— Это так необходимо?

— Как минимум три человека знают, что мы с ним были знакомы: дежурный офицер в порту, мой друг-американец, с которым я здесь встретился и с которым должен работать, и майор медицинской службы Хартманн, начальник военного госпиталя, которому я звонил, чтобы порекомендовать вас. Это последнее, что я сделал, прежде чем сесть на фуникулер.

Слабая улыбка осветила лицо девушки.

— В Баньоли? — спросила она.

— Да. Я в двух словах рассказал ему, что ваш отец — мой осведомитель и что его услуги должны быть вознаграждены; таким образом, Хартманн представляет вам место санитарки.

— Это все, о чем я мечтала! — воскликнула она. — Я могу поехать туда завтра?

— Не раньше, чем вы предупредите Креспи о том, что ваш отец так и не вернулся. Вы скажете, что не можете ночевать одна в пустой квартире. Если он предложит вам спать у него, вы откажетесь и заявите, что нашли работу в госпитале с тем условием, что будете там жить. Не говоря, разумеется, ни слова о моем вмешательстве! После всего происшедшего наши имена никогда не должны упоминаться вместе.

Она опустила голову, словно пытаясь осмыслить эту новую катастрофу.

— Не должны… — повторила она ошеломленно. — Но ты не уйдешь совсем? Ты не бросишь меня… Ты приедешь проведать меня в Баньоли…

Она судорожно прижалась к Ларри.

— А когда кончится война, ты увезешь меня с собой… Ты увезешь меня?

Она так умоляла, что он не знал, как ответить, чтобы не разбить хрупкую надежду, которую она питала.

— Домитилла, вы же знаете, что война кончится еще не скоро! Прежде чем загадывать так далеко, надо решить, что делать в ближайшие дни. Зная прошлое вашего отца, в его исчезновении не увидят ничего странного. В Неаполе сейчас ежедневно совершается двадцать преступлений, которые никогда не будут раскрыты. Я поставлю в известность военные власти, что договорился с вашим отцом о продаже моего автомобиля в обмен на информацию. Я заявлю, что денег не получил, что сделает более вероятной возможность ссоры между вашим отцом и покупателем, и надеюсь, что на этом все закончится. В любом случае вы, Домитилла, не будете иметь к этому никакого отношения.

— Никакого отношения… — повторила она, нахмурившись. — Но это же не значит, что ты бросишь меня? Что ты не будешь обо мне заботиться?

— Но я же только что говорил вам совсем о другом! — воскликнул он. — Мы не должны давать основания подозревать нас и допускать, чтобы нас видели вместе.

Она сжалась, усматривая в каждом его слове угрозу для будущего.

— Когда ты приедешь проведать меня в Баньоли, у меня будет право побыть с тобой наедине хотя бы минуточку?

— Я думал об этом и договорился с майором Хартманном, что на это время эвакуируют всех раненых, врачей и медсестер, — ответил Ларри.

Она расплакалась.

— Почему ты такой злой… — прошептала она. — Ты же знаешь, что ради того, чтобы убежать от отца, я готова была уехать с первым встречным офицером…

— Премного благодарен, — прервал ее Ларри.

Она зажала себе рот рукой, словно проштрафившаяся школьница.

— Прости, я хотела сказать: первым офицером, которого я встречу, — уточнила она. — Я только не предполагала, что влюблюсь в него по-настоящему…

— Не говорите ерунды! Не прошло и суток, как мы познакомились!

— Но мы ведь собирались отправиться ко мне в спальню, когда отец свалился нам на голову, ревя, как буйно помешанный, и я доказала бы тебе, как сильно люблю…

Она повернулась к грудам странных предметов, заполнявших гараж.

— Я хотела тебя попросить, чтобы мы начали с того, на чем остановились, когда он появился. Теперь нам никто не помешает.

— Во всяком случае, это будет не он, — ответил Ларри.

Она пожала плечами и быстро скинула плащ. Вид натянутой на груди несвежей блузки из саржи отозвался в нем чувством, похожим на боль.

— Нет! — воскликнул он. — Не начинайте опять раздеваться, Домитилла, вспомните, к чему это нас привело… Я сяду на фуникулер немедленно после того, как дам вам все необходимые инструкции. Если синьор Креспи спросит вас, где вы были днем, можете сказать ему, что ходили сюда посмотреть, не заходил ли в гараж отец.

— Вместо того чтобы с порога заявлять о том, что вы хотите сразу уйти, взгляните лучше на мамины фотографии, — сказала она, потянув его за руку. — Мама была гораздо красивее меня.

— Меня бы это удивило, — прошептал Ларри.

Слова вырвались невольно. Она услышала и послала ему обольстительную улыбку. Позже он спрашивал себя, не в этот ли момент все рухнуло. Вместо того чтобы, следуя логике, выйти на улицу и направиться к фуникулеру, он двинулся следом за девушкой в глубь гаража. В мутном свете, пробивавшемся сквозь пыльные стекла, ее фигура грациозно скользила между грудами мотков веревок, ледорубов, упряжи, снегоступов и прогулочных лыж. Там был даже волчий капкан, чьи челюсти слабо поблескивали в полумраке. Пол усмотрел бы в них явную метафору, и Ларри не смог сдержать улыбку. Не заметив, какое впечатление произвел на спутника этот агрегат, Домитилла подвела его к стене, на которой были прикреплены кнопками несколько пожелтевших фотографий. Там висели также меховые коврики и одеяла, которые, как ему показалось, кишели блохами.

Она указала на фото:

— Вот это — Петаччи, подруга дуче. У отца целая коробка с ее фотографиями, вырезанными из журналов, и мне иногда кажется, что он стал фашистом из-за нее. Как-то раз он рассказывал мне, что она ему улыбнулась, и я подозреваю, что это был самый счастливый день в его жизни. С тех пор он не называл ее иначе, как Кларетта, словно они были близки!

— Ваша мать знала об этом?

— Да, он не стеснялся рассматривать фотографии прямо при ней. Она находила это смешным и отвечала ему тем же.

Вот мама с Итало Бальбо, летчиком. Она красивее Петаччи, ведь так?

Он нагнулся и едва смог скрыть разочарование. У матери Домитиллы была высокая прическа, которая ей совсем не шла.

— Родители говорили мне, что они часто встречались со знаменитыми людьми, приезжавшими в Неаполь, — продолжала девушка. — По-моему, в их рассказах не было и половины правды. Но из-за дружбы с Нобиле папа тогда считал себя спортсменом. У него была «ланча» с откидным верхом, он обедал с одним из чемпионов мира по боксу, кажется, с Примо Карнерой, и любил покрасоваться, разъезжая на автомобиле по виа Караччиоло.

Она произнесла слово «спортсмен» с неодобрительной и одновременно сладострастной гримасой, словно это было единственное известное ей английское слово, которое безотчетно ее завораживало. Он вспомнил на минуту о девушках из теннисного клуба, гулявших под ручку с подобными надменными типами с напомаженными волосами и в белых брюках.

— А с каким спортсменом ваша мать запечатлена здесь? — спросил он, показывая на другую фотографию.

Он тотчас же устыдился своего издевательского тона, но она, казалось, ничего не заметила.

— Это она с Нобиле. Их сфотографировали в тридцать шестом, перед его отъездом в Россию. Это тогда отец выкупил у него весь этот хлам, чтобы создать музей. Видите красную палатку?

— По правде сказать, она скорее серая… — усмехнулся Ларри.

— Под слоем пыли она красная! Это знаменитая палатка, в которой выжившие в катастрофе «Италии» в двадцать восьмом году долгие недели ждали помощи. Целая эпопея, которая сильно повлияла на отца.

— Он мне рассказывал… Кажется, он был ярым националистом?

— О-ля-ля! — воскликнула она. — Когда началась война в Эфиопии, он даже собирался вернуться в армию. Посмотри, это он в тот день, когда толпа праздновала взятие Аддис-Абебы армией Бадольо.

Ларри кивнул. Его больше интересовала другая, хотя и не такая четкая фотография. За спиной очень модной пары, которую составляли синьора Сальваро и полярный исследователь, виднелось нечто, его заинтриговавшее. Он присмотрелся.

— Вот что мне показалось странным! — воскликнул он. — Они стоят перед теми же воротами, что на вчерашней фотографии. Воротами, перед которыми стоял грузовик с картинами.

Он повернулся к Домитилле.

— Занятно все же, что эта фотография сделана в том же самом месте семь лет назад! А вы мне говорили, что не знаете, где это, и мне пришлось догадываться самому!

Она ничуть не смутилась и смотрела на него чистым невинным взором.

— Так где это, скажи, если знаешь?

— В аббатстве Монтекассино. И не притворяйтесь, что удивлены.

Она пожала плечами:

— Представь себе, я никогда там не была, но отец иногда ездил туда, еще до войны. Он еще по коллежу был знаком с одним из монахов-бенедиктинцев.

«Может быть, этим, — подумал Ларри, — и объясняется знакомство Амброджио с информатором, вхожим в монастырь».

Он повернулся к Домитилле:

— Вы знаете, как зовут монаха?

Она покачала головой.

— Постарайтесь вспомнить, это важно…

— Если я и знала, то забыла, — ответила она равнодушно — Помню только, что он умер в самом начале войны и что отец сожалел, что не смог поехать на его похороны, потому что к тому времени уже продал машину.

— Он тоже… — вздохнул Ларри. — А раньше он часто бывал в Монтекассино?

— Он не поднимался туда с самой смерти матери в тридцать девятом.

— Кстати, об этом… Ваши родители ладили между собой?

— Я никогда не видела, чтобы они целовались, если это то, что вас интересует.

— На фотографии ваша мать и Нобиле выглядят…

Она усмехнулась:

— Не придумывай… Фотографировал скорее всего отец. Он предоставлял ей не больше свободы, чем мне! Заметь, ему стало гораздо труднее жить одному с дочерью на руках, чем это было бы, если бы мама не умерла.

— Вы так и не простили ему этой аварии…

— Я постоянно напоминала ему, как мне не хватает мамы, — ответила она глухим голосом. — Может быть, отцу было со мной трудно. Но у меня были причины, поверь!

— Послушайте, то, что я узнал вчера, меня потрясло. Это настолько отвратительно, что я предпочитаю не думать об этом. Успокаиваю себя тем, что там, где он сейчас, ему и место.

Домитилла, казалось, почувствовала неловкость.

— Наверное, я немного преувеличила, — призналась она тихо. — Всему виной наши отношения после гибели мамы, особенно последние годы, когда он опускался все ниже и ниже. Он запер меня, хотел сохранить только для себя одного, силой победить отторжение, которое чувствовал во мне. Но от этого до…

— Но вы это сказали!..

— Я же говорила, что со мной было трудно, — прошептала она. — Все было бы по-другому, если бы с нами была мама. Но он осквернял меня своим грязным взглядом.

— Только взглядом?

Она задумалась:

— Не только. Может, для того, чтобы отомстить за мое к нему отношение, или для того, чтобы заставить смириться с его постоянным присутствием, он пользовался любой возможностью дотронуться до меня, потискать. Он входил в мою комнату именно тогда, когда я вставала с постели, поскольку знал, что в хорошую погоду я сплю голой.

— И только?

— И только… Или я не заметила! — прибавила она, и Ларри не понял, прозвучал в ее ответе сарказм или ирония.

— Мне стало легче от сознания того, что он не опустился до… То слово, которое вы употребили… Мне это показалось… таким отвратительным…

— Это слово пришло мне на ум, когда я увидела, как его тело медленно погружается в море.

— Замолчите.

Наступила тишина. Ларри слегка затошнило. Он поднял с пола пожелтевший номер газеты «Рома» за 12 сентября. «Германские войска приняли на себя всю полноту власти в городе Неаполе», — гласил заголовок пламенного воззвания полковника Шолля. Ларри решил было рассказать Домитилле о порнографических фильмах, которые ее отец поставлял гауляйтеру, но передумал.

— По крайней мере теперь ясно, что он был здесь двенадцатого сентября… — сказал он. — Тогда в городе было уже жарко, верно?

Глаза Домитиллы блеснули.

— О да! Не забывайте — мы освободились сами, не дожидаясь вас, лейтенант, — ответила она, смеясь.

— Он мог тогда же искупить свою вину…

— Ты что! Он думал, что немцы наведут порядок… и целый месяц не выходил из дома. Он был слишком большим трусом для того, чтобы…

— Но не тогда, когда пришел сюда!

— Потому что бои шли уже на площади Ванвителли, и он боялся, что это барахло используют для строительства баррикад. Особенно он опасался за каноэ. — Она показала в глубь гаража. — Выжившие в катастрофе «Италии» использовали его для рыбалки. Отец купил каноэ в тридцать шестом и боялся, что партизаны употребят его для баррикады на виа Чимароза. Он поднялся сюда, чтобы его охранять. Я все помню, потому что воспользовалась его отсутствием, чтобы сбежать.

— Я знаю, что вы маленькая беглянка, — произнес Ларри в порыве нежности.

— Была еще одна баррикада, на виа деи Милле, я была там. Я даже целовалась с партизанами, — добавила она возбужденно. — Какой день! У меня до сих пор мурашки бегут по коже. Пойдем посмотрим на знаменитое каноэ, я его вычистила ради тебя.

Они прошли в глубь гаража. В противоположность другим предметам, покрытым пылью и плесенью, отполированное суденышко блестело так, словно только что плавало по фьорду с серебряной водой. Он заметил, что Домитилла тщательно выложила внутренность меховыми одеялами.

— Это первая вещь, которую он сюда перевез, и я любила лежать здесь, когда была маленькой. Я прижимала к себе плюшевого пингвина, которого подарил мне Нобиле, и мне казалось, что о борт бьются волны, словно я плыла среди ледяного крошева.

Она нежно взяла Ларри за руку.

— Мне хочется, чтобы мы легли туда, как я делала в детстве, — сказала она просто.

— Спасибо, вы сможете тогда обнять меня, как пингвина; и потом, здесь, наверное, полно блох.

— Нет, — возразила она, — я вытрясла одеяло.

— Вижу, вы обо всем подумали…

— На этот раз нам не помешают.

Странно, но ее тщедушное тельце плохо кормленного подростка казалось более чувственным под тканью блузки с помятыми оборками, чем вчера, когда она разделась. Должно быть, она потратила много времени, отдраивая каноэ и лелея свою мечту. Как и накануне, он пытался сопротивляться:

— Нет, Домитилла, не думаете же вы… Вы что, ничего не понимаете?

— Идем, прошу тебя, — умоляла она.

Чтобы отвлечь ее, он вернулся за сумкой и начал выкладывать ее содержимое прямо на пол.

— Я принес вам еды на три-четыре дня, больше не смог. Ореховое масло, мясные консервы, печенье с фруктовым желе и лимонад. Не очень по-неаполитански, но все же лучше, чем ничего…

— А апельсины? — спросила она разочарованно.

— Терпение! Я приберег их напоследок. Вот два, и походные приборы, кружка и блюдце. Теперь вы можете выдержать осаду или как минимум продержаться до поступления на службу в Баньоли. Я оставлю вам денег, раз уж случилось, что они у меня есть.

Она встревожилась:

— Ты ведь не уйдешь прямо сейчас?

— Я уже сказал, что не могу остаться надолго, — сухо ответил Ларри.

Она вздрогнула как от удара, потом овладела собой и подошла к Ларри, пристально глядя на него, словно пытаясь заколдовать. Ее лицо приняло безмятежное выражение, грациозно и плавно, как танцовщица у перекладины, она перешагнула через борт и протянула ему руку, предлагая следовать за ней. Серьезно и мечтательно глядя на Ларри, словно она разыгрывала свою последнюю карту, она ждала. Он покорно подошел. Почти грубо она толкнула его, и он очутился на дне. Шкура щекотала ему щеки, а в нос ударил едкий запах дегтя.

— Тут воняет, и мне щекотно! — воскликнул он.

— Блох я беру на себя, а о запахе не думай, — сказала она, вытягиваясь на нем. Он почувствовал, как прижались к нему ее груди, и тут она с жадностью поцеловала его. В тот же миг он понял, что ее рука забралась под форменные кальсоны.

— Надо же! — восхитилась девушка.

— Вы все сделали для этого. Вы же знаете, я не святой.

— К счастью, — ответила она.

Не снимая юбки, она изогнулась, чтобы снять трусики, и проделала это круговое движение с той ловкостью и безупречной точностью, которые были ей свойственны, когда она начинала действовать (как накануне, когда она приводила в порядок тело Амброджио и мыла комнату). Закрыв глаза и чуть заметно улыбаясь, она жадно вобрала его в себя и начала волнообразно, медленно и ритмично, двигаться, словно лодочка, приютившая их, поплыла по северному, густому ота льда морю. Слабый свет подчеркивал возбуждающую и чувственную полноту ее груди под блузкой, и то, что она осталась одетой, показалось Ларри кокетливой уловкой, в которой, впрочем, уже не было нужды.

Его оборона рухнула, и, глядя на тонкую линию ее плеч, за которыми он уже не замечал царящего кругом беспорядка, он перестал сдерживаться, и его хриплый крик — насколько он мог судить по ее торжествующему взгляду — доставил ей такое же удовольствие, как и волна наслаждения, вскоре накрывшая их обоих. Когда все кончилось, он впал в блаженное оцепенение.

— Как давно… — прошептал он.

Она придвинула к нему восторженное личико.

— Как давно что?

— Как давно я не занимался любовью.

Она, казалось, была удивлена.

— Но здесь… здесь хватает соблазнов…

— Вот именно. Я становлюсь похожим на моего друга-американца, потому что все, что я вижу в этом городе, начинает внушать мне отвращение. На каждом перекрестке, у подножия каждой лестницы только и слышно: «Зайди ко мне, Джо. У меня есть для тебя красивая девушка, Джо. Тебе было хорошо, Джо?»

Она коротко рассмеялась, он не понял, одобрительно или насмешливо. Когда ей показалось, что он хочет из нее выйти, она чуть было не расплакалась.

— Останься, останься во мне, — сказала она торопливо, изо всех сил прижимаясь к нему. — Ты понял, что стал моим первым мужчиной…

— Да, — услышал он собственный шепот.

— Впервые то, что я чувствую, заставляет меня краснеть! Посмотри, я вся красная!

— Как печка, — согласился он. — Знаешь, ведь я считал, что твои щеки горели и по милости других, старика Креспи в частности! Мне казалось, что он лишил тебя невинности. Одна эта мысль внушала мне такое отвращение, что я не хотел, чтобы ты встречалась с ним!

Ларри внезапно разволновался, а лицо Домитиллы осветилось, и на него вернулось то выражение полупрозрачного совершенства, которое он заметил в день, когда впервые ее увидел.

— Ты сказал мне «ты»! — воскликнула она восхищенно. — И ты, кажется, ревнуешь. Я знала, что так будет!

— Значит, ты признаешься, что Креспи… Не доводя дело до конца, он все же…

Она игриво пожала плечами:

— Дон Этторе не похож на отца. Можно сказать, он спас меня. Ты можешь мне не верить, но если бы не он, меня бы здесь не было. Он не дал мне умереть с голоду. Они с Джанни кормили меня из своего пайка.

Она вдруг рассмеялась.

— Он хотел, чтобы я поправилась и мне стали впору платья его жены. Ему нравилось, когда я их примеряла. В этом не было ничего дурного!

— Я видел, что ты прекрасно могла их носить!

— Хватало нескольких булавок! Ему было приятно зашнуровывать у меня на ногах ботинки прошлого века.

— И затягивать тебя в корсеты его матери?

— Нет, корсетов не было, — ответила она просто. — Но я так хотела бы жить в те времена, когда говорили не только о войне, когда люди красиво одевались, ездили в оперу в экипаже… Поэтому я так люблю исторические фильмы. Когда мы поедем в Рим, я буду просить тебя только о том, чтобы ты иногда водил меня в кино.

— В Рим… Я же говорил тебе…

Она нежно приложила свой палец к его губам, и он замолчал.

— Ты часто ходила с матерью в кино? — спросил он.

— Да. В «Огюстео», в «Парадизо»… В «Корону» на виа деи Милле… Я помню, мы смотрели «Белоснежку» в «Санта-Лючии». Это единственный раз в жизни, когда я слышала, как мама поет на улице.

Девушка перечисляла кинотеатры с тем же выражением сладострастия и ностальгии в голосе, с каким ее отец читал довоенное меню в траттории. Наклонившись к Ларри, она нежно дотронулась до его лица.

— У нас есть еще несколько часов, — сказала она тихо. — Не поплавать ли нам в каноэ еще разок?

Ларри погладил ее по бледной щеке.

— Помни, к возвращению дона Этторе ты должна быть уже дома, иначе у него возникнут подозрения, особенно если он заметит отсутствие портшеза…

— Сейчас четыре, а он никогда не возвращается раньше девяти, — сказала Домитилла. — Тогда я и посмотрю, не заметил ли он чего, и расскажу ему, как я волнуюсь, что отец еще не вернулся. А завтра утром я объясню, что не спала уже вторую ночь, что не хочу оставаться на Ривьера-ди-Кьяйя и решила пойти работать в Баньоли. Видишь, у нас достаточно времени, чтобы сплавать снова…

Она наклонилась, чтобы поцеловать его. Он позволил ей это, но не вернул поцелуй. Неожиданно она разжала объятия, встала, одернула юбку и вылезла из лодки.

— Почему ты отворачиваешься от меня? — с болью в голосе крикнула она. — Тебе что, не было хорошо? Тебе не понравилось?

— Очень понравилось, — ответил он огорченно. — Ты меня немного изнасиловала, но я не буду на это жаловаться! Плохо, что я не могу отделить то, что чувствовал сейчас с тобой, от того, что случилось раньше…

— А я, когда буду думать о нас двоих, стану вспоминать каноэ, а не портшез!

— Мне бы тоже этого хотелось, — с сожалением заметил он.

Она в ярости бросилась прочь, и он увидел, как она лавирует между связками шестов и с томной грацией устремляется в лабиринт из предметов. Враждебное и нелепое пространство гаража, казалось, очеловечилось, согрелось и превратилось в фантасмагорический дворец, в котором она была одновременно нимфой и весталкой. Внезапно раздался пронзительный крик.

— Что случилось? — воскликнул Ларри. Домитилла согнулась, словно ее подстрелили на бегу, и он с ужасом увидел, что стальные челюсти капкана сомкнулись на ее узких щиколотках. Она продолжала кричать и ломать руки, скрючившись от боли. Он тут же представил себе, как ломаются ее хрупкие косточки, ее боль, кровотечение, которое никак не удается остановить… И кого звать на помощь в такой ситуации?.. Он бросился к ней, торопливо надевая брюки.

— Этого еще не хватало! Угодить в волчий капкан в центре Неаполя! Что за бредовая мысль хранить такую штуковину! Где ключ?

— На верстаке! — крикнула она.

Он уже бежал к верстаку, когда услышал, как она вприпрыжку бежит за ним, заливаясь смехом.

— Я пошутила, этот капкан для гризли! Я спокойно могу всунуть туда ноги и вытащить их…

Раздался звук пощечины. Все случилось как бы помимо его воли, и он тотчас же пожалел об этом, с таким невыразимым упреком смотрела на него девушка.

— Ты делаешь… так же, как он. — выдохнула она.

— Послушай, если ты и с ним так шутила, то тут я его понимаю.

Она снова заплакала. Горе ее было настолько безутешно, что он обнял ее и, прижав к себе, попытался приласкать:

— Прости меня. Я так испугался… Мне показалось, ты можешь потерять ногу… Я не понимаю таких шуток.

Видя его раскаяние, она немного успокоилась.

— Я встала, чтобы достать для тебя подарок, — объяснила она, шмыгая носом. — Я хотела подарить тебе это. Чтобы ты помнил о том, как мы впервые были вместе.

Она поколебалась с минуту, потом открыла маленькую сумочку на длинной ручке, которую он уже видел у нее в тот день, когда взорвалась бомба, достала сложенный вчетверо листок бумаги и протянула Ларри.

Он медленно развернул листок. Едва взяв записку, прежде чем прочитать из нее хоть слово, он вновь ощутил далекий и неистребимый запах воска, наполнявший готические залы Бодлианской библиотеки. Последние лучи солнца придавали белой бумаге оттенок старого пергамента.

— Подожди, здесь есть лампа, я сейчас зажгу, — сказала Домитилла.

В колеблющемся пламени газовой лампы он наконец смог рассмотреть листок.

— Кажется, на эту записку пролили воду! — воскликнул он разочарованно.

И в самом деле, на листке остались коричневатые следы жидкости, которые стерли часть текста.

— Скорее всего это произошло вскоре после того, как была сделана запись, — уточнил он, склоняясь над листком.

— Ты узнаешь почерк?

— О да! — сказал Ларри. — Так это документ из квартиры Креспи?

— Нет, я никогда не держала в руках послание из секретера, о котором ты подумал. Дон Этторе просто прочел мне его и положил обратно в ящик. Мне кажется, она упрекала мужа за то, что чувствовала себя одинокой. Но почему ты так побледнел? — воскликнула Домитилла.

Ларри прислонился к стене гаража и уставился в землю. Девушка подошла к нему:

— Что с тобой? Ведь не эта же единственная фраза, которую здесь еще можно прочесть, привела тебя в такое состояние?

— Нет, ничего, — ответил он, поднимая голову. — Но ты мне ничего не говорила об этом документе…

Она, казалось, была потрясена впечатлением, которое ее подарок произвел на Ларри.

— Не было причины о нем рассказывать… Я хотела… просто сделать тебе сюрприз… По правде сказать, этот листок лежал у отца в кармане вместе с деньгами… Я в любом случае отдала бы его тебе… Я хочу сказать, что даже если бы в каноэ ничего не произошло…

Речь ее звучала отрывисто и неровно, она судорожно цеплялась за Ларри.

— Успокойся, — произнес он устало. — Я верю, что ты отдала бы мне его.

— Это не то письмо, которое мне читал дон Этторе, но мой отец, наверное, вытащил его у него из секретера. А где еще ему было его взять? В этих ящиках, наверное, полно таких писем. Он считал, что дон Этторе ничего не заметит, и хотел продать его тебе теперь, когда у тебя завелись пети-мети…

— Что?

— Звонкая монета… Так говорят на улицах… Как только узнал, что ты интересуешься этой эпохой, он подумал, что поймал идеальную дичь…

Ларри в задумчивости покачал головой:

— Это письмо… Оно не от Креспи.

Она удивленно взглянула на него:

— Откуда ты знаешь? Тут не хватает стольких слов…

— Их здесь вполне достаточно, — вздохнул Ларри. — «А sad fate. The unfortunate baby died one year lat… in Napl… and poor unlucky E…»60, — прочел он глухим голосом.

Рука с письмом безвольно повисла вдоль туловища. Как странно, что мрачные строки, написанные Мэри Шелли, нашли его здесь, в этом потаенном убежище. Домитилла схватила его за руку.

— Мне не следовало отдавать его тебе? — спросила она. — Я не должна была этого делать?..

Ларри махнул рукой, словно сгоняя с плеча девушки ночную бабочку.

— Скажи лучше, какая это буква?

Она отодвинулась от него и закрыла лицо руками.

— Какая разница, если у тебя испортилось настроение? — прошептала она. — Я даже не поняла, что ты прочел. Почему между нами все и всегда оборачивается к худшему?..

Он ласково притянул ее к себе:

— Пожалуйста, постарайся. Именно из таких мелочей складываются великие открытия.

Внезапно успокоившись, она склонилась над запиской и прилежно, как школьница, стала ее рассматривать.

— Эти подтеки не дают как следует разобрать… «Э» — мне кажется. Часть буквы стерта водой, но остальное пока видно.

Он кивнул:

— Я тоже так думаю, и это подтверждает мои утренние рассуждения. Речь идет… — Он закрыл глаза. — Речь идет о том младенце, что родился на Ривьера-ди-Кьяйя двадцать седьмого декабря тысяча восемьсот восемнадцатого года. Пытаясь выяснить для моей книги, кто из трех женщин, живших тогда в доме, мог быть его матерью, я предположил, нет, я был убежден, что… Ты принесла мне то, что я уже не надеялся найти, — доказательство моей правоты.

— Тогда почему у тебя было такое выражение лица?

Ларри молчал. Он неотрывно смотрел в стеклянные глаза медвежьей головы, висевшей на стене прямо перед ним.

— Отец говорил, что он убил его на Шпицбергене, — сказала Домитилла, проследив за направлением его взгляда. — Но я не верю, как, впрочем, и другим его рассказам… А почему ты сказал, что это письмо не могло лежать у дона Этторе? — спросила она просто для того, чтобы слышать звук его голоса.

— Это письмо могло быть написано только после смерти ребенка, поскольку именно о ней в нем и говорится. Это была девочка, ее звали Еленой, она умерла в доме на вико Канале в июне тысяча восемьсот двадцатого года пятнадцати месяцев от роду. Ее мать находилась тогда далеко от Неаполя. Они все уехали на следующий день после того, как была сделана запись о ее рождении.

Объяснение ее не убедило.

— А почему это письмо не могло быть адресовано владельцу дома, предку дона Этторе, чтобы предупредить его о смерти ребенка? В конце концов, она родилась в его доме, и синьора Шелли могла захотеть, чтобы он узнал…

Ларри поморщился:

— В принципе такое возможно, однако никто никогда не упоминал о переписке Мэри с хозяином дома, имени которого мы даже не знаем. Она никогда не намекала на это в своем дневнике и, я уверен, никогда с ним не встречалась. Почему же спустя два года она вдруг стала бы ему писать, и только для того, чтобы сообщить о сугубо личных событиях? Кроме того, существует еще одно обстоятельство, которое заставляет меня считать, что это письмо не из квартиры Креспи: твой отец не стал бы рисковать, похищая его, зная, что продать его он сможет только мне, а он догадывался: я намерен лично встретиться с доном Этторе. И я обязательно спросил бы у последнего, не его ли это письмо!

Домитилла снова посмотрела на тоненький листочек, заключавший в себе столько былых тревог.

— Предположим, что «Э» — мать девочки. Что тебе это дает?

— Если бы здесь стояла буква «К», то это бы означало, что матерью ребенка была сводная сестра Мэри. «Э» — это Элиза, ее гувернантка.

— Значит, твой парень спал со всеми подряд! — воскликнула она, толкая его кулачком. — Ох уж эти англичане с их показной сдержанностью! А ведь это было непросто! Пробираться украдкой из комнаты в комнату и с этажа на этаж… Я-то знаю, я так часто старалась возвращаться незамеченной!

— По сравнению с нами он находился не в таком уж сложном положении, — вздохнул Ларри.

— Почему? — наивно удивилась Домитилла. — Ты считаешь наше положение таким сложным?

— Нет, вовсе нет, — ответил Ларри.

Казалось, его ответ ее успокоил, и она прижалась к нему.