Слоны Ганнибала - В дни Каракаллы

С каждым переходом мы приближались к морю. В один прекрасный день оно вдруг возникло перед нами во всем своем величии, когда мы взошли на подъем дороги. Я с волнением смотрел на его синеву и вспоминал уроки, когда мы читали с Аполлодором «Анабасис», где описывается, как десять тысяч греков, страдая от жажды среди безводных гор, вот так же увидели морскую синь, возвещавшую им спасение, и воскликнули: «Море! Море!»

Внизу, где-то под нашими ногами, белели на солнце храмы и дома богатой Аквилеи… Еще было далеко до конца моих странствий, но каждый день приближал меня к Томам, и мое сердце сладостно замирало при одной мысли о родном доме.

15

В декабрьские календы, — а календами римляне называют первое число каждого месяца, — XV легион вступил в Аквилею, где воины должны были ждать посадки на суда равенского флота. Не надеясь найти свободное место в переполненных гостиницах, я решил тоже провести эти несколько дней в легионном лагере, тем более что не хотел бросать старого Маркиона. Лагерный поселок, в котором уже давно не было обитателей, находился в страшном запустении, и солдатам пришлось спешно приводить все в порядок — от ворот до загаженного претория. Но на второй же день разыгрались неожиданные события.

Лагерь в тот вечер напоминал разворошенный муравейник; уже было отдано распоряжение готовиться к посадке. Центурионы проверяли оружие, и батавская стража никого не выпускала из лагерных ворот в соседний поселок, где тотчас же выросли полотняные лавчонки виноторговцев и лупанары. За легионом всюду следовали бродячие торгаши и непотребные женщины, которых солдаты называли на своем грубом языке волчицами. Узнав о предстоящем уходе солдат, блудницы явились к Декуманским воротам и, звеня ожерельями из серебряных монет, выкрикивали имена своих приятелей.

Давно прошли те времена, когда в римских легионах служили только италики, хотя и теперь эти прекрасно организованные воинские части можно уподобить геометрическим фигурам, где все построено по строгому расчету. Но, например, XV легион по своему людскому составу и наречиям, на которых говорили его воины, уже не представлял собою большой однородности, и многие из них едва знали обиходную латынь. Все это вносило беспорядок в лагерную жизнь.

Однако центурионам кое-как удавалось сохранять дисциплину. По-прежнему, как и в дни Цезаря или Траяна, по раз навсегда заведенному обычаю, во время остановки на ночлег солдаты возводили рвы и валы, пока в огромных медных котлах готовилось солдатское варево — бобы с бараниной, крепко заправленные перцем и чесноком, или какое-нибудь другое, не менее соблазнительное после перехода блюдо. Легионеры знали, что не получат похлебки, пока не выполнят все положенные работы, и это поддерживало порядок и укрепляло воинский дух.

Как сего требует римский обычай, аквилейский лагерь представлял собою обширную прямоугольную площадь, крестообразно пересеченную двумя главными улицами, с четырьмя воротами для входа и выхода. На этом пространстве поставили множество полотняных шатров, размещенных с соблюдением известного плана. Поэтому каждая центурия занимала в лагере определенное место, и воины даже спросонья знали, куда им нужно бежать с оружием в руках в случае ночной тревоги, чтобы строиться в ряды. В точке пересечения улиц находилось сложенное из бурого кирпича здание претория, где помещались легионные орлы, а также походный алтарь для воскурений перед серебряными статуями императора.

В Аквилее стояли полные морской свежести зимние дни. Уже была произведена перекличка, но в тот вечер, вместо того чтобы подкрепиться сном перед завтрашней посадкой, так как выступление в порт было предусмотрено на заре, в час третьей стражи, долго не расходились с лагерного форума, в крайнем волнении обсуждая события.

Мы несли с Маркионом по охапке соломы, чтобы устроить для себя удобное ночное ложе, так как первую ночь провели на мокрой земле. Вытягивая шеи из-за своей неудобной ноши, мы увидели на форуме толпу солдат и, полюбопытствовав, подошли поближе, чтобы послушать, о чем здесь говорят. Еще вчера в лагере с быстротой молнии распространился слух, будто бы легат получил огромные суммы для щедрой раздачи воинам. Но некоторые предполагали, что он задерживает выдачу по каким-то корыстолюбивым соображениям. Впоследствии все выяснилось. Деньги действительно были получены, однако со строжайшим приказом Макретиана выдавать их только на кораблях, чтобы римские воины, явившись в Сирию, не оказались там нищими и могли чистоганом расплачиваться с местным населением за покупаемые товары.

Я услышал, как незнакомый солдат, обросший волосами, в разорванной тунике, может быть, пострадавшей в какой-нибудь драке, взывал, стоя на повозке, к слушавшим его легионерам:

— Что же это такое, товарищи! Император присылает награду за наши тяжкие труды, а легат прячет денарии в банке или, может быть, даже отдает их в рост? Допустимо ли это?

Кто-то крикнул из толпы, окружавшей оратора:

— Центурионы говорят, что деньги будут выдавать на кораблях.

— На кораблях! К чему они мне на корабле, где нет ни таверн, ни виноторговцев, ни смазливых женщин! Пусть нам заплатят сейчас, чтобы мы могли провести в Аквилее несколько приятных часов. Что нас ждет на кораблях в зимнее время? Бури, невообразимая качка с блевотиной, опасность пойти ко дну! Так пусть мы хоть теперь поживем два или три дня в свое удовольствие…

— Верно! Верно! — раздались крики. — Ты хорошо это сказал! Мы тоже хотим пожить по-человечески, пусть платят нам немедленно!

Солдат спрыгнул с повозки, видимо, довольный успехом своего выступления, и вслед за ним на случайную эту трибуну забрался другой оратор. Мне показалось, что я уже видел его где-то, потом вспомнил, что мы разговаривали с ним у каменного моста на Саварийской дороге. Это был маленький, носатый, черноволосый, крепконогий человек с живыми глазами, возможно, восточного происхождения, сириец или уроженец Каппадокии, но хорошо говоривший по-латыни. Звали его Амфилох. Рассказывали, что в прошлом он подвизался в качестве актера и обвинялся заглазно в каких-то преступлениях, хотя справедливость требует отметить, что такие слухи распространяли его враги: Амфилох был всегда готов к возмущению, и центурионы не любили его за острый язык.

— Вы — бараны! Чего вы добиваетесь? Получить денежную выдачу, чтобы пропить ее в первом попавшемся кабаке? А когда же вы подумаете о том, как изменить к лучшему свою судьбу? Вы служите двадцать пять лет и более, и ваши тела изувечены ранами. А я говорю вам, что надо облегчить участь всех, кто несет ярмо.

Волнующим души голосом, которому некогда рукоплескали зрители в театрах маленьких городов, Амфилох, привыкший выступать на подмостках, кричал мрачно слушавшим его воинам:

— Какую награду вы получаете за свои труды? Вас пошлют под старость, когда вы уже ни на что не будете годны, в какие-нибудь далекие провинции, где под видом пахотной земли вы получите по клочку болота или каменистой почвы в горных местах, на какой не растет даже нетребовательный ячмень, и это будет единственным вознаграждением за пролитую вами кровь. А пока что вы имеете? Ваши тело и душа оцениваются в несколько денариев в день. Из этих денег вам нужно еще давать взятки центуриону. Что вас ждет впереди? Раны, болезни, жестокая зима, мучительное лето, далекие походы, а если будет мир, то вас погонят, как рабов, на постройку общественных зданий или на строительство дорог и акведуков.

Как опытный оратор, привыкший декламировать перед толпой, Амфилох особенно громко выкрикивал те отдельные выражения, которые могли воспламенить сердца слушателей.

Слова вызывали горячие одобрения.

— Он верно говорит! Это сама святая истина!

— Вот видите, товарищи… — торжествовал Амфилох.

— Чего же нам просить, чего добиваться? — спрашивали воины, окружавшие теперь оратора огромной толпой.

— Ослы! — издевался над ними Амфилох. — Разве вы не знаете, сколько получают в день те, что служат в парфянских легионах?

— Двадцать пять денариев в день…

— Двадцать пять денариев в день. И после шестнадцатилетней службы люди возвращаются к пенатам. А в чем состоит их служба? Второй Парфянский легион только несет охрану города и участвует в триумфах. Да и остальные два август бережет, как своих любимцев.

Воины распалялись гневом.

— Ты верно говоришь, Амфилох! Мы тоже хотим, чтобы шестнадцатый год был последним. Пусть и нам платят звонкой монетой, а не земельными участками под самым носом у сарматов!

Со всех сторон сбегались новые слушатели. Мятеж в лагере разгорался. Уже слышались угрозы:

— Мы не хотим садиться на корабли!

Амфилох кричал, поднимая над головой руки:

— Требуйте увеличения жалованья, отставки с положенным вознаграждением! Мало того. Настал час, когда сильные мира сего снова нуждаются в ваших крепких руках и сделают все, что вы ни потребуете. Ведь нет границ вашим лишениям, товарищи! Ноги ваши стали как у верблюда. Всех вознаграждений не хватит, чтобы отблагодарить вас за труды. Довольно богатым утопать в роскоши! Пусть начальников будут выбирать из наших рядов, чтобы они могли сговориться между собой и послать письма в другие легионы и сообща установить справедливость на земле!

Но, видимо, это был еще голос вопиющего в пустыне. Для большинства весь вопрос сводился к тому, чтобы получить поскорее некоторое количество денариев и еще раз попробовать счастья в игре в кости или истратить их на вино и женщин. Кому не хочется посидеть в таверне, где вас обнимают полные руки красотки, а за соседними столами сидят путники и корабельщики; приятно в такой обстановке пить вино и хоть на час забыть все невзгоды и неприятности…

Между тем шум в лагере обратил на себя внимание. Прибежали взволнованные центурионы и стали увещевать воинов расходиться по своим шатрам, чтобы готовиться к предстоящей посадке.

В тот вечер Цессий Лонг и многие трибуны легиона проводили время в Аквилее, где было много красивых женщин и имелись всякого рода развлечения, а в лавках продавалось все необходимое для римлянина, вплоть до устриц и аравийских духов. Когда легату сообщили о волнениях в лагере, он находился наедине с одной аквилейской прелестницей, может быть, и не обладавшей большой красотой, но зато отличавшейся необыкновенной белизной кожи. Это была голубоглазая женщина, появившаяся в Аквилее откуда-то из Британии. Ее звали Армита, и в прежнее время она была простой служанкой в харчевне, а теперь требовала за свои ласки денег и дорогие подарки, и бережливый Лонг вздыхал, развязывая кожаный мешочек с монетами, но эти нежные руки опутывали его крепче цепей.

Было неприятно покидать теплую постель и недопитый кубок с хорошим вином, но старый служака понимал, что не следует мешкать, когда в лагере происходят такие события. Накинув плащ, он тотчас поскакал в ночную темноту, бормоча сквозь зубы проклятия центурионам, этим длинноухим ослам, которые уже не умеют поддержать воинскую дисциплину. Держась за хвост коня и задыхаясь от быстрого бега, позади бежал раб, не осмелившийся оставить господина.

Центурионы грозили гневом легата, но опасались на этот раз пустить в ход сучковатые палки — знак своего достоинства. Воины не стесняясь осыпали их бранью. Как часто бывает в подобных случаях, они уже забыли призывы Амфилоха, наделенного пониманием вещей и при других обстоятельствах, может быть, выдвинувшегося бы на высоту общественного положения, подобно Гракхам, и хотели сейчас лишь получить деньги, чтобы приобрести вина. А около Декуманских ворот происходило непонятное движение. Оттуда бежали люди с предостерегающими криками:

— Легат! Сейчас он будет здесь с проклятыми батавами! К оружию, товарищи!

Амфилох исчез в толпе, и лишенные своего вожака воины не знали, что предпринять.

Сделалось совсем темно, и ночной мрак стал еще более непроницаемым от блистания факелов в руках конных батавов. При этом трепетном освещении зловеще поблескивали медные, ярко начищенные шлемы батавских телохранителей.

Цессий Лонг понимал, что каждая минута промедления дает ему возможность основательнее обдумать положение. Он не растерялся. Его предки были земледельцами, трудились в поте лица, ходили за плугом и подрезали виноградные лозы. Цессий Лонг волей богов сделался легатом, привык к обильной пище и вину со специями, которые располагают к тучности и плохо действуют на печень. Тем не менее он сохранил живой ум, хитрость и способность применяться к обстоятельствам. Оглядев воинов заплывшими жиром глазами и приметив тех из них, кто выкрикивал ругательства у самой головы его коня, легат понял, что события могут легко превратиться в открытый мятеж.

В красном плаще, небрежно накинутом на плечи, в тунике с широкой красной полосой, в военной обуви с бронзовыми украшениями в виде полумесяцев, Лонг тяжко сидел на вороном жеребце, великолепно изгибавшем шею и бившем в нетерпении ногой о землю. Черный конский глаз злобно поблескивал при свете факелов.

С той самой минуты, когда по мановению руки легата перед ним растворились лагерные ворота, старик решил, что самое важное при данных обстоятельствах — сохранить спокойствие духа, успокоить воинов, а потом схватить зачинщиков. Но в случае неудачи он рисковал своей шкурой.

Один из трибунов, огромный человек с косматой бородой, родом германец, кричал:

— Дорогу преславному Цессию Лонгу! Прочь, собаки! Или вы нажрались белладонны, что не видите, кто перед вами?

Воины неохотно расступались.

Другой из сопровождавших легата, трибун Проб, антиохиец, вел себя осмотрительнее, чем его товарищ, и, чтобы еще более не раздражать мятежников, старался глядеть на солдат с благодушной улыбкой, как смотрят на расшалившихся детей. А мы с Маркионом стояли так близко от легата, что ощущали теплое дыхание, с шумом вырывавшееся из ноздрей его коня.

Лонг бросил недовольный взгляд на ретивого не в меру германца. Тот умолк. Замолчали на некоторое время и воины, в ожидании, что скажет легат. Только теперь они сообразили, что не успели сговориться с Амфилохом. Но зачинщик мятежа как сквозь землю провалился. Римские воины вообще принимают только те решения, какие им подсказывают страсти или гнев. Однако ни у кого не было в руках оружия, и свое негодование они выражали лишь в бесполезных криках.

Этим и воспользовался легат. Он знал, что один случайно брошенный камень может вызвать кровопролитие, но, придав своему лицу выражение полнейшего спокойствия, поднял руку в знак того, что хочет говорить. Еще раздавались отдельные выкрики, что не следует слушать людей, наживающихся на солдатском продовольствии. Но постепенно воцарилась тишина. Мы услышали хрипловатый голос Лонга.

— О чем вы шумите? Забыли клятвы, принесенные в верности императору? Неужели вы не знаете, что неповиновение карается вплоть до распятия на кресте?

В ответ кричали:

— Толстый вепрь…

— Набил себе брюхо…

Мы с Маркионом уже давно бросили на землю солому и не помышляли больше о мягком ложе. Было не до того. Я чувствовал себя среди этих потных, разгоряченных тел как в бурном житейском море.

— Требуем двадцать пять денариев в день! — неслись крики.

— Увольнения после шестнадцатого года службы, как в парфянских легионах!

— Бейте, товарищи, мерзких центурионов!

Цессий Лонг старался перекричать солдат.

— Товарищи! Призываю вас… Император повелел…

Но его голос тонул в буре криков.

— Император? Бросить его изображение в лагерную клоаку!

Впрочем, воины были как дети. В конце концов легату удалось уговорить их. Его коротко остриженные волосы отливали серебром, такая же седая щетина выступала на красноватом лице. В руке Лонг держал свиток, по опыту зная, что это действует на солдат, всегда ожидающих каких-нибудь благоприятных известий от императора. Я убедился, что лицо легата было некрасиво, как лица большинства римлян, со слишком глубоко посаженными глазами и низким морщинистым лбом. Однако чувствовалась в этих оловянных глазах и в презрительно выпяченных губах привычка повелевать.

Шум как будто бы затихал. Легат решил воспользоваться удобным случаем.

— Итак, в чем причина ваших волнений? Если вы недовольны чем-нибудь, то почему не обращаетесь ко мне в установленном порядке? Разве я не отец ваш? Или я не делил с вами все труды и лишения? Скажите мне, чего вы хотите, и я удовлетворю ваше желание.

В ответ снова раздались дружные протесты.

— Требуем выдачи денежного пособия! Нам не на что приобрести кувшин вина!

Некоторые продолжали выкрикивать оскорбительные ругательства, но Лонг понял, что теперь уже можно справиться с мятежом.

Какой-то насмешник петушиным голосом спросил из задних рядов:

— Скажи, легат, много ли денег у тебя накоплено?

Всем было известно, что Лонг отличался сребролюбием, не прочь был погреть руки на легионных поставках и отправлял свои сбережения с верным вольноотпущенником в Тибуртинский банк сенатора Кальпурния; недавно случилась неприятная история с поставкой бычьих кож для изготовления панцирей и щитов, товар оказался неудовлетворительного качества, и щиты из такого материала плохо защищали солдатские сердца, зато Лонг убедился, что Кальпурний весьма любезный человек.

В этой давке нас с Маркионом оттеснили от легата, но старый солдат тоже успел крикнуть ему:

— От тебя пахнет благовониями, а от нас вонючим потом!

Его слова были покрыты всеобщими требованиями о раздаче денежного вознаграждения.

Маркион в досаде плюнул.

— Пожалуй, и на этот раз наш вепрь вывернется из скверного положения. Пойдем спать! Жаль, что солому бросили. Теперь придется лежать, завернувшись в плащи.

Старик отправился на покой, а мне хотелось посмотреть, чем все это кончится. Озаренный светом факелов, стараясь не показать виду, что испытывает страх, Лонг хитро осматривался вокруг. Со всех сторон его окружали коротко остриженные или косматые головы, возбужденные лица со старыми шрамами от варварских мечей. В воздухе пахло смолой, потом, чесноком, кожей, металлом. Еще доносились обидные насмешки. Но все покрывал рев тысячи голосов:

— Требуем выдачи денежного вознаграждения!

Мятеж уже выродился в очередное вымогательство подачек. Легат даже хотел разогнать воинов, но поопасался.

— Хорошо… Завтра деньги будут выданы сполна.

Мешки с денариями еще прошлой ночью были доставлены в лагерный преторий.

— Не согласны! Произвести раздачу немедленно! — требовали воины.

Легат подумал о трудностях, с какими сопряжена выдача денег при таких обстоятельствах, но понял, что надо уступить, и приказал центуриону, ведающему легионной казной:

— Выдать каждому по сто денариев, а остальные — на кораблях.

Даже государственные деньги легат выпускал из рук неохотно, по старой крестьянской привычке, так как каждый асе достается земледельцу с большим трудом.

Лонг повернул коня, и теперь воины охотно расступались перед ним в предвкушении всяких удовольствий. Центурионы со списками в руках приступили к раздаче денег. У ворот лагеря уже собирались торговцы, продавцы вина и служительницы Венеры.

Годовая выплата каждому легиону составляла несколько миллионов сестерциев, и ничего не значило выдать еще несколько мешков серебра. Важно было вовремя произвести посадку на корабли. Однако это удалось сделать лишь на третий день.

16

В аквилейском порту либурны готовились к отплытию, и в Пирее или на острове Родосе я надеялся найти торговый корабль, который бы доставил меня в Томы. Но судьбе было угодно, чтобы я еще раз увидел Антиохию — и при каких странных обстоятельствах!

В лагере с утра до вечера раздавались пьяные песни, и Цессий Лонг, услаждая невольный досуг в объятиях белотелой британки, терпеливо ждал, когда солдаты пропьют последние денарии, чтобы посадить центурии на суда и отплыть на Восток. Мне же не терпелось поскорее попасть домой, и в надежде, что, может быть, найду какой-нибудь корабль, идущий прямым путем из Аквилеи в Понт, я отправился на пристань, где уже чувствовалось дыхание моря. К моей великой радости, такой корабль нашелся. Доброжелательные корабельщики рассказали мне, что в ближайшее время «Каппадокия» должна отплыть в Мессемврию, а оттуда было совсем близко до нашего города. Я разыскал корабль, и его хозяин согласился везти меня, если бури не помешают отплытию. К сожалению, он был из Синопы и ничего не мог сообщить мне о моих родителях. Счастливый, что так удачно удалось устроить свои дела, я вернулся в лагерь и встретил по дороге трибуна Корнелина, ехавшего на белом коне в город, и тут же сказал ему о своем решении оставить легион, надеясь, что он порадуется моей фортуне.

Трибун смотрел на меня с высоты своего коня и покачивал головой.

— Итак, ты собираешься бросить нас, прославленный каллиграф… А ведь скоро наступит время писать красивым почерком донесения о победах.

Я рассмеялся в ответ, не подозревая, что за этими словами в голове у него скрывается целый план.

На другое утро я снова отправился в порт с целью узнать, не готовится ли отплыть «Каппадокия», так как погода стояла превосходная. Но, к своему удивлению, неожиданно встретил там центуриона Секунда. Тележка, на которую я садился во время похода, когда уставал идти пешком, принадлежала его центурии, и я неоднократно беседовал с центурионом о всяких делах и даже переписал для него однажды глупые любовные стишки, которые он хранил на всякий случай в своей сумке вместе с солдатскими списками, всюду готовый завести любовные шашни с легкомысленными горожанками. Мне показалось, что Секунд разыскивал меня и, может быть, даже следовал за мной по пятам. И вдруг он загородил мне дорогу.

— Что я узнал! Ты хочешь покинуть своих товарищей, не пожелав счастливого пути?

Я старался оправдаться в его глазах:

— Почему же! От всей души благодарю тебя за помощь и желаю удачи во всем.

Центурион почесал давно не бритую щеку.

— Надо бы выпить ради такого случая по чаше вина.

Я попытался уклониться от приглашения.

— Нет, приятель, — настаивал центурион, — ты не должен уклоняться от выпивки, если считаешь себя мужчиной.

— Я — мужчина.

— Какой же ты мужчина, если отказываешься от чаши вина!

Нехотя я поплелся за ним в ближайшую таверну и, к своему удивлению, увидел там за одним из столов того самого красноносого скрибу, который обычно присутствовал при вербовке новобранцев.

— Вот счастливая встреча! — воскликнул Секунд, увидев пьяницу.

Мы присоединились к писцу, и в тот день я впервые в жизни пил не разбавленное водой вино. В голове у меня приятно зашумело. Скоро я даже перестал понимать, о чем говорили эти грубые люди, смеялся без всякой причины, вспоминал Вергилиана. И вдруг передо мной возник прелестный образ Грацианы! У меня стало хорошо на душе, я рассказывал собеседникам об этой девушке, а они ржали, как жеребцы. Тогда я задумался о своей судьбе. Маммея появилась во всей своей красоте. Но разве она не была царица, недоступная для простых смертных?

Секунд подливал мне вино в объемистую чашу.

— О чем печалишься, друг? Пей — будет веселее!

Я отлично помню, что чаша была плоская и сделана из желтого стекла. Но все то, что происходило дальше, выпало из моего сознания. Остались в памяти только отдельные слова и какой-то папирус, шуршавший в руках у центуриона. Еще раз мелькнуло милое лицо Грацианы, и все провалилось в небытие. Когда же я очнулся, то, к своему великому изумлению, почувствовал, что нахожусь на плывущем корабле, в вонючем полумраке, в корабельном чреве, и рядом со мною лежали вповалку знакомые воины из центурии Секунда, громоздилось охапками оружие. Голова моя болела нестерпимо, а во рту ощущался омерзительный вкус, как будто бы я наелся мух и тараканов. На верхний помост вела лесенка, через ее отверстие до нас долетал морской воздух и проливалось немного света. Корабль покачивался, как колыбель, и многие воины страдали от качки. Пахло блевотиной и кислым вином.

Я с трудом приподнялся и спросил:

— Где я нахожусь?

Рядом раздался знакомый голос, принадлежавший не кому другому, как центуриону Секунду:

— Очухался, приятель?

— Куда мы плывем?

— Плывем туда, куда нужно.

— Но ведь я должен отплыть на другом корабле! — вскочил я, соображая, что попал в какую-то западню, и смутно вспоминая вчерашнюю попойку.

Мешочка с денариями, привязанного к поясу, не оказалось. Я был вне себя.

— Где мои деньги, центурион?

Секунд зевнул.

— Ну вот, разбушевался! Деньги свои ты пропил вчера в таверне, угощая всех желающих, а теперь мы плывем в Лаодикею. Ведь ты добровольно… заметь это хорошо… добровольно подписал обязательство служить скрибой в нашем легионе.

Припомнив все, что происходило вчера, я понял, что легкомысленно погубил себя под влиянием винных паров, и заплакал.

Центурион Секунд возмущался:

— Почему ты плачешь? Тебе жаль денег? Но ты наживешь их в десять раз больше! Что же касается обязательства служить в легионе, то тебе всякий позавидует Никаких тяжелых работ, ни опасностей. Знай пиши себе на папирусе.

Центурион еще долго говорил в этом роде, но я не слушал его увещеваний. Когда же успокоился и попробовал обсудить положение, в каком очутился, то пожалел, что со мной уже нет Вергилиана. Я решил, что не стоит труда разговаривать с этим грубым человеком, а следует немедленно обратиться к Корнелину и потребовать, угрожая своей дружбой с племянником сенатора, чтобы он отпустил меня в первом же порту с корабля. Корнелин плыл на той же самой либурне «Нептун», что везла центурию Секунда, но, когда я стал жаловаться трибуну на обман, при помощи которого меня завлекли в западню, и даже угрожал ему, что Вергилиан не простит ему такого обращения со своим другом, он не обратил на мои слова никакого внимания.

Корнелин лежал на помосте, видимо страдая от качки корабля, и не имел ни малейшего намерения освобождать меня.

— Ты добровольно подписал обязательство служить в качестве скрибы. Закон есть закон. Никакие племянники сенатора не в состоянии отменить его.

Я защищался, как мог:

— Меня опоили вином…

— Это меня не касается. Твое обязательство пронумеровано и хранится в легионной квестуре. Следовательно, имеет вполне законную силу. Чего ты хочешь от меня, не могу понять.

— Я не хочу служить легионным скрибой. Я не раб и при первой же возможности убегу.

Трибун приподнялся и окинул меня суровым взглядом.

— Этого я не советовал бы тебе делать. Предупреждаю, что за попытку к побегу могут не только наказать розгами, но даже распять на кресте.

— Что же мне делать?

— Ничего. Будешь писать, что потребуется. А теперь оставь меня в покое!

Не стоит описывать дальнейшие мои попытки добиться справедливости. Когда я говорил об этом Маркиону, он дружески утешал меня:

— Нет причин волноваться. Видно, такова твоя звезда.

Но я решил, что затаю в себе и при первой же возможности дам знать о своей беде Вергилиану, который, конечно, не замедлит освободить меня от легионной службы.

На другое утро я поднялся на помост и увидел, что мы плывем вдоль высокого, скалистого берега. Впереди и позади шли другие суда. Корабль проходил мимо родины Одиссея — справа виднелся лиловеющий остров Итака…

Прошло еще несколько дней, и мы приплыли в Пирей, где воинам запретили сойти на землю, и мне так и не удалось взглянуть на Афины. Потом мы пошли в Лаодикею Приморскую. Дни сменялись звездными ночами, и зимние бури щадили нас. И вот уже Антиохия, широко раскинувшаяся на берегах Оронта своими храмами, портиками, нимфеями и лавровыми рощами, встречала приветственными кликами еще один легион, пришедший защищать ее торговые предприятия, меняльные лавки, знаменитые библиотеки и приятную жизнь.

До отправки на театр военных действий воинам приказано было находиться в ближайшем лагере, но, желая показать легкомысленным антиохийцам мощь римского оружия, Каракалла потребовал, чтобы легион проследовал через весь город в торжественном шествии. Запыленные в пути легионеры привели себя в порядок, сняли со щитов кожаные чехлы, взяли в руки копья и, подняв орлы и изображения императоров, понесли их под звуки труб. Зеваки всякого рода, праздные юнцы, сбежавшиеся со всех сторон мальчишки, нарумяненные, как куклы, женщины, уличные продавщицы цветов, жадные до зрелищ старички рукоплескали и посылали воинам воздушные поцелуи.

Будучи уроженцем Антиохии, врач Александр знал в городе каждый камень. Я слышал, как он показывал Корнелину достопримечательности:

— Взгляни, какие прекрасные здания! Вот термы Траяна. Дальше начинается улица Антонина Благочестивого…

Они ехали рядом на конях, улыбаясь в ответ на приветствия толпы. Я шагал за ними среди воинов.

На повороте, когда нашим глазам открылись новые портики и фонтаны, какой-то почтенного возраста горожанин в грязной, залитой подливками тунике, вероятно, ритор или безызвестный пиит, вышел из лавки виноторговца с кувшином в руках. Лысую голову этого человека украшал лавровый венок, которым приятели наградили его на веселой пирушке за какую-нибудь плоскую эпиграмму. Грохот колес и топот солдатских башмаков оглушали пьяницу. Но в глазах его вспыхнул священный гнев. Он завопил на всю улицу:

— Эллины побеждали своим гением, а вы, римляне, достигаете успеха только благодаря вашей фортуне!

Произнеся эту тираду, ритор покачнулся и упал под ноги лошадей. Кувшин разбился вдребезги, и вино тотчас разлилось на камнях пурпуровой лужицей. Женщина, грудь у которой была едва прикрыта и тоже с вчерашним венком из увядших цветов, стала со смехом поднимать защитника эллинских традиций. Корнелин обругал его:

— Старый мул!

Воины смеялись, и один из них ткнул пьяного ногой в зад. Эллин заорал:

— Глупец!

Тогда другой воин сбил ему венок с головы.