Слоны Ганнибала - В дни Каракаллы

— Подумай только, что тебя ждет, — говорил он мне. — Вот скоро уйдет в Лаодикею корабль Диомеда, там ты легко найдешь другое судно, которое доставит тебя в Остию, откуда нетрудно попасть в Рим. Можно было бы пуститься в путь по пешему хождению, но это утомительно и небезопасно, а на корабле ты будешь как дома, и это не только ничего не будет стоить тебе, но ты даже заработаешь сотню денариев, чтобы заплатить за проезд в Италию. Ты увидишь Рим! Может быть, даже Антиохию и Александрию, если твой хозяин узнает, что цены на мед более высокие в городе Александра, чем в Лаодикее.

Я видел, что мать с грустью слушала эти легкомысленные разговоры, но по обыкновению она молчала, считая, что супруг думает и решает за двоих, а я готов был отправиться в любое путешествие, даже на остров Тапробану, о котором мне рассказывал Аполлодор, или в самые отдаленные пределы земли, — настолько скучной казалась мне жизнь в Томах и ежедневные записи на липовых дощечках о количестве модиев пшеницы и меда.

Подвыпивший ритор лил масло в огонь:

— Посещать новые места приятно и полезно, потому что человек познает мир не только из книг и бесед, а и созерцая прекрасное, а на земле много красивых городов, и в них стоят мраморные статуи, живут знаменитые философы, и библиотеки полны драгоценных книг, заключающих в себе мудрость мира.

Вдруг ритор поднял руку и стал читать любимые стихи из поэмы Лукреция:

Ты нам ночь озарил ослепительным светом!

Но с тобой я не мыслю в пути состязаться, малой ласточке с лебедем разве сравниться?

Подражаю тебе, полный благоговенья, ты отец наш, постигший всю сущность вселенной, и, как пчелы, мы мудрость твою собираем!

Когда Аполлодор выпивал лишнюю чашу вина, он всегда декламировал эти строки, в которых выражал свою веру в человеческий разум. В тот день он точно напутствовал меня стихами в далекий путь, в огромный римский мир. А в этом мире происходили важные перемены. Какая-то тень упала на него, точно солнечный свет вдруг прикрыло проплывающее облако.

Только что закончилось очередное царствование, и началось новое. Антонин Каракалла облачился в императорский пурпур после смерти своего отца, Септимия Севера. Мы хорошо знали покойного августа по рассказам и изображениям на монетах и всю историю его восхождения к власти, Когда Марция, наложница императора Коммода, дала тирану выпить чашу с ядом и Нарцисс своими сильными руками сдавил ему шею, народу объявили, что цезарь умер от апоплексического удара. На престол был избран Пертинакс — достойный, убеленный сединами римский муж. Но суровый воин пришелся не по душе распущенным преторианцам, и они убили его во время ночного возмущения. Всюду распространилась печаль, когда народы узнали о смерти этого правителя, у которого они надеялись найти защиту от притеснения богачей. Убийцы же продали престол Юлиану — богатому человеку, некогда получившему консульство. В это время на Востоке начальствовал над легионами мужественный, но малообразованный Песцений Нигер, в Британии — Альбин, славившийся тем, что мог за ужином съесть сотню устриц, несколько куропаток, корзину винограда и еще множество других яств и запить все амфорой старого вина, а в Паннонии — Септимий Север, будущий император. Родом африканец, этот человек был наделен сильной волей, изобретательным умом и жестоким сердцем. Отличительными чертами его характера были также корыстолюбие, жадность и суеверие. Как всякий воин, жизнь которого полна игры со смертью, легат верил снам и предсказаниям, гороскопам и гаданиям по внутренностям жертвенных животных. Но, деятельный в проведении своих планов и в исполнении всех предприятий, привыкший к суровому образу жизни и честолюбивый до крайности, Север решил захватить верховную власть и, объявив, что идет отомстить за смерть Пертинакса, двинул испытанные в боях северные легионы на Рим.

Друзья советовали Юлиану вывести войска в альпийские ущелья, так как Альпы, как некая гигантская стена, хорошо защищают Италию с севера. В замешательстве, по совету какого-то знатока Пунических войн, Юлиан даже послал против соперника цирковых слонов — в надежде, что вид этих животных напугает иллирийскую конницу. Но Север без труда захватил Рим, где сенат раболепно объявил его императором. Победитель разоружил преторианцев, поспешивших убить малодушного Юлиана. В происшедшей борьбе с Нигером и Альбином он также одержал верх и сделался единодержавным владыкой мира, хотя не без труда и кровопролития.

В этой войне особенно упорное сопротивление оказал ему город Византии. Осада продолжалась три года, и жители питались дохлыми кошками и крысами и даже ели человеческое мясо. Женщины отрезали свои косы, чтобы осажденные могли сделать тетивы для луков. Но Септимий Север взял город и разрушил его до основания. Двуличный, действующий всегда с хитростью, из всего извлекающий для себя пользу, этот император добивался только расположения и любви солдат. Воины при нем получили право носить золотые перстни и разрешение жить со своими женами в лагерных селениях. Но Север скончался среди семейных огорчений, вдали от возлюбленной Юлии Домны, в ссоре с сыном. Это произошло во время войны с пиктами, в Британии, где воздух от болотных испарений кажется всегда туманным, как в бане.

Даже в Томах, в далекой глуши, было хорошо известно обо всем, что происходит в сенате или в опочивальне императрицы. Прибывшие из Рима люди рассказывали, что однажды в туманном британском лесу Каракалла замахнулся на отца мечом, но опустил руку, встретив его изумленный и горестный взгляд. Будто бы после этого события Север искусственно сокращал свои дни, глотая куски непережеванной пищи, и вскоре умер. Новый император, разделивший власть с братом Гетой, прикрыв военные неудачи в Британии ложными сообщениями о победе, — ибо легионы бесславно увязали в непроходимых топях в борьбе с дикарями, — привез в Рим урну с прахом отца. Вскоре он очутился в наших пределах, чтобы возвести новый защитный вал за Дунаем, а потом отправился на Восток.

И вот один из декретов этого императора послужил причиной того, что я должен был надолго покинуть Томы. Но в день расставания и материнских слез, когда «Дакия Счастливая» медленно ушла в море, ничто не предвещало грядущих бурь и бедствий. Понт был спокоен, и небо сияло лазурью.

День выдался прохладный, но солнечный, с севера дул легкий ветер, которого несколько дней ожидали с нетерпением в Томах корабельщики. Он был благоприятен для нас, так как веял со стороны Таврики.

Диомед, на этот раз самолично пустившийся в плавание, охотно взял меня с собою, надеясь использовать мое искусство в каллиграфии для писания торговых договоров и всякого рода расписок.

Так я оставил Томы. Мои глаза застилал туман, и я уже не помню теперь, были ли то слезы или морские испарения, поднимающиеся над Понтом при восходе солнца. Мы медленно отплывали, и сначала исчез из поля зрения храм Диоскуров, потом белоколонная базилика, затем растаял в воздухе храм Гермеса, стоящий высоко на холме, над дубовой рощей. Вскоре мы повернули на полдень и пошли вдоль гористого берега.

Передо мной еще светились добрые глаза матери. Лицо отца было сурово, в русой бороде было много серебра, но старик сдерживал свои чувства, потому что его простая душа верила в справедливость на земле.

— В добрый час! — сказал он мне на прощание.

Было печально покидать родителей, Аполлодора, дом, город, где я знал каждый камень, однако предстоящее путешествие наполняло мое сердце ожиданием, и оно сжималось от предчувствий. Все обещало мне богатую смену впечатлений. Для меня начиналась новая жизнь, но я не предвидел того, что уже готовило мне будущее.

5

Погруженный в мысли о том, что меня ждет впереди, и опечаленный разлукой с дорогими людьми, которых только что покинул, я сидел на помосте и с одинаковым волнением смотрел на берег и на море. Корабль слегка поскрипывал и неуклонно стремился к своей цели, пользуясь благоприятным ветром, упруго надувшим парус. Время от времени около корабля из воды выскакивали радостные дельфины с выпученными глазами и, красиво изгибая спину, снова падали в море, с шумом расплескивая воду.

Мы плыли, не покидая берег из виду, так как это был кратчайший путь в Византии. Осторожный Диомед вообще не любил уходить в открытое море, считая, что только неразумные люди решаются пересекать большие водные пространства, руководствуясь солнцем или звездами, сокращая таким образом срок плавания, но, с другой стороны, подвергая корабль опасностям.

Берег медленно проплывал мимо нас, и мы то приближались к нему и тогда имели возможность разглядеть или селения, или темные рощи, или коз на полянах, или еще какие-нибудь виды, то удалялись, и тогда справа от нас виднелась только гряда голубоватых гор. Но лишь наступил вечер и кровавое солнце коснулось горизонта, Диомед остановил бег корабля. Мы провели ночь в заветрии, за длинным мысом, развели среди скал костер и сварили похлебку из рыб, пойманных сетью во время плавания, а пастухи, стерегшие поблизости стадо овец, принесли нам сыр и амфору холодной воды, получив от Диомеда несколько оболов за услугу. Когда миновала ночь и звезды стали бледнеть на небосклоне, мы снова подняли парус и продолжали путь, удаляясь в море, чтобы сократить дорогу.

Однако вскоре ветер стал меняться, и корабельщики с тревогой смотрели на небо. Ветер дул со все увеличивающейся силой, с полночной стороны появились черные облака, которые росли с непонятной быстротой и неожиданно закрыли солнце, и тогда в мире наступил мрак, хотя было еще далеко до полудня. Вдруг борей с такой яростью обрушился на корабль, что во мгновение ока разорвал парус на мачте и унес в море. В то же время разверзлись небесные хляби и начался ливень, а море вскипело, и волны, подобно весам Немезиды, то вздымали судно на огромную высоту, то снова низвергали его, как жалкую щепку, в страшную бездну. От этого метания корабля замирало сердце. И в довершение ужаса внезапно наступившую тьму стали прорезать молнии наподобие тех, что держит в деснице Юпитер, и шум бури заглушали чудовищные удары грома. Молнии вспыхивали одна за другой, озаряя на мгновение корабль, кипение моря и искаженные от страха человеческие лица с черными открытыми устами, однако их криков не было слышно за диким воем бури, и потом снова гремел чудовищный гром. Цепляясь за снасти, мы каждую минуту ждали гибели…

Нас унесло далеко в море, и так мы носились несколько дней и ночей среди волн, и уже были в крайнем изнеможении, но однажды утром ветер стал стихать, и мы снова воспрянули духом. Однако нас со всех сторон окружала морская стихия, озаренная белесым светом холодного дня. Невозможно было определить, где полночная сторона, а где полуденная, где восток и где запад, потому что небо закрывали густые облака, совершенно скрывавшие солнце. Мы уже считали, что оно не взошло в тот день и что это конец мира. Когда же снова наступил вечерний мрак, мы увидели вдали блистание огня и поняли, что находимся недалеко от земли. Диомед обсуждал с корабельщиками, что это может быть. Одни говорили, что перед нами Синопа, другие утверждали, что за несколько дней скитания по морю нас могло отнести к берегам Таврики и что это горит светильник Херсонеса. Впрочем, было ясно, что все должно разрешиться в ближайшее время, так как нам ничего не оставалось, как направить корабль на заманчивый свет и искать прибежища и покоя в любом посланном нам богами порту. Но каково было наше изумление, когда корабль, манимый, как мотылек, светильником, ударился с разбегу о подводный камень и оказался среди пустынных скал. Поскольку мне удалось разглядеть среди ночной темноты, перед нами лежал дикий и никем не обитаемый берег. Со страшным треском корабль раскололся и склонился набок, и когда мы стали с отчаянными криками искать спасения на земле, вдруг среди скал появились звероподобные люди с дубинами в руках и напали на нас.

Я тоже поспешил покинуть погибающий корабль, но мне не пришлось увидеть, как в дальнейшем развивались события. По пояс в воде, я спрятался за скалой. К моему ужасу, передо мной появился бородатый человек, одетый, как Геркулес, в звериную шкуру; он ударил меня дубиной по голове, и мое сознание погрузилось во мрак. Очнулся я уже на берегу и увидел, что лежу, связанный по рукам и ногам, вместе с другими. Рядом со мной стонал Диомед. Я понял, что мы очутились во власти береговых пиратов, которые приманивают корабли и захватывают товары. В Томах корабельщики иногда рассказывали о таких событиях.

Почти весь ценный груз, принадлежавший Диомеду, был потерян во время кораблекрушения, но все-таки пиратам удалось кое-чем поживиться, и я видел, как они услаждали себя медом. Рабы наши уже были заодно с разбойниками, и один из них, по имени Ксантипп, казавшийся самым преданным своему господину, подошел к нам и стал с ругательствами попирать ногой лежавшего во прахе патрона, а злодеи смотрели на эту сцену и смеялись. Потом Диомеду, мне и корабельщикам развязали ноги, подняли нас всех пинками и повели в глубь страны. Еще раз в мире наступал рассвет. Мы шли и шли. Щебнистая дорога постепенно превратилась в узкую тропу, вившуюся над пропастью, где шумел яростный горный поток. Спустя некоторое время мы оказались на довольно широкой площадке, на которой росли корявые деревья и за ними чернел зев пещеры. Разбойники загнали нас в нее, а сами развели костер и, греясь у огня, стали жарить на вертеле вепря, и до нас долетал раздражающий запах жареной свинины.

Латроны насыщались мясом и хлебом, приправляя еду хрустящим на зубах чесноком и запивая ее вином, которое они, по примеру скифов, не считали нужным разбавлять водою и быстро охмелели, а когда насытились, то развязали нам руки и дали каждому по большому куску мяса и по чаше вина. Предводитель, тот бородатый человек в звериной шкуре, что ударил меня дубиной, грубым голосом произнес:

— Приблизьтесь и вы к огню, ешьте и пейте. Если мы причиняем вам зло, то это потому, что не можем поступить иначе.

Утолив голод, Диомед спросил его:

— Кто вы такие и что вы намерены сделать с нами?

Гигант почесал рыжую голову огромной пятерней и заявил под хохот приятелей:

— Вчера ты имел рабов, а завтра сам будешь рабом!

Мы поняли, что нам угрожает опасность быть проданными в рабство. Но один из разбойников со знанием дела посоветовал предводителю:

— Кому нужен этот жалкий старик? Не разумнее ли отправить его к Харону, чем тратить пищу на поддержание никому не нужной жизни?

Рыжий теребил бороду, задумчиво глядя на обезумевшего Диомеда.

— За старика тоже можно получить некоторую сумму. Он вполне пригоден для того, чтобы в течение двух или трех лет вертеть мельничный жернов.

Потом обратился к нашим мореходам, которые еще не могли прийти в себя от изумления, с такими словами:

— Судя по одежде и мозолистым рукам, вы простые корабельщики. Нам нужны люди, опытные в вождении кораблей. Выгоднее плавать по морю и нападать на торговцев, чем ждать их в скалах. Хотите быть с нами?

Более благоразумные из наших спутников стали говорить о семьях, оставленных в Томах, о римских боевых галерах, что недавно прибыли в Понт, но предводитель разбойников только рассмеялся в ответ.

— Что касается ваших старых жен, то в Диоскуриаде вы найдете сколько угодно красивых женщин, а если бояться римлян, то никогда человек не будет счастливым и свободным на земле.

В конце концов все заявили о своем согласии разделить с разбойниками опасности и радости их жизни. Но мне почему-то такого предложения не было сделано, и я оставался с Диомедом на положении пленников.

Ксантипп, о котором я уже упоминал, с увлечением разрывая мясо крепкими зубами и, видимо, всем своим существом радуясь новому положению вещей, спросил рыжебородого:

— Но открой же нам, кто ты?

Разбойник сел на камень и, не обращая на нас с Диомедом ни малейшего внимания, как будто бы мы были не люди, а неодушевленные предметы, начал рассказывать:

— Я был рабом, но оказал однажды сопротивление господину, который славился своей жестокостью, и ударил его. Он упал мертвым, и я вынужден был бежать, чтобы не быть распятым или не очутиться в серебряных рудниках. А потом я собрал вокруг себя других беглых рабов, и теперь мы свободные люди и делаем что хотим. Но человек должен пить и есть. Поэтому мы нападаем на торговые караваны или приманиваем обманными огнями корабли. Когда они разбиваются о скалы, мы добываем себе все, что нам нужно для существования. Отныне и вы узнаете, что такое свобода и месть богатым.

Второй разбойник, красивый юноша высокого роста, с ногами и руками атлета, рассказал подобную же историю:

— И я был рабом. Патрон проиграл меня в кости, но я воспользовался удобным случаем и тоже бежал.

— И у тебя была особая причина? — спросил Ксантипп.

— Старая госпожа требовала от меня постыдных ласк.

— Я служил в легионе, — сказал третий, — и центурион издевался надо мной, бил меня за малейшую провинность палкой, зная, что я принадлежу к христианской секте. Когда я был ребенком, пресвитер учил меня терпеливо переносить обиды, уверяя, что претерпевший до конца спасется, но так он говорил потому, что его самого никто не мучил. Когда восстал Нигер, я проколол брюхо центуриону. Но Север убил Нигера, и мне пришлось бежать в горы.

— В каком же ты служил легионе? — спросил один из корабельщиков.

— В Пятнадцатом легионе, в городе Сатала.

Сидя у костра и попивая вино, разбойники охотно повествовали о себе новым товарищам, и каждый рассказ был связан с мучениями или со страхом повиснуть на кресте за участие в мятеже. Из этих разговоров мы с Диомедом выяснили, что очутились на берегу Колхиды, недалеко от города Диоскуриада, о котором Аполлодор рассказывал, что люди говорят там на ста языках.

Наша участь с Диомедом была решена. У разбойников нашлась ладья, и нас повезли вдоль берега в Диоскуриаду. Действительно, на второй день пути мы очутились в этом городе, красиво расположенном на горе; в его порту несколько кораблей как бы отдыхали после длительных путешествий. Вдали голубели горы. Где-то здесь был прикован к скале Прометей, и Аполлодор говорил мне о городе Фазисе, тоже расположенном в этих пределах, где жители якобы хранили якорь с корабля «Арго». Но я вспомнил о своем бедственном положении и закрыл лицо руками. Впрочем, раздумывать долго не пришлось. Нас погнали с Диомедом по каменной дороге в город, затем мы свернули на щебнистую тропу, которая вела в какое-то отдаленное предместье. Еще не наступил рассвет, когда мы очутились в вонючем подвале мрачного дома, стоявшего в стороне от селения. В погребе едва светилось оконце с железной решеткой. Спустя некоторое время низенькая дверь снова отворилась, и нас стал внимательно разглядывать тучный человек, судя по внешности — скопец. Он с неудовольствием произнес:

— Кому нужна такая падаль? За них не дадут и одной драхмы. Старик и мальчишка с длинным носом… Мне нужны рабы с сильными мышцами.

— Эти тоже могут работать как волы, Луп, — уверял его рыжебородый.

В конечном счете, уступая просьбе предводителя латронов, обещавшего в ближайшее время доставить ему более заманчивый товар, скопец согласился взять Диомеда и меня за небольшую цену. Пришел кузнец и заковал мои ноги в цепи. Диомеда оставили в покое, не опасаясь, что старик может убежать или оказать сопротивление. Наутро, когда в Диоскуриаде был, очевидно, обычный торговый день, мы оказались с патроном на городской площади. Свирепые прислужники Лупа предупредили, что если мы попытаемся назвать себя на рынке свободнорожденными, то они без всякой жалости убьют нас обоих, а трупы бросят на съедение псам. Диомед был почти мертв от этих переживаний, а меня спасали только моя молодость и вера в свою счастливую звезду.

Так злая судьба привела нас с Диомедом на рынок рабов, где царило большое оживление. Рядом с нами стояли предназначенные к продаже мускулистые рабы с железными ошейниками на шеях. Вместе с ними продавалась совсем юная рабыня, смотревшая прямо перед собой ничего не видящими глазами. Для того чтобы сделать ее еще привлекательнее, ей на шею надели голубое ожерелье, а на ноги серебряные браслеты, но она была почти нагая. Прохожие бесстыдно рассматривали ее красоту, трогали девушку похотливыми руками, домогались узнать, сберегла ли она свою невинность. Луп уверял:

— Девственна, как римская весталка!

И прибавлял:

— А кроме того, весьма искусна в ткацкой работе.

Однако никто не покупал ни красивую рабыню, ни других рабов, потому что Луп заломил огромную цену за девушку, да и на остальных хотел поживиться вовсю. В досаде он время от времени бил Диомеда палкой по ногам, заставляя моего патрона нелепо подпрыгивать и тем доказывать свою подвижность и годность ко всякой работе, и у несчастного текли из глаз обильные слезы. Что касается меня, то, невзирая на свое жалкое состояние и удары судьбы, посыпавшиеся на меня как из рога изобилия, я смотрел по сторонам в надежде найти выход из ужасного положения. Но на ногах у меня были цепи, и их непривычный звон казался невыносимым. Однако я успел заметить, что город Диоскуриада отличался не только многоязычием, но и большим количеством харчевен, таверн и кабачков. Всюду слышалась музыка. Люди здесь одевались чаще всего на парфянский образец — носили широкие штаны до щиколоток и узкие кафтаны, и это одеяние было самых различных цветов.

Луп время от времени выкрикивал:

— Кто желает приобрести красивую и молодую рабыню или раба с большим жизненным опытом, а также каллиграфа, владеющего с необыкновенной быстротой тростником для писания?!

Наши корабельщики рассказали разбойникам о моем умении писать красивым почерком на двух языках, и Луп хотел использовать это обстоятельство в свою пользу. Он даже велел принести на рынок письменные принадлежности, чтобы я мог показать в случае надобности свое искусство, но в Диоскуриаде каллиграф никому не был нужен. Видимо, в этом городе люди ценили не хорошо переписанную книгу, а породистую лошадь или дорогое оружие. Я не раз видел на базаре вооруженных всадников. Вокруг нас была невообразимая суета. Спешно уходили куда-то караваны верблюдов, нагруженных товарами.

Порой я не выдерживал и, если передо мной останавливались люди, возможно желавшие приобрести раба, начинал кричать:

— Граждане, я не раб, а свободнорожденный! Закон запрещает продавать в рабство свободных людей!

Но тогда меня нещадно били палкой. Впрочем, это никого не удивляло: спина раба обычно покрыта синяками и ссадинами от побоев, так как всякий из них ищет случая освободиться от цепей.

На второй день к тому месту, где Луп продавал рабов, пришел смотритель рынка. Это был человек с лицом, заросшим седой щетиной, и с плутоватыми глазками. Увидев его и догадавшись, что перед нами представитель власти, я снова стал жаловаться. Но напрасно я кричал и призывал в свидетели императора, что являюсь сыном римского гражданина. Луп пошептался со смотрителем, сунул ему в руку какую-то монету, и тот удалился, молча погрозив мне пальцем. Я умолк, потеряв всякую надежду на спасение.

Но тут произошло непредвиденное событие. Мимо проходил Поликарп, судовладелец, неоднократно приезжавший в Томы по торговым делам и хорошо знавший Диомеда.

— Поликарп! — закричал Диомед, невзирая на побои надсмотрщика и ругательства Лупа. — Узнаешь ли ты меня? А если узнаешь, свидетельствуй, что я свободный человек!

Поликарп из Синопы, благообразный человек, пользовавшийся большим влиянием в Диоскуриаде, развел от удивления руками.

— Диомед, как ты очутился в подобном положении?! — горестно изумлялся он.

Луп растерялся и не знал, как ему теперь быть, потому что Поликарп водил знакомство с градоначальником.

— Потерпел крушение и попал в руки разбойников! — кричал Диомед. — Спаси меня, и я вознагражу тебя, Поликарп!

Увидев, что вокруг собирается толпа. Поликарп обратился к ней и произнес сакраментальную фразу:

— Свидетельствую, что этот человек свободнорожденный, и могу подтвердить это клятвенно перед судьей.

Нельзя было упускать удобный случай, и я взмолился:

— Скажи, что я тоже свободнорожденный!

— Тебя я не знаю и никогда не видел, — ответил Поликарп, качая головой.

Мне ничего не оставалось, как взывать к патрону:

— Добрый мой хозяин! Скажи ему, что и я свободный от рождения! Спаси меня от позорных цепей!

Но Диомеду было не до меня. Среди всеобщего смятения, когда окружавшие нас люди говорили сразу на десяти языках и яростно размахивали руками, все внимание было обращено на Диомеда, о котором Поликарп уже успел рассказать, что этот человек занимает высокое общественное положение в Томах.

Некоторые говорили тут по-гречески или по-латыни. Одни советовали обратиться к судье, чтобы достойно наказать Лупа, другие же, наоборот, убеждали Диомеда немедленно покинуть город; по их словам, хотя в Диоскуриаде и стоял римский отряд, но твердой власти не было и подлый Луп легко мог подкупить судей. Таково было мнение и благоразумного Поликарпа, хорошо знавшего здешние нравы и обычаи. Тем более что скопец умолял о прощении, сваливая всю вину на обманщиков работорговцев, поспешивших, конечно, исчезнуть как дым.

Я рвался к патрону, который быстрыми шагами уходил вместе с Поликарпом с рынка, бросив меня на произвол судьбы.

— Диомед, — кричал я, — не покидай твоего бедного писца!

Люди уже готовы были принять участие в несчастном юноше. Но Луп старался перекричать меня, а его подручные тоже не дремали. Работорговец орал оглушительным голосом:

— Не слушайте этого лжеца! Вы сами видели, что даже Поликарп отказался свидетельствовать за него!

Почувствовав сомнение, уже зародившееся в умах, один из надсмотрщиков закрыл мне рот пятерней и потащил на соседний двор, в чем ему деятельно помогали его приятели. Там я получил ужасный удар палкой по голове… Мои глаза наполнились огненными искрами, и я тотчас провалился в черную пропасть небытия.

6

Я очнулся лишь на другой день и понял, что лежу на тряской повозке, которую тащили два серых вола в ярме. Цепей уже не было на моих ногах. Какие-то люди шли рядом и разговаривали о ловле птиц силками. Я приподнялся, чтобы лучше разглядеть их, и увидел, что один из спутников был надсмотрщик Лупа, тот самый, что уволок меня с базара.

— А, проснулся, приятель! — рассмеялся он.

Ужасная боль железным обручем сдавила мне голову, и я со стоном схватился за нее руками. Тут я почувствовал, что волосы мои запеклись в крови, и в одно мгновение вспомнил все происшедшее вчера в Диоскуриаде.

— Куда вы везете меня?

— Куда мы везем тебя? — стал издеваться надо мной рассказывавший о том, как надо ловить перепелов. — В прекрасное помещение, где тебя ждут яства и царское ложе.

— Скажите, куда вы меня везете?! — снова и снова кричал я.

— Ты лучше умерь свой пыл, — ответил птицелов, — а то тебе худо будет.

— Я свободный человек и сын свободнорожденного… — начал я.

Но надсмотрщик, который был в услужении у Лупа, перебил меня:

— Довольно твоей брехни! Вставай немедленно! Теперь ты пойдешь пешком, а мы отдохнем на повозке. В достаточной мере мы с тобой понежничали!

Они накинулись на меня, стащили с телеги, связали руки за спиной, а веревку привязали к повозке. Затем улеглись оба на освободившееся место, на мягкую солому. С философским спокойствием отгоняя хвостами оводов, волы терпеливо ждали, когда люди кончат эту, по их мнению, лишенную всякого смысла, возню.

Птицелов свистнул, и повозка медленно двинулась вперед. Веревка натянулась и заставила меня идти, хотя я ругал своих мучителей самыми последними словами, называя их ослами, собаками, дерьмом, и наделял всякими нелестными эпитетами, на которые они, впрочем, не обращали никакого внимания, с удобством развалясь на соломе.

Колесница двигалась по дороге, поднимавшейся на перевал. Впереди виднелись голубоватые горы, по обеим сторонам росли дубы и смоковницы, на которых уже поспели желуди и смоквы. Путь был усеян обломками кремней, больно ранивших мне босые ноги. Я шел и плакал в бессильном гневе, и когда хотел остановиться, то веревка поворачивала меня и тащила спиной к повозке. Сила волов была непреодолима, и, чтобы не упасть на землю, я вынужден был изворачиваться, как мог, и снова шел по дороге, а мои мучители разговаривали о своих делах, точно меня не было на свете. Тогда я опять стал осыпать их бранью, и птицелов решил расправиться со мной.

— Если ты не заткнешь глотку, то я изобью тебя до последнего издыхания и поволоку твой труп на веревке в пыли по дороге. Тогда ты узнаешь, кто я такой.

Но волы, к моему счастью, остановились по привычке на том месте, где невдалеке струился горный ручей. Мои палачи поднялись с повозки и напились у него, а затем один из них отпряг и повел поить волов, а другой, птицелов, которого я раньше никогда не видел, остался сторожить меня.

— Дай и мне напиться, — попросил я, почувствовав огненную жажду, от которой как бы сгорала гортань.

— Для тебя хорошо и так, — сказал он со смехом.

Но луповский надсмотрщик заметил, возвращаясь с волами:

— Так ты же не доведешь его до рудника.

Тогда птицелов, сорокалетний человек, с лицом, заросшим по самые глаза черной бородой, и с высокой копной таких же волос на голове, отвязал веревку от повозки и повел меня, как козу, к серебристому ручью, весело струившемуся по белым камешкам. Я опустился на колени и жадно напился, как мог, и только тогда заметил, что лиловые и голубоватые горы, поросшие кудрявыми рощами, были очень красивы. Высоко в голубом небе парили орлы. Вокруг стояла тишина. Какие-то травы смолисто благоухали среди бесплодных скал, нагретых солнцем. Юркая ящерица скользнула на камень, и горлышко у нее ритмично билось. Луповский надсмотрщик принес мне в поле грязной туники горсть мелких смокв.

— Ешь!

— Как я буду есть, когда у меня связаны руки?

Он развязал веревку.

— Но не вздумай делать попыток к побегу!

Об этом не приходилось и мечтать. Оба моих мучителя уже отдохнули, валяясь в повозке, а мои ноги были изранены острыми камнями на дороге, и я устал смертельно. Утоляя голод смоквами, я обдумывал свое горестное положение. Меня везли на рудник!