Вынужденная мера

— Вы так думаете? — он начинал сердиться. Похоже, я задел его за живое.

— Это так и есть.

— Вы слышали, что говорил Джей Ди? Слышали, какую чепуху он молол?

— Вы могли бы заставить его выслушать нас.

— Нет, не мог, — возразил Уилсон. — А вот в суде ему придется нас слушать. — Он откинулся в кресле и несколько секунд молча смотрел на дорогу, вспоминая события сегодняшнего вечера. — Вы меня удивляете, Берри. Вроде бы, ученый человек и должны уметь непредвзято оценивать имеющиеся сведения. Сегодня вы получили чертову уйму доказательств виновности Питера Рэндэлла и, тем не менее, по-прежнему поете заупокой.

— По-вашему, он вел себя как человек, который в чем-то виновен?

— Он неплохой актер.

— Отвечайте на вопрос.

— Я и отвечаю.

— Значит, вы убеждены в его виновности?

— Совершенно верно, — сказал Уилсон. — И смогу убедить присяжных.

— А если вы заблуждаетесь?

— Что ж, тогда остается лишь сожалеть. Как мы сожалеем о том, что миссис Рэндэлл заблуждалась насчет доктора Ли.

— Вы придумываете отговорки.

— Неужели? — Уилсон покачал головой. — Нет, приятель, отговорки — ваш удел. Это вы корчите из себя ревнителя чистоты белого халата и приверженца традиций, это вы участвуете в заговоре молчания. Хотите, чтобы все было шито-крыто, тонко и дипломатично. И чтобы никто не обиделся.

— А разве так — не лучше? — сердито спросил я. — В конце концов, обязанность защитника — добиваться для своего клиента наилучшего исхода.

— Обязанность защитника — выигрывать дела.

— Арт Ли — человек. У него есть семья, есть какие-то виды на будущее, есть желания и устремления. Ваша задача — помочь ему добиться цели, а не устраивать судебный спектакль, чтобы самому прославиться.

— Ваша беда в том, что вы — типичный эскулап. Вы не можете поверить, что один из ваших продался. Вы предпочли бы видеть под судом медсестру или бывшего армейского санитара. Или милую бабусю-повитуху. Но только не врача.

— Я хотел бы видеть под судом виновного и никого другого, — ответил я.

— Что ж, вы знаете, кто виновник, — сообщил мне Уилсон. — Прекрасно знаете.

Высадив Уилсона, я поехал домой и налил себе водки с капелькой воды. Время перевалило за полночь, и дом был окутан безмолвием.

Потягивая напиток, я размышлял о том, чему стал свидетелем. Уилсон был прав: все указывало на Питера Рэндэлла. Кровь в его машине. Поджог. Галлона бензина и спички более чем достаточно для уничтожения любых улик, и теперь Питер чист, точнее, был бы чист, не поймай мы его с поличным.

Уилсон был прав и в другом: все фрагменты складывались в осмысленную картину. Анджела и Бабблз не лгали, сказав, что не видели Карен: в тот вечер она отправилась к Питеру Рэндэллу. И Питер напортачил. Карен вернулась домой и начала истекать кровью, о чем и сообщила миссис Рэндэлл, которая отвезла её в больницу на своей машине. Не зная, что поставленный в приемном покое диагноз не требует обращения в полицию, и стремясь уберечь семью от скандала, миссис Рэндэлл обвинила в случившемся единственного знакомого ей подпольного акушера. Арта Ли. Но опередила события, и в итоге все пошло наперекосяк.

Да, так оно и было. Все верно. Все, кроме исходной посылки. Питер Рэндэлл лечил Карен много лет и знал, что она истеричка. Поэтому он не мог сделать аборт без предварительных анализов. Он знал, что Карен жаловалась на зрение, а это могло означать опухоль на гипофизе, симптомы которой похожи на признаки беременности. Нет, Питер не стал бы выскабливать её без обследования.

По-видимому, он направил Карен к Арту Ли. Зачем? Если бы он хотел, чтобы Карен выскоблили, что мешало ему самому сделать это?

Питер уже дважды прерывал беременности Карен, и все обошлось. С чего бы вдруг ему портачить? Как вообще он мог допустить столь серьезную ошибку?

Нет, это просто чепуха.

И тут мне вспомнились слова Питерсона: «Вы, врачи, горой друг за дружку стоите». Кажется, он выразился именно так. Наверное, и он, и Уилсон правы: я просто не хотел признавать, что Питер виновен. Потому что он — врач. А ещё потому, что я расположен к нему. И, несмотря на веские улики, продолжаю верить в его невиновность.

Я вздохнул и осушил стакан. Сегодня ночью я видел нечто очень важное, нечто предосудительное и оттого старательно скрываемое. Видел, никуда не денешься. Такое не спишешь на случайность или совпадение. Этому необходимо найти объяснение.

А самое логичное объяснение возвращает нас к первоначальному выводу: аборт сделал Питер Рэндэлл.

ЧЕТВЕРГ 13 ОКТЯБРЯ

1

Проснулся я в жутком состоянии. Ощущение было такое, словно меня загнали в клетку, заперли в какой-то ловушке. Мне совсем не нравилось то, что творилось вокруг, и я не видел способа положить этому конец. Противнее всего было то, что я не знал, как мне совладать с Уилсоном. Доказать невиновность Арта Ли было чертовски трудно. И уж совсем невозможно было доказать, что Питер Рэндэлл тоже ни в чем не виноват.

Джудит взглянула на меня.

— Ты сердишься? — спросила она.

Я только фыркнул в ответ и отправился в душ.

— Узнал что-нибудь? — спросила меня жена чуть погодя.

— Да, узнал. Уилсон хочет повесить это дело на Питера Рэндэлла.

Джудит усмехнулась.

— На старого весельчака Питера?

— На старого весельчака Питера.

— Он собрал улики?

— Да.

— Ну и хорошо, — сказала Джудит.

— Нет, — ответил я. — Ничего хорошего.

Закрыв воду, я вылез из ванны и потянулся за полотенцем.

— Мне не верится, что это дело рук Питера.

— Какой ты сердобольный.

Я покачал головой.

— Суть не в этом. Что проку, если в тюрьму сядет ещё один невинный человек?

— Так им и надо, — рассудила Джудит.

— Кому?

— Рэндэллам.

— Но это несправедливо.

— Тебе хорошо говорить. Ты всегда сможешь спрятаться за мелочами. А я три дня провела с Бетти Ли.

— Я знаю, что тебе было нелегко…

— Я не о себе, а о Бетти. Или ты забыл вчерашний вечер?

— Нет, — ответил я, подумав про себя, что вчера вечером и началась вся эта неразбериха. Началась с моего звонка Уилсону.

— Бетти пришлось пережить кошмар наяву, — продолжала Джудит. — В этом повинны Рэндэллы, и им нет прощения. Так пусть посидят в яме, которую рыли для другого, почувствуют, каково это.

— Но если Питер невиновен…

— Питер очень забавен, — оборвала меня Джудит. — Но это не снимает с него вины.

— И не дает оснований вешать на него всех собак.

— Меня больше не интересует, кто виноват. Я просто хочу, чтобы все это кончилось и Арт вышел на свободу.

— Да, — сказал я. — Понимаю твои чувства.

Бреясь, я разглядывал свое отражение в зеркале. Вполне заурядная физиономия, чуть-чуть тяжеловатая в скулах. Глаза маленькие, шевелюра редеет. Лицо как лицо. Очутившись в центре событий, я испытывал странное чувство. Вот уже четвертые сутки вокруг меня творилось черт-те что, и я мог повлиять на судьбы по меньшей мере полудюжины людей. Но едва ли годился на ту роль, которую был вынужден играть.

Я приступил к одеванию, размышляя по ходу дела, чем займусь утром. А заодно и о том, действительно ли все вертится вокруг меня. А может, я брожу на задворках, раскапывая второстепенные факты? Может, никто ещё не постиг сути дела?

Итак, я снова попытаюсь спасти Питера.

А почему нет? В конце концов, чем он хуже других?

В этот миг мне впервые подумалось, что Питер заслуживает спасения ничуть не меньше, чем Арт. Оба мужчины, оба — врачи, уважаемые, интересные люди, немножко бунтари. Если вдуматься, не так-то просто сделать выбор в пользу одного из них. Питер — весельчак, Арт — насмешник. Питер толстый, Арт тощий. Вот и вся разница.

Считай, почти никакой.

Я натянул пиджак и попытался выкинуть из головы всю эту чепуху. Слава богу, что я не судья и мне не придется распутывать этот клубок на людях.

Зазвонил телефон, но я не стал снимать трубку. Мгновение спустя Джудит крикнула:

— Это тебя!

— Алло? — буркнул я.

И услышал хорошо знакомый зычный глас:

— Джон? Это Питер. Хотел пригласить вас на обед.

— С чего это вдруг? — спросил я.

— Надо бы познакомить вас с моим алиби. Тем самым, которого нет.

— Что вы имеете в виду?

— Так как? В полпервого устроит?

— Хорошо, до встречи, — ответил я.

2

Питер Рэндэлл жил к западу от Ньютона, в новом особняке, небольшом, но прекрасно обставленном: кресла от Брюэра, кушетка работы Якобсена, кофейный столик из мастерской Рахмана. Прилизанный модерн. Его обладатель встретил меня у двери с бокалом в руке.

— Входите, Джон, — пригласил он и повел меня в гостиную. — Что будете пить?

— Спасибо, ничего.

— А по-моему, вам не помешало бы, — сказал Питер. — Виски?

— Со льдом.

— Присаживайтесь. — Он отправился на кухню, и до меня донеслось позвякивание ледышек. — Как провели утро?

— В размышлениях, — ответил я.

— О чем?

— Обо всем понемногу.

— Можете не рассказывать, если не хотите, — разрешил Питер, протягивая мне бокал.

— Вы догадались, что Уилсон фотографировал?

— Я это подозревал. Честолюбивый мальчик.

— Воистину, — согласился я.

— И теперь я попал в переплет?

— Похоже на то.

С минуту Питер молча разглядывал меня, потом спросил:

— Ну, а ваше мнение?

— Я уже не знаю, что и думать.

— Известно ли вам, что я делаю аборты?

— Да.

— И выскабливал Карен.

— Дважды, — сказал я.

Питер откинулся в кресле. Его округлые телеса выглядели весьма нелепо в этом изобилующем острыми углами изделии прославленного мебельщика.

— Трижды, если уж быть точным, — поправил он меня.

— Значит, это вы…

— Нет-нет. Последний раз это было в июне.

— А первый?

— Когда ей исполнилось пятнадцать, — Питер вздохнул. — Понимаете, Джон, я не безгрешен. Одна из моих ошибок заключалась в том, что я пытался приглядывать за Карен. Отец не обращал на неё ни малейшего внимания, а я… я был любящим дядюшкой милой девочки. Растерянной и неприкаянной, но милой. Вот я и сделал ей первый аборт. Иногда я выскабливал и других пациенток. Вы ошеломлены?

— Нет, — ответил я.

— Это хорошо. Но Карен беременела снова и снова. Трижды за три года. Прямо напасть какая-то. В её возрасте этого делать нельзя. Я бы сказал, что это была патология. В конце концов я решил, что, если она забеременеет в четвертый раз, пусть рожает.

— Зачем?

— Для меня было совершенно очевидно, что Карен приятно состояние беременности, что она жаждет родить ребенка вне брака, чтобы испытать позор и все тяготы греховного материнства. Поэтому в четвертый раз я ей отказал.

— Вы уверены, что она была беременна?

— Нет, — ответил Питер. — И причины моих сомнений вам известны. Эти жалобы на зрение. Поневоле задумаешься о расстройстве деятельности гипофиза. Я хотел провести анализы, но Карен отказалась. Ей хотелось только одного — аборта. И, когда я отказал, она разозлилась.

— И вы направили её к доктору Ли.

— Именно так, — подтвердил Питер.

— А доктор Ли сделал аборт.

Питер покачал головой.

— Нет, Арт не дурак. Он непременно провел бы предварительное обследование. Кроме того, Карен утверждала, что она на пятом месяце, и уже в силу одного этого обстоятельства Арт не стал бы выскабливать её.

— И вы тоже этого не делали?

— Нет, не делал. Вы мне верите?

— Хотел бы верить.

— Но пока не можете.

Я передернул плечами.

— Вы сожгли свою машину. И в ней была кровь.

— Да, — ответил Питер. — Кровь Карен.

— Как же это произошло?

— Я одолжил Карен машину на выходные. Тогда я ещё не знал, что она задумала.

— Вы хотите сказать, что она отправилась на аборт в вашей машине, а потом, истекая кровью, приехала домой, после чего пересела в желтый «порше».

— Не совсем так, — ответил Питер. — Но тут есть человек, который все вам объяснит гораздо лучше, чем я. Дорогая, иди сюда! — Он улыбнулся мне. — Вот мое алиби, любуйтесь.

В комнату вошла миссис Рэндэлл — напряженная, строгая и очень соблазнительная. Она опустилась в кресло рядом с Питером.

— Теперь вы понимаете, как я запутался, — сказал он мне.

— Воскресная ночь? — спросил я.

— Боюсь, что да.

— Должно быть, это нелегко. Но, с другой стороны, весьма удобно.

— В каком-то смысле, — ответил Питер, похлопав миссис Рэндэлл по руке, и тяжело поднялся с кресла. — Хотя я не употребил бы ни одно из этих определений.

— Вы провели с ней всю ночь с воскресенья на понедельник?

Питер подлил себе виски.

— Да.

— И чем же вы занимались?

— Занимались? — переспросил он. — Тем, о чем я предпочел бы не рассказывать под присягой.

— С женой родного брата?

Питер подмигнул миссис Рэндэлл.

— Ты действительно жена моего брата?

— Ходят такие слухи, — ответила она. — Но я им не верю.

— Как вы уже догадались, я посвящаю вас в сугубо личные, семейные дела, — сказал Питер.

— Да, уж куда семейнее.

— Вы нас осуждаете?

— Наоборот, я просто очарован.

— Джошуа — дурак, — продолжал Питер. — Вы и сами это знаете. И Уилсон тоже знает, иначе вчера он не был бы так самоуверен. Но, к несчастью, Джошуа женился на Эвелин.

— Увы, — вставила миссис Рэндэлл.

— И теперь мы вконец запутались, — Питер снова уселся в кресло. — Она не может развестись с моим братцем и выйти за меня. Это совершенно немыслимо. Вот мы и вынуждены жить так, как живем.

— Вероятно, это нелегко.

— Да не так уж, чтобы очень, — ответил Питер. — Джошуа прямо сгорает на работе, часто орудует скальпелем до глубокой ночи. А Эвелин посещает множество клубов и выполняет массу общественных поручений.

— Рано или поздно он все равно узнает.

— А он уже знает, — сообщил мне Питер.

Должно быть, я не смог скрыть изумление. Питер поспешно добавил:

— Разумеется, лишь на уровне подкорки. На сознательном уровне Джей Ди вообще ни бельмеса не знает. Но где-то в потаенных уголках его мозга свербит мысль о том, что молодая жена, если не уделять ей достаточного внимания, начнет искать радостей на стороне.

Я повернулся к миссис Рэндэлл.

— Вы могли бы заявить под присягой, что той ночью Питер был с вами?

— Только если бы была вынуждена сделать это.

— Уилсон заставит. Он жаждет этого суда.

— Я знаю, — ответила Эвелин.

— Зачем вы обвинили Арта Ли?

Она посмотрела на Питера.

— Эвелин хотела защитить меня, — пояснил он.

— И Арт оказался единственным знакомым ей подпольным акушером?

— Да, — подтвердила миссис Рэндэлл.

— Он делал вам аборт?

— В декабре прошлого года.

— И хорошо выскоблил?

Эвелин заерзала в кресле.

— Беременность прервал, если вы это имеете в виду.

— Да, это. Вы понимаете, что Арт никогда не стал бы впутывать вас?

Она помолчала.

— Я растерялась и струхнула. Сама толком не знала, что делаю.

— Вы сажали Арта в лужу, вот что вы делали.

— Да, — согласилась Эвелин. — Вот ведь как все обернулось.

— Но теперь вы можете выручить его.

— Как?

— Отзовите обвинение.

— Это не так-то просто, — вставил Питер.

— Почему?

— Вы сами все видели вчера вечером. Джей Ди рвется в бой, и теперь отступать поздно. Он видит добро и зло глазами хирурга. Для него существуют только день и ночь, черное и белое. Ни серого цвета, ни сумерек в его мире нет.

— Как и рогоносцев, — добавил я.

Питер рассмеялся.

— Вполне возможно, что и вы такой же.

Эвелин встала.

— Обед через пять минут. Выпьете еще?

— Да, пожалуй, — ответил я, покосившись на Питера.

Когда Эвелин вышла, он сказал:

— По-вашему я жестокое бессердечное животное, но на самом деле это не так. Все наломали черт-те сколько дров, и я хотел бы помочь исправить ошибки…

— Никому не навредив.

— По возможности. Увы, от моего братца помощи ждать не приходится. Стоило его жене обвинить доктора Ли, и он уверовал в это как в священное писание. Принял за чистую монету, ухватился как за последнюю соломинку. Теперь он ни за что не отступится.

— Продолжайте.

— Но основной факт остается. Я утверждаю, что не делал этот аборт. Можете верить мне или не верить, как вам угодно. Вы убеждены, что и доктор Ли тоже его не делал. Кто же остается?

— Не знаю, — ответил я.

— Сможете выяснить?

— Вы просите помощи?

— Да, — признался Питер.

* * *

За обедом я спросил Эвелин:

— А что Карен сказала вам в машине?

— Ее точные слова были: «Эта сволочь». Она повторяла их снова и снова.

— Без каких-либо объяснений?

— Без.

— Как вы думаете, кого она имела в виду?

— Ума не приложу, — ответила Эвелин.

— Она говорила ещё что-нибудь?

— Да. Про какую-то иглу. Вроде бы, она не хотела, чтобы в неё втыкали иглу. Или чтобы игла была рядом. Короче, про иглу.

— Может, речь шла о наркотиках? — предположил я.

— Не знаю, — ответила Эвелин.

— А что вы подумали в тот момент?

— Ничего не подумала. Я мчалась в больницу, а Карен умирала у меня на глазах. Я боялась, что в этом повинен Питер, хотя и очень сомневалась. Боялась, что Джошуа дознается. Да чего я только не боялась!

— И того, что Карен может умереть?

— И этого тоже.

3

Снедь в этом доме подавали добрую. В конце обеда я вдруг поймал себя на том, что лучше бы мне вовсе не приходить сюда и ничего не знать о Питере и Эвелин. Да, мне просто не хотелось знать об их отношениях. И думать тоже.

После обеда мы с Питером тянули кофе. С кухни доносился звон посуды. Мне трудно было представить себе Эвелин возле раковины, но в обществе Питера она преображалась и вела себя совсем не так, как дома. Пожалуй, к такой Эвелин даже можно было испытать нечто похожее на расположение.

— Полагаю, — сказал Питер, — что я поступил несправедливо, пригласив вас сюда.

— Полагаю, что так.

Питер вздохнул и, поправив галстук, аккуратно уложил его вдоль объемистого живота.

— Я впервые в таком положении, — признался он.

— В каком?

— Когда меня держат за шкирку.

Мне подумалось, что он сам загнал себя в угол. Знал ведь, на что шел. Но я, как ни старался, не мог заставить себя почувствовать неприязнь к этому толстяку.

— Хуже всего то, что начинаешь думать задним числом и гадать, как бы ты поступил, кабы знал, — продолжал Питер. — Это со мной и происходит. Но я никак не могу обнаружить искомую точку, тот самый роковой миг, когда я свернул в тупиковый коридор лабиринта. Наверное, когда закрутил любовь с Ив. Но, случись выбирать, я сделал бы это снова. Карен? Я поступил бы так же и с ней. Каждый мой поступок в отдельности представляется мне правильным, но вот все вместе…

— Уговорите Джей Ди отозвать заявление, — сказал я.

Питер покачал головой.

— Мы с братом никогда не ладили. Сколько себя помню, вечно грызлись. Мы совершенно разные люди, даже внешне. Думаем по-разному, действуем тоже по-разному. В юности я, помнится, даже злился, вспоминая, что Джошуа — мой родной брат, и втайне подозревал, что это не так. Думал, его усыновили, или что-нибудь в этом духе. Наверное, у него были точно такие же подозрения на мой счет.

Он допил кофе и понурил голову, уткнувшись подбородком в грудь.

— Ив пыталась уговорить Джей Ди, но тот настроен по-боевому, и у неё не было…

— Правдоподобного предлога?

— Да.

— Жаль, что она вообще назвала имя Ли, — сказал я.

— Жаль, — согласился Питер. — Но что сделано, то сделано.

Он проводил меня до двери, и я вышел на улицу, залитую бледным сероватым солнечным светом. Когда я шагал к машине, Питер крикнул мне вслед:

— Если вы не захотите впутываться, я вас пойму.

Я оглянулся.

— Вы прекрасно знаете, что у меня нет выбора.

— Я этого не знал, — возразил Питер. — Но надеялся, что так.

Садясь в машину, я размышлял, что мне теперь делать. Ни единой ниточки, ни единой толковой задумки, ничего. Можно было бы опять позвонить Зеннеру. Вдруг он вспомнил какие-то новые подробности своей беседы с Карен? Или съездить к Джинни в колледж Смита. Либо к Анджеле и Бабблз. Глядишь, что-нибудь и припомнят, хотя едва ли.

Я полез в карман за ключами, и моя рука наткнулась на какой-то листок. Достав его, я увидел, что это фотография негра в лоснящемся пиджаке.

Роман Джонс. Я совсем запамятовал о нем. Парень просто исчез, затерялся среди других персонажей, утонул в море лиц. Я долго вглядывался в снимок, стараясь запомнить черты, понять, чего стоит их обладатель. Но не сумел: слишком уж заурядная была физиономия. Кривая ухмылка самца, облаченного в серебристый прикид. Не разберешь, то ли веселая, то ли злорадная. Безликий образ на публику.

Я никогда не блистал красноречием, и меня удивляет, откуда у моего сына Джонни эта ловкость в обращении со словами. Оставаясь наедине с собой, он возится с игрушками и выдумывает разные забавные каламбуры, сочиняет стихи или сказки, которые увлеченно рассказывает самому себе. У Джонни чертовски тонкий слух, и он то и дело прибегает ко мне с расспросами. Однажды он спросил, что такое девфамация, причем произнес это слово правильно, хотя и очень осторожно, словно боялся раздавить его языком.

Поэтому я совсем не удивился, когда Джонни подошел ко мне и спросил:

— Пап, а что такое подпольный акушер?

— Зачем тебе это?

— Один полицейский сказал, что дядя Арт — подпольный акушер. Это плохо?

— Иногда, — ответил я.

Джонни прильнул к моему колену, уткнувшись в него подбородком, и посмотрел на меня громадными карими глазами, точь-в-точь такими же, как у Джудит.

— А что это такое, пап?

— Ты не поймешь, — ответил я, пытаясь выиграть время.

— Это какой-то доктор? Навроде невропатолога?

— Да. Только акушер делает другую работу, — я усадил Джонни на колено и ощутил приятную тяжесть маленького тельца. Мой сын подрастал и становился увесистым. Джудит уже начала поговаривать о новом малыше.

— Это врач, который занимается маленькими детьми, — пояснил я.

— Как простой акушер? Не подпольный?

— Да, — ответил я. — Как простой акушер.

— Он достает ребенка из мамы?

— Да, только совсем по-другому. Иногда ребенок бывает нездоровый. Рождается, а говорить не может…

— Они все не могут, — заметил Джонни. — Только потом учатся.

— Да, — согласился я. — Но некоторые рождаются без ручек или ножек. Иногда появляются уродцы. Чтобы этого не произошло, доктор вытаскивает такого ребеночка до срока и убирает.

— Пока он не вырос?

— Совершенно верно, пока он не вырос.

— А меня тоже вытащили до срока?

— Нет, — ответил я, обнимая сына.

— А почему у некоторых детей нет рук или ног?

— Это просто случайность, — ответил я. — Ошибка.

Джонни вытянул руку и принялся изучать её, сжимая и разжимая пальцы.

— Руки как руки, — сказал он.

— Да.

— Но ведь они есть у всех.

— Нет, не у всех.

— У всех, кого я знаю.

— Верно. Но иногда люди рождаются и без рук.

— Как же они играют в мяч?

— Они вообще не играют.

— Это плохо, — рассудил Джонни и снова пытливо посмотрел на свой сжатый кулачок. — А почему у тебя руки на месте?

— Ну… потому что… — начал я, но вопрос оказался мне явно не по силам.

— Почему?

— Потому что внутри человека есть особый код.

— А что такое код?

— Ну, это такие указания. Код говорит человеку, как ему расти.

— Код?

— Это что-то вроде чертежа.

— А… — задумчиво протянул Джонни.

— Понимаешь, это как твои кубики. Ты смотришь на картинку и строишь то, что на ней нарисовано. Вот что такое чертеж.

— Ага.

Я не знал, понял ли он меня. Джонни поразмыслил над моими словами и поднял глаза.

— А если достать ребенка из мамы, что с ним будет?

— Он уйдет.

— Куда?

— Просто уйдет, — буркнул я, в надежде избежать дальнейших объяснений.

— Эх, — вздохнул Джонни, слезая на пол. — А дядя Арт на самом деле подпольный акушер?

— Нет, — сказал я, понимая, что не могу ответить иначе. Не хватало еще, чтобы мне позвонила воспитательница детского сада и сообщила, что дядька Джонни делает подпольные аборты.

Но чувствовал я себя препогано.

— Вот и хорошо, — молвил Джонни. — Я очень рад.

И побрел прочь.

— Ты ничего не ешь, — сказала Джудит.

Я отодвинул тарелку.

— Спасибо, я не очень голоден.

Джудит повернулась к Джонни.

— Доедай, сынок.

Джонни зажал вилку в маленьком кулачке.

— Я не очень голоден, — сказал он и покосился на меня.

— Еще как голоден, — заверил я его.

— А вот и нет.

Дебби, совсем ещё крошка, с трудом достававшая носом до края стола, бросила нож и вилку.

— Я тоже не голодная, — заявила она. — И еда не вкусная.

— А по-моему, очень вкусная, — возразил я и, дабы исполнить родительский долг, набил рот снедью. Детишки подозрительно наблюдали за мной. Особенно Дебби. Она была на удивление смышлена для своих трех лет.

— Ты просто хочешь, чтобы мы тоже ели.

— Нет, мне правда нравится, — ответил я, снова набивая рот.

— Ты притворяешься!

— Ничего подобного.

— Тогда почему ты не улыбаешься? — спросила Дебби.

К счастью, в этот миг Джонни все-таки решил подкрепиться. Погладив себя по животу, он сказал:

— А ведь и правда вкусно.

— Честно? — не поверила Дебби.

— Да, очень, — подтвердил Джонни.

Дебби принялась ковырять вилкой еду, осторожно взяла немножко, но не успела поднести вилку ко рту — все посыпалось на платье. После этого Дебби, как и полагается нормальной здоровой женщине, разозлилась на всех, кроме себя, и заявила, что еда отвратная и с неё довольно. Джудит начала строго величать её «юной леди» (верный признак материнского раздражения), а Дебби принялась канючить, и это продолжалось до тех пор, пока Джонни не покончил с едой и не показал нам горделиво свою вылизанную до блеска тарелку.

Прошло ещё полчаса, прежде чем нам удалось уложить детей. Вернувшись на кухню, Джудит спросила:

— Кофе?

— Да, пожалуй.

— Мне жаль, что малыши капризничают. Последние дни им было очень нелегко.

— Как и всем нам.

Джудит разлила кофе и присела к столу.

— Мне все не дают покоя эти письма к Бетти, — сказала она.

— А что такое?

— Ничего особенного. Просто их общий дух. Оказывается, вокруг нас — тысячи и тысячи людишек, которые только и ждут удобного случая. Тупые узколобые мракобесы.

— Демократия в действии, — ответил я. — Эти людишки правят страной.

— Хватит надо мной смеяться.

— Я не смеюсь. Я понимаю, о чем ты говоришь.

— Мне страшно, — продолжала Джудит, пододвигая мне сахарницу. — Кажется, мне лучше уехать из Бостона и никогда не возвращаться сюда.

— Везде хорошо, где нас нет, — ответил я. — Пора бы свыкнуться с этой мыслью.

У себя в кабинете я убил два часа, просматривая старые учебники и журнальные статьи. И размышляя. Я не знал, как связать воедино всех этих людей — Карен Рэндэлл, Сверхголову, Алана Зеннера, Бабблз, Анджелу. Я пытался разобраться в действиях и побуждениях Уэстона, но в конце концов только ещё больше запутался.

— Девять часов, — объявила Джудит, входя.

Я поднялся и натянул пиджак.

— Убегаешь?

— Да.

— Далеко?

Я улыбнулся.

— Поеду в один бар в центре.

— Это ещё зачем?

— Будь я проклят, если сам знаю.

«Электрический виноград» располагался рядом с Вашингтон-стрит. Выглядел он весьма непритязательно — старое кирпичное здание с широкими витринами, заклеенными бумагой, на которой красовались надписи: «Зефиры каждый вечер. Лихие плясуньи». Не знаю, как насчет плясуний, но рок-н-ролл и впрямь был лихой и разносился по всей округе.

Было десять часов. Четверг. Не очень оживленный вечер. Два-три морячка, столько же проституток. Эти последние отирались в конце квартала, приняв зазывальную стойку цапли и выпятив животы. Одна каталась вокруг бара на маленькой спортивной машинке. Проезжая мимо меня, она призывно похлопала замурованными в тушь ресницами.

Внутри бара было чадно, смрадно, влажно и по-звериному потно. Грохот стоял оглушительный, он сотрясал стены, давил на барабанные перепонки, спрессовывал воздух едва ли не до жидкого состояния. У меня зазвенело в ушах. Я остановился, чтобы глаза малость привыкли к темноте. В кабинках вдоль стены стояли дешевые дощатые столы, возле другой стены тянулась длинная стойка. Перед сценой был тесный пятачок, на котором отплясывали двое матросов и две молодые толстухи весьма неопрятного облика. Вот, собственно, и вся клиентура.

На возвышении грохотали «Зефиры», ансамбль из пяти человек. Три гитариста, барабанщик и певец, который лизал микрофон, обхватив ногой штатив. Музыканты производили чертовски много шума, но их физиономии оставались тупыми и бесстрастными, словно парни чего-то ждали и наяривали на своих инструментах, просто чтобы скоротать время. Слева и справа от них стояли две дискотечные девицы в бикини с оборочками. Одна была круглолица и коренаста, другая — прекрасна ликом и безобразна фигурой. В свете прожекторов кожа девиц казалась белой как мел.

Подойдя к стойке, я попросил чистого виски со льдом. Теперь можно было не сомневаться, что мне подадут немилосердно разбавленный напиток. Этого я и хотел.

Расплатившись, я принялся разглядывать музыкантов. Роман, жилистый крепыш с копной жестких черных кудряшек на голове, мучил гитару. В розовом свете рампы его напомаженная шевелюра прямо-таки сверкала. Играя, он пристально вглядывался в свои пальцы.

— Неплохие ребята, — сказал я бармену.