Шесть серых гусей

— Но вы уже победили! — воскликнула она. — Так и ведите себя как победитель! Украдите меня! Возьмите, сорвите, как цветок!..

Он жестом прервал ее.

— Вы говорите как экзальтированная девица, начитавшаяся плохих романов! Вас извиняют трудные условия жизни, но я здесь ни при чем… Может быть, я смогу их улучшить, заплатив немного денег вашему отцу… А сейчас я ухожу. — решительно сказал он, направляясь к двери.

Она на миг растерялась, переступила с ноги на ногу, словно оценивая его решимость.

— Но вы же пришли посмотреть на фотографию! — торопливо воскликнула она, увидев, что Ларри уже пересек кухню. — В любом случае вы увидели бы ее завтра, и вы не так уж и торопитесь! Вы пришли, зная, что папы не будет дома, потому что хотели увидеть меня! Я его знаю, он тоже мечтает, чтобы я уехала, он наверняка расхваливал меня и говорил, что я очаровательна… Вы же только дважды мельком видели мой силуэт, и я уверена, хотели сами убедиться…

Ларри рассмеялся:

— Я охотно допускаю, что вы красивы, — до такой степени, что мне, как и вашему отцу, трудно поверить, что вы его дочь, и я рад, что вы для меня теперь не просто растаявшее в воздухе видение. Ну, прощайте, синьорина.

Он открыл дверь черного хода.

— А письмо, касающееся Шелли, вы тоже не хотите посмотреть? — выкрикнула она так, словно использовала свой последний шанс.

Он оглянулся.

— Извините, меня этим не проймешь. Если мне когда-нибудь потребуется взглянуть на письмо, мне его покажет сам дон Этторе Креспи.

— Не покажет, если я его разорву, — ответила она тоном упрямого подростка.

Он притворился, что не услышал, и начал спускаться по лестнице. Одним прыжком она догнала его и крепко обняла. Он чувствовал, как прижимается к нему ее худенькое тельце, проступающие сквозь кожу ребра, вдыхал почти животный запах плохо вымытого подростка. Ее груди под грубой тканью кофточки казались слишком тяжелыми для худеньких плеч.

— Пустите меня, — выдохнул Ларри ей в ухо. — Он может в любой момент вернуться, а я не хочу, чтобы он узнал, что я приходил!

— Это значит, что вы приходили ради меня! — торжествующе воскликнула Домитилла.

Он оттолкнул девушку и спустился еще на несколько ступенек, потом остановился.

— Я знал, что мне не надо было приходить! — воскликнул Ларри. — Все делают ошибки, и я сделал. Но я не совершу еще одной глупости и не поддамся на ваши провокации!

— Письмо жены английского поэта тоже было провокационным, — сказала девушка.

Ларри пожал плечами:

— Провокационным? Письмо Мэри Шелли? Меня это удивляет!

— А отец вам о нем не сказал…

— Вы пишете, что письмо у синьора Креспи на втором этаже. Откуда вы об этом знаете? Ваш отец рассказывал, что у него очень плохие отношения с доном Этторе.

— Знаю, и все… Поднимитесь в квартиру, невозможно говорить на лестнице.

Он колебался. На лестничной площадке, прислонившись к перилам, стояла девушка, похожая на танагрскую статуэтку. Ларри медленно поднялся на несколько ступенек.

— Это правда, что ваш отец в плохих отношениях с владельцем дома? — спросил он, словно пытаясь найти оправдание тому, что повернул назад.

— Разумеется, ведь он не платит за квартиру с самого начала войны! Но я с доном Этторе в хороших отношениях, — уточнила она с видом заговорщицы. — Я считаю его своим стареньким дядюшкой. Как я вам писала, у меня даже есть ключ от его квартиры и я могу сейчас же сходить за письмом; как только вы его прочтете, верну его на место и никто ничего не узнает.

— Я не согласен, — сухо ответил Ларри. — А ваш отец знает, что вы поддерживаете… дружеские отношения с синьором Креспи?

Она скорчила детскую рожицу.

— Дружеские и невинные, не думайте, что…

— Я ничего такого не думаю.

— Если бы не он, я бы давно умерла с голоду. Ну же, не стойте на лестнице! Вы сможете уйти, когда захотите! Обещаю, что не стану вас задерживать. В конце концов, мне наплевать, прочтете вы письмо синьоры Шелли или нет. В нем, кстати, нет ничего особенного: это скорее записка, чем письмо. Но раз мы заговорили о поэзии, скажу, что именно благодаря ей я и познакомилась с доном Этторе Креспи. Как многие дети, я писала стишки и показывала их ему, когда встречала на лестнице, — понимаете, показывала ему, а не отцу! Как-то раз я выучила наизусть «Бесконечность» Леопарди, прочитала стихотворение дону Этторе, а он в награду сводил меня в Королевскую библиотеку посмотреть на рукопись, сказав, что это самое знаменитое стихотворение итальянской литературы. Заметьте, он интересуется не только наукой, и это заслуживает уважения! Тогда он и рассказал мне, что другой поэт, английский, но столь же знаменитый, как и Леопарди, живший одновременно с ним, провел несколько месяцев в нашем доме. Вернувшись домой, я увидела нашу лестницу в новом свете. В самом деле, может быть, они на ней встречались… — прибавила она.

Хотя внешне она и не была похожа на отца, однако унаследовала от него удивительное красноречие (если только переставала упрямиться). Она говорила быстро, словно фразы сложились в ее сознании уже давно, а ее хрипловатый и мелодичный голос захватывал, манил и постепенно проникал в душу Ларри как пьянящий напиток. Внезапно он подумал, что этот голос порождает в нем такие же противоречивые чувства, как покой и одинокая вершина, описанные в «Бесконечности», и бурный западный ветер, бушующий в знаменитой «Оде западному ветру» Шелли.

— Встречались? — переспросил он. — Нет, насколько мне известно… Заметьте, это вполне могло бы случиться, но Леопарди был болен и не выходил из дома.

Неожиданно ему захотелось услышать, как Домитилла читает знаменитые стихи. Но вместо стихов в его ушах зазвучал другой, во всех отношениях менее музыкальный, резкий голос: «Беги, беги, старина! — кричал ему Пол. — Ты же уже начал спускаться по лестнице. Ты что, не понимаешь, что она тебя охмуряет?» Ларри помотал головой, словно пытаясь заглушить голос друга, и вернулся в кухню. Перед ним, скрестив на груди руки, стояла Домитилла и рассматривала его так, словно впервые увидела человека, на котором, быть может, хотела поставить свое клеймо.

— Не могли бы вы вспомнить первые строки того стихотворения, которое читали дону Этторе? — попросил Ларри.

Она радостно подняла голову, потом прислонилась к двери, закрыв лицо руками, словно пытаясь отыскать в глубине памяти забытый текст.

— Я надеюсь, что смогу вспомнить, — сказала она. — Это было давно. Подождите…

«Всегда был мил мне этот холм пустынный

И изгородь, отнявшая у взгляда

Большую часть по краю горизонта.»50

Она запнулась и сказала озабоченно:

— Раньше я знала его до конца. Ведь в нем всего пятнадцать строк…

— Это было блестяще, и прочитано с нужной интонацией, — сказал Ларри. — Возвращаясь к последней строке: часто горизонт от нас действительно скрыт.

— То, что находится рядом, — тоже, особенно теперь, — продолжила она.

— Во всяком случае, Леопарди знал, что жизнь его будет короткой и что у него нет будущего. Шелли этого про себя не знал, хотя… Но вы мне не рассказали, каким образом дон Этторе обнаружил это письмо.

— Он говорил мне, что оно завалилось за ящик секретера, где и пролежало целый век. Он прочел мне его в тот день, когда водил в Королевскую библиотеку. Насколько я помню, это одно из тех посланий, которые оставляют на столике при входе, когда сердятся.

— Сердятся! Вы говорили мне, что оно было провокационным!

Она пожала плечами:

— Да, наверное. Вы сами употребили это слово, и чтобы попытаться еще немного задержать вас…

Он молчал. В наступившей тишине было слышно, как течет вода по водосточной трубе во дворе. Девушка задумчиво слушала это журчание, словно оно было символом утекающих дней.

— Я здесь похоронена заживо, — упрямо продолжила она. — Мне скучно, вы представить не можете, как скучно. Правда, иногда, если отца нет дома, мне удается ускользнуть, как в прошлую субботу, чтобы отправить письмо, но когда он дома, то не выпускает меня одну. Он не хочет, что-бы я ходила в школу, чтобы встречалась с мальчиками. И потом, я все время хочу есть, а он морит меня голодом или приносит нечто несъедобное.

— Могу вас уверить, что в тот день, когда взорвалась бомба, он был в отчаянии, поскольку разбил яйца, предназначенные вам…

— Не верьте, я бы их даже не увидела! — воскликнула она. — Он продал бы их на черном рынке… Уверяю вас, что, если бы не дон Этторе и не Джанни, камердинер, который служит ему целую вечность, я весила бы сейчас меньше тридцати кило.

Ларри порылся в своей кожаной сумке.

— Да, совсем забыл! Хорошо, что вы заговорили о еде: я принес вам вот это… Вы в некотором роде пользуетесь тем, что в армию привезли продукты из Туниса. К сожалению, я не смог достать больше…

Он вытащил два апельсина, на которые она завороженно уставилась.

— Съешьте их сейчас же, а я унесу очистки… Я настаиваю на этом: не надо, чтобы он знал о моем приходе.

Он собрался было очистить первый апельсин, как вдруг она вырвала его у него из рук и стала жадно есть прямо с кожурой.

— Я теряю всякое терпение и не могу ждать, когда вижу что-то съестное, — произнесла она с набитым ртом.

— И все же подождите! — сказал он, осторожно вынимая апельсин у нее изо рта. — У вас достаточно времени для того, чтобы поесть как подобает хорошо воспитанной девочке.

Так сердито говорила Ливия своей младшей сестре, когда он как-то повел их обеих в теннисный клуб, а девочка раскапризничалась: «Ты просто противная, слишком хорошо воспитанная куколка».

Усталые глаза Домитиллы блеснули.

— Я бы очень хотела, — вздохнула она, — чтобы меня хорошо воспитывали, чтобы просто воспитывали. Для этого надо было, чтобы мама осталась жива.

Она смотрела Ларри прямо в глаза.

— Вы знаете, что он ее убил?

— Он мне рассказывал, — ответил Ларри, стараясь не сбиться на похоронный тон.

Она дожевала апельсин и смотрела отсутствующим взглядом, не двигаясь, сжав влажные от сока губы, искаженные страданием.

— С этого начались все наши несчастья, — сказала она. — Он любил Нобиле больше, чем маму. Он разорился ради того, чтобы купить идиотские реликвии той трагической экспедиции. И все потому, что проходил военную службу на Шпицбергене.

Ларри не стал говорить, что и это ему известно.

— Это печально, — сказал он. — Я, конечно, предпочел бы иметь более достойного осведомителя, чем ваш отец, но тут уж выбирать не приходится, вы и сами знаете: все зависит от обстоятельств и случая… А теперь, Домитилла, мне пора. Правда пора.

— Вы назвали меня по имени! — сказала она с восторгом.

— Вам больше нравится, когда я называю вас «синьорина»?

— Нет-нет! — воскликнула она. — Подождите немножко…

Она подошла к Ларри и нежно взяла за руку, словно чувствуя, что он озабочен.

— Не бойтесь, если он вернется, я услышу его шаги на лестнице, и вы тогда уйдете через черный ход.

— Или спрячусь в шкафу, как у Боккаччо, не так ли?

— Места хватит, они все пустые, — ответила она, даже не улыбнувшись.

— А пока, поскольку я дал себе труд вернуться, покажите мне фотографию, из-за которой я и приходил сюда…

Она побледнела.

— Ах, опять эта фотография!.. Только не говорите, что вы пришли не из-за меня, — сказала она тихо. — Не говорите, что пришли только из-за этой мерзкой мятой фотографии, много дней провалявшейся в чьем-то кармане!

— Но это правда. Во всяком случае, вы ей воспользовались, чтобы заманить меня сюда.

— Вы сказали, что пришли посмотреть, не призрак ли я, или что-то в этом роде…

— Теперь я знаю.

— Если я вам ее покажу, вы сразу уйдете… Я уже неделю думаю только о вас, — продолжала она упрямым голоском. — Все это время я громко произносила ваше имя по ночам, поэтому, мне кажется, заслужила…

— Это еще что такое? — спросил Ларри. — Что за имя вы произносите по ночам?

— Ларри. Я не знаю, как оно пишется, потому что только слышала его от отца. Он сказал мне и вашу фамилию, но я запомнила только имя. Перед тем как заснуть, я говорю: «Лейтенант Ларри», чтобы не забыть о том, что вы офицер.

В отчаянии он воскликнул:

— Этого только мне не хватало! Смешно, просто смешно! Я говорю совершенно серьезно, Домитилла. Я запрещаю вам произносить мое имя так, словно я какой-нибудь актер или певец, в которого вы влюблены. Я этого не потерплю. И потом, может, я и офицер, но резервист, как вам известно. Как только кончится война, я стану никем.

На этот раз она отстранилась и мечтательно уставилась на него не мигая. На улице стемнело, нависшее черное небо предвещало грозу. Когда она машинально подошла к окну — должно быть, она часто так делала, — пучок света от фар патрульной машины высветил ее фигуру, и этот случайный луч света напомнил Ларри другое видение. Как же он раньше об этом не подумал!

— Я видел вас не только в тот день, когда взорвалась бомба… — произнес он, словно речь шла о чем-то очевидном. — Я видел вас однажды ночью. Право, для пленницы вы довольно много передвигаетесь!

— В конце концов, мне кажется, вы видите меня повсюду, — лукаво заметила она. — Может, я маленький эльф, — она употребила магическое слово elfo, — который сопровождает вас на протяжении всей вашей жизни? Так где вы меня видели? В котором часу? Как это было?

— Я видел, как вы приехали домой. Час был поздний, на вас было длинное платье…

— Около полуночи, да? В час, когда Золушка узнает, что приглашена на бал.

— Наверное, вы читали Леопарди вашему покровителю.

— В самом деле, вы думаете обо мне больше, чем сами предполагали, я должна бы быть довольна! — воскликнула она.

На миг ее глаза сверкнули, потом она грустно улыбнулась.

— В тот вечер отец уехал в Каподимонте, и я была дома одна, — начала она медленно. — Дон Этторе предложил мне поехать с ним в театр «Сан-Карло» в фиакре, на котором он обычно ездит на свои виноградники. Ему в тот день исполнилось восемьдесят, и он захотел показать мне, как это было в начале века, когда он ездил в оперу с женой. Как тогда одевались, как приезжали кареты с кучерами в ливреях, как после спектакля давали легкий ужин.

— Не говорите глупостей! — воскликнул Ларри. — Театр еще не работает! Я как раз сейчас занимаюсь тем, что готовлю его открытие!

— Мы просто остановились, — продолжала она, — полюбовались фасадом, он подал мне руку, чтобы помочь выйти из кареты и пройтись под арками в платье, которое когда-то принадлежало его жене и очень мне шло. Я представила себе, как подъезжают к театру кареты и коляски, лакеев с галунами… а потом мы снова сели в фиакр и дон Этторе с кучером решили спеть мне арию из «Дон Жуана», но оба ужасно фальшивили! Мне бы так хотелось, — добавила она, — жить в Неаполе в то время… В том Неаполе.

Она говорила мечтательно, почти отрешенно.

— А потом, у него в квартире, вы сняли бальное платье? — спросил Ларри.

Она пожала плечами, словно он угадал ее мысли.

— Я уже говорила, что без дона Этторе я давно была бы там, где сейчас моя мать. Знаете, это было бы не так уж плохо. Но он по крайней мере защищает меня от отцовских побоев.

— Так Сальваро вас к тому же бьет?

— Смотрите.

Она расстегнула ворот блузки — у основания шеи виднелся красный след.

— Он буквально пытался меня задушить, когда я заявила, что собираюсь пойти работать санитаркой в госпиталь в Баньоли. Он сказал, что знает, что там происходит между медсестрами и больными, и что я шлюха.

— Тогда вы спустились вниз, чтобы ваш старенький дядюшка вас утешил.

— Да, — невинно ответила она.

Ларри вновь с удивлением почувствовал, как это признание кольнуло его прямо в сердце. Это был сигнал тревоги.

— В конце концов, Домитилла, я не знаю, почему делаю вид, что мне интересно, тогда как все это не имеет ко мне никакого отношения, — произнес он с показным равнодушием. — Если вы не хотите показывать мне фотографию, я обойдусь и без нее.

Он снова направился к двери черного хода. На этот раз Домитилла поняла, что он и в самом деле готов уйти.

— Ладно, вот она, — неохотно сказала девушка.

Она приподняла поднос и неуверенным жестом протянула ему фотографию. Ларри стал внимательно ее изучать. Несмотря на следы сгибов, можно было прекрасно рассмотреть гражданский грузовик, стоящий у ворот, и двоих разгружавших его мужчин в штатском. В кузове виднелись картины, много картин, которые были защищены от ударов только кусками картона, проложенными между рамами.

— У вас есть лупа? — спросил Ларри.

— Лупа! — воскликнула она. — Здесь больше ничего нет.

Он поднес фотографию к глазам и прошептал:

— Невероятно…

Она тоже наклонилась.

— Вы узнаете эти ворота, Домитилла?

— Да, — ответила она, многозначительно кивнув. — Узнаю. Я покажу их вам, если вы возьмете меня с собой.

— Тогда я вас похищаю. Это слишком важно, а у нас мало времени.

Девушка смотрела на него, не отводя глаз, словно усомнившись в серьезности его предложения.

— Я вам не верю, — наконец произнесла она.

— Вы правы.

— Ах вы!.. — крикнула она и бросилась на него, смешно размахивая кулаками.

— Посмотрите внимательно на верхний угол картины, стоящей у самого борта. Поверните фотографию правильно. Это вам о чем-нибудь говорит?

— Нет, — ответила девушка. — Он в музеи меня не водил.

— Здесь можно разглядеть ангелочка с «Данаи» Тициана. Это подтверждает то, что картины Неаполитанской пинакотеки, включая собрание Фарнезе, вывезены из Монтеверджино. Но куда? Ответ должны дать мне вы, Домитилла.

— Тогда поцелуйте меня.

Он резко оттолкнул ее и решительно направился к выходу. «Я заслужил орден за героизм», — подумал Ларри.

— Мы иногда ездили туда с родителями, — сказала она. — Мама любила смотреть на открывавшийся с вершины вид.

— Как удобно пользоваться загадками, особенно теми, что дают ключ к решению! Монастырь Монтекассино, не так ли? Признаюсь, я это подозревал.

Девушка кивнула, потом решительно встала перед ним:

— Теперь, когда вы получили что хотели, вы меня оставите.

— Но, Домитилла, если бы даже я захотел вас забрать, то куда? У меня, как и у других моих коллег, только тесный кабинет и походная койка.

— Этого хватит, — просто сказала она. — Я хочу уйти до его возвращения. Я росла, а он опускался, понимаете, что это значит? Я не могу больше, не могу. Мне рассказывали, что многие офицеры живут с итальянками.

Она говорила отрывисто и быстро и смотрела на него глазами, казавшимися еще больше из-за залегших под ними теней.

— Я хочу уехать в Англию, — добавила она.

— Домитилла, — сурово ответил Ларри, — вы хоть представляете себе, как я буду выглядеть рядом с шестнадцатилетней девочкой? Вы хотите, чтобы меня разжаловали? Что же касается Англии, то не пройдет и недели, как вам захочется вернуться обратно. Там все не так, как вы себе вообразили. Будет бедность и карточки, как здесь.

— Я вам не верю. Я читала в мамином журнале о кино, что Вивьен Ли купалась нагишом в огуречном лосьоне… Ах как мне хотелось бы…

Она закрыла лицо руками, и Ларри не расслышал конца фразы.

— Должен вас разочаровать, но даже до войны из огурцов делали салаты и бутерброды, а не использовали для ванн, пусть эти ванны и предназначались для Вивьен Ли.

— Не смейтесь надо мной, — сказала девушка, — мне так грустно.

— Вытрите сначала подбородок, девочка, — сказал Ларри. — Он у вас блестит.

Она быстро стерла сок.

— Когда я вижу наших солдат, возвращающихся домой, в лохмотьях, не знающих, как добраться до своих деревень, я понимаю, что они побежденные, а хотела бы хоть раз оказаться среди победителей. Увезите меня… возьмите меня с собой! Если я смогу уехать от отца, удача наконец мне улыбнется. Я даже не знаю, что такое счастье, а выйти за вас замуж — это лучшее, что может быть в моей жизни. Скажите «да». Я подожду до конца войны, если хотите. Но скажите «да», умоляю вас…

— Оставьте это, Домитилла, — прервал ее Ларри. — Вы так прелестны. Почему вы не хотите выйти замуж за молодого неаполитанца… ну, не знаю, за какого-нибудь милого мальчика, живущего в другом районе, чтобы отец не опекал вас ежеминутно…

Она отчаянно и устало взмахнула руками.

— Вы что, не понимаете, что никто не захочет жениться на дочери такого человека? — сдавленно произнесла она. — Всем известно, что месяц назад его исключили из коллегии адвокатов. Если бы вы знали, на кого были похожи те, кто собирался у нас дома… Подонки! Я уверена, это были полицейские из Тайной канцелярии… Они красовались перед зеркалом, выкатывая грудь колесом, уперев руки в бока и задрав подбородок! Видите темные пятна на зеркале? Мне часто кажется, что это прилипли к стеклу клочья их отвратительных черных и коричневых рубашек.

Она заплакала, тихо всхлипывая, ее худенькие плечи вздрагивали от рыданий.

— Вы не знаете, сколько людей хотят отправить отца в тюрьму… Когда союзники оставят город, здесь начнется гражданская война… Если вы меня оставите, кто обо мне позаботится?..

— Ну, не хнычьте, на втором этаже живет ваш старый дядюшка!

— По крайней мере он никогда не был фашистом. Я уверена, что папа на него донес и что именно это их и поссорило, а не только плата за квартиру. И если теперь донесут на папу, то он это заслужил.

Она заплакала и не вытирала слез, струившихся по ее искаженному личику. Ларри боролся с желанием прижать ее к себе и утешить, когда послышался какой-то шум. Он вздрогнул:

— Это не он?

— Нет. Просто надо было укрепить дом после июльских бомбежек. Время от времени что-то трескается…

— Как вы думаете, сколько он еще простоит?

Она безразлично махнула рукой. Где-то тихо журчала вода, и Ларри казалось, что какие-то скрытые от людского взора потоки медленно подтачивают дом изнутри.

— Мне все равно. Если он рухнет на меня, будет даже лучше.

— Вы преувеличиваете, Домитилла, — рассердился Ларри. — Мне пора идти. Вот что я могу для вас сделать, если вы действительно хотите устроиться в военный госпиталь: завтра скажу вашему отцу, что это не гнездо разврата, как он себе представляет.

— Он вам не поверит, как не верит мне.

— Я скажу, что знаком с главным военным врачом, майором Хартманном, который проследит, чтобы вас направили к тяжело раненным, а не к выздоравливающим. Я смогу его убедить.

Она разочарованно посмотрела на него и подошла ближе.

— Я слышала, вы рассказывали папе о том, что ваш поэт влюбился в девушку, которую заключили в монастырь, потому что отец не мог дать ей приданого… Мне бы хотелось, чтобы вы влюбились в меня, как он.

— Вы слишком навязчивы, Домитилла, — с упреком ответил Ларри. — А теперь быстро положите фотографию туда, где ее прятал ваш отец.

Она кивнула и вышла из кухни. Он слышал, как открылась дверь, и движение в соседней комнате. Девушка вернулась, и он ошеломленно уставился на нее. Она сняла блузку и лифчик, и в молочно-белом свете кухни, как в холодном свете фотоателье, ясно видны были ее груди, казавшиеся в своем свободном и спокойном бесстыдстве как бы существующими отдельно от хрупкого торса и худых плеч, словно вылепленные из другого, более мягкого, тонкого и светящегося материала, как два цветка, случайно выросших на бесплодной земле. Он некоторое время потрясенно молчал, а потом воскликнул:

— Вот это да! В такой холод! Немедленно оденьтесь!

Она подошла и судорожно прижалась к нему. Сквозь китель он почувствовал ее горячую полную грудь и с трудом оторвался от девушки. Он повел себя глупо: ясно же было, что именно этим все и кончится. И он это предвидел! Она продолжала за него цепляться, и он был вынужден грубо ее оттолкнуть.

— Но что это… что это значит? — пробормотал он. — Знаю! Вы пытаетесь расставить мне ловушку, да? Я должен был догадаться.

Она отчаянно замотала головой, испустила смешанный с рыданиями стон и шагнула к нему.

— Но ты же такой, как все! Потрогай хотя бы мою грудь, она твоя, ты же хочешь! Если я уйду с тобой, она будет твоей на всю жизнь, только твоей…

Он медленно отступил к двери.

— Домитилла, вы сошли с ума! Я считал вас подростком, с которым плохо обращаются, а вы просто истеричка! Таким способом вы не заставите меня прийти к вам на помощь!

Он продолжал отступать, но она еще более решительно, чем в первый раз, встала между ним и дверью, словно желая отрезать ему путь к отступлению.

— Они все так делают, там, на улице! Ты же видел их на улице Портакаррезе или на Пиццофальконе — сидят на ступенях и предлагают себя солдатам за еду или пачку сигарет… «Хочешь красивую девушку, Джо?» — вот что я слышу каждый день… Мне надо дать тебе что-то, чтобы ты захотел забрать меня отсюда… Это так просто… — Она говорила бесцветным, невыразительным голосом, в котором слышались жестокие ноты.

Внезапно Ларри запаниковал:

— Оденьтесь и отойдите от двери! Дайте мне уйти, черт возьми!

— Нет, — пробормотала она, цепляясь за него.

Разозлившись, он вырвался и замахнулся. Его ладонь с размаху опустилась на исхудавшую щеку. Она дернулась, как зверь, остановленный пулей на бегу, и попыталась укусить его за руку.

— Почему… почему ты ведешь себя так же, как он… — проскулила она.

— В конце концов, может, он и прав. Вы лжете ему, как лжете мне, утверждая, что вас держат взаперти.

Она встала на колени и обняла его ноги.

— Тогда, на улице Монтеоливетто, я хотела убедиться, что ты мне нравишься. Ты шел так победно, так уверенно и спокойно рядом с отцом, скорчившимся над этими несчастными яйцами, как какая-то крестьянка! А этот его залатанный костюм… мне стало стыдно…

— Вы могли дорого за это заплатить! Вас могло убить этой бомбой!

Она подняла на него взгляд:

— Ты бываешь милым только тогда, когда думаешь о моей смерти.

Ее потерянный вид тронул Ларри, и он притянул девушку к себе. Она нежно взяла его за руки и приложила их к своей груди. Он поцеловал ее в шею. Тонкая радужная пленка грязи покрывала ее хрупкий затылок, а от темных густых волос исходил одуряющий запах. Внезапно она выскользнула из его объятий и сделала шаг в сторону, словно танцовщица.

— Нам будет лучше в спальне, чем на кухне, — сказала она.

Грациозно и гордо, словно уверенная в своей победе, она исчезла в коридоре. Он последовал за ней не сразу, прислушался. Журчание прекратилось, стояла полная тишина; ничего не опасаясь, он, в свою очередь, вышел в коридор.

— Доми… — позвал он, не видя девушки.

Имя застряло у него в горле. В мутном зеркале за россыпью темных пятен, словно двойник того, первого видения, появилась угрожающе знакомая фигура. Ларри почувствовал, как кровь отливает у него от лица. В этот момент из спальни выбежала Домитилла, победно размахивая ключами.

— Не пойти ли нам вниз? — предложила она радостно. — Сегодня дон Этторе в кафе, и там мы по крайней мере можем быть уверены, что…

Увидев парализованного ужасом Ларри, она не закончила фразу и замерла, как птица, подстреленная на лету. Потом попятилась, прикрывая грудь руками.

— Ну и ну, — произнес Ларри.

— Это все, что вы можете мне сказать? — прошипел Амброджио, наступая на него. — Мерзкий англичанишко, ростбиф поганый! Я был прав, не доверяя вам. Вы пользуетесь, негодяй, ситуацией, сложившейся в городе. Посылаете меня в порт улаживать ваши делишки, а сами лезете на мою дочь! Мерзость! Мерзость! А ты, шлюха, ступай оденься, мы с тобой после поговорим. Ты у меня отведаешь хлыста!

Адвокат стоял у входа, и в сумерках Ларри мог видеть только его силуэт. Ему показалось, что у Амброджио в руках что-то продолговатое, и он вынул табельный пистолет.

— Не валяйте дурака, Амброджио! — крикнул он, осторожно продвигаясь вперед по коридору. — Странная сложилась ситуация: сначала вы пишете письмо, в котором предлагаете мне свою дочь, как барышник скотину…

— Заткнись! Стой на месте!

— …И будто случайно, когда я пришел, чтобы узнать, хорошо ли все прошло и попадут ли мои деньги именно в мой карман, ваша дочь, следуя тактике своего отца, раздевается передо мной, хотя я ни о чем подобном ее не просил, и в этот самый момент появляетесь вы. Ловко подстроено! Значит, и в тот день она нарочно ворвалась в коридор в тот момент, когда я собирался уходить!

Амброджио издевательски рассмеялся:

— «Будто случайно», говорите вы. Вам просто не повезло, лейтенант, вините в этом ваши службы. Вы предупредили о моем приходе, и это сильно упростило дело. Все формальности были улажены быстро, очень быстро. Если бы не это, я сейчас бы еще торчал в порту.

«А все этот кретин Мерфи со своим неуемным рвением», — подумал Ларри.

Сделав несколько шагов вперед, он наконец смог рассмотреть, что в руке Амброджио Сальваро сжимал кинжал, кривой, как турецкая сабля. Впервые с начала войны Ларри почувствовал опасность. Он попытался вступить в переговоры.

— Вы хотели, чтобы я женился на ней, — с насмешкой бросил он. — Но она ничего не говорила о свадьбе, просто хотела, чтобы я с ней лег. К несчастью, Сальваро, вы плохо обучили малышку, потому что, пытаясь добиться моего согласия, она провоцировала меня. А теперь, если я выстрелю в вас, она будет свидетельствовать против меня в суде, не так ли? Домитилла, где вы? Оденьтесь, потому что из-за вашей глупости здесь может пролиться кровь.

Амброджио двинулся к Ларри.

— Жениться на ней, а не изнасиловать, — просвистел он с исказившимся от ярости лицом. — Здесь не так, как у вас, здесь пользуются девушкой только после того, как заключат договор с отцом.

Сказав это, адвокат бросился на молодого человека. Ларри увидел, как блеснула сталь, выстрелить не решился, но сумел увернуться от удара. Амброджио сильно толкнул его, и Ларри потерял равновесие. Пытаясь удержаться на ногах, он ухватился за провисшие, покрытые плесенью обои, которые разорвались, не замедлив его падения, и очутился на полу, придавленный всей тяжестью тела Амброджио, который навалился на него, ругаясь как сапожник. Ларри чувствовал его прерывистое зловонное дыхание и жесткую ткань костюма на своей щеке. Падая, он выронил револьвер. Он попытался перехватить руку Амброджио, сжимавшую кинжал, но, не имея точки опоры, не смог этого сделать и ощутил у своего горла холодную сталь.