Вынужденная мера

Наркоманы знают, что, пожаловавшись на камни в почках, довольно легко получить морфий, и нередко симулируют колику, причем некоторые — весьма искусно, со всеми симптомами. Когда их просят сдать мочу на анализ, они запираются в туалете, мочатся в баночку, прокалывают палец и роняют в склянку капельку крови.

Но у многих морфинистов кишка тонка пустить себе кровь, и они используют куриную. В эритроцитах курицы есть ядра, в человеческих — нет. На этом и попадаются. Нуклеированные эритроциты в крови пациента, жалующегося на почечную колику, почти всегда помогают разоблачить симулянта, а значит, заведомого наркомана.

— Его осматривали на предмет следов от уколов?

— Нет. Он покинул клинику, как только был изобличен, и больше не появлялся.

— Стало быть, он, скорее всего, наркоман.

— Вероятно, да.

Подкрепившись, я почувствовал себя лучше и поднялся на ноги, хотя боль по-прежнему мучила меня и сопровождалась полным упадком сил. Позвонив Джудит, я сообщил ей, где нахожусь, и сказал, что все в порядке и беспокоиться нет причин. О том, что меня поколотили и порезали, я упоминать не стал, чтобы не волновать жену раньше времени. Я прекрасно понимал, что, как только вернусь домой, у неё начнется истерика.

Стараясь не морщиться от боли, я зашагал по коридору. Хэммонд то и дело спрашивал, как я себя чувствую, и я едва успевал отвечать, что все хорошо. Разумеется, это была неправда. После еды меня опять начало мутить, а голова заболела ещё сильнее, как только я поднялся на ноги. Но страшнее всего был упадок сил. Я испытывал жуткую, просто ужасающую усталость.

Мы подошли к дверям отделения неотложной помощи. Собственно, это были не двери, а целый бокс, похожий на гараж с открытым торцом. Сюда задним ходом въезжали кареты «скорой помощи», чтобы освободиться от своего содержимого. Потом кто-нибудь нажимал пневматическую педаль в полу, открывались створки, и пациентов вносили в больницу. Мы вышли на улицу и вдохнули прохладный ночной воздух. Моросило, все вокруг было окутано туманом, но мне стало заметно легче.

— Ты бледен как мел, — заметил Хэммонд.

— Все в порядке.

— Мы даже не проверили, есть ли у тебя внутренние кровотечения.

— Все в порядке.

— Если станет хуже, скажи, — велел мне Хэммонд. — Не строй из себя героя.

— Я и не строю.

Иногда мимо проезжали машины, шелестя покрышками на мокрой мостовой, потом снова наступала тишина. Я молча ждал.

— Что должно произойти? — спросил Хэммонд.

— Точно не знаю, но думаю, что сюда привезут девушку и негра.

— Романа Джонса? Он что, имеет отношение к этой истории?

— Полагаю, что да.

На самом деле я был почти уверен, что меня ударил Роман Джонс. Я мало что помнил. Все события, предшествовавшие нападению на меня, были окутаны дымкой. Впрочем, этого и следовало ожидать. Не то чтобы я страдал ретроградной амнезией, нередко сопутствующей сотрясению мозга и начисто стирающей воспоминания обо всем, что произошло в последние пятнадцать минут перед травмой. Нет, ничего подобного не было. Просто я немного опешил.

Должно быть, меня ударил именно Роман. Кто еще? Он шел к Маячному холму. И только у него была причина нападать на меня.

Значит, надо просто подождать.

— Как ты себя чувствуешь?

— Я уже замучился отвечать, что все в порядке.

— У тебя усталый вид, — сказал Хэммонд.

— Это потому, что я устал. У меня выдалась утомительная неделя.

— Я хочу сказать, что ты засыпаешь на ходу.

— Да не дергайся ты, — ответил я и посмотрел на часы. После нападения на меня минуло почти два часа. Этого времени хватило бы с избытком.

Может быть, что-то сорвалось?

В этот миг из-за угла вырулила полицейская машина. Сирена ревела, покрышки визжали, синий огонек мерцал. Сразу же за ней появилась карета «скорой помощи», а затем — ещё один автомобиль. Из него выскочили двое парней в костюмах — репортеры. Я сразу узнал их по взволнованным, предвкушающим физиономиям. Один из них держал в руках фотоаппарат.

— Никаких снимков, — предупредил я его.

Распахнулись дверцы «скорой», появились носилки с распростертым на них телом. Сначала я увидел одежду — брюки с разрезанными штанинами, вспоротые рукава. Казалось, тело побывало в каком-то чудовищном токарном станке. Потом холодный свет ламп у входа залил лицо, и я узнал Романа Джонса. Над его правым ухом виднелась глубокая вмятина, будто на прохудившемся футбольном мяче, темные губы отливали синевой.

Полицейские выключили маячок, мигание прекратилось. Хэммонд приступил к работе прямо на улице. Он действовал быстро и сноровисто: левой рукой взял Джонса за запястье, прильнул ухом к его груди, а правой рукой ощупал артерии на шее негра. Мгновение спустя он выпрямился и, ни слова не говоря, начал массаж грудной клетки; одну ладонь он прижал к груди Джонса плашмя, другую — только подушечкой. Движения его были резкими, мощными и ритмичными.

— Вызовите анестезиолога и стажера из хирургии. Привезите реанимационную каталку. Введите арамин, одну десятую процента. Кислородную маску. Положительное давление. Так, за работу.

Мы вкатили Джонса в одну из небольших палат интенсивной терапии. Хэммонд ни на миг не прерывал массаж сердца и ни разу не сбился с ритма. В палате нас уже ждал стажер хирургического отделения.

— Остановка сердца? — спросил он.

— Да, — ответил Хэммонд. — И дыхания. Пульса нет.

Хирург схватил бумажный пакет и достал пару резиновых перчаток, не дожидаясь, пока это сделает медсестра, и не сводя глаз с неподвижного тела Романа Джонса.

— Сейчас вскроем, — сказал он, сжимая и разжимая пальцы.

Хэммонд кивнул, продолжая массировать сердце, хотя и без особого успеха; губы и язык Романа делались все чернее, кожа на щеках и ушах тоже темнела и покрывалась пятнами.

Ассистент укрепил кислородную маску.

— Сколько, сэр? — спросила медсестра.

— Семь литров, — ответил хирург.

Ему подали скальпель. Одновременно медсестра убрала с груди Романа ошметки одежды. Никто не потрудился снять с него штаны и все остальное. Хирург шагнул вперед; лицо его сохраняло невозмутимое выражение, правая рука крепко сжимала скальпель, указательный палец плотно лежал на лезвии.

— Ладно, — молвил хирург и сделал ровный надрез поверх ребер на левой стороне груди. Разрез был глубокий и шел наискосок; из него текла кровь, но хирург не обратил на это ни малейшего внимания. Обнажив блестящие белесые ребра, он взрезал межреберную мышцу и пустил в ход расширитель. Послышался громкий хруст, затем — хлопок. Ребра лопнули, будто проволока. Мы увидели спавшиеся морщинистые легкие и увеличенное синеватое сердце. Оно не билось, но и не было неподвижным. Больше всего оно напоминало мешок, в котором копошатся черви.

Хирург начал прямой массаж. Плавно и мягко, согнув сначала мизинец, потом — безымянный, средний и указательный пальцы, он «выжал» сердце, освободив его от крови, затем принялся резко сжимать и разжимать кулак, покряхтывая в такт движениям.

Кто-то принес аппарат для измерения давления, и Хэммонд взялся за «грушу». Несколько секунд он молча следил за стрелкой и, наконец, сказал:

— Ничего.

— Фибрилляция есть, — ответил хирург, продолжая массаж сердца. — Давайте подождем. Адреналина пока не надо.

Прошла минута. Еще одна. Кожа негра делалась все темнее.

— Слабеет. Пять кубиков адреналина, один к тысяче.

Медсестра приготовила шприц, и хирург ввел лекарство прямо в сердечную мышцу, после чего возобновил массаж.

Я наблюдал, как аппарат искусственного дыхания ритмично наполняет легкие воздухом. Но Роман явно умирал. Через несколько минут хирург сдался.

— Все, — сказал он, извлекая руки из грудной полости, снимая перчатки и бросая последний взгляд на Романа Джонса. Затем он осмотрел раны на груди и предплечьях покойного, вмятину на черепе, и добавил: — Вероятно, первичная остановка дыхания. Его сильно ударили по голове. — Хирург повернулся к Хэммонду. — Вы составите медицинское заключение?

— Да, конечно, — ответил Хэммонд.

В этот миг распахнулась дверь, и в палату вбежала медсестра.

— Доктор Хэммонд, вас зовет доктор Йоргенсен, — сообщила она. — Привезли девушку в гемморагическом шоке.

* * *

Первым, кого я увидел в коридоре, был Питерсон в цивильном костюме. Он был растерян и раздражен, даже не сразу узнал меня. А узнав, дернул за рукав.

— Э… послушайте, Берри…

— Не сейчас, — ответил я, шагая следом за Хэммондом и медсестрой в другую палату. Там лежала навзничь бледная как смерть девушка с обмотанными бинтами запястьями. Она была в сознании, но едва соображала; голова её металась по подушке, из горла вырывались тихие стоны.

Над девушкой склонился ординатор Йоргенсен. Увидев Хэммонда, он сказал:

— Покушение на самоубийство, вскрыла вены. Кровотечение остановили, сейчас введем цельную кровь.

Он искал вену, чтобы подключить капельницу.

— Перекрестную пробу взяли, запросили кровь из банка. Понадобится не меньше двух единиц. Гематокритное число в порядке, но это ещё ничего не значит.

— Почему в бедро? — спросил Хэммонд, кивая на капельницу.

— Руки пришлось перевязать. С верхними конечностями шутки плохи.

Я подошел поближе и сразу узнал Анджелу Хардинг. И куда только подевалась её красота? Лицо сделалось мертвенно-бледным, вокруг губ выступили синюшные пятна.

— Что скажете? — спросил Хэммонд Йоргенсена.

— Вытащим, — ответил тот. — Если не случится ничего экстраординарного.

Хэммонд осмотрел перевязанные руки Анджелы.

— Повреждения здесь?

— Да, с обеих сторон. Мы уже наложили швы.

Хэммонд взглянул на кисти девушки. На её пальцах виднелись темные бурые пятна.

— Ты эту девушку имел в виду? — спросил он меня.

— Да. Анджела Хардинг.

— Курит как паровоз, — заметил Хэммонд.

— Нет. Осмотри ещё раз.

Хэммонд поднес руку Анджелы к носу и понюхал пальцы.

— Это не никотин…

— Совершенно верно.

— Но тогда…

Я кивнул.

— Вот именно.

— Да она же медсестра!

— Правильно.

Пальцы девушки были вымазаны йодом. Это вещество применяется как для дезинфекции, так и для разметки надрезов в хирургии. При постановке капельницы без него тоже не обойтись.

— Ничего не понимаю, — сказал Хэммонд.

Я поднял руки Анджелы повыше. Большие пальцы и тыльные стороны ладоней были испещрены мелкими порезами, из которых сочилась кровь.

— Что это, по-твоему?

— Пробовала.

Когда люди пытаются покончить с собой, вскрыв вены, на их руках часто остаются маленькие порезы, словно самоубийца сначала проверяет, достаточно ли острое у него орудие и насколько сильна будет боль.

— Нет, — возразил я.

— Тогда что это такое?

— Ты когда-нибудь видел жертв поножовщины?

Хэммонд покачал головой. Впрочем, где он мог их видеть? Такие зрелища доступны только патологоанатомам. Мелкие царапины на руках — верный признак того, что на человека напали с ножом. Жертва отбивается, и царапины — обычное дело.

— Это — типичная картина?

— Да.

— Ты хочешь сказать, что к ней лезли с ножом?

— Вот именно.

— Но почему?

— Потом объясню, — ответил я и отправился обратно, к телу Романа Джонса. Оно по-прежнему лежало в палате. Рядом стоял Питерсон. Какой-то незнакомый мне человек в костюме осматривал глаза покойника.

— Берри, вы всегда появляетесь в самое неудачное время, — сказал мне Питерсон.

— Вы тоже.

— Верно, — согласился он. — Но у меня такая работа. — Капитан кивнул на человека в костюме. — Поскольку в прошлый раз вы так всполошились, я на всякий случай захватил с собой полицейского врача. Как вы понимаете, теперь нам не обойтись без судебного следователя.

— Да, понимаю.

— Парня зовут Роман Джонс. В бумажнике лежали документы.

— Где вы его нашли?

— Валялся на улице. На милой тихой улочке на Маячном холме. С проломленным черепом. Должно быть, упал и ударился головой. На втором этаже дома разбито окно. В квартире некой Анджелы Хардинг. Она тоже здесь.

— Я знаю.

— Что-то вы сегодня больно хорошо осведомлены, а?

Я не стал отвечать. Голова буквально раскалывалась, боль накатывала волнами, я чувствовал страшную усталость. Хотелось улечься прямо на пол, уснуть и не просыпаться как можно дольше. Желудок сводило судорогой.

Я склонился над телом Романа Джонса. Кто-то снял одежду с его торса, и я увидел маленькие глубокие порезы на туловище и предплечьях. На ногах ничего подобного не было. Что ж, весьма характерная картина.

Полицейский врач выпрямился и взглянул на Питерсона.

— Трудно сказать, от чего он умер. — Врач кивнул на разверстую грудную клетку. — Они тут изрядно напортачили. Полагаю, причиной смерти стала черепная травма. Вы, кажется, сказали, что он выпал из окна?

— Похоже, что так, — покосившись на меня, ответил Питерсон.

— Я подготовлю отчет, — сказал врач. — Дайте-ка мне его бумажник.

Получив то, что просил, врач отошел к стене и занялся писаниной. Я продолжал осмотр трупа. Меня особенно интересовала голова. Я ощупал вмятину.

— Что это вы делаете?

— Осматриваю покойного.

— Кто вам разрешил?

Я вздохнул.

— А что, требуется разрешение?

Питерсон заметно смутился, и я добавил:

— Прошу вас разрешить мне произвести предварительный осмотр трупа.

Произнося эти слова, я покосился на полицейского врача. Тот переписывал какие-то данные из документов Джонса, но я был уверен, что он прислушивается к разговору.

— Но ведь будет вскрытие, — сказал Питерсон.

— И все-таки разрешите.

— Не могу.

— Не валяй дурака, Джек, — вдруг подал голос врач.

Питерсон взглянул на него, потом опять на меня.

— Ну, ладно, Берри, — сказал он, наконец. — Осматривайте, только ничего не трогайте.

Я пристально всмотрелся в рану на голове. Это была вмятина чашеобразной формы, размером с кулак. Удар был нанесен набалдашником трости или куском трубы, причем довольно сильно, явно наотмашь. К кровавой корке прилипли крошечные бурые щепки. Я не стал их трогать.

— По-вашему, эта черепная травма получена при падении? — спросил я Питерсона.

— Да, а что?

— Просто любопытно.

— Что любопытно?

— Откуда взялись порезы на теле.

— Наверное, он получил их в квартире. По-видимому, подрался с этой девицей, Анджелой Хардинг. В квартире был окровавленный кухонный нож. Наверное, девица напала на Джонса. Так или иначе, он выпал из окна, или его вытолкали. Приложился головой и помер. — Питерсон умолк и посмотрел на меня.

— Продолжайте.

— Это все, — сказал он.

Я кивнул, вышел из палаты, разыскал шприц и вернулся. Склонившись над Джонсом, я вонзил иглу в шею, в надежде попасть в яремную вену. Искать вены на руках сейчас не имело смысла.

— Что вы делаете?

— Беру кровь, — ответил я, извлекая иголку. В шприце было несколько миллиграммов синеватой крови.

— Зачем?

— Хочу выяснить, не отравили ли его, — брякнул я первое, что пришло в голову.

— Отравили? С какой стати вы так думаете?

— Это просто догадка, — ответил я, кладя шприц в карман и поворачиваясь к двери.

— Эй, минутку, — окликнул меня Питерсон.

Я остановился.

— Хочу задать вам пару вопросов.

— Неужели?

— Насколько мы понимаем, этот парень и Анджела Хардинг подрались. Потом Джонс выпал из окна, а девица попыталась покончить с собой.

— Вы уже это говорили.

— Но тут есть одна неувязка, — продолжал капитан. — Джонс — парень нехилый, фунтов под двести. Как вы думаете, могла ли изящная девушка выбросить его из окна?

— Возможно, он выпал без посторонней помощи.

— А возможно, посторонней помощью воспользовалась Анджела.

— Возможно, — согласился я.

Он взглянул на повязку, прикрывавшую мою рану.

— С вами сегодня что-то случилось?

— Да, упал на скользкой мостовой.

— Значит, у вас ссадина?

— Нет, я приложился лбом к одному из наших замечательных счетчиков времени стоянки. У меня порез.

— Рваный?

— Нет, довольно ровный.

— Как у Романа Джонса?

— Не знаю.

— Вы когда-нибудь встречались с Джонсом?

— Да.

— Правда? Когда же?

— Часа три назад.

— Очень интересно, — проговорил Питерсон.

— Воспользуйтесь этими сведениями в меру вашего разумения, — ответил я. — Желаю успеха.

— Я мог бы задержать вас для допроса.

— Конечно. Только по какому обвинению?

Он пожал плечами.

— Да по любому. Хотя бы в соучастии.

— А я вчиню вам судебный иск. Вы и опомниться не успеете, как я стрясу с вас два миллиона долларов.

— За вызов на допрос?

— Совершенно верно. За то, что бросаете тень на доброе имя врача. Для людей моей профессии доброе имя жизненно важно, как вам известно. Даже малейшее подозрение может нанести значительный ущерб. И я без труда докажу в суде, что он нанесен.

— Арт Ли избрал другую линию поведения.

Я усмехнулся.

— Хотите побиться об заклад?

Я пошел к двери, и Питерсон бросил мне вслед:

— Сколько вы весите, доктор?

— Сто восемьдесят пять фунтов, — ответил я. — За восемь лет не прибавил ни грамма.

— За восемь лет?

— Да, — сказал я. — С тех пор, как служил в полиции.

Голову будто зажали в тиски. Боль билась, накатывала волнами, изнуряла. Бредя по коридору, я внезапно почувствовал острый приступ тошноты, зашел в туалет и расстался с только что проглоченными бутербродом и кофе. Я почувствовал слабость, тело покрылось холодным потом, но вскоре мне немного полегчало, и я отправился на поиски Хэммонда.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.

— Ты начинаешь надоедать, — ответил я.

— Видок тот еще, — заметил Хэммонд. — Как бы тебя не вырвало.

— Не вырвет, — пообещал я, доставая из кармана шприц с кровью Джонса и кладя его на тумбочку. Потом я взял новый шприц и спросил: — Ты можешь достать мне мышь?

— Мышь?

— Да, мышь.

Хэммонд нахмурился.

— Вообще-то у Кохрана есть крысы. Возможно, лаборатория ещё открыта.

— Мне нужны мыши.

— Я попытаюсь, — сказал он.

Мы спустились в подвал, пролезая под трубами, преодолели лабиринт подземных переходов и в конце концов добрались до «зверинца». Как и в большинстве крупных базовых университетских больниц, в Мемориалке есть научно-исследовательское отделение, где ставятся опыты на самых разнообразных животных. Мы слышали тявканье собак, шелест птичьих крыльев. Наконец мы подошли к двери с табличкой: «Мелкие объекты», и Хэммонд толкнул створку.

Вдоль стен, от пола до потолка, стояли клетки с крысами и мышами. Воздух был напоен терпким амбре, которое ни с чем не спутаешь. Этот запашок до боли знаком любому молодому врачу. Впрочем, он хоть и мерзок, но весьма полезен в клинической практике: сразу можно распознать больного, страдающего печеночной недостаточностью. В палате, где дышит такой больной, воняет как в помещении, полном мышей. Этот весьма специфический запах даже получил латинское название fetor hepaticus.

Хэммонд выбрал мышку и, как водится, схватил её за хвост. Мышь задергалась, норовя вцепиться зубами в палец своего пленителя, но куда там. Хэммонд поместил зверька на стол и взял за загривок.

— Что теперь?

Я ввел мышке немного крови Романа Джонса, после чего Хэммонд бросил зверька в стеклянную банку. Мышь тотчас принялась носиться кругами, натыкаясь на стенки.

— Ну? — спросил Хэммонд.

— Ты не патологоанатом, — ответил я. — И поэтому едва ли когда-либо слыхал о «мышином тесте».

— Верно.

— Он очень старый. Прежде это был единственный способ определить наличие.

— Наличие чего?

— Морфия.

Спустя несколько минут бег мышки замедлился, мышцы напряглись, а хвостик задрался кверху.

— Результат положительный, — объявил я.

— На морфий?

— Да.

Сейчас, конечно, уже существуют гораздо более точные тесты, например, налорфиновый. Но для покойника сойдет и «мышиный».

— Он был наркоманом? — спросил Хэммонд.

— Вот именно.

— А девушка?

— Скоро узнаем.

Когда мы вернулись, Анджела уже пришла в сознание. Ей влили полтора литра крови. Девушка была очень утомлена и смотрела на нас с неимоверной тоской во взгляде. Впрочем, я устал не меньше. Я просто изнемогал, испытывал страшную слабость и очень хотел спать.

— Давление — сто на шестьдесят пять, — сообщила медсестра.

— Хорошо, — сказал я и, пересилив себя, похлопал Анджелу по руке.

— Как вы себя чувствуете, Анджела?

— Хуже некуда, — бесцветным голосом ответила девушка.

— Вы поправитесь.

— У меня ничего не вышло, — будто машина, проговорила она.

— То есть?

По её щеке покатилась слеза.

— Не вышло, и все. Я пыталась и не смогла.

— Теперь все хорошо.

— Да, — ответила Анджела. — Ничего не вышло.

— Мы хотели бы поговорить с вами.

Она отвернулась.

— Оставьте меня в покое.

— Это очень важно.

— Будьте вы прокляты, лекари поганые, — пробормотала Анджела. — Обязательно, что ли, приставать к человеку? Я хотела, чтобы меня оставили в покое. Вот зачем я это сделала. Чтобы от меня все отвалили.

— Вас нашли полицейские.

Девушка сдавленно хихикнула.

— Лекари и легавые.

— Анджела, нам нужна ваша помощь.

— Нет. — Она подняла руки и уставилась на свои забинтованные запястья. — Нет. Ни за что.

— Тогда извините, — я повернулся к Хэммонду. — Раздобудь мне налорфина.

Девушка не шелохнулась, но я был уверен, что она слышала меня.

— Сколько?

— Десять миллиграммов. Этого должно хватить.

Анджела вздрогнула, но ничего не сказала.

— Вы не возражаете, Анджела?

Девушка подняла глаза. Ее взгляд был полон ярости и… надежды? Она прекрасно понимала, что означает это мое «вы не возражаете?»

— Что вы сказали? — спросила Анджела.

— Я хочу знать, можно ли ввести вам десять миллиграммов налорфина.

— Конечно, — ответила она. — Все, что хотите. Мне плевать.

Налорфин — противоядие при отравлении морфием. Во всяком случае, отчасти. В малых дозах он действует как морфий, но если ввести наркоману сразу много, у него начнется «ломка». Если Анджела — наркоманка, налорфин подействует почти мгновенно. И, возможно, убьет её. Это зависит от дозы.

Вошла медсестра. Не узнав меня, она захлопала глазами, но быстро опомнилась.

— Доктор, приехала миссис Хардинг. Ей позвонили полицейские.

— Хорошо, я поговорю с ней.

Я вышел в коридор и увидел мужчину и женщину, нервно переминавшихся с ноги на ногу. Мужчина был высок ростом и одет очень небрежно. Видимо, спешил и даже натянул разные носки. Женщина была очень хороша собой и очень взволнована. Взглянув на её лицо, я испытал странное ощущение: оно показалось мне знакомым, хотя я точно знал, что прежде мы никогда не встречались. И все же её черты явно кого-то мне напомнили.

— Я доктор Берри.

— Том Хардинг, — мужчина быстро пожал мне руку, как будто дернул за рычаг. — И миссис Хардинг.

— Здравствуйте.

Двое милых пятидесятилетних людей, никак не ожидавших, что окажутся в приемном покое больницы в четыре часа утра, да ещё по милости собственной дочери, искромсавшей себе запястья.

Мистер Хардинг откашлялся и сказал:

— Э… медсестра сообщила нам, что случилось. С Анджелой.

— Она поправится, — заверил я его.

— Можно взглянуть на нее?

— Не сейчас. Мы берем анализы.

— Но…

— Обыкновенные анализы, как и положено.

Том Хардинг кивнул.

— Я так и сказал жене: все будет хорошо. Анджела работает здесь медсестрой, и я сказал, что о ней будут заботиться.

— Да, — ответил я. — Мы делаем все, что можем.

— Ей действительно ничто не угрожает? — спросила миссис Хардинг.

— Да, она поправится.

Миссис Хардинг повернулась к Тому.

— Позвони Лиланду, скажи, чтобы не приезжал.

— Вероятно, он уже в пути.

— Все равно позвони.

— На конторке в приемном покое есть телефон, — сообщил я ему.

Том Хардинг пошел звонить, а я спросил его жену:

— Вы звоните своему домашнему врачу?

— Нет, — ответила она. — Моему брату. Он врач и очень любит Анджелу. С самого её рождения он…

— Лиланд Уэстон, — догадался я, вглядевшись в её черты.

— Да, — подтвердила она. — Вы с ним знакомы?

— Он мой старый друг.

Прежде чем она успела ответить, вернулся Хэммонд с налорфином и шприцем.

— Ты думаешь, мы и впрямь должны…

— Доктор Хэммонд, это миссис Хардинг, — поспешно сказал я. — Доктор Хэммонд, старший ординатор терапевтического отделения.

Миссис Хардинг коротко кивнула, в глазах её мелькнула тревога, взгляд вдруг сделался настороженным.

— Ваша дочь поправится, — заверил её Хэммонд.

— Рада это слышать, — проговорила женщина, но в голосе её сквозил холодок.

Извинившись, мы вернулись в палату Анджелы.

— Надеюсь, ты понимаешь, что делаешь, — сказал мне Хэммонд, когда мы шагали по коридору.

— Понимаю, — я задержался возле фонтанчика и набрал стакан воды, осушил его и снова наполнил до краев. Голова буквально разламывалась, меня охватила страшная сонливость. Хотелось лечь, забыть обо всем на свете и захрапеть.

Но я не стал делиться своими мечтами с Хэммондом: я предвидел, как он поступит, узнав, что со мной.

— Хотелось бы верить, — проговорил он. — Учти, если что-то случится, отвечать придется мне как старшему ординатору.

— Знаю, не волнуйся.

— Это может убить её. Дозы надо повышать постепенно. Сначала — два миллиграмма. Если не подействует, через двадцать минут введем пять, и так далее.

— Да, — ответил я. — Только в этом случае мы её не убьем, — ответил я.

Хэммонд испуганно посмотрел на меня и спросил:

— Джон, ты в своем уме?

— Да уж не в чужом, — заверил я его.

Мы вошли в палату. Анджела свернулась клубочком и лежала на боку, глядя в стену. Забрав у Хэммонда ампулу налорфина, я положил её на тумбочку, чтобы Анджела могла прочитать ярлычок, и обошел койку, оказавшись, таким образом, за спиной девушки. Протянув руку, я взял ампулу и шприц, а затем быстро набрал в шприц воды из чашки.

— Анджела, повернитесь, пожалуйста.

Она легла навзничь, обнажив предплечье. Хэммонд был настолько изумлен, что застыл, будто истукан. Я перетянул руку Анджелы жгутом и помассировал локтевой сгиб, после чего ввел содержимое шприца в вену. Девушка молча наблюдала за мной.

— Ну, вот, — сказал я, отступив на шаг.

Анджела переводила взгляд с меня на Хэммонда и обратно.

— Скоро подействует, — пообещал я.

— Сколько вы мне ввели?

— Достаточно.

— Десять?

Она явно заволновалась, и я похлопал девушку по плечу.

— Не беспокойтесь.

— Двадцать?

— Нет, всего два миллиграмма.

— Два?

— Это не смертельно, — невозмутимо заверил я её.

Анджела застонала и отвернулась.

— Вы разочарованы? — участливо спросил я.

— Что вы пытаетесь доказать?

— Вы и сами это знаете.

— Но два миллиграмма…

— Вполне достаточно для появления симптомов. Холодный пот, судороги, боль. Как на начальном этапе «ломки».

— Господи.

— Это не смертельно, — повторил я. — Вы и сами знаете.

— Подонки. Я не просила привозить меня сюда…

— Но вы здесь, и в ваших венах налорфин. Немного, но вполне достаточно.

Она начала потеть.

— Сделайте же что-нибудь.

— Можем ввести морфий.

— Что угодно, пожалуйста. Я не хочу.

— Расскажите о Карен, — попросил я.

— Сначала сделайте что-нибудь.

— Нет.

Хэммонду все это явно не нравилось. Он сделал шаг вперед, но я оттолкнул его прочь.

— Рассказывайте, Анджела.

— Я ничего не знаю.

— Тогда подождем. Скоро проявятся симптомы, и вам придется рассказывать, корчась от боли.

Подушка под головой девушки пропиталась потом.

— Не знаю. Ничего не знаю.

— Рассказывайте.

— Я ничего не знаю.

Анджела задрожала. Сперва мелко, потом все сильнее и сильнее. В конце концов девушку затрясло, как в лихорадке.

— Начинается, Анджела.

Она стиснула зубы.

— Ну и пусть.

— Скоро станет хуже.

— Нет…

Я вытащил из кармана ампулу с морфием и положил её на тумбочку.

— Рассказывайте.

Дрожь все усиливалась. Наконец судороги охватили все тело Анджелы, затряслась даже койка. Я едва не почувствовал раскаяние. Но вовремя напомнил себе, что не вводил девушке налорфин, и её реакция объясняется самовнушением.

— Анджела?

— Ну, ладно… — выдохнула она. — Это я… Моих рук дело. Мне пришлось.

— Почему?

— Я боялась… Клиника. Боялась я…

— Вы таскали зелье из хирургического отделения?

— Немножко… только-только, чтобы…

— Как долго?

— Три года. Может, четыре.

— Что произошло потом?

— Роман ограбил клинику. Роман Джонс.

— Когда?

— На той неделе.

— И?

— Они начали искать. Проверяли всех.

— И вы больше не могли воровать?

— Да.

— Что вы сделали?

— Попыталась купить у Романа.

— Так?

— Он заломил слишком высокую цену.

— Кто предложил сделать аборт?

— Роман.

— Чтобы раздобыть деньги на дурь?

— Да.

— Сколько он хотел? — спросил я, хотя уже знал ответ.

— Триста долларов.

— И вы выскоблили Карен?

— Да… да… да…

— Кто давал наркоз?

— Роман. Это не сложно. Тиопентал.

— И Карен умерла.

— Она ушла на своих двоих… Мы сделали все на моей кровати… Все было в порядке…

— Тем не менее, вскоре она умерла.