Мадонна Семи Холмов

      Один из кардиналов повернулся к своему коллеге и прошептал:
      – Оба они, и отец и сын, положили глаз на свою новую родственницу.
      А второй кардинал ответил:
      – От жены Гоффредо никто глаз отвести не может. На что первый кардинал заметил:
      – Помяните мое слово: мадонна Санча принесет Ватикану немало хлопот…
      Санча со своими тремя служанками-подружками явилась в апартаменты Лукреции.
      Лукреция немало удивилась вторжению: наступил Троицын день, в соборе была назначена служба, и Лукреция как раз готовилась к этому событию.
      Санча сразу же начала нарушать все правила: Лукреция поняла, что она намерена вести себя в Риме так же, как и в весьма вольном в этом отношении неаполитанском дворце.
      Хотя Санча была, как обычно, одета в черное, вид ее не отличался скромностью: по особому блеску синих глаз золовки Лукреция предположила, что та лелеет какие-то планы.
      – Как поживает моя дорогая сестричка? – осведомилась Санча. – Готовится к церемонии? Мне сказали, что сегодня мы будем слушать прелата из Испании, – она поморщилась. – Испанские прелаты такие набожные и усердные и потому частенько затягивают службу.
      – Но мы обязаны присутствовать, – пояснила Лукреция. – Прибудут мой отец и все знаменитости папского двора. Это очень важное событие, и…
      – О да, да… Мы обязаны.
      Санча обняла Лукрецию за плечи и подвела к зеркалу.
      – Но по моему виду не скажешь, что я собралась присутствовать на торжественной церемонии, не так ли? А если повнимательнее поглядеть на тебя, то и о тебе этого не скажешь. Ах, Лукреция, какой невинной кажешься ты, с этими твоими голубыми глазками и золотистыми волосами… Но так ли ты невинна? А, Лукреция?
      – Невинна в чем? – переспросила Лукреция.
      – О, в жизни вообще… О, Лукреция, я понимаю, что в этой миленькой головке мелькают мысли, о которых ты предпочитаешь никому не рассказывать. Я права? Ну почему ты так удивилась… Женщина, столь прекрасная, как ты, не может быть далека от всего того, что делает жизнь интересной.
      – Боюсь, что я не совсем понимаю…
      – Да неужели же ты до сих пор такое дитя? А что Чезаре? Будет ли на службе и он? Знаешь, сестрица, я мечтаю поговорить наедине с каждым из вас, вот так, как говорю сейчас с тобой.
      – Нам предстоит множество различных церемоний, – Лукреция была шокирована поведением Санчи – та говорила вещи, которые лучше бы вслух не произносить.
      – Ну конечно, позже я поближе познакомлюсь со всеми вами, я в этом не сомневаюсь. Между прочим, Чезаре совсем не такой, каким я его себе представляла. Да, он хорош собою, слухи не лгут, но есть в нем какая-то печаль, чувствуется, что он грустит из-за чего-то.
      – Он хотел бы быть воином, а не священником.
      – Понимаю, понимаю. Он не по своей охоте надел рясу. Лукреция бросила на Санчу странный взгляд и приказала служанкам:
      – Достаточно. Оставьте нас теперь.
      И снова взглянула на Санчу, надеясь, что та отпустит и своих женщин.
      – Они – мои подружки, – объявила Санча. – И, надеюсь, станут и твоими подругами. Они восхищаются тобой. Не правда ли? – осведомилась она у троицы.
      – Мы сошлись во мнении, что мадонна Лукреция довольно хорошенькая, – ответила Лойзелла.
      – Расскажи-ка мне о Чезаре, – Санча приступила к расспросам. – Он такой сердитый… Такой серьезный молодой человек!
      – Чезаре из тех, кто всегда добивается желаемого, – сказала Лукреция. – И делает только то, что сам хочет делать.
      – Ты очень любишь своего брата?
      – Никто не может восхищаться им больше, чем восхищаюсь я, и никто более него не заслуживает такого восхищения.
      Санча улыбнулась: она уже слышала разговоры о странной привязанности членов семейства Борджа друг к другу.
      Она видела, что Лукреция относится к ней с подозрением, боится, что она, Санча, отвлечет от нее внимание Папы и Чезаре. Это была новая для Санчи ситуация, и она ее забавляла.
      К тому же приятно было узнать, что Чезаре получает от жизни отнюдь не все, чего пожелает: он ненавидит церковь, и все же обязан служить ей. Санча, незаконная дочь неаполитанского короля, вынуждена была занимать второстепенное место рядом со своей сестрою, законной королевской дочерью, и потому хорошо понимала состояние Чезаре. Это понимание сближало ее с ним, а его ранимость в этом вопросе – интриговала.
      Она отправилась в собор Святого Петра в отличном настроении, и даже обняла Лукрецию за плечи. Боже, до чего же долго тянулась служба! На ней присутствовал и святой отец – сейчас он совсем не походил на того веселого и забавного свекра, который развлекал ее на вчерашнем банкете. Ах, эти ужасные испанские священники…
      – Я устала, – прошептала она Лукреции.
      Лукреция покраснела: принцесса из Неаполя, похоже, совсем не знает, как положено вести себя на таких торжественных церемониях.
      И промолчала.
      – Ну, закончит ли он когда-нибудь? Лойзелла хихикнула, а Бернардина прошептала:
      – Ради всех святых, мадонна, потише.
      – Но это невозможно выдержать! – пожаловалась Санча. – Я уже и стоять не могу. Почему бы нам не сесть? Смотрите, здесь есть пустые скамьи.
      Лукреция шепотом ответила:
      – Они для хора.
      – Пока хор не начал петь, мы можем там посидеть, – предложила Санча.
      На них уже начали оборачиваться, а когда эта очаровательная женщина принялась усаживаться на скамью, шурша юбками и приоткрыв прелестные ножки, почти все присутствующие окончательно отвлеклись от службы. Лойзелла, Бернардина и Франческа бестрепетно последовали за своей хозяйкой.
      Лукреция глядела на них в странном волнении: она знала, что эти женщины пережили множество приключений, и ей самой хотелось бы жить так же весело, как и им.
      И, позабыв о колебаниях, она направилась к ним и тоже влезла на скамью: на губах ее играла улыбка, она еле сдерживала смех.
      Санча состроила благочестивую гримаску, Лойзелла опустила голову, чтобы скрыть усмешку, а Лукреция изо всех сил боролась с истерическим смехом.
      Папский двор был шокирован.
      Никто и никогда, жаловались кардиналы, еще не вел себя столь распущенно во время торжественной церемонии. Эта особа из Неаполя – обыкновенная блудница. А взгляды, которыми она одаривает мужчин, – лишнее подтверждение ее отвратительной репутации.
      Джироламо Савонарола с амвона собора Святого Марко во Флоренции громогласно клеймил папский двор, обзывая его «позором церкви», а женщин при папском дворе – «позором рода людского».
      Кардиналы попробовали осторожно подступиться к Папе:
      – Ваше Святейшество, должно быть, весьма опечалены, – заявил один. – Зрелище, которое являли эти молодые женщины в соборе, и их поведение смутило всех, кто при этом присутствовал.
      – Да неужели? – переспросил Александр. – А мне показалось, что глаза многих из тех, кто обратил на них внимание, горели от удовольствия.
      – О нет, это было отвращение.
      – Странно, что я принял отвращение за восторг. Кардиналы угрюмо осведомились:
      – Несомненно, Ваше Святейшество соответствующим образом поступит с теми, кто посмел оскорбить чувства молящихся?
      – Ох, глупости, ну чем глупенькие молоденькие девушки могут кого-то оскорбить? Вы же знаете, как в молодости любят веселье и разные выходки. Я лично вижу ситуацию именно так. И, по правде говоря, разве всех нас нисколько не утомила чересчур затянутая проповедь высокочтимого прелата?
      – Однако разве допустимо переносить манеры поведения, принятые в Неаполе, в Рим?
      Папа закивал: он поговорит с юными дамами.
      И поговорил. Он обнял одной рукой Санчу, другой – Лукрецию и состроил притворно строгую физиономию. Он нежно расцеловал Санчу и Лукрецию, благосклонно кивнул Лойзелле, Бернардине и Франческе – те стояли, склонив головы, но не настолько низко, чтобы исподлобья не бросать призывных взглядов на Его Святейшество.
      – Вы шокировали общество, – объявил он. – И если б вы не были так хороши собою, мне пришлось бы выбранить вас, и мой выговор утомил бы вас не меньше, чем молитва испанского прелата.
      – Ах, вы все понимаете, святой отец! – воскликнула Санча, одарив его взглядом синих-синих глаз.
      – Конечно, понимаю, – ответствовал Папа, страстно пожирая ее глазами. – Мне доставляет огромное удовольствие лицезреть рядом с собою такую красоту, какую являете вы, милые мои дочери, и я был бы самым неблагодарным человеком на свете, если бы вздумал вас ругать.
      И они все рассмеялись, а Санча объявила, что сейчас они будут для него петь – не только потому, что он святой отец, но еще и самый любимый ими человек на свете.
      Санча пела, Лукреция аккомпанировала ей на лютне, а Лойзелла, Франческа и Бернардина устроились на скамеечках у его ног и бросали на него взгляды, в которых светились преданность и восхищение.
      Бранить эти прелестные существа? – подумал Александр. Да никогда! Их милые выходки способны только радовать отца.
      Этим вечером Санча танцевала с Чезаре. Она прекрасно понимала терзавшие его сожаления и горести, потому что эти чувства знакомы были и ей. Но у нее был другой характер – она не умела долго предаваться неприятным мыслям, и, отбросив их, с головой погружалась в удовольствия. И все же между ними было нечто общее.
      Несмотря на все свои уверения в любви и преданности, Папа вовсе не спешил предоставить ей то положение при дворе, к которому она стремилась: она по-прежнему оставалась лишь женой маленького Гоффредо. Того самого, насчет происхождения которого были определенные сомнения. Вот если бы она была женой Чезаре, тогда ее положение было бы совершенно иным…
      Но ее чувственная натура позволяла ей забывать обо всем, если она получала сексуальное удовлетворение. Стремление к подобному удовлетворению правило всей ее жизнью. У Чезаре все было по-другому: да, он жаждал чувственных наслаждений, но эти желания отнюдь не затмевали все другие. Его стремление к власти было куда более острым, чем желание женщин.
      Она, прекрасно знавшая мужчин, понимала Чезаре, и стремилась заставить его забыть все остальные амбиции, кроме одной: завладеть ею, Санчей. Оба они были людьми в данном вопросе весьма опытными, и опыт обещал им обоим большие наслаждения. Они танцевали и обменивались взглядами, ясно говорившими: «Зачем откладывать? Зачем терпеть еще дольше?»
      – Вы именно такой, каким я вас себя представляла, – сказала Санча.
      – А вы – такая, какой я надеялся вас увидеть, – ответил он.
      – Я все думала, когда нам с вами удастся переговорить друг с другом наедине. И вот это случилось, и, гляньте, все смотрят на нас во все глаза.
      – Люди были правы, когда называли вас самой красивой женщиной в мире.
      – Люди были правы, когда говорили, что в вас есть нечто пугающее.
      – Так вы меня боитесь?
      – Ни один мужчина не способен меня испугать, – засмеялась она.
      – Неужто все они были к вам добры?
      – Да, всегда. С того дня, как я произнесла первое свое слово, все мужчины были добры ко мне.
      – И неужели вам не прискучили представители моего пола, если вы знаете их так хорошо?
      – Все мужчины чем-то отличаются друг от друга – это я твердо усвоила. Возможно, поэтому я нахожу в каждом из них что-то забавное…
      – Не нужна мне никакая армия, – говорил Чезаре. – Мне нужны сыновья… Законнорожденные сыновья. Я мечтаю сбросить кардинальское облачение, я ненавижу его и все, что с ним связано.
      Санча села на постели, длинные распущенные волосы прикрывали ее наготу. Синие глаза сверкали. Она хотела отвлечь его от горьких мыслей, заставить снова заниматься любовью. Да неужели горечь, злоба, гнев для него важнее, чем я? – думала она. Что же он за человек, если может, лежа со мною в постели, думать о своих амбициях?
      Она взяла его руки в свои и улыбнулась:
      – Я не сомневаюсь, что все твои желания, Чезаре Борджа, сбудутся.
      – Ты, что, ведьма?
      Она медленно кивнула и рассмеялась, поддразнивая его розовым язычком.
      – Да, Чезаре Борджа, я – ведьма, и обещаю, что все у тебя будет: и армия, и жена, и законные наследники.
      Он поглядел на нее: наконец-то ей удалось привлечь его внимание к себе, пусть даже и этим предсказанием, а не своим телом.
      Ее глаза расширились:
      – Один из вашей семьи должен принадлежать церкви. И этот человек – малыш Гоффредо. Почему бы не малыш Гоффредо?
      Он опустился на колени возле постели, взял ее за плечи и заглянул в синие глаза.
      – Да, – сказала она. – Вот и нашелся ответ на все вопросы. Нас разведут, маленький Гоффредо наденет кардинальскую мантию, а Санча и Чезаре сочетаются браком.
      – Ради всех святых! – воскликнул Чезаре. – Отличный план!
      А затем схватил ее в объятия и расцеловал.
      – Надеюсь, господин мой станет любить меня не меньше, когда я стану его законной супругой, – засмеялась она. – Мне говорили, что римляне гораздо больше любят любовниц, которых они себе находят сами, чем жен, на которых их женят.
      – Так бывает, но не всегда! – воскликнул он. – Но для начала ты должен сам сказать, что хочешь стать моим мужем…
      И она откинулась на подушки. Он навалился на нее.
      – Чезаре, – прошептала она голосом, полным блаженства, – в тебе сила десятерых мужчин.
      Лукреция попросила у отца аудиенции. Александр с беспокойством разглядывал дочь: она побледнела и казалась очень несчастной.
      – Что случилось, дорогая моя? – спросил он.
      Она опустила взгляд. Она ненавидела лгать ему, но не могла заставить себя сказать правду.
      – Я плохо себя чувствую, отец… В воздухе Рима чума, и, мне кажется, ее дуновение задело и меня. Вот уже несколько дней я чувствую лихорадку.
      Его прохладная, унизанная кольцами рука легла на ее лоб.
      – Моя бесценная! – пробормотал он.
      – Я прошу вашего прощения за то, что собираюсь попросить у вас нечто, что вы отнюдь не желали бы мне даровать… Мне необходима перемена климата, и я бы хотела ненадолго съездить в Пезаро.
      Воцарилось молчание.
      Ее муж должен сейчас быть в Пезаро, думал Папа, а брак дочери нравился ему все меньше и меньше. Но Лукреция выглядела такой печальной, и ему бы хотелось доставить ей немного радости…
      Она упорно смотрела вниз, на красную бархатную подушечку, на которой покоились ее колени.
      Она чувствовала себя ужасно, словно маленькая девочка, неспособная разобраться в своих мыслях и ощущениях. Она ненавидела Санчу – ее ярко-синие глаза, ее резкий смех, ее познания, особые познания.
      Санча относилась к Лукреции как к ребенку, и Лукреция понимала, что она так и останется ребенком во всех житейских делах, пока не сумеет разобраться в своих собственных чувствах. Но она также знала, что не в состоянии видеть Чезаре и Санчу вместе, что она ненавидит и глупое бахвальство и недальновидность Гоффредо, и смешки прислужниц Санчи.
      В последние недели она часто думала о Пезаро, и вот как-то отправилась в апартаменты Санчи, потому что знала, что непременно застанет там Чезаре – в последнее время его можно было отыскать только там. И это по-настоящему терзало ее.
      А в Пезаро, маленьком Пезаро, окруженном горами, глядящемся в голубое море, она будет жить с мужем и вести себя как подобает настоящей жене. В Пезаро она станет другой, такой, какой хотела бы быть.
      Пальцы отца перебирали ее локоны, она слышала его голос, нежный, любящий – кажется, он ее понял:
      – Моя дорогая доченька, если ты желаешь отправиться в Пезаро, то ты туда и отправишься.
      Александр вызвал к себе сына.
      – Чезаре, у меня есть для тебя новости!
      Александр чувствовал себя неловко, но новости не требовали отлагательств, а сейчас, когда Чезаре так увлечен Санчей – в этом Александр был твердо уверен, – он отнесется к известию спокойней, чем при других обстоятельствах.
      – Да, святой отец?
      – Джованни возвращается домой.
      Александр быстро обнял сына за плечи: он не хотел видеть, как наливаются черной кровью его щеки, как лютой злобой загораются глаза.
      – Да, да, – Александр увлек сына к окну. – Я старею, и единственная оставшаяся мне радость – видеть всю мою семью рядом со мною.
      Чезаре хранил молчание.
      Нет нужды, думал Александр, объяснять ему, что я намерен поручить Джованни возглавить военную кампанию против Орсини, которые перешли на сторону французов и даже не пробовали сопротивляться. Нет нужды и сообщать ему, что я собираюсь сделать Джованни главнокомандующим папскими войсками. Чезаре, конечно, обо всем узнает… Но не сейчас.
      – А когда он вернется, – продолжал Александр, – мы призовем назад и малышку Лукрецию. Я жду не дождусь дня, когда все мои любимые дети соберутся у меня за столом и мой взгляд будет отдыхать на родных лицах.
      И по-прежнему Чезаре ничего не ответил. Пальцы его мяли, терзали кардинальскую мантию – он не видел ни площади под окном, не сознавал и того, что рядом с ним стоит Александр.
      Он мог думать только об одном: Джованни, которому он так завидовал, возвращается.

КАРНАВАЛ В РИМЕ

      Братья встретились у ворот Портуэнце. Чезаре, следуя традициям и настояниям отца, возглавил процессию кардиналов и членов семьи, отправившихся навстречу тому его брату, которого он ненавидел лютой ненавистью.
      Они глядели друг на друга. Джованни несколько изменился: он стал как бы решительнее, значительнее, говорившие о жестокости складки у рта стали глубже. Он немного постарел, но все же по-прежнему был хорош собою. Наряд его стал еще роскошнее: красная бархатная шапочка, расшитая жемчугами, бархатный светло-коричневый камзол переливался драгоценными камнями, даже лошадь его была украшена золотом и увешана серебряными колокольчиками. Да, Джованни являл собою живописное зрелище, и жители Рима не могли это не оценить.
      Они ехали бок о бок к апостольскому дворцу, который должен был стать резиденцией герцога, и Джованни бросал на брата косые взгляды, как бы говоря: да, я знаю, как ты меня ненавидишь, но сейчас, когда я стал могущественным герцогом, когда у меня появился сын и жена моя беременна еще одним ребенком, когда отец призвал меня командовать своим войском, мне плевать на твою ненависть и зависть…
      Папа не мог сдержать радости при виде своего возлюбленного сыночка.
      Он со слезами на глазах обнял его, а Чезаре стоял сбоку, сжимал кулаки, скрипел зубами и думал: ну почему, почему? Что в нем есть такого, чего нет во мне?
      Александр глянул на Чезаре – он понимал его чувства и знал, что Чезаре взбесится еще больше, когда поймет, какая слава и честь ждут Джованни. И Александр протянул Чезаре руку и нежно произнес:
      – Мои сыновья! Как давно не испытывал я этой радости – видеть вас вместе.
      Но Чезаре как бы не заметил протянутой руки и отошел к окну. Александр почувствовал себя не в своей тарелке: впервые Чезаре так явно продемонстрировал свое отношение, и, что еще ужаснее, при этом присутствовали посторонние! И он решил, что самое лучшее – в свою очередь сделать вид, что ничего не произошло.
      Чезаре, по-прежнему глядя в окно, произнес:
      – На площади собралась толпа. Люди ждут случая еще раз взглянуть на блистательного герцога Гандиа.
      Джованни также приблизился к окну, повернулся к Чезаре и дерзко улыбнулся.
      – И я не хочу их разочаровывать, – сказал он, оглядев свой великолепный костюм и подчеркнуто взглянув на мантию Чезаре. – Как жаль, что ты можешь им продемонстрировать только скромную кардинальскую мантию.
      – Тогда они должны понимать, – с милой улыбкой ответил Чезаре, – что они аплодируют не герцогу, а расшитому драгоценностями дублету.
      Александр протиснулся между братьями и обнял их за плечи.
      – Тебе, мой дорогой Джованни, будет любопытно познакомиться с супругой малыша Гоффредо, – сообщил он.
      Джованни засмеялся:
      – Я слышал о ней. Слава о ней добралась до самой Испании, и некоторые из моих наименее благонравных родичей даже шепотом произносили ее имя.
      – Мы в Риме куда терпимее, да, Чезаре? – расхохотался Папа.
      Джованни глянул на брата:
      – Мне говорили, что Санча Арагонская – весьма добрая особа. Она настолько щедра, что не может делить свои богатства с одним только мужем.
      – Наш Чезаре также пользуется ее щедротами, – объявил Александр.
      – Не сомневаюсь, – хихикнул Джованни.
      В глазах его вспыхнула решимость. Чезаре смотрел на него с вызовом, а вот уж что оба брата стерпеть не могли – это когда один бросал вызов другому.
      Джованни Сфорца направлялся в Пезаро.
      Как здорово будет снова оказаться дома! Как он устал от всех конфликтов вокруг него. В Неаполе к нему относились как к чужаку, его подозревали – и справедливо – в том, что он шпионил в пользу Милана. За этот год не произошло ничего, что могло бы укрепить его веру в себя: напротив, он стал еще больше бояться людей.
      И только укрывшись за горами, Пезаро он сможет чувствовать себя в безопасности. Он предавался мстительным мечтам. Он мечтал, что вот он отправляется в Рим, забирает жену и уезжает в Пезаро – несмотря на сопротивление Папы и ее братца Чезаре. Он так и слышал свои собственные слова: «Она – моя супруга. Попробуйте отобрать ее у меня, если только посмеете!»
      Но это всего лишь мечты. Разве мыслимо сказать такое Папе и Чезаре Борджа! Терпимость, с какой отнесется Папа к человеку, который просто спятил, смешки, которыми Чезаре встретит браваду того, кого он справедливо считает трусом, – нет, этого Джованни Сфорца выдержать не мог.
      Он мог только мечтать.
      Он неторопливо ехал вдоль реки Фолья, он не спешил – до Пезаро рукой подать. Дома, правда, его ждало не так уж много радостей – жизнь будет разительно отличаться от тех дней, что он провел в Пезаро с Лукрецией.
      Лукреция… В те несколько месяцев до того, как брак их был осуществлен, она казалась ему всего лишь стеснительным и робким ребенком. И какой же она оказалась потом! Больше всего на свете ему хотелось увезти ее, сделать ее полностью своею и постепенно, капля за каплей, уничтожить в ней все то, что унаследовала она от своего странного семейства.
      Он уже видел замок – такой основательный, такой неприступный.
      Здесь, думал он, я мог бы жить с Лукрецией, жить счастливо и уединенно, до конца наших дней. У нас появились бы дети, и мы обрели бы мир в этом убежище между горами и морем.
      Подданные выбежали приветствовать его.
      – Неужели наш хозяин вернулся домой?! – восклицали они, и он чувствовал себя очень значительным – ведь он не кто иной, как владетель Пезаро, и Пезаро показался ему просторным, а подданные – многочисленными.
      Он слез с коня и вошел во дворец.
      И – о чудо! Мечта его, невероятная мечта сбылась, потому что Лукреция стояла перед ним во плоти и крови, и солнце играло в ее золотистых, рассыпавшихся по плечам волосах, отражалось в драгоценностях – на этот раз немногих, ибо она нарочно оделась так, как одеваются хозяйки скромных владений.
      – Лукреция! – воскликнул он.
      Она улыбнулась – улыбкой дразнящей, но еще сохранившей непосредственность детства.
      – Джованни, мне так надоел Рим! Я приехала в Пезаро, чтобы приветствовать твое возвращение.
      Он положил ей руки на плечи, поцеловал лоб, щеки, слегка коснулся губами ее губ.
      В этот миг он верил, что тот Джованни Сфорца, которого он видел в мечтах, существует и на самом деле.
      И все же Джованни Сфорца не мог до конца поверить в свое счастье – таким он был человеком. Он мучил себя и Лукрецию.
      Он постоянно рылся в ее шкатулке с драгоценностями и находил все новые и новые украшения.
      – А откуда у тебя это ожерелье? – спрашивал он, и она отвечала:
      – Мне подарил его отец. Или:
      – Мне подарил брат.
      И тогда Джованни швырял вещицу обратно в шкатулку и выскакивал вон из комнаты или злобно шипел:
      – Нравы, царящие при папском дворе, шокируют весь мир. – А когда приехала эта неаполитанка, все стало еще непристойнее!
      Подобные заявления мучили Лукрецию: она и так постоянно думала о Санче и Чезаре, о той радости, с которой Гоффредо приветствовал их связь, о том, как забавляла подобная ситуация Александра, и о том, какой ревностью терзалась она, Лукреция.
      Да, Борджа – действительно странное семейство, думала она.
      Она глядела на море и думала о том, что, может быть, ей все же удастся жить по тем высоким нравственным законам, о которых так горячо толкует Савонарола, что ей будет хорошо и спокойно в этом отдаленном замке, что она обуздает желание вернуться к своей семье.
      И хотя Джованни не мог предложить ей никакой помощи и только постоянно упрекал, она старалась хранить терпение: молча выслушивала все его обвинения и лишь затем пыталась спокойно убеждать его в своей невинности. А порою Джованни бросался к ее ногам и начинал клясть себя: она на самом деле такая хорошая, а он просто зверь, постоянно ее терзающий! Он не мог толком объяснить ей, что всю жизнь, всю жизнь его унижали, презирали, и слухи, которые ходили о ее семействе, делали его еще более презренным.
      Иногда она думала: я не могу этого больше выдержать! Наверное, мне лучше спрятаться от мира, уйти в монастырь. Там, в тишине и покое кельи, я смогу лучше разобраться в себе, найти путь к спасению.
      Но разве смогла бы она выдержать монастырскую тишину и уединение? Когда от отца приходило очередное письмо, сердце ее готово было выпрыгнуть от волнения, руки дрожали. И когда она читала написанные им строчки, ей казалось, что он здесь, сам говорит с нею. Тогда она понимала, что счастлива она была только в Риме, рядом со своими родными, и только среди них она может обрести покой.
      Она должна чем-то возместить ту всепоглощающую любовь, которую испытывала к своему семейству. Так был ли монастырь решением?
      Александр умолял ее вернуться. Ее братец Джованни, писал он, уже в Риме, он стал еще краше, еще обаятельнее. Каждый день он спрашивает о своей возлюбленной сестричке, Лукреция должна вернуться как можно скорее. Сразу же.
      А она писала в ответ, что ее супруг желает, чтобы она оставалась в Пезаро, где у него есть определенные дела.
      Решение этой проблемы появилось незамедлительно.
      Ее брат Джованни собирается начать военную кампанию против семейства Орсини – целью ее было поставить на место всех баронов, которые не оказали сопротивления захватчику. Богатые земли и все остальное, этим баронам принадлежащее, перейдут к Папе. Лукреция понимала, что это – лишь первый шаг по пути, давно задуманному Александром.
      И теперь его драгоценный зять Джованни Сфорца сможет проявить свои воинские таланты и заслужить большие почести. Пусть он соберет своих солдат и присоединится к герцогу Гандийскому. Лукреция не захочет оставаться в Пезаро в одиночестве и вернется в Рим, где родные примут ее в жаркие объятия.
      Прочитав это письмо, Джованни Сфорца впал в ярость.
      – Кто я такой?! – кричал он. – Не более, чем пешка, которую можно задвинуть куда угодно? Я не присоединюсь к герцогу Гандиа. У меня есть здесь свои дела!
      Так он бушевал перед Лукрецией, но знал – как знала и она, – что он не посмеет ослушаться Папы.
      Однако он все-таки попытался найти компромисс. Воинов своих он собрал и отослал в Рим, сопроводив письмом к Папе: его обязательства перед своими вассалами требуют присутствия в Пезаро. Уехать сейчас он никак не может.
      И он, и Лукреция ждали приказа, которому они были бы обязаны подчиниться, приказа, который бы продемонстрировал, насколько Папа разгневан.
      Ответом им было долгое молчание, а затем из Ватикана пришло успокоительное послание: Его Святейшество прекрасно осознает мотивы, руководящие Джованни Сфорца, и более не настаивает на том, чтобы тот соединился с герцогом Гандиа. В то же самое время Его Святейшество хочет напомнить, что давненько не видел своего любимого зятя, и был бы счастлив заключить его и Лукрецию в свои объятия.
      Письмо привело Лукрецию в восторг.
      – Я боялась, что твой отказ участвовать в кампании брата рассердит отца. Но как же он благосклонен! Он понял и принял твои аргументы.
      – Чем большую благосклонность проявляет твой отец, тем больше я его опасаюсь, – пробурчал Джованни.
      – Ты просто не понимаешь! Он любит нас, он хочет, чтобы мы жили с ним, в Риме!
      – Он хочет, чтобы с ним, в Риме, жила ты. Насчет его пожеланий по моему поводу я не так уверен.
      Лукреция взглянула на мужа и невольно вздрогнула: порою ей казалось, что спасения от судьбы, уготованной ее семьей, нет.
      Чезаре еще никогда в жизни не был так счастлив, как сейчас.
      Братец Джованни сам взялся доказать их отцу то, что он, Чезаре, не мог ему никак втолковать. Как зол был Чезаре, когда ему пришлось присутствовать на торжественной церемонии вручения Джованни богато вышитого знамени и украшенного драгоценными камнями клинка, означавшего, что владелец их является главнокомандующим папской армией! Как ужасно было видеть светившиеся гордостью взоры, которыми отец одаривал своего возлюбленного сыночка!
      – Глупец! – хотелось крикнуть Чезаре. – Неужели ты не видишь, что он покроет бесчестьем и твою армию, и все имя Борджа?!
      И предсказания Чезаре сбывались – вот от чего он был в таком восторге. Теперь его отец уж точно поймет, как нелепо было наделять Джованни полномочиями, которые он неспособен с честью нести, что за глупость он совершил, не отдав командование храброму и мужественному Чезаре!
      А ведь все складывалось Джованни на руку. За ним стояло богатство и могущество Папы. Великий капитан Вирджинио Орсини все еще содержался пленником в Неаполе и не мог прийти на помощь своему семейству. Для любого, кто хоть немного разбирался в воинском деле, думал Чезаре, было ясно, что компания обещала быть стремительной и победной.
      Поначалу так и казалось, потому что без Вирджинио Орсини растерялись, и один за другим сдавались на милость Джованни, как сдавались они когда-то французам. Замок за замком распахивал свои ворота, и победители входили в них, не потеряв ни капли крови.
      Папа пребывал в восторге, он не скрывал своей гордости за старшего сына даже перед Чезаре, хотя прекрасно знал, как это его оскорбляет.
      Но затем ход событий резко изменился. Оказалось, что клан Орсини не желает сдаваться так легко, как планировали самонадеянный молодой герцог Гандиа и обожающий его отец. Они стянули все свои силы к замку Браччиано, под командование сестры Вирджинио, Бартоломеи. Бартоломея Орсини была женщиной храброй. Ее воспитали в воинских традициях, и она не собиралась сдаваться без боя. В этом ее поддерживали муж и другие родичи.