- Дай волю таким сволочам, как Варакушин и Клим-ков, - такая междоусобица разгорится в станице, такая черная пропасть откроется между станичниками душа от ужаса замерзнет.
      - Да, Алексей Арсентьевич, междоусобица - богопротивное дело, - сказал Тадыкин, - и наше святое дело - не дать ей разгореться.
      Егор не понимал Тадыкина, когда-то раскулаченного станичника, а теперь старшего полицая. Он поддерживал Ригорашева во всем, а Ригорашев стоял за свой народ, за Советскую власть. Значит, выходило, что и Тадыкин - за нее?.. Не мог Егор найти объяснения этому обстоятельству. Возвращаясь домой вместе с Витютей, он стал расспрашивать его о Тадыкине. Родич рассказал много интересного про Тадыкина и Ригорашева. Они в те молодые годы корешовали, вместе воевали за Советскую власть в рядах красных казаков, были толковыми хозяевами на земле и никогда ничего не сделали во вред своему народу.
      - Зря его раскулачивали в тридцатом году! - сердясь, сказал Витютя. - Не за что было. Хотели и Ригорашева раскулачить, но Миня, твой дед, в те поры красный атаман, защитил его, а Тадыкина защитить не смог: тот, едрена мышь, лишнего на краснобаев в сердцах наговорил.
      В тот вечер Егор написал в очередном письме к деду:
      "Милый, дорогой дед Михаил Ермолаевич, жив ли ты?..
      Я вот недавно был на племенной свиноферме, собрались там наши колхозники бабы и старики - в красном уголке, разговорились, вспоминали прежнюю жизнь. Тебя вспомнили - с уважением и любовью. Ты, оказывается, человек гораздо интересней, чем я думал. По разным замечаниям я определил, что тебя любила не только Панёта... Ну, об этом мы с тобой поговорим один на один, когда вернешься, а то, если бабуля прочитает мои письма, перепадет и мне и тебе.
      Знаешь, деда, кто-то припомнил, как ты однажды полдня выуживал кошкой ведро из колодца, которое с жучка снялось, и что потом было... Ох, как взялся об этом рассказывать заика Яша Колесник - мы все со смеху в кучу свалились!.. Но таких веселых минут бывает мало в теперешней нашей жизни. На душе тяжко..."
      Егор писал за столом в низах при лампе, а бабка, тихонько напевая, накладывала латки на его рабочие штаны. Он засмотрелся на нее: она изменилась к лучшему. Заметно даже изменилась. Недавно, казалось, умирать собиралась, все жаловалась на болезни, которым и счету не знала, а теперь, гляди-ка, не узнать!.. В беготне по хозяйственным делам все болезни растеряла. Вобралась, сбитая стала и проворная. Панёта подняла па него глаза, улыбнулась... Вот и глаза у нее прояснились, ушла из них мутная вода. Она продолжала улыбаться, и такая ласка засияла в ее ясно-серых, чистых глазах, что Егор, подчиняясь неведомому чувству, вскочил, обнял ее и поцеловал, чего с ним никогда не случалось.
      От неожиданности выронив иглу, Панёта охватила его лицо ладонями и, покрывая поцелуями, растроганно произнесла:
      - Кровинка ты моя жалельная!.. Как ты вырос... Вот ты Дашу полюбил по-настоящему и добрее, умнее стал.
      Новые записи в толстой тетради Егор сделал лишь в конце следующей недели:
      "20 августа 1942 года.
      Здравствуй, Запашнов старшой! Будь жив, дорогой, и здоров, чтоб мы повидались вскорости с тобой!
      Сколько всякого-разного произошло у нас в станице за эти дни! Трудно обо всем подробно написать да и некогда: работаю день и ночь, насмерть выматываюсь. Лягу и лежу - не могу поднять головы. Панёта стянет меня на пол, а я и на полу сплю, не в силах глаз раскрыть. Наш отряд во главе с Семкой Кудиновым снабдил колхозников зерном, в первую очередь многосемейных и солдаток. И на сохранность самое ценное зерно развезли по дворам верных людей. У нас в курятнике мы с Гриней большую яму выкопали: пять фурманок семенной гарновки туда вошло. Прикрыли соломой зерно, присыпали пометом - комар носа не подточит.
      Из комендатуры наезжают разные "спецы", проверяют, как у нас идет уборочная, - ни к чему не могут подкопаться.
      Ригорашев с Пантюшей и Витютей умно дело поставили: на ответственных работах свои люди, все идет как надо. Ну, Ригорашев угощение ставит "спецам", глаза им заливает самогоном, чтоб меньше замечали. Предатели Варакушин и Клим-ков в Шахтах околачиваются, овощами торгуют - удачно от них избавился наш атаман. Полицаи во главе с Басалякой все еще в камышах шастают. Никого они не поймали, да и вряд ли поймают. По всему, они где-нибудь на островах посреди гиблых низов отсиживаются.
      Был со своими хлопцами на колхозном огороде, выкопали там траншеи для картошки. В одну огородное звено ссыпало отборную картошку - сдадим Красной Армии, когда вернется, в другую траншею высыпали что похуже. Эта на тот случай, если нагрянут комендантские интенданты, чтоб от них oтбиться. Первую траншею мы потом аккуратно замаскировали копной сена.
      Мы подружились с Семкой Кудиновым и Анютиным Кузьмой. По несчастью, они, деда, оказались на оккупированной территории. Они - настоящие люди. Мы им полностью доверились, вместе привели наше оружие в порядок. Кузьма отремонтировал два автомата и пулемет "максим", который вытащили из ерика Иваны...
      Хотел тебе еще написать, да вызывают вот меня мои хлопцы - опять нашлось какое-то дело. Пока, старшой Запашнов!"
      "25 августа 1942 года.
      Уважаемый дед мой, Михаил Ермолаевич!
      Докладываю тебе: сегодня закончили пахоту нашего школьного поля в Голубой впадине. Там мы посеем "арнаутку" Уманского. Семена есть у нас. Я тебе писал: мы под амбар напустили через щели. Так вот, мы - это, значит, я, Гриня, Даша, Васютка и Митенька - вытащили из-под амбара четыре с половиной мешка семян "арнаутки" и припрятали до весны.
      Обмолотили мы - решились все-таки! - колосья гибридов озимой пшеницы. Зерно каждого гибрида разделили на четыре части и попрятали в трех разных местах, одну часть посеяли согласно номерам на четырех грядках. Если Уманский не вернется весной, мы сами сделаем перекрестное опыление гибридов. Мы прочитали его агрономические записки и разобрались в схеме гибридизации, которую он нам оставил.
      Деда, любимый наш человек, возвращайся скорее!"
      "17 сентября 1942 года.
      Дорогой деда!
      Если бы ты знал, какой праздник для нас придумали фашисты!.. "Похороны колхоза"... Вот какой праздник!.. Что это такое, я пока не знаю, толком не знает и Ригорашев. Он нас, свой актив, собрал и сказал:
      - Если герры думают, что спасли нас от колхоза, пусть себе так думают, а мы будем думать свое. Не будем поддаваться на их провокации.
      А мне Ригорашев потом шепнул: "Передай Панёте, своей бабке, чтоб в тот день, когда герры учинят "похороны колхоза", сидела с Тосей и Васюткой дома".
      Когда я рассказал бабуле про все это, она охнула: "Быть беде!"
      И у меня на душе смутно.
      Ладно, Миня, я потом обо всем подробно напишу.
      Желаю здоровья и благополучия тебе и твоим коням.
      Твой старший внук Егор Запашнов".
      Глава девятая
      "Генерал" Витютя сидел на кровати в серых бумазейных подштанниках и старательно чистил суконкой свои "старорежимные" награды за отвагу и доблесть, проявленные на полях битв с войсками кайзеровской Германии.
      Егор передал ему наказ атамана: обязательно быть на "похоронах колхоза". Сам комендант штурмбанфюрер Трюбе высказал пожелание, чтобы все старые, представительные казаки, которые были на казачьем кругу, а в первую очередь смелый казак с крестами и медалями, присутствовали на празднике. Непременно должны быть также дородные красивые молодицы. Их следовало посадить вперемежку со стариками.
      - Приду я, ежели не могут без меня колхоз похоронить, - ответил Витютя. Оклемался я. На ноги меня поставили сорок степных братьев и сестер - корешков и травок, настоенных на самогоне. Явлюсь, как же без меня?.. Я колхоз строил, я с ним и в гроб лягу...
      К полудню небо разъяснилось, стало синим и глубоким. Солнце разгорелось и залило двор атаманской управы блескучим оранжевым светом. Зрелые листья старых осокорей нет-нет да срывались с веток, планировали на столы, поставленные буквой "Т" - так рекомендовал поставить их полицмейстер Кузякин, заблаговременно прибывший в станицу вместе с кинооператорами в военной форме. Все шло по плану, утвержденному комендантом Трюбе. Сам он прибудет в Час дня. Без десяти час столы уже были накрыты. Торцовый стол, крайний от крыльца, поставленный поперек, накрыли по-особенному. На нем стояли бутылки с водкой, коньяк и марочное вино. Это "питьво" привез полицмейстер Кузякин из Старозаветинской.
      Отобранные молодые женщины и старики, те, что должны были сесть за столы вместе с "геррами", стояли поблизости и ждали дальнейших указаний. Каждый из них знал, где его место. Присаживались несколько раз - репетировали под руководством кинооператоров, чтобы не было сутолоки в ответственный момент. Самые впечатляющие старики и молодицы должны были сесть поближе к торцовому столу, где расположатся комендант, его помощник, полицмейстер и атаман.
      Остальной народ толпился за забором, в соседнем дворе Чумонина.
      Комендант приехал ровно в час. По установленному, отработанному порядку, в той же последовательности, как и в прошлый раз, заехали автомашины и мотоциклы с автоматчиками во двор атаманской управы. Только теперь оба автофургона с солдатами проехали в глубь двора, ближе к кирпичному сараю, и, развернувшись, боком стали напротив столов. Кинооператоры, установившие к этому времени камеры, - один на крыльце, второй во дворе - приготовились к съемке. Автоматчики из охраны и полицаи рассредоточились в стороне. Они не должны были попадать в кадр. И тогда штурмбанфюрер и его помощник в черной форме вышли из автомашины, без фуражек, аккуратно причесанные, и неторопливо, с улыбками что-то говоря друг другу, направились к группе станичников, отобранных к застолью. Переводчик вышел из второй легковой автомашины вместе с фотографом, который тотчас стал щелкать аппаратом.
      - Здравствуйте, господа станичники! - обратился Трюбе к отобранным.
      Они ответили вразнобой, каждый на свой лад.
      Комендант "поручкался" с Плаутовым, Витютей, Анютой и Казарцевой, располагаясь со своим помощником так, чтобы все время быть на виду у кинокамер. Терентий с Парфентьевым, отталкивая других, совали ему руку, но Трюбе не обратил на них никакого внимания - неказисты они были, мелкосуетливы.
      Затем атаман и полицмейстер проводили офицеров к торцовому столу. Когда они сели, Ригорашев дал знак садиться и остальным. Все чинно, отрепетированно - без поспеху и сутолоки - заняли свои места. А с другого края столов на торце сел Гришка Бурлук с баяном - красивый, плечистый парень с русым чубом, но с окалеченными в раннем детстве ногами: дура-нянька заигралась с подружками и на полдня забыла его, запеленутого, на стылой апрельской земле.
      Егор и Гриня, выполнявшие разные поручения атамана по организации "праздника", немного опоздали к его началу. Пройдя во двор Чумониных, к зрителям второго спектакля, организованного немецким комендантом в их станице, они услышали, как тот, держа бокал в руке, говорил по-русски:
      - Похорёны кёльхоз не есть печально. Похорены кёльхоз есть радостный празднований. Понятно есть?
      - Понятно. Чего ж тут не понять? - отвечали застольщики.
      - Пей-гуляй, казак донской! - призывал штурмбанфюрер. - Радость есть освобожденный бык от упряжа. Пей-гуляй! Праздновайтен!
      Ригорашев кивнул Гришке Бурлуку: давай, заводи машину. Обо всем они договорились перед этим. Тот растянул баян, сыпанул заводных переборов. Скорчил шельмовскую рожу, показал в улыбке крепкие зубы, пошел приговаривать:
      - Ну, бабоньки-родненьки!.. Пошла плясать Матрена-ядрена!.. Анюта, замешанная круто, давай частушечки-катушечки, заводи компанию, а я сыграю страдание.
      Анюта вышла из-за стола, взмахнула платочком:
      - А ну-ка, бабоньки, выходи на поддержку! Живые - так будем веселиться! И пошла по кругу с притопом, напевая частушки под баян:
      Начинаю подпевать первую начальную
      - Я хочу развеселить компанию печальную.
      Да какая я была: девица - орёл, орёл!
      А теперь какая стала? Милый до чего довел?
      Мой миленок далеко, далеко-предалеко..
      У меня болит сердечко, и ему там нелегко...
      Гришка Бурлук рявкнул на баяне, одернул Анюту:
      - Анюта, не шали!.. Смени пластинку.
      Он знал, следующей частушкой шла такая: "Да никто так не страдает, как мой милый на войне. Сам он пушку заряжает, сам думает обо мне..." Расстроит Анюта баб, не выполнят указаний атамана.
      - Давай частушечки кручёные-перчёные! - покрикивал Гришка. - Анюта, баба из закута, вызывай подруг, заелись-расселись!
      К Анюте вышли с припляской Прося, Гринина мать, и Казарцева. Они завели такие частушки, что хоть детям уши затыкай. Переводчик записывал их в большой блокнот.
      Егор и Гриня, как и другие, стоявшие сбоку во дворе Чумониных, обратили внимание на то, что за фургонами, закрывавшими вид тем, кто сидел за столами, солдаты копали яму.
      - На биса они там землю ковыряют? - сказал Гриня. - Чи цветочки сажать будут?
      У Егора екнуло сердце: "Ох, не зря Ригорашев наказал Панёте держать взаперти Тосю и Васютку!"
      - Они сейчас свой любимый фашистский цветочек посадят, - ответил Егор, поглядывая на Ригорашева.
      Тот тоже время от времени посматривал в тy сторону, где кидали землю солдаты. Он держался, как всегда, с виду спокойно, с достоинством, не заискивая перед комендантом и его помощником, как это делал Кузякин. А те пили и ели, наигрывая веселость, похохатывали, перебрасываясь между собой замечаниями и шуточками. Кинооператоры и фотограф снимали их с разных точек: на фоне застолья, на фоне пляшущих и поющих женщин.
      Трюбе, заметив, что Ригорашев обратил внимание на копавших яму солдат, сказал, улыбаясь одной стороной лица:
      - О-о, это будут, господин Ригорашёф, гробен, грабен кёльхоз. Это будет... Ви дас? Как это?.. Будет неожиданность!.. Да, да!.. Наливай, казачки, пей-гуляй! - обратился он к старикам и женщинам, сидевшим за соседним столом.
      Попьяневшие Терентий с Парфентием засуетились:
      - Наливайтя, казаки!.. Наливайтя, бабоньки!
      - Пей-гуляй, не стесняйся!
      Гришка Бурлук всыпал казачка, молодицы пустились в пляс с шутками и прибаутками. Терентий с Парфентием вышли коленца выкидывать и выкрикивать всякие несуразности:
      - Ox, ox, кум, ох! Ты не будь, кум, плох!
      - Гриня плевался, глядя на них. А Егор подтолкнул его локтем:
      - Не туда смотришь. Гляди, какой цветок вырос!.. Цветок Гитлера.
      Солдаты, вытащив из автофургона готовую виселицу с петлей, поставили в яму; деловито, без суеты посадили свой фашистский цветочек, старательно утоптали землю вокруг него. Затем установили крепко сбитый табурет около виселицы. И тогда унтер-офицер вышел из автофургона, поднял руку, глядя в сторону коменданта. Тот кивнул ему и коротко махнул рукой. Унтер-офицер подал команду, и солдаты, сидевшие в автофургонах, выбежали наружу и выстроились цепью, отделившей станичников от виселицы. Автомашины сразу же взревели моторами, разъехались по сторонам, и жителям станицы во всей своей ужасной сути открылась виселица с петлей.
      Умолк баян, остановились танцующие.
      Тут же без задержки двое солдат вывели из автофургона и поставил на табурет под виселицей давно небритого, изнеможенного человека с фанеркой на шее, на которой было написано: "Коммунист, вор!"
      Единый стон вырвался у людей: они признали в этом человеке своего председателя - Тимофея Табунщикова.
      - Неправильно! - громко сказал Bитютя. - Он не вор. Деньги Варакуша украл!..
      - Молчи, Севастьянович, молчи, - остановил его Ригорашев.
      Надрывно закричала Анюта - двоюродная cеcтpa Табунщикова:
      - Люди добрые, да то ж брехня! Алексей Арсентьевич, скажите тому немцу...
      Пантюша бросился к ней, потряс за плечи, чтоб в себя пришла:
      - Не кричи, Анюта. Не будь дурой... Им ничего не докажешь. Они все равно по-своему сделают.
      Женщины, выпившие, разгоряченные, сомкнувшись, с возмущенными возгласами надвигались на солдат, стоявших цепью около виселицы.
      Ригорашев хотел выйти из-за стола, успокоить женщин, но комендант удержал его:
      - Айн момент! - Поднявшись, он громко произнес: - Продолжать празднований! Сесть! - И по-немецки бросил старшему из охраны, чтоб загнали всех за столы. Эсэсовцы и полицаи из райцентра стали отпихивать женщин от виселицы, упирая им в животы стволы автоматов и винтовок.
      И тут раздался отрезвляющий голос Тимофея Петровича:
      - Девчата, милые, успокойтесь! Не шумите зря, лапоньки вы мои дорогие. Они вас не поймут, не докажете вы им ничего. - Он улыбался, как всегда, ласково, чуть насмешливо и успокаивающе говорил: - Не навлекайте беды на себя и на своих детей. Оккупанты все равно меня повесят, вор я или не вор. Варакуша кассу украл... Садитесь за столы, наливайте себе по полному стакану и выпейте за помин моей души, дорогие друзья мои!.. И не плачьте, не надо...
      - Аллес штрайбен, - сказал Трюбе переводчику. - Всё писать.
      Анюта, отступая от виселицы, уловила взгляд Тимофея, сказала:
      - Братушка, Тема, твои живы-здоровы!.. Не беспокойся...
      Он кивнул - понял ее.
      Женщины и старики снова сели за столы, и в гнетущей тишине с потрясающей силой зазвучали спокойные прощальные слова председателя колхоза:
      - Кого обидел невзначай - простите. Ради родных колхозных дел ругались, а правду сказать, больше тешились, чем ругались. Жили мы душа в душу, работали дружно и весело. Я верю, так оно у нас всегда будет, такое никогда не похоронишь. Такое и при наших детях останется...
      Стрекотали кинокамеры, щелкал фотоаппарат, и что-то поспешно записывал в блокнот переводчик.
      С высоты своей последней трибуны оглядел Тимофей Петрович людей, сидевших за столом. Встретился взглядом с Ригорашевым, кивнул, улыбнулся. Налево посмотрел, во двор Чумонина, где толпился народ. Егор жестом показал: "Все в порядке! - и руку сжал в кулак. Табунщиков кивал густо поседевшей головой, встречаясь глазами со своими колхозниками, улыбался ласково и грустно.
      Штурмбанфюрер Трюбе вдруг встал, подняв бокал, - в это время его должен был заснять на фоне виселицы кинооператор, стоявший на крыльце, и вначале по-немецки, затем по-русски сказал, явно рисуясь перед камерой:
      - Хёронить кёльхоз - хёронить председатель, коммунист, вор! Гип, гип!..
      Тимофей Петрович сам надел петлю, не ожидая, пока это сделают солдаты.
      Встали женщины и старики вместе с Ригорашевым, подняли стаканы, кто с брагой, кто с самогоном.
      - Прощайте, товарищи, прощайте, родные! Не журитесь... - произнес Табунщиков уже с петлей на шее. - Правда на нашей стороне. И правда и сила... Да здравствует Родина! Да здравствует Советская власть!.. Победа будет...
      Комендант взмахнул рукой, солдаты выдернули табурет из-под ног Тимофея Петровича. Последние слова он договаривал сквозь петлю, хрипя.
      Кто-то резко, коротко вскрикнул во дворе Чумонина и умолк. И от этого тишина стала еще глубже, еще страшнее...
      Выпили старики в молчании, выпили женщины, как просил Тимофей Петрович, по полному стакану на помин его души. И не успели они еще поставить пустые чарки на стол, как откуда-то донесся звук кавалерийской трубы. Это блажной Федя играл "атаку".
      Трюбе с улыбкой что-то проговорил своему помощнику, дал знак кинооператорам приготовиться к съемке. И тут могучий рев потряс округу, затем раздался тяжелый топот, треск забора, и во двор из-за сарая вылетел разъяренный бугай Чепура. Федя сидел на загривке, держа перед его бешеными глазами красную тряпку, привязанную к палке. Чепура несся, как паровоз. Солдаты из охраны брызнули от него во все стороны.
      - Накажи их, Чепура! - закричал Федя, направляя бугая на торцовый стол, где сидели немецкие офицеры и полицмейстер с атаманом.
      С опозданием поняв, чем ему это грозит, комендант закричал растерявшейся охране:
      - Фойер! Фойер!
      Все четверо проворно выпрыгнули из-за торцового стола, при этом Трюбе свалил переводчика, покатился через него кубарем.
      Чепура с ходу взял на рога тяжелый стол и с поражающей силой метнул его на замешкавшегося переводчика; бутылки, миски, закуска и бокалы веером разлетелись вокруг. Скатерть с бахромами, которой был закрыт стол, осталась на рогах бугая, закрыв ему голову; он крутнулся, и тут охранники ударили из автоматов. Федю пулями смахнуло со спины бугая, и он даже не вскрикнул от боли, не успел... А Чепура еще кружился, ревя и разбрасывая столы, растаптывая их, а по нему били в упор очередями. Он наконец упал в развалинах застолья, среди битой посуды и растоптанной еды. Испуская дух, промычал жалобно, протяжно, как телок.
      Люди стояли молча, оцепенело, сбившись в кучки во дворах. Было слышно, как, тихо прострекотав, смолкла кинокамера у невозмутимого, старательно работавшего старшего оператора.
      - О, это быль колоссаль! - отряхивая свой испачканный мундир, пробормотал штурмбанфюрер Трюбе. За его спиной прятался бледный, с растрепанной прической гестаповец. Переводчик сидел на земле у крыльца, охая и постанывая.
      Гитлеровцы тут же уехали из станицы. Чуть позже убрался и Кузякин со своими прихлебателями, сказав на прощание Ригорашеву, что комендант разрешает снять труп с виселицы лишь с наступлением сумерек.
      Наутро автофургоны с эсэсовцами и конные полицаи снова появились в станице Ольховской. Рассредоточившись на улицах, по выгону, они разгоняли людей, собиравшихся на похороны Табунщикова и Феди. Станичники украдкой, огородами и садами, пробирались к ним отдать последний поклон.
      Немецкий офицер, начальник гарнизонной команды, разрешил сопровождать их на кладбище лишь близким родственникам.
      Гроб с телом Табунщикова везли через станицу на телеге. И только у ворот кладбища его взяли на плечи и понесли к могиле Витютя, Беклемищев, Егор, Гриня и два Ивана - Свереда и Колещатый.
      Женщины оплакали Тимофея Петровича. Мужчины опустили на веревках гроб с его телом в могилу. Застучали комья земли о крышку гроба.
      Васютка держался стойко Егору было больно видеть, как он мучился, стараясь удержаться от рыданий, от крика: его лицо, залитое слезами, ломалось от невыносимой душевной боли и страшного горя. Егор обнял братанчика, жалея его, и тогда не выдержали оба: заплакали навзрыд, высказывая последние прощальные слова любимому человеку.
      ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
      Глава первая
      Несколько дней спустя стал собираться обоз в Шахты: станичники ехали на базар с продуктами - поменять их на обувь и одежду, на спички и мыло, на разную хозяйственную мелочь. Этим же обозом атаман Ригорашев распорядился доставить товары для артельного ларька, где продолжали торговать Варакушин с Климковым. Сопровождать обоз атаман послал Тадыкина и Рыжака. Тадыкину поручалось также забрать у Варакушина приторгованные деньги и купить на них кое-что для хозяйства.
      Егор обратился к Ригорашеву с просьбой разрешить ему поехать с обозом в Шахты:
      - Родичей проведать надо бы, Алексей Арсентьевич, да харчей им подбросить, а то, небось, голодуют там. Ригорашев пригляделся к нему:
      - Алексееич, а нету ли у тебя тайной мысли, едучи туда?.. Знаю, жалко тебе своего крестного, Тимофея Петровича. И всем нам жалко его... Все о нем скорбим... Но, смотри, ничего не делай против Варакушина. Упаси бог тебя от этого!.. А то, если твои намерения обнаружатся, мы многих своих недосчитаемся. Придет время - он свое получит. Не уйдет от расплаты.
      Егор медлил с ответом. Не знал, что сказать Ригорашеву. Стоял, опустив голову.
      - Я ведь ни за кого не могу крепко поручиться: ни за Тадыкина, ни за Рыжака - могут выдать, донести... Ну, что же ты молчишь?
      Подняв голову, Егор твердо посмотрел ему в глаза:
      - Я его не трону, Алексей Арсентьевич. Я - не трону... Сказал так и тут же подумал: "Сейчас он спросит: а кто тронет?"
      Нет, Ригорашев больше ни о чем не спросил, лишь с укором покачал головой: понять можно было - не понравился ему Егоров ответ.
      - Ладно, поезжай, Алексеич. Думай хорошенько обо всем... Привет передай Назару Михайловичу. И не задерживайся там - тотчас с обозом возвращайся.
      Обоз должен был отправиться в Шахты на рассвете. Накануне друзья принесли ему сумку с гранатами и запалами.
      - Закидай Варакушу-гадюку гранатами! Так его расколошмать, чтоб ничего не осталось! - жарко шептал Васютка Егору.
      Он пригреб друзей к себе, увлек за сарай.
      - Вы что ж, братцы, хотите, чтобы я взял гранаты с собой в город? Так? И чтобы потом фрицы нашли их при обыске где-нибудь на разъезде и повесили меня на первом же дереве? Этого вы хотите?
      - Нет-нет! Мы этого не хотим! - воскликнул Митенька.
      - А где же я их спрячу, интересно знать?!
      - В мешок с пшеницей или с семечками сунь гранаты... А может, в сено, на дно брички? - сказал Васютка.
      - Они же могут все перерыть и перещупать - как же вы этого не понимаете! И, главное, я не один еду... А они, если найдут оружие, могут всех перестрелять. Разве я могу рисковать жизнью других людей?.. Твоя мать тоже едет, Митенька?
      - Едет, - ответил Митенька.
      - Вот то-то и оно-то! Вы не сомневайтесь, я что-нибудь придумаю. Придумаю такое, что комар носа не подточит. Не жить ему, подлюге!.. А гранаты отнесите в атаманский сад, спрячьте там. И никакого оружия дома не держите!
      Егор проводил их, постоял у калитки. И тревожно отчего-то стало на душе. Может быть, оттого, что с долины повеяло запахом созревающего камыша, отволгшего в ночной прохладе. Память сразу же перебросила его в прошлое, в то давно прошедшее время - таким казалось оно теперь, когда были живы Степа Евтюхов и Темка Табунщиков и рядом были дед, Миня и агроном Уманский. И не было на родной земле фашистов.
      Несколько раз немецкие патрули останавливали их небольшой, в пять подвод, обоз на перекрестках дорог и разъездах. Переворачивали все в ящиках бричек, перещупывали мешки, проверяли документы; на этот случай атаман выдал всем аусвайс - удостоверение личности. На городской базар станичники попали на следующий день утром.
      Авдотья, жена Варакушина, высокая, худая женщина, спрыгнула с подводы, не ожидая, пока она остановится, и побежала к ларьку, из которого уже выходил Варакушин, раскабаневший, с самодовольной ухмылкой на сытом, кувшинной формы, лице. Видел Егор, Авдотья что-то быстро говорила Варакушину, конечно, посвящала в станичные дела, и у того быстро бледнело лицо, меняя выражение, опадало, как переигравшее тесто. Видно, сообщила ему о казни Табунщикова и о том, что тот сказал о Варакушине перед смертью.
      Варакушин, как-то растерянно оскалясь, повел взглядом по станичникам, выгружавшим свои оклунки из подвод, - никто не поздоровался с ним, от него отводили глаза, как от падали, - и вдруг он дернулся, наткнувшись на открытый, ненавидящий, режущий взгляд Егора, и торопливо, словно убегал, нырнул в ларек.
      "Ага, боишься! - думал Егор. - Дрожи-дрожи, проклятый, жди своего последнего часа! За бумажки продал фашистам ты нашего лучшего станичника и уже смердишь, как шелудивый пес, - все от тебя отворачиваются".
      С Егоровой подводы сгрузили мешки с луком и пшеном, и он, как и было уговорено с Тадыкиным, поехал к своей родне, жившей в поселке за железнодорожной линией. Город был разбит, наполовину сожжен. Проехал Егор мимо разрушенного вокзала, миновал школу-семилетку, от которой остались лишь две стены. Ее разбомбили еще в прошлом году зимой, и Санька не успел окончить даже шестой класс.
      Егор завернул лошадей на знакомую улицу и ахнул; она выглядела, как щербатый- рот старухи: большая часть хат была сожжена, разбита бомбами и снарядами. Дорога перед двором дяди Назара была разворочена глубокой воронкой, забор повален, присыпан землей, хата перекосилась; она стояла без окон и дверей, и в ней никто не жил. Сердце у Егора зашлось, он остановил лошадей. Некоторое время сидел в бричке, не зная, что делать. Нигде не видно было людей. Поглядел на уцелевшую хатенку напротив, хотел слезть с брички, пойти к ней - там, кажется, жили люди, - как услышал встревоженный голос мальчишки из-за глухого забора, недавно сбитого из разномастных досок:
      - Эй, Ёрка! Заворачивай в наш двор. Быстро! Не раздумывая, Егор стегнул по лошадям, и те с ходу залетели в ворота, которые незамедлительно распахнул парнишка лет тринадцати. Егор узнал его: это был Петька Иванцов, Санькин дружок.
      - В чем дело? - спросил Егор, волнуясь. - Где наши? Они живы?
      Старательно закрыв ворота, Петька подошел ближе и сказал, как прострочил:
      - Тут недалеко полицай Ухан живет. Гад такой - убить мало! Если увидит кого из Санькиной родни - загребет, фрицам продаст. Давай езжай прямиком в сад, в гущину, коней и бричку прячь, а я сбегаю в одно место...
      Егор схватил Петьку за руку.
      - Стой!.. Скажи все-таки: где наши?
      - Да я зараз Саньку покличу, он тебе все расскажет. Петька крутнулся - и только пятки его засверкали в пожелтевших зарослях бурьяна на одичавшем огороде.
      Егор проехал в запущенный сад, распряг лошадей, подложил им сена и стал бродить по саду туда-сюда, не в состоянии унять все возраставшую тревогу. Санька вдруг вынырнул из зарослей дички в мятом, свободном, не по его росту, дорогом костюме, худой, вымученный какой-то, с обострившимися скулами.
      - Братушка!.. Ёра! - выдохнул он. Глаза его сверкнули от вскипевших слез, он судорожно вцепился в плечи Егора и как-то взрывчатo заплакал.
      - Скажи, Саня, что случилось?. Ты скажи... - Егор ласково охватил ладонями его лицо, повернул к себе.
      - Я расскажу... Сейчас расскажу... - вырывалось у Саньки. - Никого у меня больше нету, братушка!.. Никого больше не осталось... Никого!
      Горло у Егора свело так, что едва смог выговорить:
      - Потом, Саня... Потом расскажешь.. Успокойся... - и, желая отвлечь его как-то, добавил: - Вы поешьте, хлопцы. Голодные, небось Я харчей привез... Хлеба, мяса...
      Худенький, проворный Петька, словно ласка, скользнул в ящик брички, разворотил сено, которым были закрыты оклунки. воскликнул обрадованно:
      - Саня, глянь, сколько тут шамовки!. Теперь живем!
      - Нет-нет, я есть сейчас не буду... Я расскажу... Они забрались в ящик брички, на сено, и Санька стал вспоминать:
      - Добрался я от Феклуши домой благополучно. А Петька вернулся к своей бабушке недели через две - драпанул он из немецкого эшелона в Ростове. Хотели его отправить в Германию на каторжные работы... Ну, не буду я рассказывать, как встретили меня отец и мать...