Вынужденная мера

— Да… Господи, да вколите же мне хоть чуток…

— Вколем, вколем, — заверил я её.

Наполнив шприц водой, я выдавил воздух, пустил к потолку маленький фонтанчик и ввел содержимое в вену Анджелы. Девушка мгновенно успокоилась, дыхание её сделалось ровным и свободным.

— Вы сами делали аборт? — спросил я.

— Да.

— И он привел к гибели Карен?

— Да, — вполголоса ответила она.

— Ну, что ж, — я похлопал её по плечу. — Теперь просто расслабьтесь.

Хардинги ждали нас в коридоре. Том вышагивал взад и вперед, попыхивая сигаретой.

— Ну, как она, доктор? Что показали анализы?

— Все хорошо, — ответил я. — Непременно поправится.

— Какое облегчение, — молвил Том, и его плечи расслабились.

— И не говорите, — согласился я.

Нортон Хэммонд метнул на меня быстрый взгляд, но я отвернулся. Головная боль усилилась, временами у меня даже мутилось в глазах, причем правый видел гораздо хуже, чем левый.

Но кто-то должен был сообщить родителям дурную весть.

— Мистер Хардинг, боюсь, что ваша дочь имеет отношение к делу, которое будет расследовать полиция.

Он ошарашенно уставился на меня. Мгновение спустя черты его странным образом разгладились. Он понял. Как будто узнал то, что подозревал уже давно.

— Наркотики, — глухо проговорил он.

— Да, — ответил я, чувствуя, что мне становится все хуже и хуже.

— Мы ничего не знали, — поспешно сказал Хардинг. — Иначе мы бы…

— Но подозревали, — подала голос миссис Хардинг. — Мы не могли с ней совладать. Она слишком своенравная и независимая, самоуверенная и самостоятельная. С младых ногтей все решала сама.

Хэммонд вытер потное лицо рукавом и сказал:

— Ну, вот и все.

— Да, — ответил я.

Он стоял рядом, но голос его звучал глухо и будто издалека. Все окружающее вдруг показалось мне какой-то бессмыслицей, утратило всякое значение. Люди вдруг сделались маленькими и бледными. Боль накатывала резкими волнами. Один раз я даже был вынужден остановиться и отдохнуть.

— В чем дело? — спросил Хэммонд.

— Ничего, просто устал.

Он кивнул.

— Ну, вот, все позади. Ты должен быть доволен.

— А ты?

Мы вошли в «конференц-зал» — тесную каморку, где стояли стол и два стула, а на стенах висели памятки, что делать в экстренных случаях — при геморрагическом шоке, отеке легких, ожогах, переломах. Мы сели, и я закурил сигарету; моя левая рука совсем ослабла, я едва сумел чиркнуть зажигалкой.

Несколько минут Хэммонд разглядывал памятки. Наконец, после долгого молчания, он спросил:

— Выпить хочешь?

— Да.

Меня тошнило, я был зол и чувствовал омерзение. Вероятно, глоток спиртного поможет избавиться от этих ощущений. Или, наоборот, усугубит их.

Хэммонд открыл шкафчик и достал из его недр плоскую флягу.

— Водка, — сказал он. — Для экстренных медицинских надобностей. Никакого запаха.

Отвернув крышку, он припал к горлышку, затем протянул флягу мне.

— Господи, — сказал он, пока я пил. — Ширнулся, словил кейф, упал замертво. Вот и вся жизнь. Господи.

— Да, нечто в этом роде, — согласился я, возвращая ему флягу.

— И ведь славная девчонка.

— Да.

— И ещё это плацебо. Устроил ей «ломку» при помощи воды, водой же и снял.

— Ты знаешь, как это бывает.

— Да, она просто поверила тебе.

— Вот именно, — ответил я. — Поверила.

Я посмотрел на памятки, иллюстрирующие схему обработки порезов и диагностики внематочной беременности. Когда мой взгляд наткнулся на строки, повествующие о нарушениях менструального цикла и пульсирующей боли в правой нижней четверти живота, буквы начали расплываться.

— Джон.

Я не сразу сообразил, что Хэммонд обращается ко мне. Я даже услышал его не сразу. Хотелось спать. Я едва соображал и двигался, как муха в патоке.

— Джон!

— Что? — Мой голос звучал глухо, как в склепе. Я слышал эхо.

— Ты как?

— Нормально.

«Нормально… нормально… нормально…» — повторило эхо. Я был как во сне.

— У тебя ужасный вид.

— Все хорошо…

«Хорошо… хорошо… хорошо…»

— Джон, не сходи с ума.

— Я не схожу, — ответил я и смежил тяжелые веки; они тотчас слиплись. — Я радуюсь.

— Радуешься?

— Что?

— Ты радуешься?

— Нет, — ответил я. Хэммонд нес какую-то околесицу. Голос его звучал истошно и пискливо, как у младенца. — Нет, — повторил я. — Не схожу я с ума.

— Джон…

— Перестань называть меня Джоном.

— Но это — твое имя, — напомнил мне Нортон. Он встал. Наблюдая его замедленные, как у лунатика, движения, я почувствовал дикую усталость. Хэммонд сунул руку в карман, достал фонарик и осветил мое лицо. Я отвернулся. Яркий луч резанул глаза. Правый даже заболел.

— Посмотри на меня! — Голос прозвучал громко и властно. Так злобно и раздраженно обычно орут сержанты на плацу.

— Отстань, — сказал я.

Чьи-то сильные пальцы. Крепко держат голову. Свет бьет в глаза.

— Кончай, Нортон.

— Не шевелись, Джон.

— Кончай. — Я закрыл глаза. Ну и усталость. Какая же усталость. Вот бы уснуть и не просыпаться миллион лет. И видеть дивный сон про прибой и песчаный пляж, про медленные волны и их мягкий протяжный шелест. Как они накатывают, унося прочь всю грязь.

— Все в порядке, Нортон. Я просто…

— Не шевелись, Джон.

Не шевелись, Джон.

Не шевелись, Джон.

Не шевелись, Джон.

— Ради бога, Нортон…

— Замолчи.

Замолчи.

Замолчи.

Замолчи.

Он достал свой резиновый молоточек и принялся постукивать меня по коленям. Мои ноги задергались, и я почувствовал раздражение, мне сделалось щекотно. Хотелось спать. Крепко-крепко спать.

— Нортон, сукин ты сын…

— Замолчи. Ты не лучше любого из них.

Любого из них.

Любого из них.

Любого из них.

Любого из кого? Интересный вопрос. Сон медленно наползал на сознание. Какие-то гибкие, будто резиновые пальцы коснулись век, заставили их сомкнуться…

— Я устал.

— Знаю. Вижу.

— Зато я… ничего не вижу.

Ничего.

Не вижу.

Я попытался открыть глаза.

— Кофе… надо выпить кофе.

— Нельзя, — ответил Хэммонд.

— Дай мне плод, — попросил я и тотчас удивился. С чего бы вдруг? Что за несусветная чушь? Или не чушь? Или чушь? Поди разбери. Ничего не поймешь. Правый глаз разболелся. И головная боль стекала туда, к этому чертову правому глазу. Как будто в череп забрался лиллипут и бил молоточком по глазному дну.

— Маленький человечек, — сказал я.

— Что?

— Ну, человечек. Маленький. — Объяснил я.

Неужто непонятно? Неужто Нортон — такой тупица? Все же ясно. Разумное высказывание разумного человека. И Нортон просто разыгрывает меня. Дурачком прикидывается.

— Джон, — сказал он, — ну-ка, сосчитай от ста до единицы. Можешь? А вычти из ста семь. Получается?

Я призадумался. Задачка была не из легких. Я представил себе лист бумаги, белый и глянцевый, и лежащий на нем карандаш. Сто минус семь. Так, теперь проведем черту, чтобы сподручнее было вычитать…

— Девяносто три.

— Молодец. Продолжай.

Это было ещё сложнее. Понадобился чистый лист, и исписанный пришлось вырвать. Так я и сделал. И тотчас забыл, что там написано. Уф, хитрая задачка. С подвохом.

— Давай, Джон. Девяносто три.

— Девяносто три минус семь… — Я помолчал. — Восемьдесят пять. Нет, восемьдесят шесть.

— Продолжай.

— Семьдесят девять.

— Правильно.

— Семьдесят три. Нет, семьдесят четыре… Нет-нет, погоди-ка.

Я отрывал листки и не мог остановиться. Ну и задание! Труднее не бывает. Я совсем растерялся. До чего же трудно сосредоточиться.

— Восемьдесят семь.

— Нет, неправильно.

— Восемьдесят пять.

— Джон, какой нынче день?

— День?

Что за глупый вопрос! Видать, Нортону пришла охота подурачиться. Какой нынче день?

— Нынче у нас — сегодня, — ответил я.

— Число?

— Число?

— Да, число.

— Май, — сообщил я ему. — Вот какое теперь число.

— Джон, где ты находишься?

— В больнице, — ответил я, взглянув на свой белый халат. Я лишь чуть-чуть разомкнул веки, потому что они сделались очень тяжелыми. Голова шла кругом, и свет резал глаза. Хоть бы этот Нортон заткнулся и не мешал мне спать. Как я жаждал сна. Как нуждался в нем. Как я устал.

— В какой больнице?

— В больнице.

— В какой?

— Э… — я забыл, что хотел сказать. Боль пульсировала в правом глазу, захлестывала лоб, всю правую сторону головы. Жуткая, лютая боль. Бум-бум-бум.

— Подними левую руку, Джон.

— Что?

— Подними левую руку, Джон.

Я слышал его голос, понимал слова, но они казались мне сущим бредом, не стоящим внимания. Какой дурак станет слушать эту белиберду?

— Что?

А потом я почувствовал какую-то дрожь над правым ухом. Странную и смешную дрожь. Я открыл глаза и увидел девушку. Она была очень мила, вот только вытворяла со мной нечто непонятное. С моей головы падали какие-то бурые пушистые штуковины. Падали медленно и плавно. Нортон смотрел на них и что-то громко говорил, но я не разбирал слов. Я почти спал. Однако все это было так странно… Потом я почувствовал мыльную пену. Потом — бритву. Я посмотрел на нее, и меня вдруг начало мутить. Блевотина хлынула фонтаном прямо на белый халат, и я услышал, как Нортон говорит:

— Заканчивайте. Быстрее. Пора!

А потом они притащили какое-то сверло. Я видел его лишь мельком, потому что у меня слипались глаза, и снова хотелось блевать. Помню только, как успел произнести:

— Чур, никаких дырок в голове…

Я выговорил эти слова медленно, важно и очень отчетливо.

Или мне так показалось?

ПЯТНИЦА, СУББОТА И ВОСКРЕСЕНЬЕ. 14,15, 16 ОКТЯБРЯ

1

Я чувствовал себя так, словно кто-то хотел оттяпать мне голову, но не сумел довести дело до конца. Очнувшись, я тотчас вызвал медсестру и потребовал ещё морфия. Она улыбнулась мне как слишком привередливому пациенту и сказала, что больше нельзя. Тогда я предложил ей катиться к чертям собачьим. Это ей не очень понравилось. Впрочем, и я не был в восторге от нее.

Подняв руку, я нащупал повязку на голове и отпустил по этому поводу несколько замечаний, которые тоже не понравились медсестре, и она убралась восвояси. А вскоре пришел Нортон Хэммонд.

— Парикмахер ты никудышный, — заметил я, продолжая ощупывать голову.

— А по-моему, неплохая стрижка.

— Сколько дыр просверлили?

— Три. Все на темени, с правой стороны. Крови было прилично. Ты что-нибудь помнишь?

— Нет, — ответил я.

— Ты клевал носом, блевал; один зрачок расширился. Мы не стали дожидаться рентгена.

— Ладно. Когда я отсюда выберусь?

— Дня через три. Самое большее — четыре.

— Ты что, издеваешься?

— Гематома чревата, — напомнил он мне. — Ты должен отлежаться.

— У меня есть выбор?

— Господи, не зря же говорят: нет пациента хуже, чем врач.

— Дай ещё морфию, — попросил я.

— Нельзя.

— А дарвона можно?

— Нет.

— Аспирин?

— Ладно, — уступил Хэммонд. — Этой дряни не жалко.

— А ты не подсунешь мне прессованную сахарную пудру?

— Думай, что говоришь, не то позову консультанта из психиатрии.

— Не посмеешь.

Хэммонд только усмехнулся и был таков.

Я немного подремал, а потом пришла Джудит. Какое-то время она делала вид, будто сердится на меня, но надолго её не хватило. Я объяснил жене, что в случившемся нет моей вины, и она назвала меня чертовым дурнем, а потом поцеловала.

Чуть позже нагрянули легавые, и мне пришлось притвориться спящим. Вечером сиделка принесла газеты, и я стал искать заметку об Арте. Увы, таковой не нашлось. Только несколько бульварных статеек об Анджеле Хардинг и Романе Джонсе, и больше ничего. Потом снова пришла Джудит и сообщила, что у Бетти и детей все хорошо, а Арта освободят завтра.

Я сказал, что это очень добрая весть, и Джудит улыбнулась.

В больнице у человека исчезает чувство времени. Дни сливаются в один. Вам измеряют температуру, вас кормят, вас осматривает врач, потом снова появляется градусник… Вот, собственно, и все. Меня навестили Сандерсон, Фриц, ещё несколько человек. В том числе и полицейские. На сей раз мне не удалось прикинуться спящим, и я рассказал им все, что знал. Полицейские внимательно слушали и даже делали какие-то записи. К вечеру второго дня мне стало получше. В голове прояснилось, слабость начала проходить, я перестал клевать носом.

О чем и сообщил Хэммонду. Но он лишь хмыкнул и посоветовал мне полежать ещё сутки.

После обеда меня навестил Арт Ли. По своему обыкновению, он криво ухмылялся, но выглядел очень усталым. И постаревшим.

— Привет, — сказал я. — Ну, что, приятно снова почувствовать себя свободным человеком?

— Приятно, — согласился он, стоя в изножье кровати и покачивая головой. — Тебе очень больно?

— Теперь уже нет.

— Жаль, что так вышло.

— Все в порядке. Это даже было занятно. Первая эпидуральная гематома в моей жизни.

Я умолк. Мне хотелось задать ему один вопрос. Я успел многое обдумать, выругать себя за уйму дурацких ошибок, допущенных по ходу дела. Я знал, что самая большая моя оплошность — вызов репортера из «Глоб». Не стоило мне тащить его в дом Ли. Это была огромная глупость. Но не единственная. Вот почему меня так и подмывало задать Арту один вопрос.

Но я не стал этого делать. А лишь сказал:

— Надо полагать, полиция разложила все по полочкам.

Арт кивнул.

— Роман Джонс снабжал Анджелу и заставил её сделать аборт Карен. Когда ты заинтересовался им, он отправился домой к Анджеле, вероятно, чтобы убить её. Решив, что за ним следят, Джонс затаился и устроил тебе западню, после чего пошел к девушке и принялся гоняться за ней с бритвой. Бритвой же он и полоснул тебя по лбу.

— Очень мило.

— Анджела схватила кухонный нож и начала сопротивляться. Даже поцарапала Джонса. Представляю себе эту захватывающую сцену. Парень с бритвой и девка с тесаком. В конце концов Анджела изловчилась огреть его стулом и выпихнуть из окна.

— Это она так сказала?

— Похоже, что да.

Я кивнул. Мы молча переглянулись.

— Спасибо тебе за помощь, — сказал, наконец, Арт.

— Всегда к твоим услугам. Но уверен ли ты, что я и впрямь помог?

Арт улыбнулся.

— Я же на свободе.

— Я не то имел в виду.

Он передернул плечами и присел на край кровати.

— Огласка — не твоя вина. Кроме того, Бостон уже начал мне надоедать. Я созрел для переезда.

— Куда подашься?

— Я думаю, обратно в Калифорнию. Пришла охота пожить в Лос-Анджелесе. Может, приму роды у какой-нибудь кинозвезды.

— У кинозвезд не бывает детей, — сказал я. — У них все больше агенты.

Арт рассмеялся. Какое-то мгновение это был так хорошо знакомый мне смех человека, услышавшего забавную шутку и уже успевшего придумать достойный ответ, а оттого очень довольного собой. Но лишь мгновение. Арт хотел что-то сказать, но быстро закрыл рот и уставился в пол. Смех оборвался.

— Ты побывал на работе? — спросил я.

— Забежал, чтобы прикрыть лавочку. Я уже готовлюсь к переезду.

— Когда отбываете?

— На следующей неделе.

— Так скоро?

Арт передернул плечами.

— Не имею ни малейшего желания задерживаться здесь.

— Да, могу себе представить, — согласился я.

Полагаю, что все последующие события — результат охватившей меня злости. Дело было препоганое, смрадное и мерзкое, и мне следовало попросту отойти в сторону, оставить людей в покое и все забыть. Не было никакой нужды продолжать это бессмысленное расследование. Но, когда Джудит сказала, что хочет устроить Ли прощальную вечеринку, я ответил: нет, Арту это не понравится.

После чего моя злость сделалась ещё сильнее.

На третий день я принялся канючить, да так, что Хэммонд в конце концов согласился выписать меня. Подозреваю, что моему освобождению способствовали и жалобы медсестер. В общем, в три часа десять минут пополудни меня спровадили. Джудит привезла мне кое-какую одежду, и мы поехали домой. По пути я сказал жене:

— Сверни направо, когда доедешь до угла.

— Зачем?

— Я должен заглянуть в одно место.

— Джон…

— Не надо, Джудит. Всего на несколько минут.

Она нахмурилась, но свернула направо, как я и просил, а затем, руководствуясь моими указаниями, проехала через Маячный холм к улице, где жила Анджела Хардинг. Перед домом стояла патрульная машина, на втором этаже у двери квартиры топтался полицейский.

— Я доктор Берри из лаборатории Мэллори, — представился я. — Вы уже взяли образцы крови?

Полицейский растерялся.

— Какие образцы?

— Соскобы с кровавых пятен в комнате. Сухие образцы. Для анализа на двадцать шесть различных факторов.

Полицейский недоуменно покачал головой.

— Доктор Лазар просил меня проверить, — сказал я.

— Я об этом ничего не знаю, — ответил полицейский. — Вчера приходили какие-то медэксперты, может, они и проверили.

— Нет, — сказал я. — Вчера были дерматологи.

— А… ну что ж, тогда смотрите. — Он открыл дверь. — Только ничего не трогайте, они ещё не сняли отпечатки пальцев.

Я вошел в квартиру. Тут царил кавардак, мебель была перевернута, на кушетках и столах виднелись пятна крови. Трое криминалистов снимали отпечатки пальцев, нанося порошок на стекло и сдувая его, чтобы потом сфотографировать папиллярный узор. Один из них посмотрел на меня.

— Нужна помощь?

— Да, — ответил я. — Стул…

— Вон он, — криминалист указал большим пальцем на стул в углу. — Только не прикасайтесь.

Я подошел и осмотрел дешевый деревянный кухонный стул непонятного цвета. Он был не очень тяжелый, но довольно прочный. На одной из ножек запеклась кровь.

Я взглянул на криминалистов.

— Вы его уже проверили?

— Да. Странное дело: в этой комнате сотни отпечатков. Тут побывали десятки людей. Нам и за год не разобраться, где чьи пальчики. Но на этом стуле и на ручке двери снаружи не было ни одного отпечатка.

— Как это?

Криминалист пожал плечами.

— Все стерто.

— Стерто?

— Да. Кто-то прошелся тряпкой по стулу и наружной ручке. Все остальное не протерто. Даже нож, которым она пилила запястья.

Я кивнул.

— Кровь уже брали?

— Да, приехали и уехали.

— Хорошо, — сказал я. — Можно позвонить? Надо связаться с лабораторией.

Он снова пожал плечами.

— Звоните.

Я снял трубку и набрал номер метеостанции. Услышав голос, я сказал:

— Доктора Лазара, пожалуйста.

— … прохладно и солнечно, пятьдесят пять градусов, к вечеру возможна переменная облачность…

— Фред? Это Джон Берри, я звоню из её квартиры.

— … вероятность ливневых дождей — пятьдесят процентов…

— Да, говорят, образцы взяли. Ты уверен, что их ещё не привезли?

— … завтра — ясно, понижение температуры до сорока…

— Ага, понятно. Хорошо, хорошо. Ладно. До встречи.

— … ветер восточный, пятнадцать миль в час…

Я положил трубку и повернулся к криминалистам.

— Спасибо.

— Не за что.

Никто из них даже не заметил, как я ушел. Впрочем, им было все равно. Они просто исполняли свои служебные обязанности. Не исключено, что уже в сотый раз. Обычная работа.

ЭПИЛОГ

ПОНЕДЕЛЬНИК, 17 ОКТЯБРЯ

В понедельник я пребывал в дурном расположении духа и почти все утро дул кофе, курил сигареты и морщился от мерзкой горечи во рту, непрерывно повторяя себе, что можно все бросить, забыть, и никому от этого не будет ни холодно, ни жарко. Дело закрыто. Я не мог помочь Арту, не мог ничего исправить. Единственное, что я мог, так это нагадить ещё больше.

Кроме того, Уэстон ни в чем не виноват. Ну, скажем, почти не виноват. Во всяком случае, он — последний человек, на которого я мог пенять. К тому же, Уэстон уже старик.

И нечего зря тратить время. Попивая кофе, я все время повторял про себя эту фразу: нечего зря тратить время.

И все-таки ничего не мог с собой поделать. Незадолго до полудня я подкатил к корпусу Мэллори и отправился в кабинет Уэстона. Он рассматривал в микроскоп какие-то образцы и сообщал о своих находках маленькому диктофону, стоявшему на столе. Когда я вошел в кабинет, Уэстон умолк.

— Привет, Джон. Зачем пожаловали?

— Как самочувствие? — спросил я.

— Мое? — Он усмехнулся. — Прекрасно. А вы как? — Уэстон взглянул на мою перебинтованную голову. — Наслышан о ваших похождениях.

— Я здоров, — ответил я.

Входя в кабинет, я заметил, как Уэстон поспешно спрятал руки под стол. Теперь я не мог видеть их.

— Болят? — спросил я.

— Что?

— Руки болят?

Он недоуменно уставился на меня. Во всяком случае, попытался, но ничего не вышло. Я кивнул, и Уэстон положил руки на столешницу. Два пальца на левой кисти были перевязаны.

— Порезались?

— Да. Совсем неуклюжий стал. Шинковал луковицу… помогал на кухне… Царапина. Но все равно неприятно. И неловко. При моем стаже я просто обязан уметь пользоваться ножом.

— Повязку сами накладывали?

— Да. Порез-то пустячный.

Я устроился в кресле напротив и закурил, чувствуя кожей пытливый взгляд Уэстона. Затянулся, выдул струю дыма в потолок. Уэстон оставался невозмутимым, и это усложняло мою задачу. Впрочем, он действовал сообразно обстоятельствам. Вероятно, на его месте я поступил бы так же.

— У вас ко мне какое-то дело? — осведомился Уэстон.

— Да.

Мы немного посидели, разглядывая друг дружку. Наконец Уэстон отодвинул микроскоп и выключил диктофон.

— Это как-то связано с диагнозом Карен Рэндэлл? — спросил он. — Я слышал, вы интересовались.

— Да, — ответил я.

— Вы успокоитесь, если образцы посмотрит ещё кто-нибудь? Скажем, Сандерсон?

— Сейчас это не имеет большого значения, — ответил я. — Во всяком случае, с точки зрения закона.

— Наверное, вы правы, — согласился Уэстон.

Снова воцарилось молчание. Мы долго разглядывали друг друга. Я никак не мог придумать, с чего начать разговор. Но безмолвие было невыносимо.

— Стул вытерли, — сказал я. — Вы знали об этом?

Уэстон на миг свел брови, и я испугался, что он прикинется дурачком. Но нет. Мой старый друг кивнул.

— Да. Она обещала вытереть его.

— И дверную ручку тоже.

— Да. И дверную ручку.

— Когда вы пришли к ней?

Уэстон вздохнул.

— Было уже поздно. Я засиделся в лаборатории и возвращался домой. По дороге решил проведать Анджелу. Я делал это довольно часто. Заезжал на несколько минут, чтобы посмотреть, как она там.

— Вы лечили её от наркомании?

— То есть, поставлял ли я ей зелье?

— То есть, лечили вы её или нет?

— Нет. Я знал, что не справлюсь. Конечно, я подумывал об этом, но в конце концов решил, что только испорчу дело. Я уговаривал Анджелу полечиться, но… — Он пожал плечами.

— Итак, вы навещали её, когда была возможность.

— В самые трудные времена. Это все, что я мог сделать.

— А что было в четверг вечером?

— Когда я пришел, он уже был там. Я слышал возню и крики, поэтому открыл дверь. И увидел, как он гоняется за Анджелой с бритвой в руке. Она отбивалась длинным ножом для резки хлеба. Джонс хотел убрать Анджелу, потому что она была свидетелем. Он все время повторял вполголоса: «Ты свидетель, крошка». Я точно не помню, что произошло потом. Я любил Анджелу. Он что-то сказал мне и полез на меня с бритвой. У него был ужасный вид, потому что Анджела уже успела порезать его. Во всяком случае, одежду.

— И вы схватили стул.

— Нет, я отступил. Тогда он снова бросился на Анджелу, повернувшись ко мне спиной. В этот миг я и схватил стул.

Я указал на его руку.

— А порезы?

— Не помню. Наверное, он меня достал. Когда я вернулся домой, то увидел маленькую прореху на рукаве пальто. Но не помню, как она появилась.

— После удара стулом…

— Он рухнул. Потерял сознание.

— И что вы сделали?

— Анджела испугалась за меня, велела уходить и обещала обо всем позаботиться. Она очень боялась, что я окажусь замешанным. И я…

— И вы ушли, — закончил я за него.

— Да, — ответил Уэстон, глядя на свои руки.

— Роман был мертв?

— Я толком не понял. Он упал возле окна. Наверное, Анджела просто вытолкала его, а потом стерла отпечатки. Но точно не знаю.

Я смотрел на его морщинистое лицо, белые седые волосы и вспоминал, как он учил меня, как немилосердно гонял на занятиях, как нахваливал. Как я уважал его. Как по четвергам он водил стажеров в бар возле больницы, угощал выпивкой и увлекательной беседой, как в свой день рождения непременно приносил в больницу большущий торт и оделял всех, кто работал на нашем этаже. Я вспоминал его шутки, радости и горести, пережитые вместе, вопросы и ответы, долгие часы в анатомичке, открытия и сомнения…

— Ну, вот, собственно, и все, — с грустной улыбкой сказал Уэстон.

Я закурил новую сигарету. При этом я сложил ладони лодочкой и низко склонил голову, хотя воздух в комнате был совершенно неподвижен. Духота стояла, как в оранжерее, где растут особенно нежные цветы.

Уэстон не стал ни о чем спрашивать. В этом не было нужды.

— Вы могли бы заявить, что защищались, — сказал я.

— Да, — медленно и очень тихо ответил он. — Мог бы.

Осеннее солнышко озаряло голые ветви деревьев на Массачусетс-авеню. Когда я спускался по ступеням крыльца, мимо проехала карета «скорой помощи». Я успел заметить, что на носилках лежит человек, и санитар прижимает к его лицу кислородную маску. Черт я не разглядел, даже не понял, мужчина это или женщина.

Несколько прохожих остановились и посмотрели вслед машине. На их лицах читалась тревога, смешанная с любопытством и состраданием. Постояв несколько секунд в глубоком раздумье, люди шли дальше своей дорогой.

Наверняка они гадали, кого привезли в отделение неотложной помощи, чем болен этот человек, выйдет ли из больницы на своих двоих. Разумеется, они не знали ответов на эти вопросы. Зато я знал.

На крыше «скорой помощи» мерцал маячок, но сирена молчала. Машина ехала медленно, почти лениво. Значит, состояние пациента, которого она везла, не вызывало опасений.

Или он уже мертв.

На какое-то мгновение меня охватило странное любопытство. Я почувствовал себя едва ли не обязанным тотчас отправиться в приемный покой и выяснить, кого туда привезли и каковы виды на будущее этого человека.

Но я не пошел туда. Я сел в машину и поехал домой; мне очень хотелось изгнать из памяти эту картину — медленно ползущую по улице карету «скорой помощи». Ведь таких машин миллионы. И пациентов тоже миллионы. И больниц на свете черт-те сколько.

В конце концов образ потускнел и исчез. И мне сразу стало легче.