Шесть серых гусей

Ларри нервно дернул себя за нос и подозвал официантку.

— Синьорина, не могли бы вы положить в этот пакет еще несколько яиц? Я вам заплачу еще двадцать лир.

— Два яйца на человека, я не могу дать больше…

— Нас должно было быть трое, с нами должна была прийти дочь этого господина, — сказал Ларри, кладя на стол сорок лир.

Девушка заколебалась.

— Хорошо, раз вы так просите, лейтенант, — почти застенчиво проговорила официантка и осторожно принесла еще два яйца.

— Надеюсь, ваша дочь любит яичницу, — сказал Ларри. Амброджио устало улыбнулся.

— Я давно не видел столько яиц, — прошептал он.

Воцарилось молчание, которое нарушал только звук далеких голосов.

— Коль скоро вы вспомнили о ней — заметьте, разговор начали вы, а не я, — мне бы не хотелось, чтобы вы обижались на письмо, полученное вами утром… Если бы вы знали, в каком положении оказался я… и она… Она хочет оставить меня. И я ее понимаю. Вы не представляете, какое трудное было у нее детство. Мать ее умерла, когда ей не было и двенадцати лет… А потом сразу началась война. Поэтому я, наверное, слишком стеснял ее свободу. Она считает, что я не разрешаю ей выходить на улицу, что я виноват в том, что в ее жизни не было молодых людей, что я незаконно держу ее под арестом… И все потому, что она хотела стать медсестрой в военном госпитале в Баньоли и ухаживать за ранеными союзниками… Это в пятнадцать лет, можете себе представить! Мне известно, что говорят о Баньоли и как раненые относятся к медсестрам! Я считаю, что не держу ее взаперти, но нет смысла ничего ей объяснять. Она злится на меня. Хуже, она меня презирает.

Он казался подавленным и говорил глухим, срывающимся голосом, которого Ларри прежде у него не слышал.

— Она думает, что во всем виноват я, — продолжил адвокат, — даже в смерти ее матери. Несчастье случилось в декабре, вечером, и может быть, именно поэтому каждую зиму на нее накатывает это… Я нанял грузовичок, чтобы перевезти на мебельный склад в Вомеро47, туда, наверх, привезенные из итальянских полярных экспедиций сувениры, которые смог выкупить… Не знаю, говорил ли я вам, — продолжал он, подняв голову, — но в тот период жизни я страстно увлекся полярными экспедициями герцога Савойского и Умберто Нобиле. Особенно исследованиями этого последнего и его знаменитыми дирижаблями. Имя Нобиле о чем-нибудь вам говорит?

Голос его понемногу окреп, лицо оживилось: теперь это был совсем другой человек.

— Да, немного, — ответил Ларри, удивившись, что беседует с Амброджио на столь необычную тему. — Мне было лет десять, когда он перелетел через Северный полюс. Я не думал, что вас это интересует.

— Интересует? Страстно увлекает, вы хотите сказать? Ведь Нобиле был родом из Лауро, маленького городка неподалеку отсюда, и мой отец только о нем и говорил. В 1928 году, когда я служил в армии, мне удалось получить место в экипаже корабля «Город Милан», который сопровождал вторую экспедицию Нобиле на дирижабле «Италия». Это намного лучше, чем Эритрея! Тогда я и увлекся Арктикой. Я находился рядом с тем местом, куда упал дирижабль и где разбили лагерь Нобиле и восемь его спутников… Об этом говорил весь мир… Они просидели семь недель в своей красной палатке, прежде чем их спас русский ледокол. Меня так захватила спасательная операция, что позже, в память о времени, проведенном на Шпицбергене, я выкупил — в то время я еще мог себе позволить подобные фантазии — часть оборудования экспедиции. В частности, кусок знаменитой палатки, который значит для меня столько же, сколько частица Креста Господня… В благодарность Нобиле подарил мне кольцо, которое я ношу не снимая, — добавил адвокат и показал Ларри перстень темного золота с выгравированной надписью «Италия. 1928».

Он прервал свой монолог, словно испугавшись, что официантка, небрежно вытиравшая тряпкой пыль с искусственных цветов на сервировочном столе, услышит его рассказ.

— Я спрашиваю себя, не эта ли красная палатка стала причиной моего несчастья, — продолжил он, понизив голос, когда девушка удалилась. — Все эти реликвии занимали слишком много места в квартире на Ривьера-ди-Кьяйя, которую вы видели. Надо ли говорить, что тогда она была хорошо обставлена. И вот я нанял грузовичок, куда мы погрузили все это барахло: палатку, колышки, снегоступы, части потерпевшей крушение гондолы и бог знает что еще…

Он замолчал, задумался и, казалось, еще больше осунулся. Официантка вышла из зала.

— Это случилось на углу улиц Бернини и Чимароза. Несколько деталей каркаса палатки были плохо закреплены и отвязались на повороте; я отвлекся и не заметил встречного грузовика. Удар пришелся прямо на жену. Она промучилась два дня и умерла. Я был в прострации. Вещи отвезли на склад хозяева автомобиля. Я проклял это место и приезжал туда с тех пор только один раз. Теперь одно имя Нобиле приводит меня в ужас.

Он снова замолчал. Его руки дрожали.

— Домитилла так меня и не простила. Тогда и начались наши раздоры. Я уверен, что именно из-за этого рокового дня она хочет уехать из дома. Поэтому, с легкомыслием, свойственным ее возрасту, она решила выйти замуж за первого офицера союзников, который встретится ей на пути. Если она ему понравится, конечно.

— Скажите вашей дочери, что я офицер только волею случая и войны. В мирное время я всего лишь скромный преподаватель литературы, поставивший себе целью написать биографию, которая не будет иметь успеха у покупателей. У меня нет ни связей, ни дома, ни состояния, и ваша дочь быстро разочаруется, поверьте мне. Так это она заставила вас написать это письмо? — спросил он, немного помолчав.

Амброджио колебался.

— В каком-то смысле да.

— В каком-то смысле мне это нравится больше, — бросил Ларри и продолжил: — Она даже не может утверждать, что видела меня!

— Я знаю ее привычки. Должно быть, она незаметно следила за вами и подслушивала. Вы очень хорошо говорите на нашем языке, и она скорее всего не упустила ни слова из нашего разговора. Она сказала мне, что слышала историю о вашем поэте и юной итальянке… Это письмо… она почти продиктовала мне его.

В его голосе зазвучали фальшивые нотки.

— Ваша беда в том, Сальваро, что вы всегда перегибаете палку, — сурово произнес Ларри.

— Не надо на меня за это сердиться, — грустно ответил тот. — Я не могу больше ни кормить ее, ни воспитывать. Для нее я неудачник, ничего не добившийся в жизни. Даже когда мне удается принести в дом еды (вот хотя бы эти яйца), она даже не притрагивается к пище, утверждая, что все это несъедобно. Весит она сейчас не больше сорока кило. А между тем… Вы представить себе не можете, как она красива! Не понимаю, откуда у меня такая дочь.

— Прекратите расхваливать товар, вы мне отвратительны! — сердито прервал его Ларри. — Я не намерен встречаться с вашей дочерью, ясно?

Он почти сорвался на крик, и встревоженная официантка просунула голову в дверь. Амброджио закрыл лицо руками.

— Отныне мы будем встречаться с вами не у вас дома, как и сегодня, — продолжал Ларри. — И нет нужды использовать в качестве посыльных маленьких чистильщиков сапог. Мне не нравится, когда за мной следят или ходят по пятам. В будущем вам следует просто опускать послания на мое имя в почтовый ящик.

Амброджио кивнул.

— Не спешите утверждать, что больше не переступите порога моего дома, — с тревогой сказал он, заметив, что Ларри собирается уходить. — Вчера мне посчастливилось встретить на лестнице дона Этторе, и, несмотря на наши разногласия, я позволил себе рассказать ему о ваших исследованиях, касающихся прежнего жильца. Он ответил, что с удовольствием примет вас и даже полагает, что у него есть кое-какие документы, которые могут быть вам интересны.

Бегающий взгляд и торопливая речь адвоката ясно показывали Ларри, что тот придумал все от начала до конца и разыгрывал свою последнюю карту, чтобы убедить его вернуться на Ривьера-ди-Кьяйя. В этом настойчивом желании представить ему свою дочь было что-то патетическое и трогательное.

— Для того чтобы встретиться с доном Этторе Креспи, вы мне не нужны, — сухо ответил Ларри, стараясь не поддаваться эмоциям. — И если я решу переступить порог его дома, вас об этом никто предупреждать не будет. Напротив, от вас мне требуются только информация, которую вы, полицейский осведомитель, должны для меня добывать. Американцы, судя по всему, сидят на мели так же, как и мы, я долго искал способ заплатить вам и подумал вот о чем. Насколько я могу судить, общественный транспорт в Неаполе почти не работает… Сколько надо времени, чтобы дойти пешком от Пьедигротга до Меркато?

— Больше часа, это точно… Что касается транспорта… Разве вы не заметили, что трамваи стоят?

— Послушайте, так случилось, что я владею маленьким «фиатом-тополино», который велел доставить сюда из Палермо. Как вы думаете, я смогу получить здесь за него хорошую цену?

Амброджио внимательно посмотрел на собеседника. Учуяв выгодное дельце, он сменил тон и деловито спросил:

— Машина на ходу?

— В прекрасном состоянии. Бумаги в порядке. Шины довоенные, почти новые.

Адвокат смотрел на меню в рамочке с таким выражением, словно теперь мог заказать себе все, что угодно.

— Это и в самом деле редкий товар, особенно теперь, когда снова выдают карточки на бензин… Я мог бы узнать цену, честную цену, скажем так. Минимум пятьдесят тысяч, может, больше…

— Предположим, я поручу эту сделку вам: сколько процентов комиссионных вы запросите?

Амброджио быстро заморгал.

— Это будет зависеть от цены, за которую мне удастся продать автомобиль, — уверенно ответил он.

Он и в самом деле преобразился, расправил плечи, глаза его оживленно заблестели.

— Я могу также заняться административными формальностями, крайне скучными и обременительными, — добавил он.

— Сколько они займут времени?

— Как минимум целый день, особенно если в сделке участвуют военные. Машину надо будет продать прямо в порту, — уточнил он. — В городе не пройдет и часа, как ее украдут.

Он бросил взгляд на дверь и нагнулся к Ларри.

— Мы могли бы вообще не оформлять никаких бумаг… — понизив голос, произнес адвокат. — Машина прибыла из Палермо, таможенные сборы платить не надо… Все шито-крыто. Покупатель сам всем займется, никаких налогов, и вы получите на двадцать тысяч лир больше.

— Ах вот как! — возмутился Ларри. — Натура берет свое! Я целыми днями борюсь с разными жуликами, а вы мне что предлагаете?! И речи об этом быть не может. Я требую, чтобы все было законно. Я даю вам десять процентов комиссионных, но только в том случае, если договор будет оформлен по всем правилам!

— А если мне удастся получить за нее больше семидесяти тысяч?

— Это увеличит сумму ваших комиссионных, но я не хочу никаких «левых денег», понятно?

Амброджио состроил неодобрительную гримасу, словно все сказанное Ларри глубоко противоречило его принципам.

— Хорошо, — неохотно согласился он.

— Автомобиль прибывает в понедельник на борту «Герцогини Бедфордской». Я передам в комендатуру порта копии документов, необходимых для заключения сделки. Вы принесете их мне вместе с деньгами. Я предупрежу союзные власти, что у меня будет посредник, но доверенности вам не дам.

— Я получу около семи тысяч, — успокоился Амброджио. — Да, это изменит всю мою жизнь! Взамен я дам вам сведения!

— Я на это рассчитываю, — сказал Ларри.

Они встали. Маленькая официантка тайком посматривала на них, и Ларри не смог уйти просто так. Обведя широким жестом картинки с видами Везувия, он сказал, улыбаясь:

— Хорошо еще, что сейчас ведет себя тихо. Только мирный дымок над вершиной…

— Да, это счастье. Судьба и так нас не пощадила, — тем же тоном ответила официантка. — Я помню извержение тридцать третьего года, мне было тогда четыре…

— А я помню извержение двадцать девятого. Мне было немного больше, — ответил Амброджио игриво.

Он словно стал другим человеком и даже улыбнулся девушке, когда та принесла ему пакет для яиц.

Они вышли из переулка на широкий, оживленный и шумный перекресток улиц Медина и Сан-Феличе. Амброджио, сгорбившись, осторожно шел рядом с Ларри, всем телом защищая свое сокровище от спешащей толпы.

— Мое первое поручение: постарайтесь проследить за развитием событий в Монтекассино, — вполголоса говорил Ларри. — Этот заказ на ящики ничего мне не говорит. Нельзя допустить, чтобы Кессельринг48 воспользовался отступлением, чтобы вывезти сокровища из монастыря…

Кто-то толкнул Амброджио, он оступился и чуть не уронил яйца.

— Осторожнее! Что скажет ваша дочь!

Амброджио рассмеялся своим дребезжащим смехом, как будто то, что Ларри заговорил о его дочери чуть более тепло, радовало его не меньше, чем обещание комиссионных.

— Когда в последний раз я видел итальянца с яйцами, — сказал он, — это были тухлые яйца, и он нес их, чтобы метать в портрет Муссолини.

— А вы присутствовали при его аресте?

— Я осыпал его оскорблениями. Я верил в фашизм, знаете ли, верил, что он сможет разбудить и возвысить Италию. Когда мы взяли Аддис-Абебу, я вместе со всеми вышел на улицу. Я сделал все, чтобы меня туда не послали, но плакал от счастья! Я вырезал фотографию Клары Петаччи и поместил ее в свой маленький пантеон рядом с Нобиле и Бадольо. Видите большое здание почты? До тринадцатого сентября на ее фасаде красовался огромный плакат с портретом дуче, но яйца были большой редкостью, и нельзя было даже подумать о том, чтобы…

Ларри не сразу понял, почему стена из серого мрамора, на которую показывал Амброджио, вдруг начала рассыпаться. В то же мгновение спускавшаяся вниз улица Монтеоливетто словно выпрямилась и, подобно лестнице Иакова, устремилась к небу, ставшему вдруг мутным и сероватым, как стены Кастель-дель-Ово. Все произошло стремительно, и Ларри, вспоминая потом те события, был уверен, что здание почты рухнуло, прежде чем он услышал взрыв. Тот был настолько силен, что, как показалось Ларри, его подняло в воздух, со всего маху швырнуло на землю, и он на несколько минут потерял сознание. Когда он пришел в себя, то увидел, что лежит посреди улицы в пыли, и эта едкая пыль мешает ему дышать. Он встал, спотыкаясь, и инстинктивно укрылся под стеной. Лежавшие вокруг него тела были покрыты сероватым саваном, словно пеплом Помпеи. «Terremoto! Terremoto!»49 — кричала где-то рядом с ним обезумевшая от ужаса женщина. Ему тоже захотелось кричать, но из горла не выходило ни звука. В насыщенном пылью воздухе, задевая его, сновали призрачные фигуры людей, воздевавших к черному небу руки в вечном жесте мольбы и гнева. Пыльная мантия закрыла небо, и наступили сумерки. Неожиданно он замер. Одна из теней, единственная, сохранившая спокойствие в этом хаосе, вдруг показалась ему похожей на силуэт, который он недавно видел в мертвенно-бледном отблеске зеркала. В полумраке он смог разглядеть ту же осторожную походку, ту же грациозность движений, ту же копну кудрявых черных волос. Казалось, фигура танцует на развалинах в залитом молочно-белым светом мире, в котором отсутствует сила тяжести.

Он резко обернулся.

— Вы, случайно, не… — начал он.

Но она уже исчезла в объятой ужасом толпе. Он не сразу вспомнил, где находится. Пыль постепенно оседала. Вдали, на фоне светло-голубого чистого неба снова стали видны склоны вулкана с вздымающимся маленьким султаном дыма, о котором он говорил с официанткой, похожим на пышное и безобидное кучевое облако: мирный прелестный пейзаж. Тут он вспомнил об Амброджио. Господи! Куда он делся?

Он посмотрел по сторонам. В нескольких шагах от него адвокат, стоя на коленях, разговаривал сам с собой. Его пиджак был покрыт вязким желе, состоявшим из смеси яичного белка и пыли. Он дрожал.

— Разбились все, — прошептал он подошедшему Ларри. Он говорил обреченным тоном человека, которому судьбой было не дано даже донести до дома пакет с яйцами.

— Бомба на почте! — крикнул кто-то.

— Вы думаете, это бомба? — спросил Ларри.

— Конечно! Я знаю, как это бывает. Пятьсот килограммов, никак не меньше. Я слышал, что такая же взорвалась в июле в Пьедигротте. Бывшие союзники, отступая, оставили после себя много сюрпризов. Теперь нам придется с этим жить.

Его голос заглушил грохот танкеток, прокладывавших себе путь сквозь развалины. В самом начале улицы Монтеоливетто, которая снова, как и прежде, плавно уходила вниз, стоял плакат, на котором было написано по-английски: «Не забудьте включить сигнал поворота», который тяжелая машина мимоходом смяла. Амброджио шел рядом с Ларри, опустив глаза и слегка расставив руки, словно он все еще нес свой драгоценный груз. Перед тем как подойти к расположенным в центре города кафе, он попытался стряхнуть с костюма пыль, стараясь, как показалось Ларри, придать своей внешности хоть немного респектабельности.

— Вы обязательно сможете найти еще яиц теперь, когда у вас есть деньги, — сочувственным тоном сказал Ларри. — В этой чертовой стране еще остались курятники!

Амброджио вздохнул.

— О прибытии машины предупредите меня накануне, — коротко попросил он.

— Надеюсь, ваш покупатель окажется человеком более серьезным, чем тот тип в траттории!

Адвокат не ответил и ушел не попрощавшись. Ларри смотрел, как он удаляется в сторону площади Муниципио вместе с успокоившейся толпой, напоминавшей ему сейчас воды залива, по которому только что прокатился смерч. Ларри вновь вспомнил о странной фигуре в полумраке. Он дорого бы дал за то, чтобы узнать, увидит ли еще Амброджио свою дочь или же таинственная «пленница» покинула ненавистного отца навсегда.

4

«250, Ривьера-ди-Кьяйя 4 декабря

Господин лейтенант Ларри!

Отец сказал мне, что Вы не хотите меня видеть. Вы меня и тогда не видели, но я, спрятавшись в тени, смогла как следует Вас рассмотреть. И все слышала. Мне нравится Ваш голос. У Вас такой милый английский акцент, как в кино… Вы говорили о поэзии, и отец сказал, что знает «Бесконечность» наизусть. Это, конечно, неправда, как и все, что говорит папа. А я знаю много стихотворений Леопарди, «Вечер праздничного дня» и — всего — «К Сильвии». Я также знаю, что где-то в доме есть письмо жены того поэта, о котором Вы с папой говорили: дон Этторе Креспи (он живет на втором этаже) показал мне его, когда я призналась, что читаю стихи. Я знаю все, что может сказать Вам папа, если Вы будете иметь с ним дело: все его комбинации крутятся вокруг цифры «три», даже в лото. Когда у него есть какая-нибудь информация, он делит ее на три сообщения, чтобы получить три обеда, три пакета соли или три пачки «Кэмела», которые продает за тройную цену. То же будет и с «тополино», о котором он мне рассказал: он возьмет втрое больше, чем десять процентов, особенно если все шины целы. Будь моя воля, я продала бы ему автомобиль с тремя шинами, чтобы у него потом были неприятности! Конечно, я шучу, но я презираю отца за это и за многое другое. Вам же, я чувствую, можно верить.

Скажу Вам истинную правду: это я попросила папу написать то письмо (он только изложил мои мысли на хорошем итальянском). Все, что он мог сказать Вам обо мне, — правда: я хочу от него уехать и уверена, что могу быть счастлива с Вами. Он говорил мне, что Вы всего лишь резервист, что у Вас нет дома в Англии, но это не важно, всегда можно устроиться, а я разделю с Вами все, что может с нами случиться. Я видела, что Вы не носите обручального кольца, а мне только что исполнилось шестнадцать, я в том возрасте, когда можно уехать с кем хочешь.

Даже если Вы откажетесь, я очень хочу, чтобы Вы сохранили добрые воспоминания обо мне, поэтому я готова показать Вам материалы (фотографию), которые отец собирался Вам отдать, получив комиссионные за «тополино». Послезавтра, в понедельник, он отправится в порт и пробудет там всю вторую половину дня, подготавливая автомобиль к выгрузке, о чем Вы его и просили. Поэтому я думаю, что это благоприятный момент для того, чтобы показать Вам не только фотографию, но и письмо, принадлежащее дону Этторе (у меня есть ключ от его квартиры, и он ничего не узнает).

Приходите в три часа дня к черному ходу во дворе справа.

С глубоким уважением, преданная Вам Домитилла Сальваро».

Ларри в очередной раз сложил тонкий лист бумаги и вернулся на скамейку. Письмо было отправлено позавчера, но в почтовом ящике оказалось только сегодня. Было четыре часа пополудни, а он все никак не мог решиться перейти улицу. Впервые за много дней было пасмурно; унылые фасады со слепыми окнами вдоль разоренного и пустынного парка источали такой могильный холод и выглядели так тоскливо, что он счел это дурным предзнаменованием. Он предчувствовал ловушку. Было в этом двойном листке бумаги что-то тревожное и в то же время интригующее: несмотря на неловкий пока еще синтаксис, письмо писала плутовка, которая делала все, чтобы вынудить его отказаться от намерения никогда не переступать порог известного дома на Ривьера-ди-Кьяйя. Желание соблазнить, воспоминания о взглядах, которыми они обменялись (да было ли это?) в полумраке, полудетский шантаж, намек на таинственные «материалы», неоднократное упоминание о своем желании вырваться из «тюрьмы», неуклюжая, как ему казалось, попытка возбудить его любопытство, привлекая доказательством существования некоего документа, касавшегося судьбы семейства Шелли! Набор способов, которыми она пыталась привлечь его, был настолько полон, что он поначалу подумал, не сам ли Амброджио предложил ей, в качестве последнего средства, написать еще одно письмо. В этом послании сквозило какое-то упрямство отчаяния, которое могло исходить только от него.

Ларри тяжело поднялся с мраморной скамьи, на которой они с Полом сидели в ту памятную ночь, и сделал несколько неуверенных шагов вдоль решетки парка. Потом разорвал письмо на мелкие кусочки и тщательно закопал в мусорной куче рядом с аквариумом. Под серым зимним небом пальмы выглядели нелепо и неуместно, и это странное впечатление усиливало его тревогу: похоже, его действительно ждет ловушка. Ему показалось, что он слышит голос Пола, призывающий к осторожности. «Твое любопытство тебя погубит», — сказал бы он, если бы мог видеть его сейчас. «И был бы прав, — подумал Ларри. — Но как ему объяснить, что истинная цель моего присутствия здесь — желание удовлетворить мое любопытство и успокоиться? Под предлогом того, чтобы отругать Домитиллу за ее письмо (в этой семейке все любят писать письма), я смогу увидеть лицо, носящее столь необычное имя, и реального человека, который стоит за мелькнувшим в зеркале силуэтом. А потом, ласково отчитав ее и расставив все точки над i (как я поступил с ее отцом), уйду, посоветовав никому не рассказывать о моем визите». Он прошелся вдоль решетки. Ну, чем он рискует? Перед уходом из отдела он позвонил лейтенанту Симмонсу, дежурившему в порту. Тот подтвердил, что «Герцогиня Бедфордская» недавно пришвартовалась и что какой-то итальянец, пришедший от имени Ларри, предъявил пропуск и ждет, когда судно разгрузят, а выгрузка продлится до позднего вечера, потому что на рассвете корабль должен отплыть в Палермо. Времени у Ларри, таким образом, было предостаточно. И потом, в конце концов, она предлагала ему какие-то сведения, и, желая получить их, он просто выполняет свои служебные обязанности!

С бьющимся сердцем Ларри перешел через улицу. Убогие занавески загораживали окна привратницкой под сводом ворот, выбоины мостовой заполняла стоячая вода, тускло блестевшая в свинцовом свете, пробивавшемся со двора.

Он направился к черному ходу. В темном колодце лестничного проема не было ничего от поблекшей роскоши парадной лестницы. Шаткие ступени освещались только узкими запыленными окошками, выходившими на тихую площадь Сан-Паскуале. Ларри осторожно миновал площадку второго этажа и медленно поднялся на третий. На верхней ступеньке он споткнулся, ухватился за перила и, прежде чем тихонько постучать в дверь, подождал, пока утихнет сердцебиение.

Дверь немедленно открылась, и молодые люди оказались лицом к лицу. Словно удивившись своей обоюдной храбрости, они на миг застыли в неподвижности, молча рассматривая друг друга. Потом девушка отступила, пропуская Ларри в квартиру. Он вошел в слабо освещенную кухню, казавшуюся такой же убогой и запущенной, как та часть квартиры, которую он видел на прошлой неделе.

— Он действительно ушел? — спросил он вполголоса.

Она кивнула. Повисло молчание. Она застенчиво и испуганно смотрела под ноги. В ее позе не было ни самонадеянности, ни развязности, которых он так опасался.

— Вы… вы ждали за дверью? — спросил он взволнованно. — Я не слышал шагов…

— Я видела, как вы идете через двор, — ответила она. Она подняла голову и смотрела прямо на него, и Ларри смог наконец как следует рассмотреть лицо той, что мелькнула грациозным видением. Он почувствовал разочарование, смешанное с непреодолимым влечением: именно эти противоречивые чувства он и ожидал испытать. Девушка в самом деле была красива, с изящно очерченными бровями над темными, как и волосы, глазами, и хотя на вид ей нельзя было дать больше шестнадцати, в ней не было ничего от свежести девочки-подростка. Казалось, что она уже все пережила, глубокая усталость исказила чистые черты ее лица, проложила тени под глазами и лишила кожу юной чистоты.

— Вы тогда меня очень удивили и испугали, — сказал он. — Возможно, виновато зеркало, но мне почудилось, что в полумраке внезапно возникло… какое-то видение… Как встреча во сне…

Она шаловливо усмехнулась и весело спросила:

— Или как в замке с привидениями?

Он кивнул. «Почему бы и нет, — подумал он. — Мы в доме Мэри Шелли, ей бы это понравилось».

— Может, вы и видели мое отражение, — продолжала девушка, — но в тот день я не хотела быть замеченной! Напротив, я хотела спрятаться, чтобы рассмотреть и послушать вас, когда вы не знаете о моем присутствии. Мне это не удалось.

Ларри решился развить успех.

— А когда взорвалась бомба, вы тоже играли в привидение, не так ли? — спросил он.

Она бросила на него злой взгляд, но глаза ее в ту же минуту подернулись дымкой удивления.

— Вы и тогда хотели остаться незамеченной?

Она небрежно махнула рукой:

— В тот день это был не просто сон, а кошмар…

— Так это были вы? — настаивал Ларри.

Она вновь издала сдержанный смешок, очень похожий на признание.

— Вы слишком любопытны, — произнесла она, снова опуская голову.

— Когда взорвалась бомба, вы, наверное, испугались за отца!

Она нахмурилась:

— Наоборот, в какой-то момент меня охватила безумная надежда на то, что он больше не встанет. Я была в отчаянии, когда он поднялся и пошел прочь, покрытый пылью и яичными желтками, точно клоун… Нет, если я и испугалась, то только за вас. Я чуть не бросилась вам на помощь, едва не наклонилась, чтобы помочь подняться. Я бы так и сделала, если бы рядом не было отца…

Он только пожал плечами:

— Ваш отец считает, что вы сердитесь на него, потому что чувствуете себя здесь пленницей. Но, кажется, это неправда: стоит ему отвернуться, как вы убегаете!

— Бывает, — ответила она, едва заметно улыбаясь. — В тот день, когда на почте взорвалась бомба, я просто хотела убедиться, что не ошиблась в вас.

— Как давно вы следите за мной? — живо спросил Ларри. — И как вы узнали, где меня искать?

Девушка состроила насмешливую гримасу.

— Некоторые посланцы отца служат и мне…

— Да-да, понимаю. Название траттории вы узнали у мальчишки…

— Вы так встревожились, увидев ее, — сказала она, давясь смехом, как маленькая девчонка. — Я никогда не решилась бы туда войти! Увидев, как храбро вы шли по этим отвратительным переулкам, я убедилась в том, что хочу написать вам еще раз.

Испытывая неловкость, Ларри сел на табурет, который Амброджио приносил в гостиную в прошлый понедельник.

— Поговорим об этих письмах, синьорина, — произнес он укоризненно. — Два за неделю, и все об одном и том же — это слишком много. Поэтому мне придется повторить вам все (правда, в более мягкой форме), что я говорил вашему отцу: не стоило их мне писать, потому что это лишено всякого смысла. Вы сами прекрасно знаете, что мы почти не видели друг друга, и понимаете, что и речи не может идти о том, чтобы между нами возникла любовная связь, даже если мне очень хочется поверить, что вы имеете все основания желать уехать от этого человека и из этого города.

Он старался говорить спокойно и рассудительно, не повышая голоса, словно объяснял трудный урок невнимательному ученику. На лице девушки читалось глубокое разочарование.

— Но если вы не хотите забрать меня отсюда, тогда для чего вы пришли? — спросила она.

— Для того, чтобы ознакомиться с документом, о котором вы говорили! Я провожу расследование о местах, где прячут произведения искусства, и мне необходимо увидеть его как можно скорее! Я говорю: как можно скорее, поскольку не желаю оставаться в этой квартире ни одной лишней минуты.

Облокотясь на кухонный стол, она глубоко вздохнула.

— И все же я была права, отправив вам это письмо, потому что вы здесь, я вижу вас, слышу ваш голос, и это, как ничто другое, укрепляет мою уверенность в том, что я в вас не ошиблась… Вы человек, с которым я хочу жить, лейтенант, умоляю вас, поверьте мне…

— Не начинайте все сначала, — проговорил он, не повышая голоса. — Разве отец не передал вам, как я отнесся к вашему посланию?

— Нашему посланию, — вновь уточнила она. — Мы писали его вместе, и это единственное, что я делала в полном согласии с ним. Именно тогда, когда я узнала, как вы к нему отнеслись, я решила написать еще одно, своими собственными словами, но с той же мыслью в голове и с той же целью: уехать с вами отсюда, и как можно скорее.

Она произнесла последние слова так решительно, что Ларри встал.

— Почему вы хотите уехать со мной? Это совершенно невозможно! Я никогда не слышал подобной нелепицы! Я вас не знаю, я не влюблен в вас, но даже если бы и был влюблен, это ничего бы не изменило: я солдат, неизвестно, как долго еще продлится эта война, и в любом случае мне не на что вас содержать у меня на родине.