, питавшую моих детей. Теперь они обречены на голодную смерть. Вели, чтобы мне возвратили принадлежащее по праву.

Бедной не повезло. Обычно Цессий Лонг жестоко карал за грабежи в случае формального обвинения, но сейчас он был занят более важными делами и не обратил никакого внимания на мольбы женщины. Она бежала некоторое время за его конем, догадываясь, что этот человек самый большой начальник, и ветер развевал ее черные космы. Один из батавов толкнул несчастную деревянным концом копья, и она упала в грязь.

На закате солнца легат решил, что безрассудно продвигаться дальше из-за наступающей темноты, и приказал остановить орлы. Протяжно запели римские трубы. Получив приказание готовиться к ночлегу, солдаты сложили под значками своих центурий оружие и под наблюдением центурионов взяли с повозок лопаты и кирки, чтобы устроить лагерь. Когда были намечены его границы, так как не могло быть и речи о возведении высокого вала, они поставили прежде всего шатры для легата и его друзей, затем свой палатки, чтобы укрыться на ночь от дождя.

Я присутствовал при разговорах Вергилиана с Цессием Лонгом и уже не удивлялся, что всемогущий военачальник в красном плаще, в блестящем панцире с украшениями и с золотым ожерельем на шее так дружески разговаривает с поэтом, хотя он никогда не читал его стихов. В этом не было ничего странного, Вергилиан также принадлежал к сенатскому сословию. Впрочем, были и другие обстоятельства. Я тогда еще не знал, что благодаря сенатору Кальпурнию легат заработал не одну тысячу сестерциев на поставках кож для XV легиона.

Вполне естественны были в устах этого грубого человека любезные слова, обращенные к Вергилиану:

— Я буду рад видеть тебя среди своих друзей!

Не только август, но и консулы, и легаты, и другие сильные мира сего имеют в своем окружении людей, которых они называют «друзьями». Среди таких обычно бывают философы, риторы, поэты, врачи, молодые представители богатых фамилий, обучающиеся ведению государственных дел. Теперь Цессий Лонг предлагал свое гостеприимство и Вергилиану.

Поэт поклонился и положил мне руку на плечо.

— Достопочтенный легат! Этот юноша — как брат мне. Он дважды спас мне жизнь при самых трагических обстоятельствах, и я не могу оставить его под дождем.

— Ну что ж, — произнес легат, — в моих шатрах найдется место и для твоего друга.

После случая в таверне, когда я подслушал разговор разбойников, Вергилиан окончательно уверовал, что я ниспослан ему самим провидением, и ни за какие блага на земле не хотел теперь расставаться со мной. Вот каким образом я очутился в шатре римского легата. Кроме нас такая честь была оказана только какому-то бритому римлянину с огромной челюстью, присланному из Рима якобы для подготовки на звание трибуна, а в действительности для соглядатайства за Цессием Лонгом, чтобы он не слишком вольно обращался с государственными средствами.

Остальные друзья находились в другом шатре. Цессий Лонг лежал на медвежьей шкуре, служившей ему ложем в походах, а мы сидели на складных кожаных сиденьях, которые принес легионный раб.

Вероятно, в возмещение за мой скромный, провинциальный вид небеса наделили меня даром наблюдательности. Поэтому, несмотря на отсутствие жизненного опыта, я довольно умело стал разбираться в сложной римской обстановке.

Император Антонин Каракалла пребывал в те дни на Востоке, занятый приготовлением к новой войне с парфянами. Юлия Домна, разделившая с сыном власть и позор царствования, находилась в Антиохии, окруженная философами и писателями. Сестра императрицы, Юлия Меса, воспитывала любимого внука Элагабала, сына Соэмиды. Маммея, вероятно, по-прежнему читала по ночам увлекательные книги. А мы с Вергилианом в это время тряслись на повозке по Аррабонской дороге!

В римском мире происходило много важных и пустяковых событий. Император мечтал о завоевании торговых путей в Индию, а по городам Сирии скиталась бродячая труппа комедиантов, в которой роль Елены Прекрасной исполняла танцовщица Делия. Потом она перебралась в Рим вместе с глупым Парисом и дешевыми театральными одеяниями в фальшивых золотых звездах, и там Делию нашел в каком-то кабачке торговец погребальными урнами Аквилин. Так Делия очутилась на просцениуме театра Помпея. Когда она плясала, полунагая, с таинственной улыбкой на устах, зрители — менялы и владельцы рыбных лавок, смотрители акведуков и центурионы — вздыхали, любуясь ее красотой, и на некоторое время забывали о своих скучных женах. И все это сплеталось с моей жизнью в один запутанный клубок.

Возле легата на земле, на кожаной попоне, мерцал бронзовый светильник со многими фитилями; тут же находилась золотая чернильница с изображением Геркулеса, разрывающего пасть немейскому льву. Эту изящную вещицу легату подарила Юлия Домна, и Цессий Лонг очень дорожил подарком как знаком благорасположения «матери лагерей». Когда раб поднимал полу шатра, пламя светильника билось на сквозняке и чадило, и в его трепетном сиянии в углу поблескивали серебряные легионные орлы. У входа в шатер стояли среди ночной мглы два рыжеусых батава.

Цессий Лонг, в тунике с широкой красной полосой, присвоенной его сенаторскому званию, хотя он ни одного раза не заседал в курии, только что совершил трапезу, с удовольствием поев солдатской похлебки из свинины с горохом, прибавив к этому кусок колбасы в четыре пальца, несколько вареных яиц, кусок козьего сыра и лепешку с творогом. Обычно, даже в походе, легатские повара готовили более изысканные блюда, но в тот вечер легат должен был удовольствоваться такой скромной едой. На войне не приходится быть прихотливыми даже военачальникам. Сопровождавшие Цессия Лонга лица, в том числе и мы с Вергилианом, уже поужинали в соседнем шатре, и теперь нам ничего не оставалось, как созерцать легата за едой, хотя надо сказать, что особенного удовольствия это зрелище нам не доставило: легат громко чавкал, даже рыгал и неопрятно обсасывал пальцы.

После трапезы Цессий Лонг изволил разговаривать с нами, вернее — с Вергилианом, но и беседа особым интересом не отличалась. Привыкнув уже к высоким темам антиохийских разговоров, я удивлялся незначительности мыслей легата. Так, относительно дождя он высказал мнение, что хорошая погода лучше плохой, а в ответ на жалобу поэта на усталость, заявил, что человек устает, когда много работает или длительное время находится в пути. А между тем видно было по всему, что он хорошо знает свое военное дело.

Потом Лонг потребовал эпистолярия. Его не оказалось. Тогда он вызвал легионного скрибу и стал диктовать письмо для Макретиана с отчетом о происходящих событиях. Вергилиан хотел удалиться, но хозяин попросил не покидать его. Мы остались.

Скриба оказался человеком в преклонных летах, с коротко остриженной, как у простых воинов, седой головой. Легат диктовал скучное донесение о числе людей и количестве оружия в легионе, о конях и мулах, повозках и онаграх. Римляне чрезвычайно любят такие отчеты, так как с их помощью возможно проверять деятельность магистратов в отдаленных провинциях.

Руки у скрибы дрожали, и по всему было видно, что бедняга устал до крайности и с усилием макает тростник в чернильницу. Лонг пожелал прочесть написанное и протянул руку за папирусом. Он поморщился, взглянув на список:

— Как неразборчиво ты пишешь, приятель!

Скриба молчал, с тревогой глядя на легата.

— Позови Бульбия, — приказал Цессий Лонг рабу.

Явился эпистолярий, то есть тот, кто ведал перепиской легата.

— Бульбий, где ты пропадаешь? Я сам должен писать отчет? Взгляни! Как послать такое в Рим?!

Этот сутуловатый человек, почти горбун, стал оправдываться, что задержался по делу у префекта лагеря.

— Разве это работа? — негодовал легат и совал Бульбию папирус.

Эпистолярий стал переводить взгляд с папируса на скрибу и обратно. Писец неожиданно уронил тростник из рук.

— Я стар, и пальцы уже не слушаются меня.

Не знаю, чем бы все это кончилось, но Вергилиан, по мягкости и доброте своего характера пожалевший старика, попытался найти выход из положения:

— Достопочтенный Цессий, мой друг весьма искусен в каллиграфии и неоднократно переписывал мои стихи. Если ты пожелаешь, он с удовольствием напишет твое послание.

И поэт вопросительно посмотрел на меня. Краснея от смущения, я выразил согласие.

Во взгляде легата можно было прочитать недоумение. Казалось, его удивляло, что друзья Вергилиана занимаются подобными вещами.

— Оказывается, ты каллиграф? Посмотрим твое искусство.

Лонг стал диктовать другое письмо, предназначенное для того же Макретиана, но вполне частного содержания. Я старательно писал.

— «По причине неблагоприятной погоды и усталости людей и животных я остановил орлы…»

Приблизительно так начиналось письмо. Тростник в моей руке проворно бегал по папирусу. Я старался придать буквам четкий и красивый вид.

— Прибавь: «крайней усталости людей». Теперь дальше. «Настроение в легионе великолепное. Воины жаждут сразиться с врагом и заслужить твою лестную похвалу…»

Когда письмо было окончено, легат посмотрел на мою работу. Из-за его плеча выглядывало длинное лицо Бульбия.

— Изрядно написано, — одобрил легат.

Эпистолярий тотчас рассыпался в похвалах:

— Превосходно! Никогда я еще не видел, достопочтенный легат, столь искусно написанных букв!

За мокрой парусиной шатра уже стояла ночь. Лагерь готовился ко сну. Издалека доносились крики, песни, ржание чем-то взволнованной лошади.

Вдруг около шатра послышалась грубая и замысловатая брань.

Легат, все еще лежавший на шкуре, прислушался не без удовольствия.

— Кто это? Собрал в одну клоаку всех богов…

Бульбий тоже приложил ладонь к уху, чтобы лучше слышать.

— Это центурион Альвуций. Из первой когорты.

Легат больше ничего не сказал и продолжал перебирать листки папируса.

Приподнимая полу шатра над курчавой головой, вошел врач Александр, грек из Антиохии. В руке он держал плоскую серебряную чашу с каким-то снадобьем. Легат страдал застарелой болезнью печени и по привычке протянул руку за лекарством. Но с отвращением понюхал вонючую жидкость.

— Может быть, не принимать? Припадок миновал.

Врач был неумолим:

— Убедительно прошу тебя — прими, и да ниспошлет тебе Эскулап здоровье.

Судя по запаху, в лекарство входили оливковое масло и натертая черная редька.

У легата Цессия Лонга от юношеских лет остались вкусы простого поселянина. Например, он любил жирную пищу — гусятину, вареные яйца и колбасы, но чревоугодие плохо отражалось на его здоровье, и толстяка часто мучили огненная изжога и боли под ложечкой. Александр взялся излечить легата от недуга по способу греческого врачевательного искусства.

Вслед за врачом в шатер явился по вызову префект легионной конницы Аций, родом скиф. Этот коренастый, светловолосый, но уже остриженный под римлянина воин доложил, что трое из его всадников исчезли вместе с конями и оружием — вероятно, выпили лишнее и отстали от своей когорты.

Легат произнес брезгливо:

— Это уже не первый случай с твоими людьми. Когда они возвратятся в ряды, пусть каждый из них получит по двадцати ударов лозой! И чтобы они не говорили, как это было в прошлый раз, что их околдовала хозяйка таверны и превратила на некоторое время в козлов.

Аций изобразил на лице страх перед непостижимым.

— А между тем, достопочтенный легат, подобные вещи случаются на свете.

— Какие?

— Превращения. Конечно, воины тогда врали, как непотребные женщины. Но вот хотя бы наш префект легионных кузнецов…

— Что случилось с префектом? Этого толстопузого глупца тоже превратили в козла?

— Нет, достопочтенный, его никто не околдовывал. Но он рассказывал мне,

— а Ферапонт богобоязненный человек, и ему вполне можно верить, — как волшебница превратила одного юношу в таракана.

От изумления легат вытаращил глаза.

— В таракана?

— В самого обыкновенного таракана. Даже удивительно, как его не раздавили ногой.

Вергилиан не мог удержаться, чтобы не принять участие в таком заманчивом разговоре, и вспомнил о «Метаморфозах»:

— За примером не приходится далеко ходить. Апулей в своей книге прекрасно описал, как другого юношу превратили в осла. У него тотчас выросли ослиные уши, и в таком виде ему пришлось возить повозку. И не только заниматься перевозкой тяжестей, а и многими другими делами весьма неприличного свойства…

— Это очень любопытно, — заинтересовался легат. — А вкус у него тоже изменился и он стал есть траву?

— Что касается пищи, достопочтенный легат, то вкус у него остался прежний, — пояснил поэт.

— Интересно. Как называется эта книга?

— «Метаморфозы».

— Непременно прочту при случае. Бульбий, запиши название.

— А как превратили юношу в таракана? — полюбопытствовал Вергилиан.

Из страха перед тайнами магии Аций понизил голос:

— Свидетелем этому был мой друг Ферапонт, начальник легионных кузнецов, почтенный человек. Однажды он застал жену в объятиях молодого воина. И можете себе представить, жена, оказывается, была тут ни при чем. Она услышала, как черный таракан на поварне заговорил с ней человеческим голосом и просил взять его к себе. Несчастного околдовала волшебница, и только тепло женской постели помогло возвратить ему прежний облик.

Вергилиан был в восторге от этой истории.

— И жена Ферапонта пожалела его?

— Она была доброй женщиной. Так многие о ней говорили.

— Охотно верю. Как же поступил почтенный префект легионных кузнецов?

— Он весьма изумлялся силе волшебных чар.

Но легат одним движением нависших бровей прекратил пустые разговоры.

— Аций, довольно про таракана. Готов ли гонец, чтобы отвезти послание?

— Готов.

Цессий Лонг сам запечатал свернутое в трубочку письмо, приложив к воску печатку своего перстня, и передал свиток скифу со словами:

— Отправить немедленно! И позови ко мне трибуна Корнелина.

Я уже успел рассмотреть камень. На нем было вырезано несколько крошечных овечек, готовых разбрестись по зеленой лужайке, если бы их не сдерживала ограда — золотой ободок. Так описал подобную работу Лукреций, римский поэт. Вероятно, это кольцо, судя по мирному сюжету геммы, мало подходящему для убеленного сединой воина, досталось Лонгу в числе прочей военной добычи после какого-нибудь сражения.

Явился Корнелин, который должен был впоследствии сыграть такую некрасивую роль в моей судьбе. Это был мужественный и малоразговорчивый человек, невысокого роста, но атлетического телосложения, исполнявший обязанность легионного префекта. Черную бороду трибун коротко подстригал; его обветренное и покрытое здоровым загаром лицо с орлиным носом, темными выразительными глазами и плотно сжатым ртом, было лицом римлянина, как их представляют себе варвары.

Трибун вошел в шатер в мокром от дождя шерстяном плаще и сделал краткий доклад. Он сообщил, что в третьей когорте некоторые легионеры натерли в походе ноги, так как эта часть почти целиком состояла из молодых воинов.

— В чьей центурии? — спросил легат.

— У Виктора Юста.

— Скажи старику, что стыдно допускать подобные неисправности. У него два отличия за британскую войну.

— Еще что прикажешь?

— Пусть сегодня ночью особенно тщательно проверяется стража.

— Я распорядился, чтобы люди спали, не расставаясь с оружием. А когда подъем?

— С окончанием третьей стражи.

Корнелин ушел. Вергилиан зевал во весь рот, хотя и прикрывая его из приличия рукою. Он надышался сегодня свежим воздухом, и его клонило ко сну. Я же не переставал наблюдать. Мне казалось, что музы особенно благоприятствуют бедному скрибе, предоставив ему возможность, как в огромном театре, созерцать римскую жизнь.

Вслед за Корнелиным и другие покинули шатер. Цессий Лонг лежал, подпирая рукой голову, и о чем-то думал, морща лоб. Видимо, он чувствовал к Вергилиану полное доверие, а меня просто не замечал. Как бы отвечая собственным мыслям, легат вздохнул:

— Теперь каждый воин носит перстень и считает, что делает одолжение, служа под орлами.

Вергилиан решил, что наступил момент спросить Лонга о самом важном для нас.

— Не считаешь ли ты, достопочтенный, что Карнунту угрожает опасность со стороны варваров?

Легат пожевал толстыми губами.

— Ничего определенного тебе сказать не могу. Еще не вернулись лазутчики, посланные на левый берег Дуная. Но думаю, что ты можешь не опасаться за кожи.

О Цессии Лонге я узнал кое-что от своего друга. Хотя легат не изучал эллинской философии и не читал сочинений Сенеки, размышлявшего об искусстве разумно и с достоинством жить на земле, но нюхом простого человека и честолюбца он постиг, как надо держать себя, чтобы добиться успеха. Прислушиваясь к словам людей, говоривших, сопровождая свою речь красивыми движениями рук, легат понял, что лучше помалкивать в их присутствии: так было меньше опасности высказать какую-нибудь глупость и вызвать смех. Но считал себя не глупее этих болтунов и был убежден, что на его век хватит и денег, и вкусных яств, и всякого благополучия.

Сын римского ветерана в Дакии, Лонг в юности ухаживал за отцовскими лозами и ходил за плугом. А когда однажды были проданы за неуплаченный долг волы, сильный и крепконогий юноша поступил на легионную службу. Однако никогда бы он, как житель полуварварской провинции, не поднялся по лестнице воинских отличий выше центуриона, если бы в битве под Лугдунумом не спас императора. В самый критический момент сражения Септимия Севера с узурпатором Альбином, когда император уже срывал с себя пурпуровый палудамент, чтобы не быть узнанным врагами, Цессий Лонг с центурией таких же волопасов и дровосеков, как и он сам, решил исход сражения. Легат Лет тоже спешил на помощь к императору и проявил чудеса храбрости, и все-таки его послали потом на смерть. Этот независимый человек посмел посмотреть насмешливыми глазами на августа, когда тот трясущейся рукой снимал с себя пышный пурпур. А Цессий Лонг, с малых лет привыкший хитрить, не говорить лишнего и обманывать сборщика налогов, сделал вид, что ничего не заметил — ни искаженного от страха лица благочестивого августа, ни сцены с палудаментом; он мужественно сражался, был отличен, получил звание военного трибуна, а во время британской войны возведен в звание префекта легиона; позднее Лонг стал легатом и тем самым получил право носить сенаторскую латиклаву, то есть тунику с широкой красной полосой. Ныне императоры предпочитали доверять легионы людям, поднявшимся из ничтожества и не имеющим связей в Риме, но знающим военное дело. Тит Цессий Лонг стал легатом XV легиона, а когда на престол взошел Каракалла, его положение еще более упрочилось.

Каракалла обратил внимание на распорядительность Цессия Лонга, когда наводили гати через Каледонские болота. Легат сопровождал нового императора в Рим, куда Антонин повез урну со священным прахом отца, может быть, погибшего от его руки. Лонг на всю жизнь запомнил это путешествие, грандиозные триумфальные арки, клики толпы, приветствовавшей нового августа. Солдат и сын земледельца. Цессий Лонг впервые побывал тогда в царственном городе, так как почти всю свою жизнь провел в легионных лагерях — сначала на востоке, а в последние годы в Британии.

Шел пятый год с того дня, как облачился в пурпур Марк Аврелий Антонин, прозванный Каракаллой, и теперь пришло время рассказать о нем более подробно.

Этот император, которого при рождении назвали Бассианом, увидел свет в Галлии, в городе Лугдунуме, где Семптимий Север был тогда правителем провинции. Через год родился Гета. Рассказывают, что в тот день лугдунумская курица снесла необыкновенное яйцо — пурпурового цвета. Дитя Бассиан разбил яйцо, эту странную причуду природы, и Юлия Домна якобы сказала со смехом: «Ты убил своего брата!» Но возможно, что такую историю придумали уже после трагической смерти Геты, Между прочим Тертулиан утверждает, что Каракаллу вскормила своим молоком христианка. Откуда у него такие сведения, мне неизвестно.

Бассиану позднее дали имя Антонин, чтобы тем самым приблизить его к угасшей антониновской династии. Сам Север намекал, ссылаясь на свою бороду, похожую на ту, какую носил Марк Аврелий, что он незаконнорожденный сын этого императора.

Антонин вырос сильным, коротконогим и приземистым юношей, и, может быть, вечное раздражение цезаря отчасти объяснялось тем, что природа не наделила его высоким ростом. У него были жесткие курчавые волосы, нахмуренные брови и презрительно оттопыренная нижняя губа.

В Риме они вели с братом Гетой распущенную жизнь золотой молодежи. Их юность наполняли ночные приключения, подозрительные знакомства в цирке, романы с комедиантками, игра в кости, попойки. Антонин приставал с гнусными предложениями к весталкам, и если те отказывались отдаться ему, обвинял этих девственниц в разврате, и их, согласно древнему обычаю, безжалостно закапывали в землю живыми. Именно такая участь постигла, например, весталку Клавдию Лоту.

Но с малых лет братьев разделяла непонятная вражда. Она проявилась первоначально во время петушиных боев, а потом расцвела пышным цветом на цирковых ристалищах, где Антонин неизменно правил колесницей голубых, а Гета — зеленых. Что нравилось одному, то было ненавистно другому. Когда они возвращались после смерти отца из Британии, то ночевали в пути в разных гостиницах, опасаясь друг друга.

Чтобы найти какой-то выход из создавшегося положения, братья решили разделить империю на две части. Гета должен был получить Антиохию и Восток, Антонин — Рим и Запад. Но Юлия Домна воспротивилась. Приводят ее слова: «Землю вы можете разделить, но как вы поделите свою мать?»

Когда Антонин убил брата на коленях у матери, он поспешил к солдатам, с которыми, по примеру отца, умел ладить, и объявил, что милостью богов только что спасся от козней Геты. Так как воинам тут же стали раздавать деньги, то они охотно поверили его заявлениям. В конце концов, им было все равно, кто носит пурпур, лишь бы этот человек был щедр на подачки. Однако сенат не спешил проявить по этому поводу свои восторги. Тогда Антонин обратился к известному юристу Папиниану, префекту претория, с требованием, чтобы тот написал апологию братоубийства. Когда префект, это «убежище справедливости», как называли Папиниана в Риме, отказался предоставить свое красноречие на службу ужасному преступлению, солдаты немедленно расправились с ним. Антипатр, учитель Антонина, осмелился написать юному цезарю увещевательное письмо и тоже едва уберег голову. Но многие, дружески относившиеся к Гете, погибли, и среди них даже дочь Марка Аврелия Луцилла. Говорят, сама Юлия Домна, обагренная сыновней кровью, заставляла себя из страха перед убийцей смеяться и выражать притворную радость, чтобы сохранить свою жизнь.

Когда Антонин сделался единоличным императором, он, помня заветы отца, всячески старался расположить к себе воинов, особенно германского происхождения. Септимий Север говорил сыну с солдатской грубостью: «Если за тебя будут солдаты, то на прочих ты можешь наплевать».

Часто, сняв с себя воинский плащ, Каракалла надевал украшенную серебром аллеманскую одежду и показывался в таком виде перед наемниками. Он носил германскую прическу. За это варвары очень почитали его. Но не менее были преданы ему и римские воины, сыновья земледельцев и провинциалов, которым еще его отец, не щадивший сенаторов, оказывал всякое покровительство. Особенно же любили солдаты нового императора за щедрые денежные подарки, а также за то, что он вел себя во время похода как простой воин. Если надлежало рыть окоп или выполнять какую-нибудь другую трудную работу, он первым брался за лопату и при всяком воинском предприятии — при наведении моста через реку или устройстве укрепления — принимал всюду самое деятельное участие. Пищу он употреблял простую, пользовался для еды и питья деревянными сосудами, а хлеб ел только черствый и доходил до того, что сам молол на ручном жернове потребное для одного человека количество зерна и варил из него солдатский ужин. Каракалла любил, чтобы солдаты называли его товарищем, а не цезарем. Антонин редко садился в колесницу или на коня, но пешком вместе с воинами, сам неся свое, оружие и иногда даже взвалив на плечо серебряный орел, под тяжестью которого сгибались и сильные знаменосцы, шел так на протяжении многих миль. Достойны удивления такая сила духа в малом теле и подобное стремление к воинским трудам. Однако по своему характеру цезарь отличался склонностью к предательству и большим притворством, чем славился и его покойный отец. При нем состояло два полководца — старый Адвент и Макрин. Антонин почитал первого и издевался над вторым, называя его за пристрастие к обильной еде и нарядным одеждам женоподобным и трусом, и даже грозил неоднократно расправиться с ним. Об этом Макрине, бывшем экономе императора Юлиана, речь будет впереди.