Шесть серых гусей

— Не так уж трудно найти немного радости в этой жизни, — сказала она. — Тогда на все начинаешь смотреть проще. Поверь, все будет казаться легким потом, когда я стану вспоминать о том, что пережила. Я не буду стеснять тебя, когда мы будем жить вместе, надоедать тебе, следить за тобой. Ты сможешь поступать как Шелли.

— Я уже похож на него; только у меня нет его гениальности, но гораздо больше неприятностей, — проворчал Ларри.

— Почему? У тебя есть женщины, кроме меня? — живо спросила она.

Он рассмеялся:

— Видишь, ты уже начала!

— Прости… Я же сидела в тюрьме, как та итальяночка, о которой ты рассказывал моему отцу… Как ее звали?

— Эмилия. Эмилия Вивиани.

— Я тоже ждала прекрасного англичанина, который помог бы мне освободиться…

Она снова подошла и прижалась к нему головой. Запах ее волос ударил ему в нос.

— Я хочу, чтобы тебе было хорошо со мной, обещаю, что не буду больше так глупо шутить, как с этим капканом. Но я так и не поняла, правильно ли поступила, отдав тебе это письмо. У тебя был такой… грустный вид.

Ларри ласково отодвинулся.

— Я убежден, что это письмо передал твоему отцу тот же человек, который принес фотографию грузовика с картинами перед монастырем Монтекассино.

Она слегка наклонила голову.

— Ты говоришь о вчерашней фотографии?

— Да. Ты не знаешь, кто это мог быть? Он никогда не говорил тебе о ком-то, кто работает на заводе по производству соков под горой, на которой стоит аббатство?

— Нет, уверяю тебя… Я так хотела бы помочь тебе, — прибавила она с нежностью.

Она снова обняла его, а он продолжал расспрашивать:

— Тот монах, к которому ездил твой отец… Жаль, что ты не помнишь его имени! Вечером, когда вернешься домой, попробуй поискать, нет ли где-нибудь других бумаг, относящихся к этой эпохе… Может быть, информатор твоего отца при неизвестных нам обстоятельствах наткнулся на документы, которые доверили аббатству? Я знаю, что в это убежище, казавшееся многим неприступным, были свезены не только картины, но и архивы, среди которых рукописные фонды, имеющие отношение к английским поэтам, которые путешествовали по Европе и особо любили Италию. Это письмо не единственное… Оно было частью целого собрания.

Она растерянно взмахнула руками:

— Если бы в квартире были другие бумаги, я бы о них знала!

— А тайник? Фальшивая дверь? Как раз для того, чтобы ты не могла найти…

Она пожала плечами.

— Поверь, не осталось ничего, — сказала она тоном, в котором слышались одновременно покорность судьбе и беспечность, словно в глубине души она радовалась тому, что у нее ничего нет.

Ларри не смог сдержать улыбки.

— На самом деле я боюсь, что Амброджио был частью подпольной сети. Можно предположить, что кто-то имеет доступ в аббатство и походя стащил письмо, которое спрятать гораздо проще, чем картину! Он попросил твоего отца сбыть его, подобно лекарству или тросу, которыми я недавно занимался. Боюсь, как бы картинами уже не занялись немцы, потому что они не из тех, кто ждет зимы, чтобы перевозить их без упаковки на грузовиках, как на той фотографии. В тот день, когда взорвалась бомба, твой отец рассказал мне историю о ящиках, которая о многом говорит, как мне кажется. Сейчас картины уже упакованы.

Домитилла отошла на несколько шагов, потом вернулась с озадаченным видом.

— Я не понимаю, как он смог так быстро отыскать именно те бумаги, которые больше всего тебя интересуют! Он познакомился с тобой совсем недавно… Аббатство не магазин, в котором выбирают товар с доставкой на дом!

— Мне представляется, что дело было так: когда он узнал (не знаю, от кого) о существовании архива, спрятанного в Монтекассино, он прежде всего подумал о Креспи и приберег эту информацию до лучших дней; потом он встретил меня, выяснил, что я этим интересуюсь, и предупредил своих сообщников, что рыбка клюнула.

Она хихикнула, но потом задумалась и спросила:

— А что это за история с гусями? Я вспомнила о ней сегодня ночью. Что он хотел этим сказать? «Шесть серых гусей…» — повторила она, словно детскую считалку.

— Похоже на тайное послание, — задумчиво прошептал Ларри. — Не знаешь, на что он намекал? В этих трех словах есть смысл, черт возьми…

— Конечно, синьор, но я слишком хочу спать, чтобы его искать.

Она подавила зевок и внезапно, как уставшая козочка, вытянулась на сероватом пыльном пуху рядом со связкой палаточных кольев.

— Раз ты не хочешь идти в каноэ, я немного посоплю носом, — объяснила она, даже не пытаясь уложить его рядом с собой. — Я так мало спала ночью… У нас ведь еще есть время? Как у всех военных, у тебя должен быть будильник в голове, ты меня разбудишь…

Он не успел ответить, как она заснула, завернувшись в шкуру, словно обнимая плюшевого мишку. Он нежно погладил ее по голове, а она в ответ заурчала, как довольный зверек. Потом вздохнула, словно уже видела сон. Ее радостное и спокойное лицо плыло, как светлячок, над этим скопищем застывших предметов, которые, казалось, были насквозь пропитаны безмолвием Арктики. Он тоже лег на какую-то циновку, закрыл глаза и постарался заснуть хотя бы на несколько минут. На сероватой поверхности оконного стекла играл неясный отблеск лампы, и слова, написанные Мэри Шелли, кружились перед его мысленным взором подобно извилистой погребальной процессии. «Несчастный младенец умер…» УМЕР. Он поднялся и посмотрел на Домитиллу. Она повернулась на бок, и за копной ее темных волос он не мог видеть ее лица. Долго-долго смотрел он на нее. Как объяснить ей, что между ними никогда ничего не может быть? Каждая проведенная рядом с ней минута, каждый намек на семейное счастье, каждая мечта о будущем, в котором она обещала подчиниться всем его желаниям и планам, только убеждали его в собственной правоте. А как бы он представил ее Полу? Как бы друг посмотрел на него? Может, сейчас он совершает самую большую ошибку в своей жизни. Найдет ли он когда-нибудь другую женщину, готовую спасти от неминуемой смерти и отдаться ему с таким пылом и восторгом? А если найдет, будет ли она хоть на четверть так же красива, будет ли ее грудь хоть на одну десятую часть так полна и великолепна? Но почему случилось, что она, сама того не ведая, принесла человеку, которого решила полюбить, письмо, содержание которого причинило ему невыносимую боль? Она не подозревала — откуда она могла знать? — как подействуют на него эти несколько слов. Девушка перевернулась на спину, и он подумал, что не уверен, что она понравилась бы Шелли. «Пусть ее вымоют в ванне или фонтане, причешут, надушат, выщиплют лишние волосы, сделают маникюр, — приказал бы он. — Пусть она предстанет передо мной нимфой на ложе из мха, а не дикой лесной дриадой». Домитилла захрапела. Господи, да она разбудила бы весь Оксфордшир! Все эти мирные и живописные окрестности Оксфорда, тянущиеся вдоль реки, и саму реку, светлую или черную в зависимости от погоды, медленную реку… стоячую воду…

«…Почему, ну почему я выбрал окрестности Уоллингфорда, где ни разу не был? Почему? Было столько других мест, где я знал каждую травинку на берегу. Может быть, хотелось разнообразия, может, надоели луга вокруг Эбингдона и прилегавшие к ним рощи, где каждое воскресенье после полудня появлялось столько клетчатых скатертей и корзин для пикников, что исчезало ощущение того, что ты находишься за городом. По воскресеньям, с тех пор, как Джером К. Джером написал свой проклятый роман и кататься по Темзе на лодках вошло в моду, все приезжали туда семьями из Оксфорда, Нортхэмптона и Лондона целыми поездами! Уоллингфорд, где было хуже с транспортом, притягивал гораздо меньше народа, а берега там внушали доверие; сразу после постройки шлюза их укрепили, и ниже Бэзилдон-парка поверху шла дорога, с которой все время было видно реку. Пологие холмы, на которых паслись белые козочки, были живописны и кокетливы и, словно драгоценная рама, обрамляли извивы реки, по которой плыли длинные узкие лодки, раскрашенные в яркие цвета. „Игрушки!“ — радостно закричала Элис, показывая на них ручкой. Игрушки. Несмотря на то что утренний туман все еще окутывал вокзал в Оксфорде — вокзал на Хайуэйк-стрит, тот, с которого мы всегда ездили за город, — Одри процитировала народную примету, которую я помню до сих пор: „Серый туман на рассвете предвещает теплый день“.

В поезде мы пели, Одри, Элис и я. Мы продолжали петь и тогда, когда паровозик остановился и мы пошли по июньской жаре к рощице, за которой, если верить карте, должна была находиться река. Я нес ивовую корзину. Элис отказалась садиться в коляску и топала между нами. Реки видно не было, но мы слышали плеск воды, разговоры гребцов и хлопанье крыльев птиц. «Кажется, здесь болотце, не обозначенное на карте», — сказала вдруг Одри. Я и сам только что почувствовал, что земля под ногами стала пористой, как губка, и взял Элис за руку. Одри везла коляску и отстала от нас шагов на тридцать. Она окликнула меня, казалось, ей хотелось повернуть назад, но сквозь деревья уже поблескивала вода, и я помню, как сказал ей: «Присмотри за малышкой, я пойду проверю, сможем ли мы устроить пикник на берегу». Я отпустил ручку девочки и спустился к воде. Течения почти не было, что совершенно нормально ниже шлюза. Я нашел симпатичное местечко под кустами беспорядочно разросшегося орешника, с облегчением поставил тяжелую корзину и начал раскладывать на траве ее содержимое с чувством приятной свободы, которое испытываешь июньским утром в живописном месте, словно сошедшем с картин Гейнсборо. Я не видел Одри, но слышал, как она спросила меня из-за деревьев, взял ли я соус для салата. Вскоре она появилась, на ходу разворачивая скатерть, которую везла на коляске.

— Мне жаль, что я забыла соус, — сказала она мне. — Но после того, как в прошлый раз Элис его пролила…

Может быть, меня удивила ее беспечность? Но вдруг я крикнул:

— А где наша малышка?

Одри бросилась ко мне:

— Она сказала: «Я пойду с папой!»

Я никогда не забуду лица Одри. Она побелела как простыня. Ребенка нигде не было видно. Мы звали изо всех сил — я до сих пор слышу голос Одри, сдавленный тревогой, — и бегали в траве по лугу. Потом вернулись назад по той тропинке, где заметили воду. И только тогда я с ужасом понял, что мы шли вдоль маленького болотца, которое можно было обнаружить только по пучкам тростника да редким пузырькам, поднимавшимся со дна зеленоватых луж. Из-за высокой травы выглядывала старая полузатонувшая лодка. «Элис! Элис! — звали мы. — Элис, прошу тебя…» На берегу тоже не было никаких следов. Тогда-то я наконец понял, что означают слова «ломать руки». Наша тревога передалась и природе, даже птицы смолкли. Пассажиры одной из лодок радостно махали нам; они, должно быть, приняли нас за сумасшедших, бегавших вокруг того, что было для них просто болотцем… Потом из Уоллингфорда прибыли пожарные в огромных резиновых сапогах, вызванные пассажирами другой лодки, до которых нам удалось докричаться. Вода не доходила им даже до колен, и это придало мне сил, но Одри отнимала у меня последние крохи надежды. Она цеплялась за мужчин и кричала: «Она была здесь, она была с нами!» Один из пожарных раздраженно ответил: «Да, миссис, так это и бывает. Всегда есть минута до того, как…»»

Раздался пронзительный крик, отозвавшийся эхом, как в подземном лабиринте. Он знал, что это за крик.

Он проснулся весь в поту: да, он слышал этот крик раньше. Так резко и надрывно кричала Одри, не желавшая понять и принять то, что произошло. Крик перешел в долгий отчаянный стон, который пытались унять констебли, пока он сидел под деревом, не находя в себе сил даже плакать. Элис нашли гораздо позже, лежащей на животе под двумя футами воды, с ряской в белокурых волосах. Тогда, прежде чем сообщить об этом Одри, приехавший на место врач дал ей сильное успокоительное.

Воспоминания ожили в нем с такой силой, что заболела грудь, словно его пронзил моржовый клык, висевший над ним на стене. В нескольких шагах от него спала Домитилла, свернувшись калачиком, как охотничья собака. Она перестала храпеть, но теперь бессвязно и неразборчиво бормотала что-то. Удивительно, какое количество тонких и разнообразных звуков издавала она во сне, словно спрятавшаяся в норе лисица. Он долго лежал неподвижно, слушая, как она спит, и никак не мог избавиться от ощущения, что стоит на краю пропасти своего кошмара, словно у коварной поверхности зеленой воды, поглотившей его «несчастного ребенка». Он так часто вспоминал эту сцену, что она казалась ему ближе, чем все их вчерашние странные приключения. «Несчастный ребенок умер» — эти слова причиняли ему невыносимую боль. Почему он отпустил тогда ее руку? Теперь ей было бы семь лет. Он писал бы ей письма, он стремился бы увидеться с ней, это была бы цель, ради которой он стремился бы в Рим… К горлу подступили рыдания. Домитилла перевернулась на другой бок, не догадываясь о том, какие страдания, сама того не ведая, доставила ему. У нее были слегка припухшие губы, как у тех, кто слишком долго сосал палец, а на чистом лице играла слабая нежная улыбка. Ее грудь тихо вздымалась. «Она захочет детей, — думал Ларри, — это точно, у нее грудь словно создана для того, чтобы кормить малышей, а я, после того что случилось с Элис, не могу сделать ей ребенка; но она будет брать меня измором, превратится в воплощенную нежность, соблазном и упорством начнет добиваться своего… Я стану ее добычей: сначала меня очаруют, потом задушат и свяжут. Она обовьется вокруг меня как плющ… Да и нет нужды прятаться за этими сравнениями: я ее не люблю, вот и все. Бесполезно принимать за любовь любопытство, двигавшее мною, желание узнать, похожа ли она на видение, явившееся мне в полумраке пустой прихожей… Мне надо порвать с ней, немедленно, не дожидаясь, пока она проснется. Необходимо выскользнуть из этого хаоса и бежать, бежать, ни о чем не думая и ни о чем не сожалея. Не сожалея».

Но он не двигался с места, словно догадываясь, что эти когтистые предметы — снасти, ремни, крюки и гарпуны, — созданные для борьбы со стихией, а теперь превратившиеся в запыленные музейные экспонаты, образуют враждебный лабиринт, по которому, несмотря на слабый свет догоравшей лампы, он не сможет пройти, не разбудив девушку. Он снова посмотрел на фотографию матери Домитиллы. Как бы ему хотелось тоже оказаться возле больших ворот аббатства! Его мучило смутное предчувствие, что вот-вот разразится катастрофа, что монастырь будет скоро разрушен. Если драгоценные документы, подобные тому, что принесла девушка, еще находятся наверху, они рискуют снова отправиться в путешествие по опасным дорогам, потеряться или быть уничтоженными зажигательными бомбами, как только покинут свое укрытие. Не мешкая отправиться туда — это, быть может, последний шанс спасти рукописи, которые были ему дороги больше всего, символом которых стал для него фрагмент письма Мэри. То, что удалось посланцу Амброджио — перейти линию фронта, — могло получиться и у него.

— Это будет расценено как дезертирство, — подумал он вслух. — Майор Хокинс не замедлит поставить начальство в известность, и все сочтут, что я не подчинился приказу. Безумие! А еще этот обломок кораблекрушения в доке, который может в любой момент всплыть вместе со своим содержимым… Но выбора у меня нет, а письмо Мэри Шелли, вновь погрузившее меня в отчаяние, придает мне уверенность в том, что еще не поздно, что там, наверху, остаются сокровища, которые необходимо спасти от разграбления. Надо будет передать сообщение Полу и сказать ему, что мне представилась возможность действовать и что, пользуясь соответствующей моей должности свободой, я тотчас же за нее ухватился. Я попрошу его предупредить мое начальство, чтобы они не считали меня дезертиром.

Он нервно рассмеялся. Рядом с ним Домитилла снова ровно задышала. Он долго смотрел на нее.

«Смирится ли она когда-нибудь с тем, что я не тот муж, который ей нужен? Она может не перенести моего ухода, захотеть отомстить, проявить неосторожность, желая разыскать меня… Никто меня никогда так не любил, даже Одри, и никто не полюбит. Но я не создан для пропастей, по краю которых беспечно и грациозно, как эквилибрист, ходил Шелли. До трагедии в Уоллингфорде моя жизнь была размеренна, как череда дней и часов в ежедневнике мисс Хаверкрофт. Но трагедия эта навсегда сбила меня с пути. Я напоминаю опустевший дом, открытый всем ветрам. Я с трудом проживаю годы, которые не смогла прожить Элис. Я чувствую, что лишен собственной жизни, для которой она так много бы значила и в которой теперь она может быть только частью воспоминаний и мыслей. Мое отсутствие встревожит Пола, но как мне ему объяснить, почему я снова надолго исчезаю? Меня ли он встретил в Неаполе? Нет, я уже не тот Ларри, которого он когда-то знал, теперь я двигаюсь рядом с тенью, с чужой тенью. К счастью, у меня есть тень Шелли, и я могу иногда к ней присоединиться. Моя жизнь никогда не походила на жизнь других людей: остальные занимаются любовью с женами, любовницами и подругами в спальнях, на удобных постелях, а мне, после многомесячного перерыва, досталось каноэ, над которым висит, страшно оскалив зубы, медвежья голова, а вместо прикроватного коврика стоит капкан. Одри повезло больше. После нашего развода она снова вышла замуж и родила новую девочку… Она в каком-то смысле спаслась. А я нет».

Домитилла вздохнула. Может быть, во сне она видела диких гусей в ясном небе, а не полет погребальных бабочек. Бедняжка, тебе попался неподходящий парень, ты была права: тебе нужен настоящий офицер, обучавшийся в Сандхерсте61. Он представил бы тебя своей матери, живущей в Челтенхэме или Бате, и она научила бы тебя ухаживать за розами в своем саду, в то время как…

«…А Элис… кого бы она любила… кем была бы любима… почему я выпустил ее руку… почему… ей было бы сейчас семь лет…»

Ларри осторожно отошел в сторонку и присел на сани для собачьей упряжки, задыхаясь, обессилев так, словно только что перешел целый континент, продуваемый ледяными ветрами, словно находился накануне большой экспедиции к какому-то недостижимому и никому не ведомому месту. Он вытащил из кармана толстую пачку денег и оставил на виду, на плаще, который сняла девушка. Потом вырвал из записной книжки листок и поспешно написал несколько строк: «Домитилла, помни о маленькой итальяночке, которую любил Шелли. Уверяю тебя, приданое лучше замужества. Я оставил себе десять тысяч. Сохрани остальное (и спрячь как следует) на черный день. Не пытайся ни благодарить, ни разыскивать меня. Я навещу тебя в Баньоли, когда вернусь с задания. Сожги эту записку на огне лампы, прежде чем уйдешь отсюда».

Ларри положил листок на виду рядом с деньгами и пошел прочь. Девушка спала тяжелым сном подростка. Он миновал все препятствия и с величайшей осторожностью медленно открыл дверь гаража. Стояла ясная ночь. Он вздрогнул, когда его охватил холодный и влажный воздух.

7

14 декабря

Взбегая по лестнице, ведущей из вестибюля на галерею второго этажа, Пол поправил узел форменного галстука и пригладил волосы. Высших офицеров в театре было так много, что следовало показать себя с самой лучшей стороны. Он пересек круглый зал и, ориентируясь на гул голосов, вошел в фойе, заполненное людьми в форме, которые, казалось, были рады хотя бы на короткое время оказаться в таком «культурном» (это слово неслось отовсюду) месте с богатой историей. Внимательно наблюдая за присутствующими, он переходил от одной группы к другой. По мере того как он приближался к большим кускам брезента, которыми была завешена задняя стена просторного зала, дабы замаскировать разрушения, причиненные почтенному сооружению, его беспокойство все возрастало: никаких следов Ларри. Его другу было поручено организовать концерт по случаю открытия театра, и сегодня вечером он должен был находиться здесь, стоять на верхних ступенях лестницы и приветствовать генералов объединенного штаба. Разочарованный и озабоченный, Пол облокотился на барную стойку красного дерева и попытался, окинув взглядом все помещение, найти кого-нибудь, кто мог хоть что-нибудь знать. Над шумной толпой плавал аромат когда-то модного одеколона, как будто к празднику из шкафов и кладовок извлекли позабытые флаконы с драгоценной жидкостью.

— Эй, ты что, тещу потерял? — насмешливо спросил его маленький капитан, которого он встречал в коридорах палаццо Реале, пользовавшийся необъяснимым успехом у телефонисток и всего женского обслуживающего персонала.

Он не ответил, притворившись, что всецело поглощен своим пивом. Рядом с ним британские и американские офицеры дружески обменивались колкостями и старыми избитыми шутками.

— Ходят слухи, что на своем командном пункте Монти от скуки стреляет по крысам… — говорил молодой полковник Шотландской гвардии американскому генералу, затянутому в элегантный светлый мундир цвета хаки.

— …Вы, как всегда, прекрасно информированы, Максвелл! Однако не забывайте, что в крыс он не попадает, а в коридорах все лежат носом в пол!

— Надо бы оборудовать для него тир, но вы, шотландцы, наверняка сочтете, что это слишком дорого, — заметил стоявший рядом англичанин, разразившись язвительным смехом, от которого Полу захотелось сбежать. Уже отойдя на несколько шагов, он вспомнил, что однажды видел в офицерской столовой эту упитанную красную физиономию. Когда он вновь услышал его грохочущий смех, перекрывавший гул голосов, Пол припомнил и его имя: майор Хокинс. Начальник Ларри. Увидев, что двое других офицеров, которым надоела эта болтовня, собрались уходить, Пол вернулся и заговорил с майором:

— Позвольте представиться, майор. Прескот, офицер службы охраны памятников Пятой армии.

— А, Прескот, я о вас слышал от… от кого, черт возьми…

— Не пытайтесь вспомнить, скорее всего от лейтенанта Хьюита, который руководит подчиненным вам Триста одиннадцатым отделом. Ларри Хьюит — мой старый друг, что позволило нам установить с ним прекрасные служебные отношения.

Майор помрачнел, и Пол почувствовал на себе его испытующий взгляд.

— Мы познакомились в Оксфорде, — уточнил он. — Ларри говорил, что занимается подготовкой театра к открытию, и я рассчитывал увидеть его сегодня вечером. Я только что вернулся из командировки в Беневенто и удивлен, что от него нет известий. На телефонные звонки он не отвечает. Это на него совсем не похоже… — «Или слишком уж похоже», — подумал Пол.

Начальник разведки, казалось, пребывал в замешательстве и молчал.

— Ваш друг воспользовался своим правом на отпуск, — наконец неохотно произнес он и уточнил: — По семейным обстоятельствам.

— Отпуск! По семейным обстоятельствам! — пораженно воскликнул Пол.

Майор явно лгал и, испытывая неловкость, переступал с ноги на ногу. Пол испугался, что толпа может разъединить их прежде, чем ему удастся еще что-нибудь узнать.

— Простите меня, майор, но я не могу в это поверить! Он говорил, что ответственность за этот концерт лежит на британском командовании и что он очень горд, что благодаря его университетскому образованию именно ему дали это поручение! Я хорошо его знаю, он никогда бы не уехал в подобных обстоятельствах!

Хокинс еще раз внимательно посмотрел на собеседника, нахмурив густые брови, и, немного поколебавшись, отвел его в сторонку.

— Вам можно доверять, Прескот? — спросил он резко.

— Но, майор, если вы задаете такой вопрос — значит, знаете и ответ…

— Хватит болтать, старик, влияние Хьюита заметно и на вас, к сожалению! — ответил тот раздраженно. — Когда вы видели его в последний раз?

— Около недели назад… помимо наших старых университетских связей мы обнаружили, что наши расследования часто пересекаются, и решили работать сообща, чтобы обмениваться информацией и помогать друг другу.

Хокинс не смог скрыть недовольства.

— Он мне об этом ничего не говорил, — сказал он. — Он присвоил себе право на свободу, которую я, впрочем, и не думал ограничивать, что бы он там ни говорил. Хотя…

Он умолк, обвел взглядом присутствующих, а потом неожиданно спросил:

— Каким вы его нашли в последний раз?

— Ну… как обычно… — замялся Пол. — По правде говоря, тем утром он… да, он мне показался уставшим. Лучше сказать: озабоченным. Но так часто бывает, когда он занят каким-нибудь делом, и именно такое впечатление он произвел на меня утором… седьмого декабря, насколько я помню. В противоположность мне, человеку кабинетному, он глубоко привязан к этому городу, к Неаполю. Он любит разговаривать с людьми, пытаясь разыскать каналы, по которым идет контрабанда. Поэтому он считает, что надо уметь растворяться среди населения…

Хокинс подавил смешок.

— Ах, растворяться… Так вот, мой дорогой, он так там растворился, что исчез совсем.

— Что? — воскликнул Ларри.

— Исчез — вот все, что я могу вам сказать… Он уже больше недели не появляется на площади Витториа, и ни я, ни кто другой из отдела не может с ним связаться. Мне пришлось перепоручить лейтенанту Уилкинсону все связанные с подготовкой открытия этого проклятого театра дела, которыми должен был заниматься ваш Хьюит… Я говорю все это потому, что вы утверждаете, что вы его друг, но скоро я буду вынужден считать его пропавшим без вести… хуже, дезертиром. Завтра я доложу командованию.

Пол ошеломленно смотрел на майора:

— Дезертиром! Но это невозможно! С ним что-то случилось! Из британской армии так просто не исчезают… Может быть, его похитили, кто знает. Или его зарезал какой-нибудь сбир или наемный убийца на одной из этих гнусных улочек Спакканаполи, там, куда он ходил, чтобы узнать, откуда ветер дует (как он любил говорить)… Я знаю, что он вышел на след торговцев пенициллином в Форчелла. Должно быть, он наступил кому-нибудь на хвост и ему решили отомстить!

— Послушайте, старина, я рассмотрел все возможные гипотезы, задействовал всех своих агентов, которые, уверяю вас, тоже знают обстановку! Но мы бессильны перед этой стеной молчания. Надо признать, что этот город — что бы ни говорил ваш друг, считавший, что хорошо его знает, — совершенно нам неизвестен. У нас нет связей с гражданскими лицами, вот в чем проблема. А пока у нас не будет контактов с населением, мы не сможем расследовать больше, чем одно преступление из десяти…

Ошеломленный Пол пытался думать и слушать одновременно.

— Майор, уверяю вас, с ним что-то случилось, — упрямо повторял он.

Раздался звонок, возвещавший о начале концерта, и его пронзительный звук словно передал охватившее Пола беспокойство.

— Я тоже так думаю, — ответил майор Хокинс, повышая голос, чтобы перекричать шум, — хотя вашему другу часто приходилось объясняться за свои самовольные отлучки. Не хочу показаться сплетником, но лейтенант Хьюит был человеком независимым, почти недисциплинированным, знаете ли! Я даже пригрозил, что откажусь от его услуг, и это при том, что у нас так мало людей, говорящих по-итальянски…

В его тоне прозвучала такая враждебность, что Пол вспомнил, как Ларри рассказывал ему о характере своего начальника. Когда звонок умолк, он попытался встать на защиту друга.

— Эта независимость была ему нужна для эффективной работы, — внушительно произнес он. — Он показывал мне свой пропуск, дающий право находиться в любом месте и в любой момент, не объясняя своих действий и не оправдываясь.

— И никогда не ставить меня в известность о том, чем занимается! — возразил Хокинс. — А теперь, когда он попал в передрягу, что мне прикажете делать? Искать его в этом чужом для нас городе — все равно что пытаться найти иголку в стоге сена!

— Он должен был оставить хоть какой-то след… Предупредить коллег из Триста одиннадцатого…

Хокинс пожал плечами:

— Если бы! Вы что, думаете, на него можно повлиять? Один из тех умников, которые дают вам понять, что если вы не читали Вергилия, то не имеете права высаживаться — как в моем случае — посреди храмов Пестума! А вы читали Вергилия, Прескот?

— Он скорее говорил о Шелли, — заметил Пол.

— Ах да, этот портрет на письменном столе! Вы могли бы работать с портретом женоподобного поэта перед глазами, а, Прескот? Я даже подумал, что он… ну, того!

— Ларри большой специалист по творчеству Шелли, — объяснил Пол. — После войны он собирается опубликовать книгу, которая сделает его известным. Шелли бывал в Неаполе в начале прошлого века и…

Хокинс пожал плечами и недовольно прервал Пола:

— Мне нужны были полицейские, а мне подсовывают ученых! Лучше бы уж какая-нибудь история с девками! В любом случае, если он свяжется с вами…

Еще один звонок заглушил его голос. Хокинс двинулся вместе с толпой, сделав Полу знак, чтобы тот позвонил.

Великолепный зал был заполнен до отказа. Пол взял программку, нашел свободное место рядом с центральным проходом и тяжело опустился в кресло, даже не поприветствовав соседей. Разрушения, причиненные залу бомбардировками, были гораздо серьезнее, чем он полагал: большие куски сцены, оркестровой ямы и лож обрушились, и наскоро подобранные предметы театрального реквизита закрывали дыры. Но это занимало его мысли не больше, чем разговор соседей или чтение программы: он был поражен и никак не мог поверить в то, что рассказал ему майор Хокинс. Шум зала воспринимался им как глухой и невнятный аккомпанемент, диссонирующий с охватившим его смятением и замешательством. Что, черт возьми, могло случиться во время его отсутствия? В какое осиное гнездо угодил Ларри? Его расстраивало не столько отсутствие известий, сколько смутное ощущение предательства. Пол вспомнил, как семь лет назад Ларри уехал в Италию и пропал. Он тут же устыдился своих мыслей. А что, если Ларри просто не успел его предупредить? Раздумывая о том, что предпринять, Пол разглядывал ложи. Многочисленные зеркала, покрывавшие стены, отражали свет канделябров, излучавших мягкое, почти неправдоподобное сияние, от которого он отвык. «Для полноты очарования, — подумал он, — надо было бы, чтобы на красном бархате кресел сидели блестящие неаполитанские красавицы, но их не было, по крайней мере в партере. Публика состояла преимущественно из военных — офицеров и сержантов, — которые пытались вести себя как в мирное время: листать программку, давать на чай билетерше, любоваться куполом, который украшали боги и богини. Невероятно, немыслимо, что Ларри здесь не было! Более того, это тревожило. Все удовольствие, которое он рассчитывал получить от сегодняшнего вечера, было испорчено. Он вспомнил, что сказал ему Хокинс, но майор был так враждебно настроен по отношению к Ларри, что Пол предпочел на время забыть о нем.