2

Незадолго до полудня я позвонил в контору Брэдфорда, где мне сообщили, что один из сотрудников согласился заняться делом доктора Ли. Адвоката звали Джордж Уилсон, и меня соединили с ним. Голос его звучал спокойно и уверенно. Уилсон согласился встретиться со мной в пять часов, чтобы пропустить по рюмочке, но не в клубе «Трафальгар», а в баре громилы Томсона в центре города.

Затем я перекусил в придорожной забегаловке и просмотрел утренние газеты. Арест Арта в конце концов вырвался на передовицы, хотя о связи между этим событием и смертью Карен Рэндэлл речи пока не шло. В газете был помещен снимок Арта. Под глазами — черные круги, как у садиста, уголки губ зловеще опущены, волосы дыбом. Короче, мелкая шпана. В самих статейках, по сути дела, ничего не говорилось; сообщалось лишь, что Арт арестован. Впрочем, зачем скрипеть перьями, когда есть такая красноречивая фотография? В известном смысле это был умный ход. Фотоснимок — не повод для подачи иска за попытку создания предвзятого общественного мнения до начала судебного разбирательства.

После обеда я закурил сигарету и попытался составить картину происходящего, но больших успехов не добился. Мнения разных людей о Карен Рэндэлл были слишком неопределенными и противоречивыми. Я по-прежнему не имел ясного представления ни о ней, ни о том, как она могла бы действовать, если бы приехала в Бостон на субботу и воскресенье, нуждаясь в аборте.

В час дня я снова позвонил в лабораторию Мэрфи. Он сам снял трубку.

— Корпорация «Гормональный беспредел».

— Привет, Мэрф. Что скажешь?

— Насчет Карен Рэндэлл?

— Мэрф, ты что, перезубрил?

— Не совсем так. Мне только что звонили из Городской. Уэстон интересовался, приносил ли ты кровь на анализ.

— И что ты ответил?

— Что приносил.

— А он что сказал?

— Потребовал результат. Я сообщил.

— Что же это за результат?

— Гормональные уровни и промежуточные выделения почти на нуле. Беременность совершенно исключена.

— Хорошо, спасибо, — сказал я.

Итак, Мэрф немного оживил мою издыхающую версию. Самую малость, но все-таки оживил.

— Ты намерен объясниться, Джон?

— Не сейчас, — ответил я.

— Обещал ведь.

— Знаю. Но потерпи.

— Так я и знал, — обиженно молвил Мэрфи. — Сара меня со свету сживет.

Супруга Мэрфа жила исключительно сплетнями.

— Извини, но сейчас никак не могу.

— Надо же, обойтись так со старым другом.

— Прости.

— Если она со мной разведется, я привлеку тебя как соответчика.

3

Я приехал в патолабораторию Мэллори в три часа. Первым, кого я тут встретил, оказался Уэстон. Он был очень утомлен и одарил меня несколько ущербной приветственной улыбкой.

— Что вы выяснили? — спросил я.

— Анализы на беременность отрицательные.

— Правда?

— Да, — он раскрыл папку и пролистал отчет о вскрытии. — Несомненно.

— Я звонил сюда утром. Мне сказали, трехмесячная беременность.

— С кем вы говорили? — мгновенно насторожившись, спросил Уэстон.

— С секретаршей.

— Должно быть, какая-то ошибка.

— Наверное, — согласился я.

Уэстон протянул мне папку.

— Хотите посмотреть образцы?

— Да, пожалуй.

Мы вошли в «читальный зал» лаборатории — длиннющее помещение, разделенное тонкими переборками, за которыми стояли микроскопы и хранились образцы. Здесь патологоанатомы писали свои отчеты о вскрытиях.

— Вот они, — Уэстон указал на ящик с образцами в одной из будок. — Любопытно было бы узнать ваше мнение.

Он ушел, а я устроился перед микроскопом, включил свет и приступил к делу. В ящике лежали тридцать препаратов, взятых из всех жизненно важных органов, в том числе шесть — с разных участков поверхности матки. С них-то я и начал.

Мне сразу стало ясно, что никакой беременности не было. Растяжения эндометрия не наблюдалось. Напротив, я заметил признаки атрофии: тонкий профилеративный слой, очень мало желез, разреженная сеточка кровеносных сосудов. Дабы укрепиться в своем мнении, я посмотрел ещё несколько образцов. Та же картина. На некоторых виднелись закупоренные сосуды — результат выскабливания, — но и только.

Разглядывая образцы, я мало-помалу начал постигать все их значение. Девушка была убеждена, что беременна. Убеждена безо всяких на то оснований. Вот и причина нарушений цикла, угнетенного состояния эндометрия. Но почему? Почему прекратились менструации? Я мысленно повторил институтскую лекцию по дифференциальной диагностике.

Карен — юная девушка, значит, первым делом надо учесть нейрогенные факторы. Стресс, обилие положительных и отрицательных эмоций, связанных с началом занятий, сменой обстановки. Все это могло повлиять на менструальный цикл. Но три месяца — это уж слишком. К тому же, в этом случае не было бы сопутствующих признаков — ожирения, перераспределения волосяного покрова, и так далее.

Что ж, тогда рассмотрим гормональные нарушения. Адрено-вирилизирующий синдром, поликистоз яичников, радиоактивное поражение. Все это тоже крайне маловероятно. Впрочем, можно проверить, и довольно быстро.

Я положил на предметный столик образец тканей надпочечников и сразу заметил выраженные признаки кортикальной атрофии, особенно в клетках фасцикулярной зоны. Клубочковая зона выглядела вполне нормальной.

Итак, вирилизирующий синдром и опухоль надпочечников можно исключить.

Я посмотрел образцы тканей яичников. И на этот раз меня ждало поразительное зрелище. Фолликулы были маленькие, сморщенные, неразвитые. Орган казался угнетенным, как и эндометрий матки.

Значит, опухоль яичника и поликистоз тоже можно исключить.

Наконец я положил на предметный столик образец ткани щитовидной железы. Даже при малом увеличении мне были отчетливо видны признаки истощения органа. Фолликулы сморщены, клетки выстилки скудные. Явно пониженная функция гипофиза.

Щитовидка, надпочечники и яичники были истощены. Диагноз ясен, хотя в причинах ещё предстоит разобраться. Я раскрыл папку и пролистал отчет, написанный Уэстоном. Я сразу узнал его резкий и прямой стиль. Уэстон упомянул угнетенный и аберрантный эндометрий, но другие железы охарактеризовал как «нормальные, с признаками ранних стадий истощения под вопросом».

Закрыв папку, я отправился разыскивать Уэстона.

Его просторный, стерильно чистый кабинет был сплошь заставлен книгами. Уэстон восседал за старым громоздким столом и попыхивал вересковой трубкой, как и подобает почтенному ученому мужу.

— Что-нибудь не так? — спросил он.

Я заколебался, поскольку не знал, что думать. Может быть, Уэстон подтасовал результаты? Может быть, он тоже участвует в заговоре и помогает подставить Арта Ли? Нет, это нелепо: Уэстона не купить. В его-то возрасте? Он не продаст свое доброе имя ни за какие деньги и блага. К тому же, он не принадлежит к числу закадычных приятелей Рэндэллов, и у него нет причин подменять отчет.

— Да, — ответил я. — Ваш микродиагноз. Он меня озадачил.

— Вот как? — откликнулся он, невозмутимо попыхивая трубкой.

— Я просмотрел образцы, и, по-моему, на них видны признаки истощения. Вот я и подумал…

— Вот что, Джон, — с усмешкой проговорил Уэстон, — я и так знаю, что вы сейчас скажете. Чтобы я посмотрел образцы ещё раз. — Он улыбнулся мне. — Я уже смотрел, и даже дважды. Такое важное вскрытие надо делать как можно тщательнее. Когда я смотрел образцы первый раз, у меня было такое же чувство, как у вас: я заподозрил пониженную функцию гипофиза, отразившуюся на трех органах — щитовидке, надпочечниках и гонадах. После этого я опять осмотрел органы. Как вы сами заметили, они выглядели почти нормально.

— Возможно, болезнь была на ранней стадии, — предположил я.

— Да, возможно, — согласился Уэстон. — В том-то и сложность. Мы ведь хотели взглянуть на мозг, поискать признаки новообразования или отмирания. Но это невозможно: нынче утром останки были кремированы.

— Понятно.

Он улыбнулся.

— Присядьте, Джон, а то я нервничаю, когда вы нависаете надо мной. — Я сел, и Уэстон продолжал: — Осмотрев органы, я вернулся к образцам. На сей раз уверенности у меня поубавилось. Я начал сомневаться и решил посмотреть другие случаи пониженной функции гипофиза, изучить старые образцы. Наконец я посмотрел взятые у Карен срезы в третий раз. К тому времени я уже понимал, что расстройство деятельности гипофиза вполне может быть ошибочным диагнозом. Чем дольше я глядел, тем менее уверенно чувствовал себя. Мне было необходимо какое-то подтверждение — патология в мозге, рентгеновский снимок, гормоны крови. Вот почему я позвонил Джиму Мэрфи.

— А, так вот, в чем дело.

— Да. — Трубка погасла, и Уэстон снова раскурил её. — Я подозревал, что вы взяли кровь, чтобы провести гормональный анализ, и что попросите об этом Мэрфи. Мне стало любопытно, закажете ли вы и другие гормональные анализы — на тиреотропный гормон, АСТН и так далее.

— Почему вы просто не позвонили мне?

— Я звонил, но в лаборатории сказали, что не знают, где вы.

Я кивнул. Его слова звучали вполне убедительно. Я почувствовал, как мои мышцы медленно расслабляются.

— Кстати, — добавил Уэстон, — насколько я понял, недавно Карен просвечивали голову. Вы не знаете, что на снимках?

— Ничего. Все в норме.

Уэстон вздохнул.

— Жаль.

— Но я могу сообщить вам кое-что занятное. Рентген сделали, потому что Карен жаловалась на ослабление зрения.

Уэстон снова вздохнул.

— Джон, известно ли вам, что чаще всего приводит к ухудшению зрения?

— Нет.

— Недосыпание, — сказал он и сжал зубами мундштук своей трубки. — Как бы вы поступили на моем месте? Поставили диагноз на основе жалобы, которая привела к просвечиванию, давшему отрицательный результат?

— Образцы наводят на размышления, — напомнил я ему.

— Но и только, — Уэстон медленно покачал головой. — Случай и без того запутанный, и я не собираюсь усугублять неразбериху, предлагая диагноз, в правильности которого не уверен. Ведь меня могут вызвать в суд и заставить доказывать свою правоту. А я предпочел бы не высовываться. Если обвинение или защита пожелают найти патологоанатома, который проанализирует материалы и выступит в суде — что ж, прекрасно. Данные здесь и доступны всем. Но я не намерен идти в суд. Мой свидетельский опыт кое-чему научил меня.

— Например?

— Никогда не занимай позицию, если не уверен, что сможешь отразить любой натиск. Может быть, это и звучит как памятка для генерала, — с улыбкой добавил Уэстон. — Но ведь зал суда — это театр военных действий, пусть и весьма вежливых.

4

Надо было встретиться с Сандерсоном. Я обещал зайти. А теперь, впридачу, отчаянно нуждался в его совете. Но, едва войдя в вестибюль Линкольновской больницы, я столкнулся с Гарри Фэллоном.

Он робко брел по коридору в дождевике и надвинутой на глаза шляпе. Гарри — интерн, и у него обширная практика в Ньютоне. Кроме того, прежде он был актером. То ли клоуном, то ли ещё кем. Я поздоровался, и Гарри медленно приподнял шляпу. Его глаза налились кровью и покраснели, лицо имело болезненно-желтый оттенок.

— Я пдасдудився, — сообщил он мне.

— К кому идешь?

— К Гордону. Гдавному ордидатору, — Гарри достал бумажную салфетку и оглушительно высморкался. — Нафчет моей пдастуды.

Я засмеялся.

— Ты что, ваты наглотался?

— Бадьфое фпафибо, ддуг, — он шмыгнул носом. — Но это де ффмефно.

Разумеется, тут он был прав. Простите за каламбур, но все практикующие врачи боятся любой хвори как чумы. Даже пустячной простуды. Считается, что болезнь подрывает авторитет, мешает так называемому «контакту с пациентами», а посему любой мало-мальски серьезный недуг мгновенно и наглухо засекречивается. Когда гломерулонефрит Хенли перешел в хроническую форму, он принял все возможные и невозможные меры, чтобы сохранить это в тайне от пациентов. Даже к своему лечащему врачу ходил среди ночи, крадучись, словно вор.

— Непохоже, чтобы ты серьезно простудился, — заметил я.

— Ха! Кхе-кхе! Ты так полагаеф? Пофлуфай-ка, — он снова высморкался, протяжно и гулко. Звук напоминал нечто среднее между ревом клаксона и предсмертным хрипом бегемота.

— И давно это у тебя? — спросил я.

— Дба ддя. Дба погадых ддя. Бодьдые дачали замечать.

— Что принимаешь?

— Кодоплю. Дучше вфего при вируфе. До вефь мир сговорился против медя, Джон. Мадо того, что профтыл, так сегоддя ещё и оштрафовади.

— Оштрафовали?

— Да. За стоянку во втором ряду.

Я захохотал, но где-то на задворках моего сознания копошился маленький червячок беспокойства. Как будто я забыл нечто важное, то, что должен был помнить и не имел права упускать из виду.

Это было странное чувство. И весьма неприятное.

Сандерсона я застал в патолаборатории — квадратном зале, заставленном складными стульями. На стене висел экран, напротив него стоял проектор. Здесь проводятся совещания, делаются обзоры вскрытий, причем все это происходит почти непрерывно, и редко когда удается заглянуть сюда, чтобы покопаться в книгохранилище.

На полках стояли ящики с отчетами обо всех вскрытиях, сделанных в Линкольновской больнице с 1923 года, когда тут наладили учет, и по сей день.

До двадцать третьего года никто толком не знал, сколько человек умерло от той или иной болезни, но по мере развития медицины и анатомии эти сведения стали приобретать все большее значение. Отчеты о вскрытиях двадцать третьего года уместились в одну маленькую картонку. В 1956 году под эти бумаги пришлось отвести уже половину книжной полки. Сейчас в нашей больнице вскрывают около семидесяти процентов всех умерших пациентов, и уже идут разговоры о том, что пора микрофильмировать отчеты, чтобы они занимали поменьше места в больничном архиве.

В углу стояли электрический кофейник, сахарница и бумажные стаканчики, а также табличка: «5 центов штука. Уверены в вашей честности». Сандерсон суетливо возился с кофейником, тщетно стараясь заставить его исполнять свое предназначение. Древний прибор воплощал в себе вызов технического несовершенства человеческому гению. Говорят, что стажерам отделения выдавали сертификаты лишь после того, как они доказывали свое умение совладать с пресловутым кофейником.

— Когда-нибудь эта чертова штуковина убьет меня током, — пробормотал Сандерсон, включая кофейник. Послышался треск электрических разрядов. — Меня или какого-нибудь другого бедолагу. Вам со сливками и сахаром?

— Да, пожалуйста.

Держа кофейник как можно дальше от себя, Сандерсон наполнил два стаканчика. Он славился своим неумением обращаться с любыми механизмами. В человеческом теле мой начальник разбирался превосходно; казалось, он наделен неким особым чутьем ко всему, что имело отношение к мясу и костям. Но сталь и электричество были выше его разумения, и Сандерсон жил в постоянном страхе какой-нибудь поломки. Свой автомобиль, телевизор и стереопроигрыватель он считал потенциальными предателями и изменниками.

Сандерсон был рослым и мощным мужчиной. Когда-то он выступал на регатах за Гарвард и был загребным. Предплечья и запястья его не уступали толщиной голеням и лодыжкам многих знакомых мне мужчин. На лице Сандерсона прочно утвердилась торжественно-задумчивая мина. Вероятно, он мог бы стать прекрасным судьей или выдающимся игроком в покер.

— Что ещё сказал Уэстон? — спросил он меня.

— Ничего.

— Похоже, вы удручены.

— Скорее, встревожен.

Сандерсон покачал головой.

— Мне кажется, вы лаете не на то дерево. Уэстон не стал бы подделывать отчет. Если он говорит, что не уверен, значит, так оно и есть.

— Может быть, вы сами посмотрите образцы?

— Хотелось бы, но вы знаете, что это невозможно.

Он был прав. Если Сандерсон явится в патологоанатомическое отделение Городской больницы и попросит показать препараты, Уэстон воспримет это как личное оскорбление. Нет, так у нас не делается.

— А если он вас попросит… — начал я.

— С какой стати?

— Не знаю.

— Уэстон поставил диагноз и подписался под ним. Дело закрыто навеки. Если, конечно, все это не станет предметом судебного разбирательства.

У меня противно засосало под ложечкой. За последние несколько дней я успел укрепиться в убеждении, что никакого суда не будет. Никакого. Любой судебный процесс, даже если он закончится оправдательным приговором, нанесет огромный ущерб доброму имени Арта, его практике, его общественному положению. Нет, это совершенно недопустимо.

— Но вы считаете, что у неё была понижена функция гипофиза?

— Да, — ответил я.

— В чем же причина?

— Думаю, какое-нибудь новообразование.

— Аденома?

— Скорее всего. А может быть, опухоль кармана Ратке.

— И давно?

— Вряд ли. Четыре месяца назад рентген ничего не показал. Никакого увеличения или эрозии турецкого седла. Но она жаловалась на зрение.

— Может быть, ложная опухоль?

Женщины и маленькие дети довольно часто страдают ложными опухолями мозга, когда налицо все симптомы, а самой опухоли нет. Симптомы могут проявиться при окончании курса гормональной терапии, а у женщин — при приеме противозачаточных пилюль. Но, насколько мне было известно, Карен их не принимала. Так я Сандерсону и сказал.

— Жаль, что у нас нет образцов ткани мозга.

Я кивнул.

— С другой стороны, нельзя забывать, что аборт был сделан.

— Да, — согласился я. — Но это — ещё одно доказательство невиновности Арта. Он не стал бы делать аборт, не проведя гормонального анализа. А такой анализ дал бы отрицательный результат.

— В лучшем случае это — косвенное подтверждение, но уж никак не доказательство.

— Я знаю. Однако от этого можно танцевать.

— Существует ещё одна возможность, — сказал Сандерсон. — Допустим, Карен заявила врачу, что беременна, и он поверил ей на слово.

Я вскинул брови.

— Не понимаю. Арт не был знаком с Карен, никогда прежде не видел её. Он не стал бы…

— Я думаю вовсе не об Арте, — прервал меня Сандерсон и уставился на свои ботинки с таким видом, словно испугался собственной догадки.

— А о ком?

— Ну, это, конечно, сплошные домыслы…

Я молча ждал.

— Мало ли помоев уже вылилось на людей? Не хотелось бы добавлять… Прежде я этого не знал. Мне казалось, что я неплохо осведомлен о такого рода делах, но только сегодня мне стало известно… Вы же понимаете, вся местная лекарская братия гудит как улей. Дочь Джей Ди Рэндэлла гибнет после подпольного аборта. Такое не утаишь, другие врачи непременно будут это обсуждать… — Сандерсон вздохнул. — Короче, жена одного из них сказала моей жене… Даже не знаю, правда ли это…

Мне не хотелось подгонять Сандерсона. Я закурил и принялся терпеливо ждать.

— Ладно, — продолжал он, собравшись с духом. — Вероятно, это лишь сплетни, иначе я уже давно знал бы…

— О чем? — не выдержал я.

— Питер Рэндэлл. Он делает подпольные аборты. Очень осторожно, избирательно и в глубокой тайне.

— Господи, — ахнул я и упал в кресло.

— В это трудно поверить, — повторил Сандерсон.

Я молча курил, переваривая услышанное. Если Питер делает аборты, знает ли об этом Джей Ди? Считает ли Питера виновником? Покрывает ли его? Вот, значит, что он имел в виду, говоря о «семейном деле»? Но, если так, зачем они впутали Арта?

И, главное, зачем Питер вообще делал аборт? Он знал, что у девушки неладно со здоровьем, и вполне мог заподозрить опухоль кармана Ратке. При его-то квалификации! Если Карен заявила, что беременна, Питер наверняка вспомнил бы о её жалобах на зрение и провел анализы.

— Питер этого не делал, — сказал я.

— Она могла надавить на него. В конце концов, в её распоряжении были только суббота и воскресенье. Она спешила.

— Нет. Он не поддался бы на её увещевания.

— Она была членом семьи.

— Сопливая истеричка — вот кем она была, — ответил я, вспомнив характеристику, данную Карен Питером.