И потому он быстро добавил:
      – Твой муж будет жить в этом доме и появляться с тобой на людях, на этом его супружеские обязанности кончаются.
      – Что мой господин имеет в виду?
      – Неужели ты полагаешь, что я допущу большее? Я – любовник ревнивый, Ваноцца. Разве ты этого до сих пор не поняла?
      – Я знаю, что вы ревнивы, но только тогда, когда вы влюблены.
      Он положил руки ей на плечи:
      – Не бойся ничего, Ваноцца. Мы с тобой слишком долго были вместе, чтобы вот так расстаться. И я выбрал тебе в мужья очень спокойного человека. Он хороший человек, уважаемый, и он готов быть тем супругом, которому я только и могу тебя доверить.
      Она поцеловала ему руку.
      – И ваше высокопреосвященство по-прежнему будет нас время от времени навещать?
      – Как всегда, моя милая, как всегда. А сейчас иди и познакомься с Джорджо ди Кроче. Ты сама убедишься, какой это мягкий человек, уверяю, с ним у тебя не будет никаких трудностей.
      Она последовала за ним в дом, размышляя по дороге, за какую же мзду этот человек согласился на ней жениться. Догадаться было нетрудно: вряд ли бы в Риме сыскался мужчина, отказавшийся жениться на женщине, которую выбрал для него самый влиятельный из кардиналов.
      Ваноцца чувствовала Себя очень неловко. Можно подумать, что она рабыня, которую запросто можно продать или купить! И она твердо решила держать Джорджо ди Кроче на подобающем ему месте.
      Он ждал ее в комнате, выходившей окнами на площадь. Когда они вошли, он встал, и кардинал представил их друг другу.
      Добрый, мягкий и робкий человек поцеловал ей руку. Она внимательно смотрела на него и заметила, как сверкнули его бледно-голубые глаза: добрый человек не остался равнодушен к ее прелестям.
      Интересно, заметил ли кардинал этот взгляд? Если и заметил, то виду не подал.
      Лукреция любила сидеть на лоджии и смотреть, как сновали по площади люди. Отсюда, из материнского дома, открывался прекрасный вид на город семи холмов, и больше всего ей нравилось украдкой пробираться на лоджию и наблюдать за пешеходами, направлявшимися к мосту Святого Анжело. Трусили на белых мулах кардиналы, и серебряная упряжь сверкала на солнце; проходили дамы и мужчины в масках; проносили носилки с наглухо зашторенными окнами.
      Широко раскрытыми от любопытства глазками Лукреция пыталась подглядывать в щелки между шторами, ее пухлые пальчики крепко цеплялись за столбики перил.
      Ей было два года, но из-за того, что росла она со старшими братьями, соображала она куда живее, чем другие дети ее возраста. Няньки обожали ее, потому что, хотя она внешне очень походила на братьев, характер ее отличался разительно. Лукреция была незлопамятным ребенком – когда ее бранили, она с серьезным видом все выслушивала, но потом не держала зла на того, кто ее упрекал. Братья ее имели натуру буйную и создавали в детской немало бурь, и потому няньки считали Лукрецию солнышком, Божьим благословением.
      Она была очень хорошенькой, и няньки любили расчесывать и заплетать ее длинные шелковистые волосы, такого редкого для Рима цвета – золотистого. В свои два года Лукреция – как и ее братья, она в развитии опережала других детей – уже прекрасно сознавала силу своего обаяния, но воспринимала это свое качество спокойно, как воспринимала вообще многое.
      Сегодня в доме царила суматоха, явно происходило что-то необычное, важное – Лукреция видела, что слуги и горничные перешептываются, что в доме появились незнакомые женщины. Она понимала, что это каким-то образом связано с матерью, потому что ее целый день к ней не пускали. Лукреция, улыбаясь, смотрела на площадь – когда-нибудь она узнает, что происходит, неважно, она может подождать.
      К ней подошел Джованни. Ему уже было шесть лет – красивый мальчик с рыжеватыми, как у матери, волосами.
      Лукреция улыбнулась и ему и протянула ручонку – она уже понимала, что братья любят ее и изо всех сил стремятся завоевать ответную любовь. Она была достаточно кокетливой, и мужское соперничество доставляло ей наслаждение.
      – Кого ты тут разглядываешь? – спросил Джованни.
      – Людей. Видишь вон ту толстую даму в маске?
      Они оба посмеялись, потому что толстая дама шла вперевалочку, как утка.
      – Скоро придет наш дядя. Ты ведь его поджидаешь, правда, Лукреция?
      Лукреция с улыбкой кивнула. Она действительно всегда поджидала дядю Родриго. Когда он приходил, наступал праздник – он подхватывал ее, поднимал в воздух сильными руками, и так приятно было смотреть в его смеющееся лицо, чувствовать легкий запах духов, пропитавших его одеяние, разглядывать сверкающие кольца, украшавшие белые руки. Как замечательно было знать, что он любит ее – это даже приятнее, чем любовь братьев.
      – Он сегодня придет. Обязательно. Он ждет сообщения от нашей мамы.
      Лукреция внимательно слушала: она не всегда понимала то, о чем говорили братья, а они, казалось, забывали, что ей всего два года, шестилетний Джованни и семилетний Чезаре вели себя совсем как взрослые, они были такие большие и важные!
      – И знаешь, почему? – осведомился Джованни.
      Она покачала головой, и Джованни рассмеялся – ему нравились тайны, приятно было ими делиться, но еще приятнее держать их при себе, с восторгом ожидая того мгновения, когда можно будет, наконец, открыть секрет. И вдруг Джованни посерьезнел, и Лукреция поняла почему: к ним подошел Чезаре.
      Лукреция с улыбкой повернулась к нему, но Чезаре смотрел на Джованни.
      – Не твое дело говорить ей об этом.
      – Я могу сказать ей точно так же, как и ты, огрызнулся Джованни.
      – Я старший. Это мое дело, – объявил Чезаре. – Лукреция, не слушай его.
      Лукреция, по-прежнему улыбаясь, покачала головой – хорошо, она не станет слушать Джованни.
      – А я хочу ей рассказать и расскажу! – закричал Джованни. – Я имею такое же право, как и ты, даже больше… Это я первый решил ей рассказать!
      Чезаре схватил брата за волосы, Джованни извернулся и лягнул его, Чезаре в ответ тоже стукнул Джованни ногой, братья сцепились и покатились по полу.
      Лукреция сохраняла спокойствие – она уже насмотрелась на их драки и теперь просто наблюдала, как шло очередное сражение, сражение за нее: она знала, что чаще всего именно она была их причиной.
      Джованни вопил от боли, Чезаре – от ярости. Когда они так дрались, служанки боялись к ним приближаться: женщинам разнять их было не под силу.
      Чезаре прижал Джованни к полу, и Джованни крикнул, задыхаясь:
      – Лукреция!.. Наша мама…
      Но тут Чезаре изловчился и зажал брату рот. Глаза Чезаре стали совсем черными от злобы, лицо побагровело:
      – Я скажу! Это мое дело! Лукреция, наша мама рожает ребеночка!
      Лукреция во все глаза смотрела на братьев, ее пухлый ротик открылся от изумления. Чезаре был явно польщен. Он чувствовал воодушевление, как будто он был виновником и самого события. Лукреция снова дала ему почувствовать его значимость, как тогда, когда еще лежала в колыбельке и с силой цеплялась пальчиками за его палец.
      Он отпустил Джованни, и мальчики вскочили на ноги. Сражение, одно из многих, было окончено. Теперь они были готовы спокойно рассказать сестричке о новом ребенке, покрасоваться перед ней, похвалиться своей осведомленностью о том, что происходило за стенами детской.
      Ваноцца ждала кардинала. На этот раз родился мальчик, но успокоения это ей не принесло.
      И у нее были основания для беспокойства.
      Вот уже два года, как она замужем, но кардинал продолжал посещать ее, однако визиты становились все реже и реже, а до Ваноццы все чаще и чаще доносились слухи о прекрасных молодых женщинах, которыми интересовался кардинал.
      Джорджо был хорошим человеком, сговорчивым и мягким, как кардинал и обещал, но даже мягкий мужчина – все равно мужчина, а Ваноцца оказывала на мужчин весьма возбуждающее действие. Долгими летними вечерами, когда наступала долгожданная прохлада, они ужинали на природе в Субурре, часами беседовали, а потом, когда их начинало клонить ко сну, удалялись в дом, слегка разгоряченные друг другом.
      В конце концов, они были мужем и женой, а Родриго приходил теперь так редко!
      Этого следовало ожидать, хотя изначально Джорджо было дозволено делить с нею лишь гостиную и прочие общие для всех помещения, но отнюдь не спальню.
      Станет ли Родриго винить ее? Вряд ли, думала она, но если у него возникнет вопрос об отцовстве этого новорожденного, то тогда он наверняка не будет проявлять по отношению к младенцу такое же внимание и осыпать его такими же благодеяниями и ласками, как остальных детей.
      И все же, когда женщина держит в руках свое только что рожденное дитя, кто станет упрекать ее за то, что именно это дитя кажется ей самым драгоценным? Чезаре всегда будет самым любимым из ее детей, но сейчас, когда она, изможденная, лежала на постели и обнимала крошечного Гоффредо, самого беспомощного, самого уязвимого из ее отпрысков, она пришла к однозначному решению: он должен иметь в жизни те же возможности, что и его братья.
      Он выглядел так же, как и остальные, он был как две капли воды похож на Лукрецию, которая так же лежала у нее на руках два года назад, – нет, сомнений быть не может: Гоффредо – сын Родриго. Правда, когда твое ложе делят попеременно муж и любовник, каждая женщина усомнится, даже Ваноцца. Но она должна постараться убедить кардинала в том, что именно он – отец этого ребенка.
      Вот он появился у ее постели. Женщины, приседая от благоговения, отступили.
      – Ваноцца, дорогая моя! – воскликнул он. Голос его был, как всегда, нежен, но он редко выказывал недовольство, и сейчас она не могла понять, какие же чувства он испытывал по отношению к новорожденному.
      – На этот раз мальчик, мой господин. Он так похож на Лукрецию… И, Ваше Преосвященство, я предвижу, что с каждым днем буду узнавать в нем все больше и больше ваших черт.
      Пухлая белая рука, украшенная сверкающими каменьями, коснулась щеки младенца. Это было нежное, сугубо отцовское прикосновение, и настроение Ваноццы улучшилось.
      Она подняла младенца и вручила его кардиналу, она увидела, как лицо его смягчилось, как радостью и гордостью засветились глаза. Ничего удивительного, что Родриго пользовался такой любовью у женщин и детей – ведь он сам их любил!
      Он прошелся по комнате с ребенком на руках, взгляд его был устремлен вдаль, словно он видел будущее. Наверняка он уже строил планы дальнейшей жизни этого мальчика. Он ни о чем не подозревал! Он наверняка сравнивал себя с Джорджо и помыслить не мог, что какая-нибудь женщина станет обращать внимание на мелкого церковного служку, если рядом с нею – могущественный и прекрасный кардинал.
      Он положил ребенка рядом с нею, постоял, с улыбкой глядя на нее. А потом тихо спросил:
      – А как Джорджо? Доволен ли он?
      Этот период жизни Лукреция запомнит до конца дней своих. Ей было всего четыре года, но он навсегда врежется ей в память, ведь тогда в жизни начались перемены, и перемены серьезные.
      До этого она жила жизнью детской, защищенная от всего мира любовью матери, с радостью ожидала посещений дяди Родриго, с восторгом наблюдала сражения, которые вели за нее братья. Это был чудесный маленький мирок. Каждый день она пробиралась на лоджию и смотрела, как течет мимо нее жизнь во всей ее пестроте, но все то, что происходило за стенами материнского дома, казалось ей всего лишь красочными картинками, нарисованными специально для ее удовольствия. Там, на улице, все было совершенно нереальным, в отличие от безопасного и уютного мира, где все любили ее и восхищались ею.
      Она знала, что она очень хорошенькая, что всем нравятся ее золотые кудри и серо-голубые глаза; ресницы и брови у нее были черными – как говорили взрослые, она унаследовала их от испанских предков, и именно это необычное сочетание и делало ее столь привлекательной. Наполовину итальянка, наполовину испанка, она обладала необычной внешностью, братья ее также были очень хороши собой.
      Служанки постоянно ее тискали, щипали за щечки, гладили золотые волосы. «Наша маленькая мадонна», – приговаривали они и шептались между собою о том времени, когда перед чарами «нашей маленькой мадонны» не сможет устоять ни один молодой человек.
      Она была счастлива и ластилась к служанкам, отвечая любовью за любовь, и с радостью смотрела в будущее, «когда никто не сможет устоять перед ее чарами».
      К этому времени маленькая Лукреция уже твердо уверовала в то, что мир создан исключительно для ее удовольствия. Братья разделяли это ее убеждение, но поскольку по натуре Лукреция была человеком трезвым и получала радость от того, что радовала других, характер ее разительно отличался от характера братьев. Юные жизни Чезаре и Джованни были омрачены их постоянным ревнивым соперничеством, Лукреция же не знала подобных чувств. Она была безраздельной правительницей детской, уверенной во всеобщей любви.
      Вот так и жила она до своего четвертого дня рождения, плотно укрытая в коконе обожания и тепла.
      Но настал день, когда она впервые узнала, что жизнь отнюдь не так проста и что вряд ли она и дальше будет идти таким же спокойным и радостным чередом.
      Сначала она обратила внимание на то, что на улицах происходит нечто странное – по мосту сновало гораздо больше людей, чем обычно. Каждый день, верхом на мулах, в город прибывали все новые и новые кардиналы со свитой. Люди собирались группками, говорили приглушенными голосами, зато жестикулировали отчаянно.
      Весь день она ждала дядю Родриго, но он так и не пришел.
      Когда в детскую вошел Чезаре, она подбежала к нему и схватила за руку, но, кажется, и он переменился: он даже не обратил на нее внимания. Он прошел на лоджию, и она стала рядом с ним, покорная, молчаливая: маленький паж, ожидающий, когда же господин обратит на него свое благосклонное внимание. Он же стоял молча, глядя на уличные толпы.
      – А дядя Родриго не пришел, – пожаловалась она. Чезаре покачал головой:
      – Он и не придет. По крайней мере, сегодня.
      – Он заболел?
      Чезаре улыбнулся. Руки его были стиснуты, лицо напряженное, будто он сердился на что-то или принял какое-то важное решение.
      Она влезла на ступеньку, чтобы дотянуться до его плеча, и стала внимательно разглядывать его лицо.
      – Чезаре, – обратилась она к нему, – ты сердишься на дядю Родриго?
      Чезаре ухватил ее за шею – ей было немножечко больно, но она любила, когда он ее так хватал, потому что понимала значение этого жеста: он хотел ей показать, какой он сильный. Смотри, как больно я могу сделать, маленькая Лукреция, если пожелаю, но я никогда не захочу сделать тебе больно, сестренка, я люблю тебя, потому что ты любишь меня… Больше, чем всех остальных… Крепче мамы, крепче дяди Родриго, и уж, конечно, ты любишь меня больше, чем Джованни.
      И когда она вскрикнула и состроила недовольную гримаску, это означало следующее: да, Чезаре, брат мой, я люблю тебя больше всех на свете. И он понял и отпустил пальцы.
      – На дядю Родриго нельзя сердиться, – ответил Чезаре. – Это было бы глупо, а я не глупец.
      – Нет, Чезаре, ты не глупец, но ты все равно на кого-то сердишься.
      Он покачал головой.
      – Нет. Напротив – я радуюсь.
      – Но чему?
      – Ты не поймешь, ты еще слишком маленькая. Разве ты знаешь, что происходит в Риме?
      – А Джованни знает? – В свои четыре года Лукреция уже была способным дипломатом. Она опустила глазки: ей не хотелось видеть, как Чезаре гневается, в этом она была похожа на Родриго – она старалась не замечать неприятного.
      Хитрость удалась.
      – Хорошо, я расскажу тебе, – сказал Чезаре. Еще бы, не рассказал: он никогда не позволит Джованни дать ей то, в чем он, Чезаре, ей отказывает. – Папа – ты знаешь, что его зовут Сикст Четвертый, – при смерти. Вот почему все так волнуются, и вот почему дядя Родриго сегодня к нам не придет. Когда Папа умирает, собирается конклав, и тогда кардиналы избирают нового Папу.
      Теперь понятно: дядя Родриго выбирает и поэтому не может к нам прийти.
      Чезаре с покровительственной улыбкой смотрел на сестренку: он чувствовал себя очень важным и знающим, ни с кем другим он не мог чувствовать себя таким важным и мудрым, как с маленькой сестрой, и за это он любил ее еще сильнее.
      – Пусть бы он поскорее выбрал и пришел к нам, – добавила Лукреция. – Я буду молить святых, чтобы нового Папу сделали побыстрее и отпустили дядю.
      – Нет, маленькая Лукреция. Не проси святых об этом. Лучше попроси их о другом: чтобы новым Папой стал наш дядя Родриго.
      Чезаре расхохотался, и она засмеялась вслед за ним. Она еще слишком многого не понимала, но, несмотря на странность всего происходящего, несмотря на толпы на улице и на то, что дядя Родриго не пришел, ей было приятно стоять здесь на лоджии, прижавшись к камзолу Чезаре, и наблюдать за всеми этими снующими по площади людьми.
      Родриго не избрали.
      В городе по-прежнему было неспокойно, но что-то все же изменилось. Лукреция слышала отзвуки уличных боев, и Ваноцца в панике забаррикадировала входы в дом. Даже Чезаре не мог толком понять, что происходит, хотя и он, и Джованни, бесцельно слонявшиеся по детской, отказывались в этом признаться. Дядя Родриго заглянул на минутку, лишь чтобы убедиться, что дети в безопасности. Теперь он приходил только для того, чтобы повидаться с детьми: после рождения Гоффредо он перестал считать Ваноццу своей постоянной любовницей, а когда родился Оттавиано, она даже не попыталась представить дело так, будто отец – он. Что же касается маленького Гоффредо, то Родриго его обожал: мальчик как две капли воды походил на старших братьев и сестру. Родриго, нуждавшийся в сыновьях и любивший красивых детей, не был склонен подвергать сомнению свое отцовство и относился к малышу с таким же вниманием, как и к остальным мальчикам. Бедный же маленький Оттавиано рос чужаком, Родриго его не замечал, зато Ваноцца и Джорджо души в нем не чаяли.
      Но в эти недели дети были слишком заняты, чтобы сожалеть об отсутствии Родриго: они часами простаивали на лоджии, наблюдая за разворачивающимися на площади сценами.
      Папой стал Иннокентий VIII, и он позволил кардиналу делла Ровере, племяннику покойного Сикста, уговорить себя пойти войной на Неаполь. У могущественных Орсини, которые соперничали с семейством Колонна за бразды правления Римом, было среди неаполитанцев множество друзей и союзников, и это дало им повод восстать против города. Они почти взяли Рим в осаду, и старые недруги – Колонна – вступили с ними в битву. Вот почему сразу же после смерти Сикста и избрания Иннокентия улицы Рима превратились в арену боев.
      Дети – Чезаре, Джованни и Лукреция, – притаившись за баррикадами, наблюдали, на что стали похожи улицы города. Они видели, с какой яростью обрушились с горы Джордано войска Орсини, как столкнулись они со столь же яростными и жаждущими крови войсками Колонна. Они видели, как прямо на площади, под их окнами, люди рубили друг друга на куски, они видели, как вела себя солдатня с попавшими в их руки девушками и женщинами, они вдыхали чудовищный запах войны, запах горящих домов, крови и пота, они слышали крики жертв и победные вопли захватчиков.
      Всюду царили смерть и страдания.
      Четырехлетняя Лукреция поначалу была захвачена этим зрелищем, потом оно ей просто наскучило. Она наблюдала эти сцены вместе с Джованни и Чезаре и неминуемо впитывала их отношение к событиям.
      Пытки, насилие, убийства – все это было частью того мира, который простирался за пределами детской. В четыре года дети воспринимают все как должное, и Лукреция запомнила эти дни не как время страха и страданий, а как время перемен.
      Бои утихли, жизнь вернулась в норму, и, прежде чем Лукреция почувствовала другие перемены, на этот раз означавшие, что детство ее подходит к концу, прошло еще два года. Теперь ей было шесть, но соображала она куда лучше, чем другие шестилетки. Чезаре было одиннадцать, Джованни – десять, и поскольку она все время проводила с ними, она знала гораздо больше, чем другие дети в ее возрасте. Лукреция оставалась спокойным ребенком, правда, гораздо более искусным в разжигании между братьями вражды – она теперь лучше понимала, какую это дает ей власть, и поскольку они сражались за звание ее фаворита, она продолжала царить в детской безраздельно.
      Да, Лукреция была девочкой спокойной, но очень смышленой: она обрела власть через соперничество между братьями, и власть эта давалась ей легко – достаточно было по очереди вознаграждать победителей свой любовью.
      Она оставалась всеобщей любимицей. Она не создавала никаких проблем для нянек, была добра к маленькому Гоффредо, которого братья едва удостаивали вниманием – он же еще совсем малыш! – и к маленькому Оттавиано, которого братья не замечали совсем. Они что-то знали об Оттавиано, презирали его, а Лукреция жалела и потому была к нему особенно внимательна.
      Лукреция наслаждалась жизнью. Как приятно было настраивать братьев друг против друга, вытягивать у них секреты, использовать их соперничество. Она любила, например, гулять в саду, держа Джованни за руку и понимая, что из окна за ними ревнивым взором наблюдает Чезаре. Как же замечательно, что оба ее чудесных братца так крепко ее любят!
      А когда приходил дядя Родриго, она вскарабкивалась ему на колени, чтобы повнимательней изучить это лицо с крупными чертами, осторожненько трогала пальчиками нос, который вблизи казался ей огромным, гладила тяжелый подбородок, зарывалась своей мордочкой в его ароматную мантию – она говорила, что от дядиной мантии пахнет как от цветов в мамином саду.
      Дядя Родриго любил их всех и часто приносил подарки. Он усаживался в богато украшенное резьбой кресло, которое мама называла «креслом дяди Родриго», выстраивал их всех в рядок и по очереди оглядывал своих деточек, которых, как он сам говорил, он любил больше всего на свете. Но дольше всех он задерживал свой нежный взгляд на Джованни. Лукреция это понимала, и порою, заметив, как наливалось гневом лицо Чезаре, бросалась к дяде Родриго и вскарабкивалась ему на колени, чтобы отвлечь его внимание на себя.
      И это ей удавалось, потому что тогда длинные пальцы дяди Родриго начинали перебирать ее золотистые волосы, губы касались щечки с особой нежностью, предназначенной только для нее. Он еще теснее прижимал ее к себе и шептал:
      – Моя прекрасная крошка, моя любимая девочка.
      Он переставал смотреть на Джованни, и это очень нравилось Чезаре, который был не против любви дяди Родриго к Лукреции – он ревновал его только к Джованни.
      Потом в дверях появлялась Ваноцца, она вела за руку Гоффредо и подталкивала его к дяде. Гоффредо вырывался от матери и кидался вперед с радостным криком: «Дядя Родриго, а вот и Гоффредо!» На нем была голубая рубашечка, в ней он выглядел таким же красавчиком, как ангел на картине, которой особенно гордилась мать. Дядя Родриго секунду колебался – или делал вид, что колебался, – прежде чем подхватить малыша на руки. И только когда Ваноцца выходила из комнаты, он сажал прелестного ребенка на колени, покрывал его мордашку поцелуями и позволял ему вытащить из карманов сутаны подарки. Только тогда он вслух называл его «мой маленький Гоффредо».
      Оттавиано не появлялся здесь никогда. Бедный Оттавиано, чужак. Он был бледненьким, хрупким и часто кашлял. Он был очень похож на Джорджо, и все дети, как приказал Чезаре, игнорировали его, потому что он, как опять же объявил Чезаре, не имел к ним никакого отношения.
      Но именно из-за Оттавиано и Джорджо, тех самых, которых дети считали персонами ничего не значащими, в их жизни и произошли перемены.
      И Оттавиано, и Джорджо с каждым днем становились все беспокойнее, все бледнее. Погода стояла жаркая, воздух был пропитан влагой, и Джорджо, таявший буквально на глазах, в конце концов улегся в постель, и в доме воцарилась странная тишина.
      Ваноцца горько плакала, потому что она уже успела полюбить своего доброго и робкого мужа, и когда он скончался, очень горевала. Вскоре после этого слег в постель и маленький Оттавиано – симптомы его болезни повторяли симптомы болезни отца, и он тоже умер. Таким образом за несколько месяцев семейство лишилось двух своих членов.
      Лукреция видела горе матери и тоже плакала. Она тосковала по маленькому Оттавиано – он был одним из ее самых преданных обожателей.
      Чезаре застал ее в слезах и осведомился о их причине.
      – Но ты же сам знаешь, – удивившись вопросу, ответила Лукреция. – Отец наш умер, и маленький братик тоже. Мама печалится, и я вместе с нею.
      Чезаре рассердился и прищелкнул пальцами.
      – Тебе не следует о них плакать. Они не имеют к нам никакого отношения.
      Лукреция покачала головой – впервые в жизни она позволила себе не согласиться с братом. Она любила их обоих – ей вообще было нетрудно любить людей. Джорджо был к ней очень добр, а Оттавиано был таким маленьким, таким хорошеньким, так что она продолжала плакать, несмотря на запрещение Чезаре.
      Чезаре не следовало сердиться, однако она заметила, как в его глазах разгорался привычный гнев.
      – Лукреция, не смей плакать! Я приказываю! Вытри глаза. Вот, возьми платок, вытри глаза и улыбнись. Улыбайся!
      Но она не могла улыбаться. Лукреция честно пыталась, но, вспомнив, как добр был к ней Джорджо, как любил он таскать ее на плечах, как тогда восхищались окружающие ее прелестными, развевающимися на ветру волосами, она вновь разражалась слезами. А маленький Оттавиано! Он любил к ней прижиматься, совал ей в руку свою маленькую ручонку, забавно коверкал ее имя! Нет, она не могла улыбаться, зная, что никогда больше не увидит ни Джорджо, ни Оттавиано.
      Чезаре начал задыхаться, что означало у него крайнюю степень гнева. Он схватил ее за шею, и на этот раз она ощутила не нежность, но злобу.
      – Пришло время тебе узнать правду! – воскликнул он. – Неужели ты не знаешь, кто на самом деле наш отец?
      Она никогда не думала о том, что у нее должен быть отец, и когда в доме появился Джорджо и Ваноцца стала называть его мужем, она стала думать о нем, как об отце. Но что-то все же смущало ее, поэтому и на этот раз она промолчала, надеясь лишь, что Чезаре ослабит хватку.
      Чезаре приблизил к ней свое лицо и прошептал:
      – Родриго, кардинал Борджа, нам не дядя, дурочка. Он – наш отец.
      – Дядя Родриго? – недоверчиво переспросила она.
      – Конечно, глупышка, – теперь Чезаре держал ее уже с былой нежностью. Он прижался к ее щечке губами и крепко поцеловал – эти его поцелуи почему-то ее тревожили. – А как ты думаешь, почему он так часто сюда приходит? Почему он так нас любит? Да потому, что он – наш отец. Пора уже тебе знать это. Теперь ты и сама видишь, что рыдать по поводу Джорджо и Оттавиано не имеет никакого смысла. Теперь ты поняла, Лукреция?
      Его глаза снова потемнели, но теперь не от гнева, а от гордости, потому что дядя Родриго, великий кардинал, который – о том они должны молиться денно и нощно – когда-нибудь станет Папой, был их отцом.
      – Хорошо, Чезаре, – сказала она, потому что она побаивалась брата, когда он становился таким.
      Но, оставшись в одиночестве, она забралась в уголок и снова стала лить слезы по Джорджо и Оттавиано.
      Но даже Чезаре пришлось узнать, что смерть таких, как он считал, незначительных персон, может внести в его жизнь значительные изменения.
      Родриго, по-прежнему озабоченный благосостоянием своей экс-любовницы, решил, что, поскольку она лишилась одного мужа, ей следует дать другого. Поэтому он организовал ее брак с неким Карло Канале. Это была для Ваноццы удачная партия: Карло служил камерарием при кардинале Франческо Гонзага и был человеком образованным и светским.
      Это он вдохновил поэта Анджело Полициано на написание «Орфея», и философские и гуманистические круги Мантуи относились к нему с большим почтением. Этот человек мог быть полезен Родриго, а Канале был достаточно мудр, чтобы понимать, что с помощью Родриго он сможет, наконец, добиться вожделенного, но прежде недоступного, благосостояния.
      Нотариус Родриго составил новый брачный контракт, и Ваноцца подготовилась к жизни с новым супругом. Но, обретя нового мужа, она лишилась троих старших детей. Она отнеслась к этой ситуации философски, поскольку знала, что Родриго не позволит своим детям, как только они вступят в пору отрочества, оставаться в ее доме: сравнительно скромный дом простой римской матроны – мало подходящее место для тех, кого ждет блистательное будущее.
      Вот почему Лукрецию ждала самая грандиозная жизненная перемена.
      Джованни отправлялся в Испанию к своему старшему брату Педро Луису – отец организовал там для него такую же почетную жизнь, как и для Педро Луша. Чезаре пока оставался в Риме, позже ему следовало пройти курс обучения в испанской епархии, а потом изучать законодательство в университетах Перуджи или Пизы. На какое-то время они с Лукреций оставались в материнском доме, но вскоре должны были перебраться в дом одной из родственниц Родриго: там им дали бы воспитание более достойное детей такого отца.
      Для Лукреции это был серьезный удар. Она лишалась дома, в котором прожила первые шесть лет своей жизни. И, самое ужасное, все это произошло так неожиданно и стремительно! Единственным, на лице кого в эти дни в доме на площади Пиццо-ди-Мерло можно было видеть улыбку, был Гоффредо – он носился по детской, размахивая воображаемой шпагой, отвешивал поклоны Чезаре, называя его «Ваше Преосвященство». Джованни, возбужденный предстоящим путешествием, без конца говорил об Испании.
      Лукреция наблюдала за Чезаре: он скрестил руки на груди, лицо его побледнело от с трудом подавляемого гнева. Впервые в жизни Чезаре не вопил от ярости, не грозился прибить Джованни – впервые в жизни Чезаре осознал свое поражение.
      Произошло то, что произошло, и, как бы они ни бахвалились, как бы ни вольничали в детской, у них не было иного выхода, кроме как подчиняться приказам.
      И лишь однажды, оставшись наедине с Лукрецией, Чезаре дал волю своим чувствам: он принялся изо всех сил, так, что Лукреция даже испугалась – не повредит ли он себе чего-нибудь? – колотить кулаком по ноге и вопить:
      – Почему в Испанию едет он? И почему я должен уходить в церковь? Я хочу в Испанию. Я хочу быть герцогом и солдатом. Неужели ты думаешь, что я меньше гожусь для того, чтобы завоевывать и править, чем он? И все потому, что отец любит его больше, чем меня! Я этого не вынесу! Не вынесу!