Мадонна Семи Холмов

      И на этот раз следовало придерживаться той же тактики.
      А маленький французский король расхаживал по апартаментам семейства Борджа в Ватикане. Он глядел в окна, на сады и апельсиновые рощи холма Марио.
      Он не знал, что ему предпринять. Он пришел сюда как завоеватель, так следует ли ему ждать, пока тот, кто им завоеван, сам к нему явится? Но этот человек не был обыкновенным пленником – все-таки сам святой отец, глава всей католической церкви. Карл, как и его подданные, был католиком, и не мог в одночасье отбросить извечный трепет перед наместником Бога на Земле.
      Но наконец-то Папа согласился обсудить условия. А что еще ему оставалось? Север страны уже захвачен, Карл в Риме и готовится двинуться на юг, к Неаполю, тем самым осуществить цель своего похода.
      Папа вынужден был пойти на переговоры: стены форты Святого Анджело оказались не такими уж прочными, так что настало время поговорить о мире. И король Франции был твердо убежден, что все преимущества на его стороне: ведь святой отец оказался пленником в своем собственном городе.
      Январское солнце играло на золоте и эмали фресок Пинтуриккью: они изображали членов семейства Борджа и еще не были закончены. Карл внимательно разглядывал лица. И вдруг он услыхал за своей спиной какой-то шум. Он резко обернулся и увидел великолепную фигуру в золоченом облачении. И на мгновение ему показалось, что это ожил один из героев стенной росписи – у него даже мурашки по спине побежали. В комнату, через низенькую и узкую потайную дверь, вошел сам Александр, и Карл, ошеломленный его величием и достоинством, рухнул на колени.
      Александр покровительственным, почти отеческим жестом приказал королю подняться.
      – Итак, сын мой, – произнес Папа, – мы встретились.
      Одним жестом, несколькими словами Александр овладел положением: Карл уже не мог думать о себе как о завоевателе – Александр говорил с ним таким тоном, будто хотел подбодрить нашкодившего дитятю: он как бы прощал его, невзирая на то неловкое положение, в которое попал маленький король.
      Ну и положеньице! Карл, заикаясь, заговорил о том, что он-де требует свободного прохода через папское государство.
      При слове «требует» Папа удивленно приподнял бровь. А Карл, заслышав шум на улицах, осознал, что он и в самом деле победитель и что Папа находится в его милости.
      – Итак, вы просите о свободном проходе… – в задумчивости произнес Александр. Он с улыбкой глянул куда-то вдаль, за спину короля Франции, словно увидел там свое отнюдь не неприятное будущее.
      – Да, святой отец.
      – Что ж, сын мой, мы гарантируем вам это при условии, что вы и ваши солдаты немедленно покинете город.
      Король глянул на одного из своих людей – это был бравый воин, он шагнул вперед: судя по всему, присутствие святого отца не произвело на храбреца надлежащего впечатления.
      – Заложники, сир, – напомнил вояка.
      – Ах, да, святой отец, – очнулся король. – Мы требуем предоставить нам заложников, поскольку освобождаем и вас, и святой город.
      – Заложники? Что ж, это справедливое требование.
      – Я счастлив, что Ваше Святейшество согласны с таким требованием. Мы решили взять в заложники Чезаре Борджа и турецкого принца Джема.
      Папа молчал. Джем – да Бога ради, пусть берут. Но Чезаре!
      До него доносились страдальческие крики женщин, он чувствовал запах дыма. Рим корчился от боли, Рим горел. Что ж, он спасет Рим – ценой Чезаре и Джема.
      Даже вид прекрасного Адриатического моря не мог унять волнение Лукреции. Она понимала, в какую трудную ситуацию попал Джованни Сфорца: он получал деньги от Папы и неаполитанцев, а служил Милану. И разве могла она вменить это ему в вину? Она сама была душой и телом предана своей семье, так может ли она упрекать столь же преданного Джованни? Придя к такому выводу, она перестала думать о муже – ведь в этих размышлениях не было ничего приятного.
      Но еще неприятнее было думать о судьбе своего собственного семейства. Что происходит с Борджа? Лукреция потребовала, чтобы всех путников, попадавших в замок Сфорца, тут же доставляли к ней. А в обмен на кров и стол она жадно впитывала все слухи об отце.
      Она пыталась составить для себя целостную картину. Итак, французы в Риме, дом матери разорен, отец вынужден согласиться с условиями маленького короля. А Чезаре, гордец Чезаре стал заложником. Ничего хуже и произойти не могло! И как ни гнала она от себя неприятные мысли, стараясь забыться за вышиванием и музыкой, страх не покидал ее. Она то и дело откладывала пяльцы и спешила в приемную залу в надежде, что прибыл гонец с очередными новостями.
      Наконец посланник – голодный и измученный странствующий монах – появился. Он сообщил, что прибыл к хозяйке Пезаро с важными, очень важными известиями из Рима.
      Взволнованная Лукреция захлопала в ладоши, сбежались рабыни, она приказала подать воду, дабы посланец мог омыть уставшие ноги, приказала принести еды и вина, но, прежде чем тот смог освежиться, спросила, какие вести он принес: дурные или хорошие?
      – Хорошие, моя госпожа, – воскликнул посланец. – Лучшие из лучших. Как вы, наверное, знаете, святой отец дал в Ватикане аудиенцию французскому захватчику и был вынужден согласиться с некоторыми его условиями.
      Лукреция кивнула:
      – Я знаю только, что король потребовал предоставить ему заложников и что одним из заложников стал мой брат Чезаре.
      – Так и есть, мадонна. Они покинули Рим вместе с завоевателями – кардинал Борджа и турецкий принц.
      – Но каково состояние брата? Расскажите! Ведь он такой гордый, а его унизили… Представляю, в какой он был ярости.
      – Вовсе нет, мадонна. Кардинал был спокоен. Все, кто видел его отъезд, были потрясены – не только спокойствием и сдержанностью кардинала, но и тем, что святой отец, казалось, совершенно равнодушно отнесся к расставанию со своим сыном. Тогда мы еще не понимали, в чем дело… Кардинал вез с собой большой багаж: семнадцать крытых бархатом повозок. Французы только и твердили: «Что же это за кардинал такой, который не может расстаться со своими пожитками?» Как вы можете догадаться, мадонна, турецкий принц отправился в плен с такой же поклажей.
      – Итак, Чезаре направился в стан врагов, храня спокойствие и достоинство. Но представляю, как все внутри у него бушевало!
      – Он еще больше поразил французов, когда в конце первого дня пути они расположились лагерем. Говорят, вот зрелище было! Кардинал сбросил свою мантию и, обнаженный по пояс, боролся с солдатами. Он победил даже самых сильных!
      Лукреция залилась радостным смехом:
      – Да, он любит бороться, я знаю!
      – Как вы понимаете, мадонна, французы были немало удивлены подобным поведением кардинала, но на следующий вечер он удивил их еще больше!
      – Ох, расскажите скорее, я горю от нетерпения!
      – На следующий ночлег они расположились в Веллетри, в конце Понтийской дороги. Стояла тишина, солдаты дремали, и никто не обратил внимания на одного из скромных погонщиков мулов. Тот беспрепятственно добрался до городской таверны, где его ждали слуги с лошадьми. Погонщик вскочил на лошадь и в сопровождении слуг поскакал в Рим.
      – И это был Чезаре?!
      – Да, мадонна, это был кардинал. Он вернулся к святому отцу, и, как я слышал, в Ватикане стояло большое веселье.
      – Это лучшая из новостей! Представляю, как он радовался! А бедняга Джем, он спасся?
      – Нет, принц остался у захватчиков. Поговаривают, ему не хватило смелости бежать. Он не мог ни бороться с французами, ни сбежать от них. Так что у них вместо двух заложников остался один, и при этом спасся самый главный – сын Папы.
      Лукреция вскочила и исполнила перед монахом несколько па испанского танца.
      Она кружилась и кружилась по залу, пока не задохнулась. Упав в кресло и отдышавшись, она произнесла:
      – Простите, падре, но я так счастлива! Это знак свыше! Мой брат превратил французов в посмешище, а это для них – начало конца. Отец изгонит захватчиков из Италии, и вся страна воспылает к нему благодарностью. Это только начало, уверяю вас! Прекрасно. А теперь вас надо накормить всем, что вы пожелаете. И пусть принесут лучшего вина! Давайте веселиться! Устроим сегодня вечером праздник! И вы – мой почетный гость.
      – Мадонна, мне кажется, вы рано радуетесь, – пробормотал монах. – Да, ваш брат спасся, но вся Италия пока находится в руках завоевателя.
      – Отец спасет Италию! – торжественно пообещала Лукреция.
      А затем захлопала в ладоши, призывая рабов и слуг: сегодня вечером в замке будут банкет и танцы.
      Чезаре победил, а триумф Чезаре – это и ее триумф.
      Лукреция как в воду глядела: действительно, это было только начало. Французы пришли в ярость, но ничего не могли поделать: они выслали к Александру депутацию с протестом, тот горестно покачал головой, приговаривая: «Кардинал поступил плохо, очень плохо», – и удалился, чтобы в одиночестве всласть отхохотаться.
      Изнеженный жирный Джем не смог выдержать тягот военного лагеря, заболел и умер. Таким образом французы лишились обоих заложников.
      И все же они двинулись на Неаполь. Король Альфонсо, узнав об этом, спешно перебрался на Сицилию, оставив королевство на своего сына Феррандино. Но Феррандино оказался никудышным воякой и последовал примеру отца: вместе со своим двором он удрал на остров Иския, оставив французам Неаполь.
      Карл увидел в этом удачное предзнаменование, но он не учел ни размягчающего климата, ни усталости своих солдат. Позади лежала завоеванная ими страна, и они расположились лагерем в солнечном Неаполе. Женщины в бесчисленных местных борделях были роскошными, и солдаты вовсю предавались утехам, вознаграждая себя за длительный поход.
      Александр же не дремал. Посланцы его так и сновали между Ватиканом и Венецией, Ватиканом и Миланом, Ватиканом и королем Испании и императором Максимилианом.
      Александр призывал их как можно скорее объявить себя союзниками Ватикана, потому что выгоды от того, что Италия станет французским доминионом, они не получат никакой.
      И когда французский король услышал о заключении этих союзов, он не на шутку встревожился. Солдаты его устали, расслабились, более того, начали проявлять неподчинение, многие были больны. Карл мог получить неаполитанскую корону, но пришел к выводу, что на неделю – а именно столько бы она продержалась на его голове, если бы союзные силы решили против него выступить, – она ему совершенно не нужна.
      Из этого положения был только один выход: как можно скорее покинуть Италию. Но на обратном пути он встретится с Папой, которого совершенно справедливо подозревает в организации враждебного союза, и потребует от него формального введения во владение Неаполем.
      Карл оставил Неаполь и двинулся на север, но Александр, узнав о его приближении, срочно уехал в Перуджу, так что, прибыв в Рим, Карл нашел Ватикан опустевшим.
      Он кипел от ярости, но ему ничего не оставалось, кроме как продолжать отступление.
      Странная ситуация! Он завоевал эту землю, он прошел по ней победоносным маршем, и властители многочисленных местных государств склонились перед ним, он прибыл в Рим, уверенный, что Папа, этот Борджа, также превратится в его вассала. Все шло к этому. И…
      Карл возвращался во Францию, на все лады проклиная хитрого ватиканского лиса.
      В Перудже Александр наслаждался жизнью. Его тактика снова оправдала себя – как и во времена Каликста. И тогда он просто выжидал, приспосабливаясь к обстоятельствам, и теперь он хранил спокойствие, а враги сами сыграли ему на руку.
      С ним были Джулия и Чезаре, но ему ужасно не хватало возлюбленной дочери.
      – Лукреция должна приехать к нам, – объявил он Чезаре. – Слишком долго она была вдали.
      Чезаре радостно улыбнулся: он предвкушал встречу с сестрой. Настроение у него вообще стало лучше – наверняка после его приключения с французами отец поймет, что лучшего главнокомандующего, чем Чезаре, ему не сыскать. Разве мог бы обыкновенный кардинал бороться, как он, с солдатами или предпринять столь отчаянный побег?
      Чезаре исполнилось двадцать лет, он очень вырос и окреп, а Папе, несмотря на всю его жизнерадостность и энергичность, было все-таки уже шестьдесят четыре.
      И Чезаре начал мечтать о том дне, когда отец станет обращаться к нему за советами, а решения будет принимать именно он, Чезаре.
      На данный момент их желания совпадали: оба они хотели, чтобы Лукреция как можно скорей прибыла в Перуджу.
      Джованни Сфорца – к тому времени он уже вернулся в Пезаро – совсем не понравилось папское послание.
      Он ворвался в апартаменты Лукреции: она уже отдавала распоряжения паковать ее багаж.
      – Ты никуда не поедешь! – объявил он.
      – Не поеду? – Лукреция удивленно уставилась на него. – Но я получила приказ от отца.
      – Я – твой муж, и только я имею право отдавать тебе приказания.
      – Джованни, ты не можешь мне запретить ехать.
      – Могу и запрещаю!
      Сейчас он был смелым – потому что между Пезаро и Перуджей было приличное расстояние. Бедняга Джованни! – подумала Лукреция. Обычно-то он труслив, как заяц.
      Но это расстояние придется учитывать и ей, Лукреции.
      Джованни, как всякий слабый человек, пытался продемонстрировать свою силу в любых обстоятельствах, когда ему не грозила опасность. Поэтому он повернулся к слугам и скомандовал:
      – Распакуйте сундуки и положите на место платья графини!
      И решительным шагом вышел из комнаты.
      Лукреция и не пыталась скандалить или сердиться: она была похожа на отца и верила в эффективность дипломатических подходов. Она была твердо убеждена, что это – лишь временная задержка и скоро она отправится-таки в Перуджу. Поэтому она лишь улыбнулась и села писать письмо отцу.
      Джованни узнал себе цену, точнее, он узнал, что может торговаться. Да, он человек бедный и никакого веса в обществе не имеет, но Борджа следует помнить, что, хотя его жена и является дочерью Папы, она все-таки обязана подчиняться мужу. Так что, если она им так дорога, им придется оказать уважение и ее супругу.
      Он хотел бы выйти из того неловкого и презренного положения, в которое они его поставили. Он хотел получить новый военный пост, а поскольку Папа заключил союз с Венецией, то почему бы ему не сделать Джованни командующим венецианской армией? Папа с легкостью может устроить это для своего зятя, и в таком случае Джованни Сфорца не станет накладывать никаких ограничений на передвижения своей жены.
      Когда Папа узнал о пожеланиях Сфорца, он расхохотался.
      – Ты погляди, – сказал он Чезаре, – в этом дурачке наконец-то появились проблески отваги. Придется поговорить о нем с дожем.
      Чезаре терпеть не мог Джованни Сфорца. Он бы ненавидел любого, за кого бы Лукреция ни вышла, но этот тип был ему особенно отвратителен.
      – Жаль, что мы не можем найти способа вообще избавить Лукрецию от Джованни Сфорца.
      Папа потупил взгляд.
      – Может быть… Всякое случается… – пробормотал он. – Порою… Ладно, пока мы отправим его к дожу.
      Джованни ворвался в комнату жены с криком:
      – Я получил кондотту в венецианской армии!
      – Разве ты не рад? – с улыбкой спросила Лукреция. – Разве не об этом ты мечтал?
      – Да, теперь я сравнялся с твоим братцем.
      – Совершенно верно, теперь армией венецианцев командуют Джованни Борджа и Джованни Сфорца.
      – Мы – оба командиры. Но есть разница, об этом твой отец позаботился. Я буду получать четыре тысячи дукатов, а твой брат… тридцать одну тысячу!
      – Но, Джованни, – попыталась успокоить его Лукреция, – если бы тебе пришлось делать то, что приходилось делать моему брату, ты был бы не рад его деньгам.
      – Я прекрасно знаю, чем занимался твой Джованни! – жилы у него на висках вздулись от гнева. – Все дело не в этом. Твой отец хотел подчеркнуть, что рядом с твоим братом я ничего не стою! Он нарочно меня оскорбил. Я не позволю тебе ехать!
      Лукреция немного помолчала, потом спокойно произнесла:
      – Хорошо. Но тогда ты не получишь и четырех тысяч дукатов.
      Джованни сжал кулаки и шагнул к ней: на глазах у него выступили слезы ярости.
      Лукреция хранила спокойствие. Она думала лишь об одном: скоро мы поедем в Перуджу, а оттуда он отправится в армию, и я не буду его видеть.
      И она принялась мечтать о том, как замечательна будет жизнь с отцом и братом.

ЧЕЗАРЕ

      Какими же горячими и страстными были приветственные объятия отца и Чезаре!
      – Даже не понимаю, как я мог так долго без тебя жить! – заявил Папа.
      – Я ужасно по тебе скучал, – вполголоса добавил Чезаре. Она целовала их и приговаривала:
      – О, отец мой и брат! Почему все мужчины кажутся рядом с вами такими незначительными и неинтересными?
      Они внимательно ее разглядывали. Лукреция изменилась – таков был приговор Чезаре, и на мгновение лицо его потемнело: он вспомнил, что теперь брак Лукреции стал таковым не только по названию.
      – Наша малышка повзрослела, – сказал Папа. – Я виню себя во всем, что с тобой произошло: не следовало мне отпускать тебя.
      – Да, времена были тяжелые, – поддакнул Чезаре. – Ваше Святейшество, вспомните, как мы страдали, когда наши любимые были в опасности.
      – Ты прав, сын мой. Но что прошло – то прошло. Хватит горевать. Давайте устроим банкет в честь возвращения моей дорогой доченьки, мне так хочется послушать, как вы поете дуэтом, и посмотреть, как вы танцуете. Чезаре взял Лукрецию за руку:
      – А что ты на это скажешь?
      – Я мечтаю станцевать с тобой. И желаю показать всему свету, как я счастлива, что мы снова все вместе.
      Чезаре прикоснулся ладонями к ее лицу.
      – Ты изменилась, но в чем, не пойму.
      – Я просто стала старше.
      – И теперь лучше знаешь жизнь, – сказал Папа с усмешкой.
      Чезаре вновь поцеловал ее:
      – Дорогая моя сестра, надеюсь, испытания, через которые тебе пришлось пройти, не были очень уж ужасными?
      Она прекрасно поняла, что крылось за этим вопросом, и рассмеялась:
      – Да нет, ничего страшного.
      Папа положил руку на плечо Чезаре:
      – Отпусти ее. Пусть женщины оденут ее к банкету, а потом я буду смотреть, как вы танцуете. И буду счастлив, потому что наконец-то двое моих любимых деточек снова со мною, под одной крышей.
      Лукреция поцеловала отцу руку и вышла. Мужчины смотрели ей вслед.
      – Как она очаровательна! – воскликнул Чезаре.
      – Я начинаю думать, что она – действительно самая красивая девушка Италии, – ответил Папа.
      – А я уверен в этом, – Чезаре глянул на отца. Он знал, что Джулия утрачивает свое влияние на Александра: Папа никак не мог простить ей, что она жила со своим мужем. Александр сделал красивый жест – выехал встречать Джулию после выкупа ее из плена, но Чезаре был уверен, что Джулия – уже не основная любовница отца, и был рад этому. Его всегда бесило непомерное возвышение семейства Фарнезе.
      И хотя на взгляд стороннего наблюдателя Александр бездействовал и предавался удовольствиям, на самом деле он обдумывал свои дальнейшие шаги. Он объявил Чезаре:
      – Надеюсь, скоро мы вернемся в Рим. И нам придется немало потрудиться, чтобы несчастья, которые мы недавно пережили, больше не повторялись. Чезаре, нам необходимо отобрать власть у местных князьков и баронов – ведь они доказали свою неспособность противостоять неприятелю. Я вижу сильную, единую Италию.
      – Сильную Италию под рукою Папы, – согласился Чезаре. – Но вам нужна хорошая армия, отец, и хорошие генералы.
      – Ты прав, сынок.
      Александр видел, что Чезаре вновь готов просить отпустить его, вновь готов уверять, каким хорошим он станет командующим.
      И Александр понял: сейчас не время сообщать Чезаре о том, что он запланировал отозвать Джованни из Испании. Джованни предстоит стать главнокомандующим войсками Святейшего престола и отправиться с походом на Орсини, которые так мерзко повели себя во время французского нашествия и предали интересы Папы. А когда он поставит на колени Орсини, все остальные семьи увидят, насколько силен стал Папа, и поддержат его, иначе их постигнет участь Орсини.
      Он с радостью обсудил бы этот план с Чезаре, но тогда ему пришлось бы сказать насчет Джованни.
      А как не хотелось разрушать радость от лицезрения Лукреции и Чезаре! Александр ужасно не любил портить себе удовольствие и потому переменил тему:
      – Бедняжка Лукреция… Надеюсь, нам удастся найти ей более достойного супруга.
      – Я просто с ума схожу от мысли о том, что рядом с нею – этот болван… Этот деревенский олух!
      – Значит, надо сделать так, чтобы ему захотелось поскорее убраться из Перуджи, – предложил Папа.
      Чезаре улыбнулся:
      – Тогда ему следует поскорее отправиться к дожу. Это возможно?
      – Что ж, придется нам с тобой поломать над этим голову. Но зато рядом с Лукрецией останемся только мы с тобою.
      Лукреция вымыла волосы и прилегла на постель. Припоминая события прошедшего вечера, она испытывала странное волнение. Во дворце Джанпаоло Бальони, который, будучи леннимком церкви, считал своим долгом и удовольствием всячески ублажать святого отца, состоялся грандиозный банкет.
      Бальони был замечательным человеком, пригожим и решительным. Ходили слухи о его жестокости, рабы и слуги трепетали под его суровым взглядом, а Чезаре во время танца поведал ей, что в подземельях дворца частенько пытали тех, кто смел чем-то обидеть хозяина.
      Невероятно! Невозможно поверить в то, что столь обаятельный человек может быть таким жестоким! По отношению к Лукреции он был сама доброта. Конечно, если бы она видела, как кого-то по его приказу терзают, она бы его невзлюбила – но подземелья далеки от банкетного зала, чтобы вопли и стоны не беспокоили гостей.
      Бальони с изумлением – впрочем, как и все остальные – наблюдал за Чезаре и Лукрецией.
      – Давай станцуем испанский танец, – шепнула Лукреция брату. – Отцу это понравится.
      И они танцевали – так, как танцевала она когда-то с братом Джованни на своей свадьбе. Но она не сказала об этом Чезаре: ей не хотелось сердить его в такой замечательный вечер.
      Бальони танцевал с очень красивой женщиной, его любовницей.
      Он был нежен с нею, и, наблюдая за этой парой, Лукреция сказала:
      – Посмотри, как он мил! И при том говорят, что он ужасно жесток с обидчиками.
      Чезаре притянул ее к себе:
      – А какая связь между его отношением к ней и отношениями с другими?
      – Ну, мне трудно поверить, что человек, способный проявлять такую нежность, может также быть и жестоким.
      – А разве я не нежен? И разве я не жесток?
      – Ты… Чезаре, ты просто совсем не такой, как все остальные мужчины!
      Он улыбнулся и так крепко стиснул ее руку, что она чуть не вскрикнула от боли, но боль, которую причинял ей Чезаре, как ни странно, ей нравилась.
      – Когда мы вернемся в Рим, – произнес он, и ее поразило выражение его лица, – я так накажу тех, кто посмел разрушить дом нашей матери, что люди долго об этом не забудут. Я буду пытать их с той же жестокостью, с какой пытают несчастных в подземельях Бальони, но при этом моя любовь, моя нежность к тебе останутся теми же, какие я испытывал, когда ты еще лежала в колыбельке.
      – О, Чезаре! Успокойся! Какой смысл припоминать то, что происходило в пылу войны?
      – Смысл есть, и очень большой. Я преподам хороший урок остальным: в будущем никто не посмеет оскорблять меня или членов моей семьи. Да, ты права! Бальони действительно любит эту женщину.
      – Я слышала, что она самая любимая из его женщин, и в этом нет сомнения.
      – А еще что ты о ней слышала?
      – Еще? Да ничего, пожалуй.
      Он рассмеялся, в глазах его вспыхнул какой-то странный огонь:
      – Она действительно самая для него любимая. Потому что она также и его сестра.
      Вот об этих его словах и думала Лукреция, лежа в постели.
      В спальню вошел ее муж и остановился, глядя на нее. Потом движением руки отослал женщину, которая сидела у постели и зашивала платье Лукреции.
      Лукреция изучала его лицо из-под полуприкрытых век. Здесь, в Перудже, он казался еще меньше и незначительнее, чем в Пезаро. Там она видела в нем своего супруга и в силу своего характера, как всегда, смирялась с тем, что преподносила ей жизнь, – она даже старалась полюбить его. Совершенно верно, она считала его холодным, скучным, как любовник он ее совсем не удовлетворял – он пробудил в ней определенные желания, но соответствовать им не мог. И она постоянно об этом помнила.
      И здесь, в Перудже, она взглянула на него глазами своего отца и брата. Теперь перед нею стоял совсем другой человек.
      – Ну вот! – воскликнул он. – Я должен уехать и оставить тебя здесь.
      – Неужели, Джованни? – спросила она, чтобы скрыть радость, проснувшуюся в ней при этих его словах.
      – Ты и сама об этом прекрасно знаешь! Не удивлюсь, если ты сама попросила меня отослать!
      – Я? Но, Джованни, ты ведь мой муж. Он грубо схватил ее за руку:
      – И не советую тебе об этом забывать!
      – Да как же я могу об этом забыть?
      – Прекрасно можешь, теперь, когда ты вернулась к своей семье.
      – Ну что ты, Джованни! Мы постоянно о тебе говорим.
      – Да, о том, как половчее от меня избавиться.
      – Да зачем нам это? Он расхохотался:
      – Какие на тебе прекрасные браслеты! Откуда они? Можешь не говорить, я сам знаю: это подарок святого отца. Странные подарки делает отец дочери! Да он не делал таких подарков и самой мадонне Джулии в самые счастливые их времена. А твой братец, Чезаре! Разве он не столь же внимателен? Можно подумать, что он – соперник своего отца в попытках завоевать твою любовь.
      Она взглянула на прекрасные браслеты, погладила их своими длинными холеными пальцами.
      И вспомнила, как отец надевал их на нее – с торжественными поцелуями и ласковыми словами.
      – Они не хотят, чтобы я здесь оставался! – крикнул Джованни. – Я для них помеха. Я, твой муж!
      – Молю тебя, Джованни, не закатывай сцен. Брат может услышать.
      И она заметила, что при этих словах в глазах мужа мелькнул страх. Она знала, что упоминание имени Чезаре вселяет страх во многих.
      Он стиснул кулаки, но затем бессильно их разжал. А перед ним на постели лежала такая прекрасная, такая соблазнительная женщина.
      Это ловушка, ему следует быть осторожным. Он был словно беззаботный мотылек, попавший в паутину Борджа. И самое верное – удрать, пока не поздно. До сих пор он всего лишь их раздражал, но кто знает, что случится потом?
      Он вспомнил, как она была нежна в те первые недели в Пезаро, когда она действительно стала его женой. Она была такой юной, невинной, очень красивой и очень отзывчивой на его ласки – пожалуй, даже слишком отзывчивой: он, по натуре человек холодный, опасался бурных страстей, таившихся в столь хрупком теле.
      Больше всего он хотел сказать ей: «Поедем со мной. Отправимся тайно, потому что они ни за что не позволят тебе уехать». Но что тогда с ними обоими будет? Нет, им не позволят бежать. Он понимал это. И он понимал почему.
      Он осознал это, когда увидел, как танцуют Бальони и его любовница. Папа благословил их связь, хотя прекрасно знал, кем на самом деле доводится Бальони эта женщина.
      Джованни Сфорца колебался. Забери ее с собой – твердил ему внутренний голос, она твоя жена. И пока еще она тебе верна, она пока еще нежная и добрая. Они еще не превратили ее в свое подобие… Но превратят. Непременно. Она – твоя жена. До могилы. Навеки.
      Он видел, какие взгляды бросает на нее отец, он видел, с каким чувством собственника смотрит на нее брат.
      Но Джованни был слабым и нерешительным человеком. И он боялся.
      – Я должен уехать! – снова крикнул он в отчаянии и злобе. – А ты останешься. В Риме и так уже говорят, что под апостольской рясой для тебя припасено особое местечко.
      Но она его не слушала.
      Она вспоминала, как танцевала с Чезаре и как смотрел на них Бальони, ласкавший на глазах у всех собственную сестру.
      Чезаре совершенно прав: она действительно стала старше. И начала понимать кое-какие вещи.
      Рабыни расчесывали ее длинные волосы, и они золотистой волной бежали по плечам. Она стала еще прекраснее. Лицо ее сохраняло прежнее невинное выражение – скорее благодаря широко расставленным глазам и маленькому подбородку, но в глазах этих появилось нечто новое: они ждали, они призывали.
      Вот Лукреция и снова в Риме. Она ненадолго съездила с мужем в Пезаро, но скоро он оставит ее, вернется в армию. Она была рада этому. Она устала от Джованни и его постоянного нытья и обвинений. И она видела, что нелюбовь отца к ее супругу становится все сильнее, а ненависть к нему Чезаре крепнет.
      Чезаре был самым для нее главным человеком в жизни – и все же в ней оставался этот страх перед ним, этот особый ужас, природу которого она наконец-то начала постигать.
      Жизнь с Джованни показала ей, чего можно ожидать от мужчины, и она этого жаждала, потому что была, может быть, даже более страстной, чем ее отец или брат, и столь же, как они, устремленной в будущее. От Джованни она уже ничего не ждала – мало того, что он был трусом, он еще все время был озабочен недостатком оказываемого ему почтения. Ей было его жалко, и она хотела, чтобы он уехал – не только потому, что он ей надоел, но и потому, что она боялась за него.
      Женщины уложили ее волосы под драгоценную сетку. Она готова к банкету.
      Его давали в честь победителя при Форново, Гонзага, и отец настоял, чтобы победителя чествовали во дворце Санта Мария дель Портико: пусть весь Рим убедится, как высоко он ценит свою прекрасную дочь.
      Да, она действительно стала совсем взрослой. Сегодня вечером в ее доме соберутся самые знатные римляне, и она будет их хозяйкой.
      Джованни Сфорца, конечно, взбесится, потому что ему в очередной раз дадут понять, какое он ничтожество. Он будет маячить где-нибудь позади, и никто не обратит на него никакого внимания. А потом Гонзага уедет, и Джованни вместе с ним.
      Она вышла к гостям – настоящая красавица. Маленькая негритянка несла за ней тяжелый шлейф густо расшитого драгоценностями платья. У Лукреции был особый дар – выглядеть одновременно моложе и старше своих шестнадцати лет: невинное дитя – и в то же время зрелая женщина.