Вынужденная мера

— Но ведь Карен… — начала она.

— Я знаю. Мне надо поговорить с вами.

— Я должна спросить мисс Питерс, — Джинни хотела встать, но я мягко удержал её.

— Прежде чем вы это сделаете, позвольте сообщить вам, что вчера я присутствовал на вскрытии Карен.

Джинни вздрогнула и прижала пальцы к губам.

— Извините за прямоту, но у меня есть один вопрос, ответить на который не сможет никто, кроме вас. А что скажет мисс Питерс, мы с вами и так знаем.

— Она запретит мне говорить с вами, — Джинни смерила меня подозрительным взглядом, но я уже возбудил её любопытство.

— Пойдемте туда, где нам никто не помешает, — предложил я.

— Не знаю, следует ли мне…

— Я отниму у вас всего несколько минут.

Она встала и кивнула в сторону коридора.

— Обычно мужчин не допускают в наши комнаты, но вы ведь родственник, правильно?

— Правильно.

Джинни и Карен жили на первом этаже, окно их комнаты выходило на задний двор. Комнатка была тесная и неряшливая, повсюду валялись фотографии мальчиков, письма, поздравительные открытки, программы футбольных матчей между университетами Лиги Плюща, ленты, расписания занятий, флакончики с духами, плюшевые мишки и щенки. Джинни уселась на кровать и указала мне на стул у письменного стола.

— Вчера мисс Питерс сказала мне, что с Карен случилось несчастье и она погибла, — начала девушка. — Она просила меня никому ничего не говорить до поры до времени. Странно. Никто из моих знакомых ещё не умирал. Я имею в виду ровесников, понимаете? Странно, право. Я ведь ничего не почувствовала, не могла даже заставить себя огорчиться. Наверное, до меня просто ещё не дошло.

— Вы знали Карен до того, как стали жить вместе?

— Нет, нас просто поселили в одну комнату.

— Вы ладили?

Джинни передернула плечами. Она уже освоила язык телодвижений, но пока не умела добиться полной естественности. Создавалось впечатление, что она подолгу отрабатывала каждый жест перед зеркалом.

— Вроде, да. Карен не была типичным новичком, не робела. И все время уезжала то на день, то на два. На занятия почти не ходила и часто повторяла, что ненавидит колледж. Впрочем, так все говорят, но Карен действительно не врала. Она и впрямь ненавидела учебу. По-моему, так оно и было.

— Почему вы так думаете?

— Потому что она не ходила на уроки и часто отлучалась из городка. Говорила, что едет к родителям, но на самом деле моталась куда-то еще. Карен ненавидела своих родителей. Она сама мне так сказала.

Джинни встала и открыла дверцу шкафа. На внутренней стороне створки висела большая глянцевая фотография Джей Ди Рэндэлла, сплошь испещренная крошечными дырочками.

— Она любила бросать в снимок дротики, — пояснила Джинни. — Это её отец. Кажется, он хирург. Она метала дротики в его физиономию каждый вечер, перед тем как лечь спать.

Девушка закрыла шкаф.

— А как она относилась к матери?

— Мать она любила. Я имею в виду родную мать, ту, которая умерла. Мачеха-то ей не особенно нравилась.

— Что ещё вам рассказывала Карен?

— Про мальчиков рассказывала, — Джинни снова уселась на кровать. — Тут только о них и говорят. Карен наведывалась в какую-то местную частную школу и тусовалась с парнями. Да и к ней то и дело приезжали из Йеля.

— Она встречалась с кем-нибудь?

— Не думаю. Со всеми понемножку. Парни за ней табунами ходили.

— Она была так популярна?

— А может, и по какой другой причине, — Джинни наморщила носик. — Слушайте, неприлично говорить про неё такое теперь, когда… Да и нет причин верить во все это. Может, это вообще треп.

— А что такое?

— Ну, когда сюда приезжает новенькая, про которую никто ничего не слышал, можно болтать все, что угодно. Я, помнится, раньше врала, что была капитаном команды болельщиков. Просто забавы ради. На самом-то деле я училась в обычной средней школе, а о капитанстве и мечтать не могла.

— Понятно. Ну, а что за байки травила Карен?

— Да всякие. И не то чтобы байки. Скорее уж притчи. Все как-то обиняками да намеками. Карен нравилось, когда люди считали её эдакой оторвой. И дружки были ей под стать. Она очень любила это слово — «оторва». И умела пустить пыль в глаза. Никогда не выкладывала все напрямую, никаких тебе обстоятельных историй. Обронит слово тут, слово там, и все. Про свои аборты, например, и всякое такое.

— Про аборты?

— Она сказала, что ещё до колледжа дважды ходила на аборт. По-моему, это чепуха, правда? Два аборта! В конце концов, ей было всего семнадцать! Я говорила ей, что не верю, и тогда она пускалась в объяснения — как это делается. Все по порядку, что за чем идет. Вот тогда я начинала думать, что, возможно, это все-таки правда.

Девушке, росшей в семье врача, ничего не стоило вызубрить процедуру ПВ, и осведомленность Карен вовсе не доказывала, что ей самой делали аборты.

— Она не вдавалась в подробности? — спросил я. — Не говорила, где её выскабливали?

— Нет. Карен любила шокировать меня, хотя временами бывала по-настоящему груба. Помню наши первые… нет, вторые выходные, которые мы провели здесь. В субботу вечером Карен куда-то ушла и вернулась очень поздно. Вся растрепанная. Забралась в постель, погасила свет и говорит: «Господи, до чего же я люблю черное мясо». Прямо так и сказала. Я не нашлась с ответом. Я ведь тогда почти не знала Карен, вот и смолчала. Подумала, что она просто хочет меня поразить.

— Что ещё она говорила?

Джинни пожала плечами.

— Не помню. Всякие пустяки. Однажды вечером, перед тем, как уехать на выходные, Карен долго вертелась перед зеркалом. Сначала что-то насвистывала, а потом и говорит мне: «Ну, на сей раз я уж точно оттянусь». Или что-то в этом роде. Точно уж и не помню.

— И что вы ей ответили?

— Пожелала приятного отдыха. Что ещё ответить на такую речь, особенно когда только что вышла из душа.

— Вы верили её россказням?

— Сначала — нет, но через пару месяцев начала верить.

— Вам никогда не казалось, что она беременна?

— Нет, никогда.

— Вы уверены?

— Она ничего такого не говорила. И, к тому же, принимала пилюли.

— Это точно?

— Ну, наверное. Во всяком случае, у неё был такой ежеутренний обряд. Эти пилюли где-то здесь. Вон они, на её столе, в маленьком пузырьке.

Я взял пластиковый флакончик. На ярлычке значилось «Аптека на Маячной улице», но никаких указаний по приему лекарства не было. Я вытащил книжечку и записал номер рецепта и имя врача, потом открыл пузырек и вытряхнул пилюли на ладонь. Их было всего четыре.

— Она принимала их ежедневно? — спросил я.

— Да.

Я не гинеколог и не аптекарь, но кое-какие познания все же имею. Во-первых, мне известно, что почти все противозачаточные пилюли сейчас выпускаются в пузырьках со специальными крышечками, снабженными отверстиями. Это облегчает подсчет и помогает женщине определить, сколько таблеток она приняла. Во-вторых, дозы гормональных препаратов снижены с двадцати до двух миллиграммов в день. А значит, пилюли должны быть совсем крошечные.

Но таблетки Карен были довольно большими, безо всяких меток, белые как мел и хрупкие. Я сунул одну из них в карман, а остальные возвратил в пузырек. Я уже догадывался, что это за зелье. Химического анализа не требовалось.

— Вы встречали кого-нибудь из дружков Карен? — спросил я.

Джинни покачала головой.

— Нет, никогда никого не видела. Карен много распиналась о том, как они хороши в постели, но это была просто болтовня. Она все время норовила пустить пыль в глаза, вот и горланила, как на площади. Подождите минутку.

Она подошла к туалетному столику Карен. Под рамку зеркала были вставлены несколько фотографий молодых людей. Взяв две, Джинни вручила их мне.

— Вот об этом парне она говорила, но, по-моему, они давно перестали встречаться. Кажется, с лета. Он учится в Гарварде.

На снимке был запечатлен старательно, но шаблонно позирующий мальчишка в футбольной экипировке, с номером 71 на груди. Он стоял, согнувшись, касаясь одной рукой земли и злобно ощерив зубы.

— Как его зовут?

— Не знаю.

Я взял программку матча Гарвард против Колумбийского. Под номером 71 числился правый защитник Алан Зеннер. Занеся это имя в записную книжку, я вернул Джинни снимок.

— А этот, второй, — продолжала она, вручая мне ещё одну фотографию, — посвежее будет. Кажется, Карен ещё не рассталась с ним. Иногда по вечерам, прежде чем лечь спать, она целовала его фотографию. Его зовут то ли Ральф, то ли Роджер.

На фотографии был изображен молодой негр в плотном лоснящемся костюме, с электрогитарой в руке и натянутой улыбкой на губах.

— Думаете, они встречались?

— Да. Он из какого-то бостонского оркестра.

— Ральф, говорите?

— Что-то в этом роде.

— Как называется оркестр?

Джинни сосредоточенно нахмурилась.

— Карен однажды говорила. Или не однажды. Но я не помню. Она любила напускать туману. Не то что другие девчонки, которые выложат вам всю подноготную своих парней. Карен была не такая. Обронит словечко, а потом жди следующего.

— И вы думаете, что по выходным она уезжала к этому парню?

Джинни кивнула.

— А куда? В Бостон?

— Наверное. Или в Бостон, или в Нью-Хейвен.

Я перевернул фотографию. На тыльной стороне было написано: «Фотоателье Кэрзина, Вашингтон-стрит».

— Могу я взять себе этот снимок?

— Конечно, — ответила Джинни. — Мне он без надобности.

Я сунул картонку в карман и снова сел.

— Вы когда-нибудь видели кого-то из этих людей?

— Нет, не встречала я её дружков. Погодите-ка, однажды видела подругу.

— Подругу?

— Ну да. Однажды Карен сказала мне, что к ней приезжает близкая подруга, настоящая «оторва», дикий зверь. Ну, всякое такое. Короче, я ожидала увидеть занятное зрелище, но, когда она приехала…

— Что же вы увидели?

— Нечто весьма странное. Рослая длинноногая девица. Карен все время повторяла, что хотела бы иметь такие же длинные ноги, а та девица просто сидела и молчала. Надо полагать, она была хорошенькая, но уж больно чудная. Как будто спала. Может, наширялась. Наконец, где-то через час, она заговорила и начала плести всю эту белиберду.

— Какую белиберду?

— Ну, не знаю. Странные вещи. Вроде как «дожди в Испании подмыли здания». И сочиняла стихи про то, как люди резвятся в макаронных полях. Белиберда, понимаете? Я бы это стихами не назвала.

— Как звали эту девушку?

— Не помню. Кажется, Энджи.

— Она студентка?

— Нет. Она молодая, но нигде не учится. Работает. Кажется, Карен говорила, что она медсестра.

— Постарайтесь вспомнить её имя, — попросил я.

Джинни сосредоточенно уставилась в пол, потом покачала головой.

— Нет, не могу. Я не обратила на неё особого внимания.

Мне не хотелось менять тему, но надо было торопиться.

— Что ещё вы могли бы рассказать мне о Карен? — спросил я. — Она нервничала?

— Нет, была само спокойствие. Все наши с ума сходили от волнения, особенно перед экзаменами, а ей, похоже, было на все наплевать.

— Она была энергичной девушкой? Подвижной? Словоохотливой?

— Карен? Не смешите меня. Сонная она была и полумертвая, только в дни свиданий и оживала. А так все время сетовала на усталость и переутомление.

— Она много спала?

— Да, продрыхла почти все занятия.

— Какой у неё был аппетит?

— Да обыкновенный. Завтрак и обед она обычно тоже просыпала.

— В таком случае Карен, наверное, теряла в весе?

— Как раз наоборот, — ответила Джинни. — Прибавила. Не так чтобы много, но прилично. За каких-нибудь полтора месяца. Не могла влезть ни в одно платье, и ей пришлось покупать новые.

— Вы заметили какие-нибудь другие изменения?

— Вообще-то да, но я не знаю, важно ли это. То есть, для Карен это было важно, но все остальные ничего не замечали.

— Чего не замечали?

— Видите ли, Карен вбила себе в голову, будто бы её тело обрастает волосами. Руки, ноги, понимаете? И над губой тоже. Она жаловалась, что замучилась брить ноги.

Взглянув на часы, я увидел, что уже почти полдень.

— Что ж, не хочу отрывать вас от занятий…

— Ерунда, — перебила меня Джинни. — С вами интереснее.

— Неужели?

— Ну, смотреть, как вы работаете, и все такое.

— Но ведь я — обычный врач, и вы уже наверняка беседовали с людьми моей профессии.

Джинни вздохнула.

— Должно быть, вы принимаете меня за дурочку, — с легкой обидой сказала она. — Я же не вчера родилась.

— Напротив, — заспорил я. — По-моему, вы очень умны.

— Вы вызовете меня в суд?

— В суд?

— Ну, чтобы дать показания.

Я посмотрел на нее, и мне опять подумалось, что она репетирует перед зеркалом. На лице Джинни появилась загадочно-глубокомысленная мина, столь присущая героиням многих фильмов.

— Не уверен, что понимаю вас.

— Ладно уж, признайтесь, что вы законник, я никому не скажу.

— О!

— Я поняла это спустя десять минут после вашего прихода. Знаете, как я догадалась?

— Как же?

— Когда вы осматривали пилюли, то держали пузырек очень осторожно, совсем не как врач. Честно говоря, я думаю, что врач из вас вышел бы никудышный. Сущий коновал.

— Возможно, вы правы, — согласился я.

— Желаю удачи, — сказала Джинни на прощание.

— Спасибо.

Она лукаво подмигнула мне, и я зашагал прочь.

2

Рентгеновский кабинет на втором этаже Мемориалки незнамо почему называли кабинетом радиологической диагностики. Впрочем, как бы его ни величали, это был самый обыкновенный рентгеновский кабинет, такой же, как в любой другой больнице: стены из матового стекла, зажимы для снимков. Помещение довольно просторное, тут могут одновременно работать пятеро рентгенологов.

Я попал к Хьюзу, моему старому знакомому. Иногда чета Хьюзов играла с нами в бридж, причем весьма искусно. Они бились до последнего и жаждали крови. Но я и сам иногда этим грешу.

Я не стал звонить Льюису Карру, поскольку он все равно не помог бы мне. А Хьюз стоял на нижней ступени священной врачебной иерархии, и ему было безразлично, чьи снимки я хочу посмотреть — Карен Рэндэлл или Ага-Хана, которому тут несколько лет назад делали операцию на почке. Поэтому Хьюз сразу же отвел меня в хранилище снимков.

По пути я спросил его:

— Ну, как твоя интимная жизнь?

Это была избитая шутка. Известно, что рентгенологи живут гораздо меньше, чем врачи любой другой специальности. Почему это так, никто не знает, но, скорее всего, на них действует рентгеновское излучение. Во всяком случае, среди медиков бытует такое убеждение. В прошлом во время просвечивания рентгенолог стоял в кабинке вместе с пациентом и за несколько лет буквально пропитывался гамма-частицами. Да и пленка тогда была гораздо менее чувствительной, так что врач успевал схватить чудовищную дозу, пока делал снимок.

Но даже теперь, при новых технологиях и обширных познаниях, эта мерзкая шуточка по-прежнему в ходу, и рентгенологи вынуждены стоически терпеть подначки всякого, кто пожелает высмеять их освинцованные суспензории и усохшие половые железы. Приколы — такой же фактор профессионального риска, как рентгеновское излучение, и Хьюз не обижается на них.

— Моя половая жизнь, — ответил он, — куда интереснее какого-то там бриджа.

Когда мы вошли в кабинет, там работали трое или четверо рентгенологов. Перед каждым лежал толстый конверт, набитый снимками, и стоял магнитофон. Врач брал снимок, произносил вслух фамилию пациента и номер отделения, сообщал, с какого ракурса сделан снимок, и, приложив его к матовому стеклу, ставил диагноз.

Одна из стен была отведена под рентгенограммы пациентов отделения интенсивной терапии. Это были тяжело больные люди, и их снимки хранились не в конвертах, как все остальные, а на вращающихся штативах. Нажав кнопку, можно было привести штатив в движение и, не сходя с места, посмотреть нужный снимок. Это позволяло быстро определить, чем страдает тот или иной больной, пребывающий в критическом состоянии.

Хранилище снимков примыкало к рабочему залу. Хьюз юркнул туда и через минуту появился снова. Мы уселись перед стеклянной панелью, и Хьюз вставил в зажим первую рентгенограмму Карен Рэндэлл.

— Черепная коробка в боковой проекции, — сказал он, вглядевшись в снимок. — Ты знаешь, почему Карен направили на рентген?

— Нет, — ответил я и тоже посмотрел на снимок, но почти ничего не разобрал. Прочитать рентгенограмму головы очень трудно. В черепе много костей, и снимки представляют собой мешанину светлых и темных пятен. Хьюз довольно долго изучал этот причудливый узор, время от времени проводя по какой-нибудь линии колпачком своей авторучки. Наконец он сказал:

— Похоже, все нормально. Никаких трещин или наростов, ни гематом, ни воздушных пузырей не видно. Конечно, неплохо бы иметь артериограмму или пневмоэнцефаллограмму… Давай посмотрим остальные.

Хьюз снял первый снимок и повесил на его место вид черепа анфас.

— Тоже все нормально, — сообщил он мне. — Не понимаю, зачем ей вообще просвечивали голову. Она что, попала в автомобильную аварию?

— Да вроде нет.

Хьюз покопался в стопке снимков.

— Нет, — пробормотал он. — Ни одного снимка лица, только черепная коробка.

Он снова принялся разглядывать снимок черепа во фронтальной проекции, затем снял его и повесил на панель предыдущий. Но и теперь не нашел никаких отклонений от нормы.

— Будь я проклят, если что-нибудь понимаю, — сказал Хьюз, барабаня пальцами по стеклу. — Ничего. Ни малейшей патологии. Готов поставить все свои денежки.

— Ну что ж, — молвил я, вставая. — Спасибо за помощь.

Я не знал, что и думать. Похоже, эти снимки ещё больше все запутали. И уж, во всяком случае, не внесли никакой ясности.

3

Я вошел в телефонную будку возле дверей больницы, вытащил записную книжку и отыскал в ней номера аптеки и рецепта. Достав пилюлю, прихваченную из комнаты Карен, я отломил кусочек и растер его на ладони. Он сразу превратился в мелкую пудру. Я знал, что это такое, но для пущей уверенности все же лизнул порошок кончиком языка.

Омерзительный вкус порошка аспирина ни с чем не спутаешь.

Я набрал номер аптеки и сказал:

— Говорит доктор Берри из Линкольновской. Хотел бы узнать о лекарстве…

— Минутку, я возьму карандаш… Так, говорите, доктор Берри.

— Пациентку зовут Карен Рэндэлл. Номер 1476673, выписал доктор Питер Рэндэлл.

— Я посмотрю.

Трубку положили на стол. Я слышал, как кто-то насвистывает и шелестит страницами.

— Да, есть такое. Двадцать капсул дарвона по семьдесят пять миллиграммов. Указания к применению — раз в четыре часа или при обострениях болей. Рецепт дважды обновлялся. Вам нужны даты?

— Нет, — ответил я. — Спасибо, вы мне очень помогли.

Я медленно повесил трубку. Дело запутывалось все больше и больше. Какая девчонка станет пить под видом противозачаточных пилюль аспирин и хранить его в пузырьке из-под лекарства от менструальных болей?

4

Смерть в результате аборта — событие относительно редкое. Этот основополагающий факт как-то затушевывается, теряется в груде статистических данных, заглушается воплями и пустыми причитаниями. Но статистика неточна, а вопли порождаются скорее чувствами, чем разумом. Конечно, разнобой в данных огромен, но большинство знатоков вопроса сходится во мнении, что в Америке каждый год делается миллион подпольных абортов, после которых умирает примерно пять тысяч женщин. Значит, «процент убоя» равен 500/100 000.

Это очень большая цифра, особенно если сравнить её с данными о смертности в результате абортов, сделанных в больницах. Тут картина совсем другая: 0-18/100 000. И, значит, законный аборт не опаснее, чем удаление миндалин, при котором гибнет семнадцать человек из каждых ста тысяч.

Итак, подпольный аборт в двадцать пять раз опаснее законного. Услышав об этом, большинство людей приходит в ужас. Но только не Арт. Тщательно обмозговав все эти впечатляющие статистические данные, он как-то высказал очень занятную мысль. Одна из причин, по которым аборт до сих пор запрещен законом, — его безопасность.

— Попытайся оценить масштаб, — заметил он однажды. — Миллион женщин — совершенно бессмысленная величина. Но она означает, что в стране каждые тридцать секунд делается подпольный аборт. День за днем, год за годом. Значит, операция самая заурядная и безопасная, хорошо это или плохо.

С присущим ему цинизмом рассуждал Арт о «пороге смертности» — выведенной им самим формуле, по которой энное число людей ежегодно умирает безо всяких на то причин, просто по воле случая. «Порог смертности» отражает состояние дел, при котором это явление начинает вызывать тревогу в обществе. На языке чисел «порог смертности» равен примерно тридцати тысячам — именно столько американцев гибнет каждый год в автомобильных катастрофах.

— Посмотри на дороги, — вещал Арт. — Там погибают восемьдесят человек в день, и все считают это обычным делом. Так неужто кто-то будет поднимать шум из-за того, что четырнадцать женщин в день умирают после абортов?

Арт утверждал, что врачи и законники начнут шевелиться лишь в том случае, если каждый год от абортов будет умирать более пятидесяти тысяч женщин. Иными словами, если при нынешнем уровне смертности число абортов возрастет до десяти миллионов.

— Поэтому, — говорил мне Арт, — в каком-то смысле я оказываю обществу медвежью услугу. Ведь я ещё не угробил ни одну пациентку и, стало быть, помогаю поддерживать низкий уровень смертности. Для моей клиентуры это хорошо, для общества в целом — плохо, ибо побудить общество к действию можно, лишь застращав его или внушив ему чувство вины. Общество привыкло реагировать на большие числа, малая статистика для него — пустой звук. Кабы Гитлер убил только десять тысяч евреев, никто и не почесался бы.

А ещё Арт сказал, что, делая безопасные аборты, он способствует сохранению статус-кво, снимает с законодателей бремя необходимости что-то менять.

Ну, а потом он сказал кое-что еще.

— Беда нашей страны в том, что американки — трусихи. Они пойдут на чреватый опасностью подпольный аборт, лишь бы не бороться за реформу законодательства. Ну, а в законодателях у нас одни мужчины, которые, как известно, не беременеют и могут позволить себе морализировать. Как попы. Будь среди священнослужителей женщины, религия в два счета претерпела бы разительные перемены. Но в политике и церкви царят мужчины, а женщинам лень слишком уж наседать на них. И это плохо, потому что аборт — чисто женское дело. Аборт затрагивает их детей, их организм. Рискуют тоже они. Если бы каждый год конгрессмены получали по миллиону писем от своих избирательниц, то, глядишь, дело бы и сдвинулось с мертвой точки. Конечно, вовсе не обязательно, но вполне возможно. Только женщины почему-то не хотят возиться.

По-моему, это обстоятельство и угнетало Арта больше всего. Размышляя о нем, я ехал на встречу с женщиной, которая, по многочисленным отзывам о ней, уж никак не была трусихой. Миссис Рэндэлл.

Севернее Когассета, в получасе езды от центра Бостона, раскинулся роскошный жилой район, возведенный над обрывом вдоль скалистых прибрежных утесов. С виду он очень смахивает на Ньюпорт — такие же старые деревянные дома с окнами на море, разделенные красивыми ухоженными лужайками.

Дом Рэндэллов был настоящим исполином. Четырехэтажный деревянный белый особняк под готику, с резными балконами и башенками. Лужайка шла под уклон и обрывалась у самой воды. Площадь участка составляла, наверное, не менее пяти акров. Я подъехал к дому по длинной гаревой дорожке и остановил машину у парадного входа рядом с двумя «порше», черным и канареечно-желтым. Похоже, это была любимая марка Рэндэллов. Слева от дома стоял гараж, а в нем — серый «мерседес». Вероятно, им пользовалась прислуга.

Я вылез из машины, размышляя, как бы мне проскочить мимо дворецкого. В этот миг двери распахнулись, и из дома вышла женщина, натягивая на ходу перчатки. Судя по всему, она очень торопилась куда-то, но остановилась, завидев меня.

— Миссис Рэндэлл?

— Да, — ответила она.

Я уж и не знаю, что именно ожидал увидеть. Во всяком случае, ничего похожего на стоявшее передо мной рослое создание в бежевом костюме от «шанели». У женщины были иссиня-черные блестящие волосы, длинные ноги и огромные темные глаза. Едва ли ей перевалило за тридцать. Казалось, на её щеках можно колоть лед. Они были словно высечены из камня.

Несколько секунд я тупо созерцал её, сознавая свое бессилие и чувствуя себя круглым дураком. Наконец миссис Рэндэлл сердито свела брови и спросила:

— Что вам угодно? Я тороплюсь.

Ее голос звучал с легкой хрипотцой, губы были пухлые и чувственные. Она говорила с каким-то изысканным акцентом, похожим на британский, без ярко выраженных интонаций.

— Ну же, отвечайте!

— Я хотел побеседовать с вами о вашей дочери, — поспешно сказал я.

— Точнее, о моей падчерице, — ещё быстрее поправила она меня и зашагала к черному «порше».

— Да, падчерице…

— Я рассказала все полиции, — ответила она. — И, к тому же, опаздываю на встречу, так что, надеюсь, вы извините меня… — Открыв замок, она распахнула дверцу машины.

— Меня зовут… — начал я.

— Мне известно, кто вы такой. Джошуа вчера говорил о вас и предупреждал о вашем возможном приходе.

— И?

— И посоветовал мне предложить вам отправиться ко всем чертям, доктор Берри.

Она сердилась изо всех сил, но без особого успеха. Ее лицо выражало какие-то другие чувства, возможно, любопытство или даже страх. И это показалось мне странным.

Миссис Рэндэлл запустила мотор.

— Желаю удачного дня, доктор.

Я наклонился к окошку.

— Исполняете указания своего супруга?

— Как обычно.

— Но не как всегда, — предположил я.

Она уже взялась было за рычаг переключения передач, но вдруг её рука замерла.

— Прошу прощения?

— Я хотел сказать, что ваш супруг не полностью отдает себе отчет в происходящем.

— А по-моему, полностью.

— Увы, нет. Уверяю вас.

Она заглушила мотор и взглянула на меня.

— Даю вам тридцать секунд, чтобы убраться отсюда. Потом позвоню в полицию.

Но голос миссис Рэндэлл дрожал, а лицо было белее мела.

— Позвоните в полицию? Едва ли это мудрое решение.

Она начала ломаться. И куда подевалась былая самоуверенность?

— Зачем вы пришли?

— Чтобы услышать от вас рассказ о той ночи, когда вы отвезли Карен в больницу. Это было в воскресенье.

— Если хотите узнать что-либо о той ночи, идите и загляните в машину, — она указала на желтый «порше».

Я так и сделал. Открывшееся моему взору зрелище напоминало кошмарный сон.

Чехлы на сиденьях из рыжевато-желтых сделались красными. Впрочем, и весь остальной салон тоже. Кресло водителя стало пурпурным, пассажирское — темно-багровым. Кнопки на приборном щитке тоже покраснели, на руле виднелись алые мазки. Красный коврик на полу казался жестким. Наверняка Карен потеряла несколько кварт крови, пока ехала в больницу в этой машине.

— Откройте дверцу и потрогайте сиденье, — сказала миссис Рэндэлл.

Сиденье оказалось влажным.

— И это — спустя трое суток, — заметила она. — Видите, сколько крови потеряла Карен. Вот что он с ней сделал.

Я захлопнул дверцу.

— Это её машина?

— Нет. У Карен не было машины. Джошуа не хотел, чтобы она садилась за руль до совершеннолетия.

— А чья?

— Моя, — ответила миссис Рэндэлл.

Я кивнул на черный «порше».

— А эта?

— Эта новая, куплена только вчера.

— Что же теперь будет с желтой?

— Полиция посоветовала нам на время оставить её у себя. На тот случай, если она понадобится в качестве вещественного доказательства. Но при первой возможности мы…

— Расскажите, что произошло в ночь на понедельник.

— Я не обязана ничего вам рассказывать, — отрезала миссис Рэндэлл и плотно сжала губы.

— Разумеется, — с любезной улыбкой согласился я, зная, что уже взял верх.

Ее глаза смотрели все так же испуганно. Миссис Рэндэлл отвела взгляд и уставилась в лобовое стекло.

— Джошуа срочно вызвали в больницу, и я была в доме одна, — начала она. — Уильям уехал в свою медицинскую школу, а Карен отправилась на свидание. Было где-то полтретьего утра, когда я вдруг услышала звук клаксона. Он гудел настырно и непрерывно. В конце концов я встала, накинула халат и спустилась вниз. Перед домом стояла моя машина. Мотор работал, фары сияли, клаксон ревел. Я выбежала на улицу и увидела Карен. Она лежала на руле, без сознания, а все вокруг было залито кровью. — Миссис Рэндэлл перевела дух, порылась в сумочке и, достав пачку французских сигарет, прикурила от моей зажигалки.

— Продолжайте, — попросил я.

— Это почти все. Я перетащила Карен на соседнее сиденье и повезла её в больницу, — миссис Рэндэлл нервно попыхала сигаретой. — По пути попыталась выяснить, что случилось. Я прекрасно понимала, откуда хлещет кровь. Юбка Карен была насквозь мокрой, но остальная одежда совсем не запачкалась. И тогда Карен сказала: «Это сделал Ли». Три раза кряду. До конца дней не забуду её тихий, жалобный голосок…

— Она была в сознании и могла говорить?

— Да. Но снова лишилась чувств, когда мы подъехали к больнице.

— Как вы догадались, что ей сделали аборт? Ведь это мог быть и выкидыш.

— Я заглянула в сумочку Карен и увидела чековую книжку. Последний чек, который она выписала, был на триста долларов и подлежал обналичиванию. Датирован воскресным днем. Вот как я догадалась, что ей сделали аборт.

— Вы не спрашивали, был ли этот чек предъявлен к оплате?

— Разумеется, не был. Ведь владелец чека сидит в тюрьме.

— Понятно, — задумчиво проговорил я.

— Отрадно слышать, — похвалила она меня. — А теперь извините… — С этими словами миссис Рэндэлл выскочила из машины и торопливо поднялась на крыльцо.

— А я-то думал, вы опаздываете на встречу, — бросил я ей вслед.

Она остановилась и оглянулась.

— Идите вы к черту!