Мадонна Семи Холмов

      Он схватил Лукрецию за плечи. Глядя в его пылающие ненавистью глаза, она не на шутку испугалась.
      – Я клянусь тебе, моя маленькая сестричка, что не успокоюсь, пока не обрету свободу… свободу от воли моего отца… Свободу от каждого, кто попытается связать мне руки!
      Лукреция смогла лишь прошептать в ответ:
      – Ты будешь свободен, Чезаре. Ты всегда своего добьешься.
      А затем он вдруг расхохотался и, как было у него заведено, крепко сжал ее в объятиях.
      Она очень беспокоилась о Чезаре, и это означало, что она не так уж сильно, как следовало бы, волновалась по поводу своего собственного будущего.

МОНТЕ ДЖОРДАНО

      Адриана из дома Мила была женщиной крайне тщеславной. Ее отец, племянник Каликста III, прибыл в Италию, когда дядю избрали Папой, потому что подобное родство обещало великое будущее. Таким образом Адриана приходилась Родриго Борджа родственницей, которую тот ставил весьма высоко, поскольку она была дамой не только красивой, но и умной. Именно благодаря этим качествам она вышла замуж за Лудовико из дома Орсини, а Орсини были одним из самых благородных и могущественных семейств в Италии. У Адрианы был сын по имени Орсино, мальчик, терзаемый ужасным косоглазием, но поскольку он обладал завидным положением – и огромным богатством, – Адриана надеялась найти ему достойную супругу.
      Орсини принадлежало в Риме множество дворцов, но семейство Адрианы проживало на холме Джордано, неподалеку от моста Святого Анджело. Именно в этот дворец и доставили Лукрецию и Чезаре после того, как они попрощались с матерью и братьями.
      Жизнь здесь разительно отличалась от той, которую они вели на площади Пиццо-ди-Мерло. Ваноцца была женщиной веселой и даже легкомысленной, и дети в ее доме наслаждались полной свободой. Им разрешалось играть в винограднике, бегать на речку, они часто бывали на Кампо ди Фьоре, где с большим удовольствием водились с самыми разными людьми. Теперь же Лукреция и Чезаре полностью ощутили перемены.
      Адриана была женщиной, внушавшей почтение. Всегда одетая в черное красавица ни на минуту не позволяла забыть, что дом ее – испанский, хотя и находится в самом сердце Италии. Мрачные башни дворца нависали над Тибром, толстые стены с бойницами не пропускали ни веселого городского шума, к которому так привыкли дети, ни солнечных лучей. Адриана никогда не смеялась так, как смеялась Ваноцца, она была женщиной холодной, ни к кому не выказывавшей любви.
      При дворце жило множество священников, здесь постоянно молились, и в первые годы своей жизни в доме Орсини Лукреции казалось, что ее приемная мать – очень набожная особа.
      Чезаре, естественно, восстал против строгой дисциплины, но даже и он ничего не мог с этим поделать, даже его подавили мрачность дворца, бесконечные молебны. Он считал дворец тюрьмой, куда его с Лукрецией заточили, в то время как Джованни наслаждался славой, пышностью и роскошью Испании.
      Чезаре стал молчаливым. Он больше не предавался буйным припадкам гнева, но его затаенная, тихая ярость пугала Лукрецию еще больше. Она ластилась к нему, молила его не грустить, исступленно целовала его и твердила, что любит его больше всех на свете, что будет любить его вечно.
      Но даже эти горячие уверения не могли согреть его, он оставался молчаливым и несчастным, хотя порою и его прорывало, тогда он сжимал ее в крепком объятии, и ей становилось и больно, и хорошо. Он говорил:
      – Ты и я, мы с тобою вместе, сестричка. Мы всегда будем любить друг друга… Больше всех на свете, на всем белом свете. Поклянись мне в этом!
      И она клялась. Порою они ложились вместе в его или ее постель – она приходила к нему, чтобы утешить его, он – чтобы утешить ее. Они говорили о Джованни, о том, как несправедлива к ним жизнь. Почему отец так любит Джованни? – спрашивал Чезаре. Почему именно его, а не Чезаре выбрали для поездки в Испанию? Чезаре никогда не станет церковником. Он ненавидит церковь, ненавидит, ненавидит!
      Его богохульство пугало Лукрецию. Она торопливо крестилась и говорила, что нехорошо так отзываться о святой церкви. Святые, или, возможно, сам святой дух могут рассердиться и наказать его. Она говорила ему о своем страхе за него – но только для того, чтобы дать ему возможность ее успокаивать, тогда он снова превращался в великого Чезаре, бесстрашного и сильного, а она оставалась маленькой Лукрецией, той, которую он призван защищать и оберегать.
      И иногда ей удавалось заставить его забыть о Джованни. Иногда они смеялись, вспоминали о своих забавах в Кампо-ди-Фьоре. Они постоянно обменивались клятвами вечной любви – что бы с ними ни случилось.
      Но все же в эти первые месяцы детям казалось, что они – всего лишь маленькие узники.
      Родриго навещал их и здесь.
      Поначалу Чезаре просил отпустить их домой, но Родриго, любящий отец, умел проявлять твердость, когда считал, что действует во благо детей.
      – Мои милые малыши, – говорил он, – в доме матери вы жили совсем как вольные птахи. Но это пристойно для маленьких детей, а не для больших. К тому же дом вашей матери весьма скромен, а вас ожидает великое будущее. Доверьтесь мне, я знаю, что лучше для вас обоих.
      И Чезаре знал, что, когда лицо отца становилось твердым, спорить и молить не имело смысла. Следовало подчиняться.
      – Очень скоро, – говорил ему Родриго, – ты покинешь и этот дом. Ты отправишься в университет. Там тебя ждет настоящая вольница, сын мой, но сначала ты должен научиться вести себя достойно человека благородного, и та строгая дисциплина, с которой ты столкнулся здесь, необходима для того, чтобы ты стал достойным своего будущего. Наберись терпения. Тем более, что это ненадолго.
      И Чезаре успокаивался.
      Главу дома Орсини звали Вирджинио, это был один из великих воинов Италии, и, когда он появлялся на холме Джордано, дворец превращался в военный лагерь. Вирджинио раздавал приказы направо и налево, и слуги со служанками сновали еще быстрее, боясь заслужить недовольство славного командира.
      Как ни странно, Чезаре, мечтавший стать солдатом, не возражал против такого правления, и впервые в жизни Лукреция увидела, что брат склонен подчиниться чьей-то воле.
      Чезаре ходил за Вирджинио по пятам, стараясь держаться по-солдатски прямо, и Вирджинио наблюдал за ним, пряча улыбку. Он часто заходил в зал, где обнаженный по пояс Чезаре учился бороться с лучшими итальянскими учителями борьбы. Мальчик прекрасно себя проявлял.
      – И этого мальчика собираются отдать церкви! – говорил Вирджинио Адриане и ее мужу Лудовико. – Да он создан для воинской карьеры!
      Адриана ответила:
      – Карьера в церкви дает гораздо больше выгод, чем карьера на поле брани, дорогой мой Вирджинио.
      – Но из него никогда не получится прелата! Это ужасно! О чем Родриго Борджа думает?
      – О своем будущем… И о будущем всех Борджа. Уверяю тебя, этому мальчику суждено стать Папой. По крайней мере, именно это задумал для него Родриго.
      Вирджинио по-солдатски ругался, ставил перед мальчиком все более трудные задачи, кричал на него, бранился, но Чезаре все сносил терпеливо. Он мечтал стать великим воином. Вирджинио одобрял его устремления, более того, он хотел бы, чтобы этот мальчик был его сыном.
      Вот почему в этот год жизнь казалась Чезаре более-менее сносной, а Лукреция, видя, что брат смирился с новыми условиями, тоже с ними примирилась.
      Но в конце года Чезаре покинул дворец Орсини и отправился в Перуджу, и Лукреция горько оплакивала свое одиночество. А затем вдруг поняла, что без Чезаре она чувствует себя свободнее, что с нее спало какое-то напряжение. Она обнаружила, что вполне может думать о себе безотносительно к Чезаре.
      Лукреция становилась старше и пренебрегать ее религиозным воспитанием больше было недопустимо, поскольку оно составляло основу образования всех итальянок благородного сословия. Многих отправляли для этого в монастырь, и Родриго долго размышлял и подыскивал подходящий, поскольку поведение девочек в монастырских школах не отличалось безупречностью и отец предпочитал Лукрецию от подобных соблазнов оградить. Колонна посылали своих дочерей в Сан-Сильвестро в Капите, монастыри Санта Мария Нуово и Сан-Систо представлялись Родриго не худшими, поэтому он решил отдать Лукрецию в Сан-Систо, что на Аппиевой дороге. Но жила она там не постоянно и время от времени возвращалась на холм Джордано, чтобы заниматься языками – испанским, греческим и латынью, а также живописью, музыкой и вышивкой.
      Родриго говорил Адриане, что совсем необязательно, чтобы его доченька превратилась в мегеру (это слово в те времена означало просто «образованная женщина»). С нее вполне хватит образования, которое сделает ее интересной собеседницей для него самого. Но очень важно, чтобы она научилась хорошим манерам, приличествующим девушке благородного происхождения, и могла достойно вести себя в окружении королей и принцев, а главное – скромности и еще раз скромности. Присущие ей спокойствие и безмятежность, ее грациозность проявлялись уже в семь лет, когда начался курс обучения; Родриго хотел бы, чтобы эти ее качества сохранились, поскольку он видел, что девочка день ото дня становится все краше, и его планы на ее счет тоже день ото дня становились все амбициознее.
      Монахини Сан-Систо быстро полюбили свою новую воспитанницу, и не только потому, что она была хороша собою и прекрасно себя вела, но еще и потому, что в ней жило желание всем сделать приятное и со всеми подружиться. К тому же до них доносились слухи, что на самом деле она – дочь могущественного Родриго Борджа, самого богатого из кардиналов, который, как поговаривали в высших кругах церкви, имел все шансы когда-нибудь стать Папой.
      Через три года после переезда Лукреции на холм Джордано, Лудовико, муж Адрианы, умер, и замок погрузился в траур. Адриана закрыла лицо черной вуалью и стала проводить еще больше времени со своими священниками. Какая же Адриана благородная, хорошая женщина! – думала Лукреция.
      Однажды, в очередной раз вернувшись в замок из монастыря, Лукреция сидела за обеденным столом с Адрианой и Орсино и с сочувствием наблюдала за трапезой – они с Орсино ели на серебре, а Адриана, оплакивавшая свою вдовью долю, – с простых глиняных тарелок.
      Лукреция наклонилась над столешницей, сделанной из мрамора и украшенной ценными породами дерева, и сказала:
      – Дорогая мадонна Адриана, я понимаю, как вы страдаете, вы ведь овдовели. Моя мама тоже очень страдала, когда умер Джорджо ди Кроче, она плакала, жаловалась на то, что несчастна, но со временем почувствовала себя лучше.
      Адриана поправила струившуюся по плечам длинную черную вуаль.
      – Я не стану говорить о своей тоске и печали, – сказала она. – В Испании считается признаком дурного тона показывать свое горе всему свету.
      – Но мы – Орсино и я – не весь свет, – не отставала Лукреция. – А мама…
      – Твоя мать – итальянка. И будет лучше, если ты забудешь о своем итальянском происхождении. В Испании считается уместным делить с другими свою радость, потому что тогда ты даешь человеку что-то, что принесет ему добро. Делить же горе нельзя, потому что ты перекладываешь на плечи другого свою ношу, а испанцы слишком горды, чтобы просить об одолжении или помощи.
      И вопрос был закрыт. Лукреция покраснела и уставилась в тарелку. Она поняла, что ей еще слишком многому предстоит научиться. Она чувствовала себя неловко, жалела о том, что затеяла этот разговор, и взглянула на Орсино, чтобы найти в нем поддержку. Но он на нее не смотрел. Орсино был одним из немногих, кого не приводили в восхищение ни ее золотые волосы, ни хорошенькое личико. Он обращал на нее столько же внимания, сколько на богато разукрашенные кресла в официальных покоях дворца.
      Адриана же казалась совершенно спокойной, и Лукреция испугалась, что она так и не научится не разочаровывать эту прекрасную женщину, всегда стремящуюся поступать правильно.
      Вечером того же дня, когда они с Адрианой сидели за вышивкой алтарного покрывала, Адриана произнесла:
      – Скоро у тебя появится компаньонка по урокам музыки и танца.
      Лукреция уронила золотую нить и затаила дыхание.
      – У меня будет дочь, – пояснила Адриана.
      – О да, но… Дочь? Я думала… – в свои девять лет Лукреция уже кое-что знала. Из окна материнского дома она видела кое-какие сцены, происходившие на площади, слышала разговоры братьев и слуг. Совершенно невероятно, чтобы у набожной вдовы могла родиться дочь!
      Адриана глянула на нее с таким удивлением, что Лукреция снова залилась краской.
      – Мой сын вступил в возраст брака, – холодно пояснила Адриана, – и скоро сюда прибудет его невеста. До церемонии бракосочетания она будет жить здесь как моя дочь.
      Лукреция подняла иголку и вновь принялась за работу, надеясь скрыть замешательство.
      – Это будет очень хорошо, мадонна Адриана, – произнесла она, а сама подумала: бедная девушка, ей придется выйти замуж за Орсино!
      Адриана словно прочла ее мысли:
      – Орсино – одна из лучших партий в Риме.
      – А Орсино рад? – спросила Лукреция. – Наверное, он прыгает от радости, раз теперь у него есть невеста?
      – Орсино воспитан как настоящий испанский дворянин. А испанские дворяне, дорогая моя Лукреция, не скачут от радости, как итальянские крестьяне в Кампо-ди-Фьоре.
      – Воистину так, мадонна Адриана!
      – А счастливым он будет, он осознает свой долг. Он должен жениться и иметь сыновей.
      – А невеста?..
      – Ты скоро ее увидишь. Я стану учить ее вместе с тобой.
      Лукреция наносила ровные стежки и думала о своей будущей компаньонке. Хорошо бы невеста не слишком противилась… браку с Орсино.
      Лукреция вместе с остальными сидела в большой темной комнате, стены которой по торжественному случаю украсили гобеленами.
      Они собрались здесь, чтобы поприветствовать прибывающую в дом девушку, и Лукреция все время думала: что же эта девушка должна чувствовать? Наверное, она боится, и Лукреция постарается ее успокоить: она ведь по собственному опыту знала, что это такое – попасть в совершенно новую обстановку.
      Орсино стоял подле матери. Адриана в очередной раз читала ему нотацию, и бедный Орсино выглядел еще мрачнее обычного, совсем не так, как должен был бы выглядеть жених. Как всегда в минуты волнения, косоглазие его стало еще заметнее, и он ежился под строгим взглядом матери.
      Лукрецию также нарядили в черное, правда, платье ее украшала вышивка золотыми и серебряными нитками. Как жалко, что они придерживаются испанских обычаев! По всяким официальным случаям испанцы предпочитали черное, а Лукреция любила яркие краски – пурпур, золото и в особенности тот оттенок темно-синего, на фоне которого волосы ее казались совсем золотыми. Но и черное составляло удачный контраст с ее голубыми глазами и светлыми волосами, так что она не возражала.
      И вот в комнату вошла Джулия Фарнезе. Ее сопровождал старший брат Алессандро, молодой человек лет двадцати. Это был горделивый, приятной наружности и прекрасно одетый юноша, но не к нему было приковано внимание Лукреции и всех собравшихся, а к Джулии. Она оказалась настоящей Красавицей, с золотистыми, как у Лукреции, волосами. Она была одета на итальянский манер, в голубое с золотом платье, и походила на принцессу из сказки, слишком прекрасную в этом мире торжественно мрачных Орсини.
      Лукреция почувствовала приступ ревности: наверняка все станут говорить, что Джулия Фарнезе красивее ее, Лукреции.
      Девушка преклонила перед Адрианой колени и назвала ее матушкой. Орсино подтолкнули вперед. И он, некрасивый и дрожащий, пробормотал свое приветствие. Лукреция всматривалась в прекрасное юное лицо невесты и искала в нем признаки инстинктивного отвращения – они неминуемо должны были проявиться, Лукреция даже забыла о своей ревности, так ей было жалко Джулию. Но прекрасное лицо оставалось спокойным: Джулия, как от нее и ожидалось, не выказывала никаких эмоций.
      Они быстро подружились. Джулия была жизнерадостной, веселой, она уже прекрасно представляла, что есть жизнь, и с охотой отдавала свое внимание Лукреции – если поблизости не оказывалось мужчин.
      Джулии было уже около пятнадцати, Лукреции – почти десять, и эта разница в годах давала Джулии большие преимущества. Она была более вольной в поведении, чем Лукреция, с меньшей охотой училась, и вовсе не стремилась во всем уступать окружающим. Когда они оставались наедине, она говорила Лукреции, что считает мадонну Адриану слишком строгой и напыщенной.
      – Мадонна Адриана – очень порядочная женщина, – уверяла ее Лукреция.
      – А я не люблю порядочных женщин, – ответила Джулия.
      – Наверное, потому, что они заставляют всех нас чувствовать себя ужасными грешницами? – предположила Лукреция.
      – Вот я лучше и буду грешницей, чем порядочной, – расхохоталась Джулия.
      Лукреция боязливо оглянулась на фигурку Мадонны с младенцем, перед которой теплилась лампада.
      – Ох, – снова рассмеялась Джулия. – У нас еще полно времени – еще успеем покаяться. Раскаяние – удел стариков.
      – Но в Сан-Систо много молодых монахинь, – возразила Лукреция.
      – Но я же не собираюсь становиться монахиней! И ты тоже. Да и зачем? Взгляни на себя. Ты очень хорошенькая…
      А с годами станешь еще красивее. Вот подожди, вырастешь, доживешь до моих лет, может, станешь тогда такой же Красиной, как я, и у тебя будут любовники, множество любовников!
      Лукреция очень любила такие разговоры. Они возвращали ее в прошлое, которое она уже едва помнила. Ведь прошло четыре года с тех пор, как она покинула веселый материнский дом и переместилась в обстановку строгого этикета и мрачности, царившую на холме Джордано.
      Джулия обучала Лукрецию «соблазнительной» походке, показывала, как сделать губы ярче, учила танцевать. Джулия знала множество тайных женских уловок и с радостью ими делилась.
      Лукрецию это все слегка беспокоило: она боялась, что Адриана догадается, какая Джулия на самом деле, и отошлет ее назад. И тогда Лукреция лишится такой замечательной подружки.
      Ни в коем случае Адриана не должна видеть на их губах кармин и заставать их с теми замысловатыми прическами, которые накручивала на их головках Джулия. И Джулии не следует наряжаться в эти нескромные, но такие красивые платья, которые она привезла с собой. А Джулия лишь хихикала, но в присутствии будущей свекрови, старалась держаться паинькой.
      Орсино не донимал их своим вниманием, и Лукреция заметила, что он побаивался своей невесты гораздо больше, чем та – его.
      У Джулии был легкий характер, она уверяла Лукрецию, что, когда придет срок, сумеет справиться с Орсино. Было совершенно понятно, что все эти наряды с большим декольте, все эти прически и украшения предназначались вовсе не Орсино.
      Лукреция думала, что Джулия, наверное, большая грешница.
      Но, говорила она себе, кажется, грешники мне тоже нравятся больше, чем люди набожные. И если Джулию отошлют, я буду очень по ней тосковать и вряд ли снова полюблю мадонну Адриану.
      Во дворце Орсини царило оживление. Это был один из тех дней, когда Лукреции следовало вести себя как можно сдержаннее, как и положено настоящей испанской даме, ходить с прямой спиной и потупленным взором, поскольку на холм Джордано должен прибыть кардинал Родриго Борджа, а Адриана не хотела, чтобы он почувствовал хотя бы легкое разочарование в собственной дочери.
      Волосы Лукреции расчесали на прямой пробор, и они свободно спадали ей на плечи. Джулия с интересом наблюдала, как испанская горничная готовит Лукрецию к встрече с отцом.
      – Он очень строгий, этот великий кардинал? – спросила она.
      – Он – самый важный человек в Риме, похвасталась Лукреция.
      – Тогда, – объявила Джулия, – тебе следует перестать улыбаться: сострой кислую гримасу, потому что ты выглядишь слишком уж радостной. И помалкивай, говори только тогда, когда к тебе обращаются.
      – А отец любит, когда я веселая, – ответила Лукреция. – Он любит, когда я улыбаюсь. Он совсем не похож на Адриану. Но она будет следить за мной, так что надо помнить все, чему она меня учила. Если он послал меня сюда для обучения, значит, он хотел, чтобы я переняла у нее все, чему она может научить.
      Джулия состроила смешную рожицу, а Лукреция отправилась в комнату, где ее поджидал Родриго. По случаю его визита стены комнаты также украсили гобеленами, поставили серебряные кубки прекрасной работы.
      Рядом с Родриго стояла Адриана, и Лукреция поклонилась на испанский манер. Родриго положил руки ей на плечи, поцеловал в обе щечки, в лоб.
      – Как же она выросла, моя малышка, – с нежностью произнес он. – Мадонна Адриана рассказала мне о твоих успехах.
      Лукреция взглянула в лицо Адриане – оно был мрачным.
      – Я разочаровала вас? – робко осведомилась Лукреция.
      – Дорогая моя, кто из нас совершенен? Я тобою доволен. Этого достаточно, – Родриго взглянул на Адриану. Та поклонилась – ведь он взглядом попросил оставить их наедине. Адриана ушла, и вместе с нею исчезло напряжение. Лукреция бросилась в объятия отцу, залепетала, как она рада его видеть.
      Он снова нежно расцеловал ее, вынул из кармана браслет, свой очередной подарок, надел ей на ручонку. Она поцеловала браслет, и он поцеловал его тоже – когда они оставались наедине, кардинал становился более чувствительным. Он всячески хотел подчеркнуть свою любовь к ней и выслушать ответные уверения.
      Когда уверения во взаимной любви закончились, они заговорили о Ваноцце, Чезаре и Джованни.
      – Чезаре делает в университете успехи, – сообщил Родриго. – Я горжусь его способностями в учебе и в играх. Клянусь, нам недолго осталось ждать, он скоро станет кардиналом. И Джованни очень доволен жизнью в Испании. А моя Лукреция превращается в настоящую красавицу! Чего же еще мне желать?
      – А Гоффредо?
      – Он с каждым днем все сильнее и красивее. Ах, у нас для него тоже есть планы.
      Лукреция заметила, как за спиной отца приоткрылась дверь – в нее, красная от возбуждения, подглядывала Джулия.
      Лукреция вздрогнула от ужаса: это же непростительное нарушение этикета! Джулия, наверное, не понимает, какой важный человек кардинал. Подглядывать, вот так подглядывать за ним… Невероятно! А если увидит Адриана, Джулию наверняка отошлют и свадьба расстроится.
      Родриго поймал взгляд дочери и резко обернулся.
      – А это кто?
      – Джулия, можешь теперь войти, – сказала Лукреция. – Я представлю тебя кардиналу.
      Лукреция с облегчением увидела, что Джулия надела самое скромное из своих платьев и лишь чуть-чуть подкрасила губы. Лукреция молилась про себя, чтобы кардинал этого совсем не заметил.
      Золотые кудри Джулии рассыпались по плечам, и она, как всегда бесстрашная, медленно приблизилась к ним.
      – Отец, – торопливо произнесла Лукреция, – это Джулия, та, которая должна выйти замуж за Орсино. Уверяю вас, она не хотела сделать ничего плохого.
      – Разве? – удивился кардинал. – А вот мне так не кажется.
      – О, нет… – начала Лукреция, и умолкла, поняв, что отец вовсе даже не сердится.
      – Подойди сюда, дитя мое, – попросил кардинал. – Вовсе необязательно, чтобы за тебя говорила моя дочь. Я надеюсь, ты и сама можешь сказать все, что следует.
      Джулия подбежала к нему и преклонила колени, а затем подняла на него свои прекрасные голубые глаза и улыбнулась особой своей улыбкой, которая, казалось, говорила: ведь никто не может на нее всерьез сердиться, ведь все только радуются ее присутствию!
      – Значит, ты выходишь замуж за Орсино, – сказал кардинал. – Бедное дитя! Тебе нравится этот молодой человек?
      – Я люблю Рим, – ответила Джулия, – и людей, которых я могу встретить в Риме.
      Кардинал рассмеялся. Лукреция вздохнула с облегчением: значит, отец не сердится, а, напротив, весьма доволен.
      – При встречах с Лукрецией, – пояснил он Джулии, словно она была членом семьи, – я оставляю церемонии. Мне так больше нравится. Сядь рядом со мною, Лукреция сядет с другой стороны, и мы поболтаем о Риме… И о людях, которых мы в Риме встречаем…
      – Вы очень великодушны ко мне, Ваше Преосвященство, – произнесла Джулия с притворным почтением. – Мне кажется, я действительно вела себя очень плохо.
      – Дитя мое, ты достаточно хороша, чтобы не заботиться об этикете, которого должны придерживаться другие, менее удачливые.
      Так они сидели и болтали, и Лукреция с удивлением обнаружила, что отец чаще обращается к Джулии, чем к ней.
      Она была слишком поражена этим открытием, чтобы ревновать.
      Вот так их и застала Адриана.
      Как ни странно, Адриана не рассердилась и не сказала ни слова по поводу чрезмерно вольного поведения Джулии.
      Джулия тоже как-то изменилась, она стала более молчаливой и не отвечала на попытки Лукреции поговорить об отце. Да, кардинал действительно показался ей очень хорошим человеком. «Самым хорошим на свете?» – настойчиво спрашивала Лукреция, которой нравилось слышать приятные слова в адрес членов своей семьи. «Возможно», – соглашалась Джулия.
      После этого она умолкла и погрузилась в свои мысли. Она не обращала внимания на Лукрецию, и девочка чувствовала себя очень несчастной.
      А назавтра, услышав топот копыт, Лукреция выглянула из окна и увидела, что это уезжает из дворца кардинал. Она хотела было окликнуть его, но сдержалась – это было бы неприлично. Как странно: он приезжал без свиты и даже не позвал ее, Лукрецию! Зачем же ему приезжать на холм Джордано, как не к своей доченьке?
      Непонятно… Но, поразмыслив, Лукреция все же поняла: наверняка, вчерашняя наглость Джулии не должна была остаться безнаказанной. А кардинал человек мягкий и очень не любил, когда при нем кого-то наказывали, поэтому вчера он не выбранил Джулию и даже сделал вид, что ему приятно ее присутствие. Но сегодня наверняка приезжал, чтобы серьезно поговорить с Адрианой. Наверное, он сказал ей, что такая легкомысленная девушка – вряд ли уместная компания для его Лукреции.
      И замешательство Лукреции сменилось тоской: она была уверена, что вскорости лишится такой веселой подружки.
      Радостная Джулия вбежала в комнату. На ней было новое ожерелье, украшенное изумрудами и рубинами.
      Какая прекрасная работа! – вскричала Лукреция. – Почему ты мне никогда его не показывала!
      – Оно ужасно дорогое, – согласилась Джулия, – но я вовсе не собиралась его от тебя таить, милая Лукреция. Я как раз и пришла, чтобы его тебе показать – оно совершенно новое. Я только что его получила.
      – В подарок? А от кого?
      – Не спрашивай. Сказать об этом – значит совершить глупость.
      За эти несколько часов Джулия повзрослела. Она была полна кокетства и выглядела на все восемнадцать лет. Она заразительно смеялась, пела итальянские песенки о любви и казалась ужасно таинственной. Ожерелье тоже составляло часть тайны.
      Но Джулия была все же слишком юной, чтобы долго держать при себе секрет. Она хотела им поделиться, она хотела похвастаться перед Лукрецией.
      – Что случилось? – не отставала Лукреция. – Чему ты радуешься? Разве ты не боишься, что кардинал пожаловался мадонне Адриане на твое вчерашнее поведение? Ведь теперь она отошлет тебя домой!
      Но Джулия в ответ только расхохоталась:
      – Меня никуда не отошлют! И кардинал не пожаловался. Я кое-что скажу тебе, Лукреция! У меня есть возлюбленный!
      – Орсино?..
      – Орсино! Да неужели ты думаешь, что Орсино годится мне в возлюбленные?
      – Но… Я бы никогда…
      – А все потому, что ты еще слишком, слишком маленькая! Мне же скоро исполнится пятнадцать… и я выйду за Орсино замуж. Так что мне остается, кроме как завести любовника?
      – О, – взмолилась Лукреция. – Будь осторожна. Что, если мадонна Адриана услышит наши разговоры?
      Джулия смеялась до слез, а Лукреция только в изумлении глядела на нее.
      Кардинал все чаще наведывался на холм Джордано, по не все его визиты были связаны с Лукрецией.
      Перед его посещениями Джулия одевалась с особой тщательностью и отнюдь не в самые скромные платья. Порою из-за закрытых дверей комнат, где кардинал уединялся с Джулией, Лукреция слышала ее чуть визгливый смех. Это было очень неприятно.
      Ведь раньше он приезжал, чтобы повидать меня! – твердила себе Лукреция.
      А потом она начала понимать.
      У Джулии появилось множество новых роскошных вещичек. Лукреция слышала, как слуги называли Джулию самой красивой девушкой в Риме. Они называли ее «La Bella», «Красотка» – и в разговорах между собою чаще употребляли это прозвище, чем ее настоящее имя. А богатые подарки дарил богатый любовник, любовник, которого Джулия принимала в строгом доме Орсини. Какое-то время Лукреция не позволяла себе догадываться, кто же на самом деле был этот любовник.
      Но настала минута, когда Лукреция больше не могла справиться со своими подозрениями.
      Однажды ночью она выскользнула из постели и, взяв свечу, направилась в спальню Джулии. Джулия крепко спала. Лукреция разглядывала ее лицо, которое при свете свечи казалось еще прекраснее. Да, Джулия действительно «La Bella».
      Свет разбудил Джулию, она открыла глаза и удивленно поглядела на Лукрецию.
      – Что случилось?
      – Я должна знать, – сказала Лукреция. – Твой любовник – кардинал, да?
      – Ты что, разбудила меня, чтобы сообщить то, что и так все знают?
      – Значит, это правда! Джулия засмеялась.
      – Только подумать! – Она села на постели и обхватила руками колени. – Ему пятьдесят восемь, а мне еще нет пятнадцати, и все-таки мы – любовники! Разве это не чудо? Кто бы мог предположить, что такой старик заставит меня в него влюбиться?
      – Он такой, – торжественно объявила Лукреция, – он все может!
      Это заявление заставило Джулию издать один из тех особых смешков, которые стали характерны для нее в последнее время.
      – Это правда. И я счастлива.
      Лукреция молча разглядывала Джулию, словно видела ее впервые, и силилась припомнить, какой же была ее подружка прежде, до того, как с ней приключилась эта невероятная история. А потом медленно произнесла:
      – Если об этом узнает мадонна, она будет очень сердиться.
      Джулия хихикнула снова, что показалось Лукреции крайней степенью безрассудства.
      – Ты должна держать все это в секрете, – настаивала она. – Нам мадонна Адриана не очень нравится, но она порядочная женщина и не позволит такому твориться под крышей ее дома.