– Мадонна, это невозможно! Молю вас, позвольте мне уйти…
      – Иди, Педро, но обещай мне, что все же будешь меня навещать, потому что, если послания будет привозить кто-то другой, я буду несчастна.
      Он вновь упал на колени и, схватив ее руки, принялся их целовать.
      Она улыбалась, глядя на него сверху вниз, – и при этом заметила, как милы черные завитки у него на затылке.
      – О да, Педро, – повторила она, – я буду несчастна, если ты перестанешь приезжать. Я настаиваю, я приказываю, чтобы письма привозил только ты!
      Он встал.
      – Моя госпожа так добра, – тихо промолвил он. А затем взглянул на нее так, что она вздрогнула. – Не смею задерживаться…
      Он ушел, а она подумала, что в этом монастыре Сан-Систо она узнала, наверное, самые счастливые минуты в своей жизни.
      Чезаре направлялся к дому матери: он часто наносил ей визиты. Он был задумчив – вообще все окружающие заметили, что в последнее время он стал как-то спокойнее, но и мрачнее.
      Он перестал ухаживать за Санчей, он перестал злиться по поводу бегства сестры в монастырь, и он стал более дружелюбным с Джованни.
      Увидев из окна, что к ней направляется Чезаре, Ваноцца энергично захлопала в ладоши, и к ней кинулись сразу несколько слуг.
      – Вина, закусок! – закричала она. – Сюда едет Чезаре, мой сын, кардинал. Карло, – позвала она мужа, – быстро, быстро, поприветствуй монсеньора кардинала!
      Карло тут же примчался на зов. Он был вполне доволен выпавшим на его долю жребием – браком с бывшей любовницей Папы. Это давало ему массу привилегий, а он был по натуре человеком благодарным. И оказывал всяческое уважение как самому Папе, так и его сыновьям.
      Чезаре обнял мать и отчима.
      – Добро пожаловать, добро пожаловать, дорогой сынок, – причитала Ваноцца, прослезившись. Ее всегда трогало, что эти великолепные господа – ее сыновья – нисходят до визитов к ней, скромной матроне. Во взгляде ее светилось восхищение, и Чезаре любил ее именно за это восхищение и обожание.
      – Матушка, – нежно проговорил Чезаре. Карло заявил:
      – Сегодня великий день: Ваше Высокопреосвященство удостоили посещением наш дом!
      Чезаре уселся рядом с матерью и отчимом, они выпили вина из серебряных кубков, торопливо вынутых из креденцы. Ваноцца жалела только, что не знала заранее о посещении сына – а то она вывесила бы на стены гобелены и выставила свою прекрасную майолику. Они говорили о Лукреции и о предстоящем разводе.
      – Ваш отец старается для вас изо всех сил, – сказала Ваноцца. – О, сынок, мне так жаль, что я такая… ничтожная и что не могу многого для вас сделать.
      Чезаре прикрыл своей рукой ее руки и улыбнулся, а когда Чезаре улыбался, лицо его преображалось – он становился даже красивым. Он питал к матери искреннюю привязанность, и Ваноцца, зная, как другие его боялись, была за это ему благодарна.
      Затем Чезаре попросил ее показать ему цветы, которыми она по праву гордилась, и они отправились в сад.
      Они бродили по саду, Чезаре обнимал мать за талию, и, видя его хорошее настроение, Ваноцца осмелела настолько, что объявила, как рада она доносившимся до нее вестям о том, что они с Джованни стали друзьями.
      – О, матушка, до чего же глупы ссоры! Мы с Джованни – братья, и мы должны быть друзьями.
      – Это были просто детские ссоры, – нежно проворковала Ваноцца. – Теперь вы выросли и поняли, насколько они бессмысленны.
      – Воистину так, матушка. Я хочу, чтобы весь Рим знал: теперь мы с Джованни – одна душа. И когда ты в следующий раз затеешь прием с ужином, пусть он будет скромным – только для твоих сыновей.
      Ваноцца радостно улыбалась.
      – Я поспешу с приемом! Только для тебя и Джованни… В городе сейчас слишком жарко, как ты смотришь на то, чтобы мы поужинали на свежем воздухе, в моих виноградниках?
      – Прекрасная мысль! И поторопись ее исполнить, милая матушка.
      – Только скажи когда – и все будет сделано!
      – Завтра?.. Нет, слишком рано. Скорее, послезавтра.
      – Прекрасно!
      – Ах, матушка, ты – мой самый лучший друг.
      – Но разве может быть иначе? Ведь ты мой возлюбленный сын, ты так хорошо ко мне относишься, такие почести мне оказываешь!
      Она на секунду прикрыла глаза – ей вспомнилось, что сделал Чезаре с теми, кто разграбил ее дом во время французского нашествия. Да, он был жесток, многие пострадали, и Ваноцца не любила жестокости, но его действия показали ей всю меру любви Чезаре. «Ничто, – кричал он, – никакие пытки не могут быть достаточны для тех, кто обесчестил дом моей матери!»
      – Ты порадуешься, увидев нас вместе с Джованни, – пообещал Чезаре. – Ты ведь и его любишь, правда? И жаль, что с нами не будет Лукреции.
      – Я была бы рада увидеть дочь, и действительно буду счастлива, что меня навестит Джованни. Но, дорогой мой, из всех моих детей один ближе и милее мне всех остальных, и это ты.
      Он поцеловал ей руку – еще один экстравагантный жест, которым члены их семьи демонстрировали любовь друг к другу.
      – Я знаю, ты говоришь правду, матушка. Я клянусь, что, пока я жив, тебе не грозит никакое горе и никакая беда. Я растерзаю всякого, кто посмеет хоть шепнуть порочащее тебя словечко.
      – Мой дорогой, не надо, не надо, я счастлива уже и тем, что могу время от времени тебя видеть. Дари мне эту радость как можно чаще, и я буду счастливейшей женщиной на Земле – правда, я понимаю, что это требование слишком эгоистично, ведь у тебя много дел.
      Он нежно прижал ее к себе, и они пошли дальше, обсуждая детали предстоящего ужина.
      Чезаре быстрой и решительной походкой шел по улице. На нем были маска и широкий плащ, скрывавшие его лицо и фигуру от досужих взглядов. Достигнув района Понте, он свернул в узкую улочку, затем в другую и остановился перед каким-то домом. Оглядевшись, он нырнул в дверь, захлопнул ее за собой, и, спустившись по ступеням, оказался в комнате с деревянными панелями и выложенным плитами полом. Хлопнул в ладоши.
      Появился слуга, Чезаре сбросил маску, и человек низко поклонился.
      – Твоя хозяйка здесь?
      – Да, мой господин.
      – Проводи меня к ней.
      Его провели в комнату, обставленную так, как были обставлены многие подобные комнаты: кушетка, кресла с резными спинками, статуя Мадонны с лампадой перед нею.
      Очень красивая молодая девушка, высокая и стройная, упала перед Чезаре на колени.
      – Мой господин… – прошептала она.
      – Встань, – нетерпеливо произнес Чезаре, – моего брата здесь нет?
      – Нет, мой господин. Он ушел два часа назад. Чезаре кивнул.
      – Вот и настало время исполнить твой долг.
      – Да, мой господин.
      Чезаре внимательно на нее поглядел.
      – Мой брат влюблен в тебя. А ты, что ты к нему испытываешь?
      – Я служу одному хозяину, – ответила она.
      Он обхватил руками ее лицо и притянул к себе – этот жест означал нежность, но в нем таилась и угроза.
      – Помни, я всегда вознаграждаю тех, кто преданно мне служит, и размер вознаграждения зависит от значимости услуги.
      Девушка вздрогнула, но твердо повторила:
      – Я служу одному хозяину.
      – Отлично. Теперь я посвящу тебя в то, что от тебя требуется. Ты придешь в виноградник моей матери Ваноццы Катанеи в полночь – в какую именно, я тебе скажу позже. На тебе будет маска и плащ – тот же самый наряд, в котором ты ездишь на верховые прогулки с моим братом. Ты вскочишь на коня и уедешь вместе с ним.
      – И это все, мой господин? Чезаре кивнул.
      – Еще одно. Ты уговоришь его отправиться в гостиницу, которую ты недавно обнаружила, и останешься с ним там до утра.
      – А в какую гостиницу?
      – Я потом скажу тебе, как она называется. Это в еврейском квартале.
      – Но мы должны будем отправиться туда после полуночи?
      – Если ты будешь точно выполнять мои инструкции, бояться тебе нечего, – он крепко поцеловал ее в губы. – Если же нет, моя красотка… – и он рассмеялся, – но ты помнишь, что служишь одному хозяину, не так ли?
      Ваноцца – все еще вполне интересная женщина – нетерпеливо ожидала гостей в своем винограднике на вершине Эсквилинского холма. Стол ломился от великолепных яств, подали лучшее вино. Карло Канале стоял подле жены.
      – А ты не думала, что для большего веселья хорошо было бы пригласить кузена твоих сыновей, кардинала Монреальского, и некоторых других родственников?
      – Сыновья сказали, что хотели бы поужинать в тиши, они устали от всей этой пышности.
      Канале отпил вина, чтобы удостовериться в его качестве, Ваноцца беспокойно оглядывала стол и отдавала последние приказания слугам. И, наконец, дорогие гости прибыли.
      – Мои сыночки, – она попеременно обняла их, но объятие, в которое она заключила Чезаре, было более крепким и долгим, чем то, которым она одарила Джованни, и Чезаре это заметил.
      Стоял теплый летний вечер, с вершины холма открывался прекрасный вид на город, свежий ветерок доносил до них аромат луговых цветов возле Колизея.
      Чудесная ночь, подумала Ваноцца.
      И беседа за столом тоже была из приятнейших. Чезаре постоянно поддразнивал Джованни, но по-доброму.
      – Ах, братец, – говорил он, – я слыхал, что ты со своим другом в маске не боишься ездить в кварталах бедноты, а сопровождает вас лишь один грум.
      – Кто посмеет причинить вред сыну нашего отца? – весело отвечал Джованни.
      – Однако тебе следует быть более осторожным.
      – Вот уж чего я никогда в жизни не соблюдал и соблюдать не собираюсь, так это осторожность, – смеялся Джованни.
      – Да, сынок, – вмешалась Ваноцца, – прошу тебя, все-таки будь поосторожнее. Не надо появляться в тех частях города, где полно всяких бандитов.
      – Мама, я же уже не ребенок!
      – Мне также известно, – продолжал Чезаре, – что его видели ночью в еврейском квартале. Вот это уже глупо.
      – И верно, глупо, сынок, – добавила Ваноцца. Джованни расхохотался и повернулся к Канале:
      – Подлейте еще вина, батюшка. Прекрасное у вас вино. Канале с радостью наполнил пасынку кубок, и разговор перешел на другие темы.
      Было уже за полночь, они собирались уходить, как вдруг Чезаре воскликнул:
      – Смотри! Кто это там, среди деревьев?
      Вся компания повернулась: в тени ветвей стояла высокая стройная фигура в маске.
      – Похоже, за тобой заехал твой друг, – сказал Чезаре.
      – Да, кажется, – ответил польщенный Джованни.
      – А что, твой друг должен был приехать в дом нашей матери? – осведомился Чезаре.
      – Почему бы и нет?
      – Похоже, этот друг не может жить без твоего общества. Пойдем, не стоит заставлять его ждать. До свидания, дорогая матушка, эту ночь я навсегда запомню, – и Чезаре обнял мать.
      Ваноцца попрощалась с сыновьями. Они вскочили в седла, и тут темная фигура отделилась от деревьев и вскарабкалась на подушку, прикрепленную за седлом Джованни.
      Чезаре расхохотался, окликнул слуг, которые их сопровождали, и затянул песню. Остальные подхватили, и веселая кавалькада понеслась вниз, в город.
      На подъезде к Понте Джованни натянул поводья, приостановился и сообщил брату, что здесь им придется расстаться. Затем окликнул грума:
      – Эй, ты! Поедешь за мной! А остальные… Отправляйтесь спать.
      – Куда ты направился, братец? – осведомился Чезаре. – Надеюсь, не в еврейский квартал?
      – А это уж мое дело! – упрямо ответил Джованни.
      Чезаре только пожал плечами – что было для него довольно необычно, потому что прежде он не преминул бы как-то подколоть Джованни.
      – Поехали домой, – скомандовал он своей челяди и тем из слуг Джованни, которых тот отослал. – В Борго.
      А Джованни в паре с фигурой в маске, сидевшей позади него, и с грумом, который держался в почтительном отдалении, нырнул в узкие улицы еврейского квартала.
      Чезаре обернулся: он в последний раз видел Джованни живым.
      На следующий день Александр тщетно прождал своего любимого сына. Не появился Джованни и к вечеру.
      Он послал за слугами Джованни – нет, они сегодня не видели господина. Не был он и у Санчи.
      Александр хихикнул:
      – Уверен, он провел ночь в доме какой-то дамы, и, чтобы не компрометировать ее, решил уехать, только когда стемнеет.
      – Подобная щепетильность не в его привычках, – угрюмо заметил Чезаре.
      Но и на следующий день Джованни не появился, а к вечеру к Папе примчался человек с сообщением, что грума, который сопровождал молодого герцога, нашли убитым – заколотым кинжалом – на Пьяцца-дельи-Эбреи.
      Все благодушие Александра как волной смыло. Он в ярости закричал:
      – Послать людей! Проверить каждую улицу, каждый дом! Я не успокоюсь, пока не увижу своего сына!
      Безрезультатные поиски шли уже несколько дней, Папа впадал в отчаяние, однако он все еще не мог поверить, что с его любимым сыном могло случиться что-то плохое.
      – Это очередная его выходка, – без конца твердил он Чезаре. – Вот увидишь, скоро он появится и будет очень смеяться, потому что ему удалось так нас напугать.
      – Да, наверное, – согласился Чезаре.
      А потом к Папе доставили лодочника-далматинца: он уверял, что ему есть что сообщить лично Его Святейшеству, это касается герцога Гандийского.
      Папа, Чезаре и несколько приближенных с нетерпением поджидали, когда лодочника проведут в апартаменты Александра.
      Его зовут Джорджо, сообщил далматинец, и он спит в своей лодке, привязанной к крюку в набережной Тибра.
      – Моя обязанность, Ваше Святейшество, – прокомментировал он, – сторожить бревна, сложенные возле церкви Сан-Джероламо-дельи-Скиавони, что около моста Рипетта.
      – Да, да, – нетерпеливо поддакнул Папа. – Не тратьте времени. Скажите, что вам известно о моем сыне.
      – В ту ночь, когда исчез герцог Гандиа, я видел человека на белой лошади, позади себя он вез тело какого-то мужчины. С ним были еще двое других. Когда лошадь подскакала к реке, всадник развернул ее задом, и двое других стащили тело с лошади и бросили в воду.
      – Можем ли мы доверять этому лодочнику? – вопросил Папа. Он перепугался, он не хотел верить тому, что сообщил далматинец. Разве может быть так, чтобы это брошенное в реку тело было телом его любимого сына?
      – У нас нет оснований сомневаться в словах этого человека, – последовал ответ окружающих.
      – Ваше Святейшество, – продолжал Джорджо. – Я вам еще кое-что расскажу. Поначалу тело никак не хотело тонуть – видно, плащ распластался по воде и удерживал его. Тогда тот человек, верховой, сказал что-то своим людям, и они начали бросать в тело камни, чтобы придавить их тяжестью плащ. В конце концов им это удалось, тело затонуло, а они еще какое-то время поглядели на реку, а потом уехали прочь.
      – Ты видел, как это произошло! – воскликнул Чезаре. – И никому ничего не рассказал! Почему?
      – Ваше Преосвященство, поймите, я живу у реки и много раз видел, как в нее сбрасывают тела убитых. В самом происшествии не было ничего необычного, кроме того, что это случилось в ту ночь, а обо всех странностях, произошедших в ту ночь, расспрашивают всех жителей города.
      Папа не мог больше этого выдержать. Запинаясь, он произнес:
      – Обыщите речное дно…
      И они нашли Джованни. На горле, лице и теле было множество ножевых ран, речной ил налип на прекрасное платье – как ни странно, драгоценности, которыми оно было расшито, никто не тронул, остались нетронутыми дукаты в кошельке, многочисленные кольца, пряжки и ожерелья.
      Александр, услыхав об этом, вышел из дворца и пошел навстречу тем, кто переносил покойника в замок Святого Анджело. Он остановил печальную процессию и с воем, плачем и стенаниями бросился обнимать тело любимого сына. Александр рвал на себе волосы, бил себя в грудь.
      – Смерть тем, кто это сделал! – кричал он. – Никакие пытки не сравнятся с теми, что ждут их! Я не успокоюсь, сынок, любимый сынок мой, пока не покараю убийц!
      И, повернувшись к носильщикам, приказал:
      – Возьмите моего возлюбленного, вымойте, надушите его, обрядите в лучшие одежды и похороните… О, Джованни, любимейший из сыновей, кто сотворил такое с тобой?.. И со мною…
      И вот его обмыли, обрядили в герцогский наряд и ночью, при свете ста двадцати факелов, перенесли из замка Святого Анджело в Санта Мария дель Пополо.
      Папа не провожал его, он смотрел из окна на печальное факельное шествие.
      – О, Джованни, Джованни, – стонал он. – Самый любимый, самый дорогой, бесценный мой, что они с тобой и мной сделали?
      Педро Кальдес приехал в монастырь. Увидев Лукрецию, он в большом волнении опустился на колени и поцеловал ей Руку.
      – Я привез новости, ужасные новости! Я знаю, как любите вы его, поэтому постараюсь не очень вас пугать. Ваш брат…
      – Чезаре! – вскричала она.
      – Нет, ваш брат Джованни…
      – Он заболел?
      – Он исчез, а теперь найдено тело. В Тибре.
      – Джованни мертв?!
      Она пошатнулась, и Педро подхватил ее на руки.
      – Мадонна, – шептал он, – дорогая мадонна…
      Она села, прислонилась к Педро. В глазах ее была мука.
      – Мой брат Джованни… Он был таким молодым, полным жизни…
      – Его убили, мадонна.
      – Кто?
      – Никто не знает.
      Она закрыла лицо руками. О, Джованни, только не ты, это невозможно… Она вновь видела его маленьким, вот он носится по детской, дерется с Чезаре… Дерется с Чезаре?!
      Нет, это не может быть Чезаре! Его убил не Чезаре!
      Она вздрогнула: не дай Господь хоть когда-то произнести эти мысли вслух…
      Педро продолжал нежно ее поддерживать. Он рассказал ей все, начиная с ужина в винограднике Ваноццы. Лукреция глядела куда-то вдаль, представляя себе этот ужин.
      Чезаре был там, и замаскированная фигура в кустах… Странная история, странная. Кто эта женщина в плаще и маске? Или то был мужчина?
      – А нашли человека в маске? – спросила она.
      – Нет. Никто не знает, кто это был.
      – А мой отец?
      – Он потрясен горем. Никто и никогда еще не видел его таким расстроенным, он сам не свой.
      – А… Чезаре?
      – Он делает все, что в его силах, чтобы успокоить отца.
      – Ох, Педро, Педро, – заплакала она, – что с нами со всеми теперь будет?
      – Мадонна, умоляю, не плачьте. Я скорее умру, чем соглашусь видеть вас несчастной.
      Она легонько погладила его по щеке:
      – Милый Педро, – прошептала она. – Милый и добрый Педро…
      Он схватил пальцы, гладившие его щеку, и начал покрывать их горячими поцелуями.
      – Педро, останься со мной, – попросила она. – Останься, успокой меня.
      – Мадонна, я недостоин…
      – Никто никогда не был так добр и нежен со мной, как ты. О, Педро, я благодарю святых, которые прислали мне тебя. Ты помогаешь мне переносить горе, ты успокаиваешь меня, потому что, Педро, мне очень страшно.
      – Чего вы боитесь, мадонна?
      – Не знаю, знаю только, что мне страшно. Но когда ты обнимаешь меня, Педро, страхи куда-то отходят… Так что не покидай меня. Останься и говори, говори, что будешь со мной, что поможешь мне пережить случившееся… Педро, милый Педро, не смей больше говорить о том, что ты недостоин. Будь со мной, люби меня… Потому что я люблю тебя.
      Он поцеловал ее в губы, легко, боязливо, и она ответила на поцелуй.
      В ней поднималась какая-то странная, яростная волна.
      – Педро, я все время вижу это… Образы преследуют меня. Ужин… Фигура в плаще и маске… Мой брат… И Джованни. О, Педро, я должна изгнать их, я не могу их вынести. Мне страшно, Педро. Помоги мне… Помоги мне забыть, любимый…
      Александр отдал приказ разыскать виновных в гибели сына и учинить над ними правый суд. В разговорах назывались имена многих, потому что врагов у Джованни хватало.
      Говорили, что убийство задумал Джованни Сфорца, так как ревновал Лукрецию, делившую любовь Джованни Борджа, Чезаре и отца.
      И Джованни Сфорца, и остальные подозреваемые быстро доказали свою невиновность. И было одно имя, которое никто не осмеливался произносить.
      Папа тоже не решался высказать свои опасения – более того, он даже боялся об этом думать. Он заперся у себя в страхе, что кто-то вслух может высказать это ужасное подозрение, то самое, которое он всеми силами от себя отгонял.
      Это была величайшая трагедия в его жизни, и, стоя перед консисторией через несколько дней после того, как было найдено тело Джованни, он не стал скрывать своих чувств:
      – Нас постиг страшный удар, потому что мы любили сына нашего, герцога Гандиа, превыше всех. Мы бы отдали и семь тиар за то, чтобы вернуть его к жизни. Господь покарал нас за наши грехи, ибо сам герцог ничем не заслужил такой ужасной кончины…
      К огромному удивлению присутствующих Александр объявил, что следует переиначить образ жизни Ватикана и что отныне здесь не будет места для мирских интересов и забот… А он лично отречется от непотизма и преобразует свой двор и домашний уклад.
      Кардиналы были в шоке: они и предположить не могли, что Александр когда-нибудь заведет подобные речи. Нет, этот человек явно очень изменился.
      После этой речи Чезаре попросил аудиенции у отца и, вглядываясь в осунувшееся от горя лицо, ревниво думал: а стал бы он так же горевать и по мне?
      – Отец, что означали ваши слова, сказанные перед кардиналами?
      – Мы имели в виду именно то, что говорили, – последовал ответ.
      Чезаре почувствовал холодок, потому что отец старательно избегал его взгляда.
      – Тогда, – настаивал Чезаре, – это значит, что вы отказываетесь помогать мне, Лукреции, Гоффредо и всем остальным членам нашей семьи?
      Папа молчал.
      – Отец, умоляю, скажите, что у вас на уме.
      Папа поднял на сына взгляд, и в нем Чезаре прочел то, чего больше всего боялся: обвинение.
      Он подозревает меня! – пронеслась мысль. Он знает!
      И ему припомнились слова, сказанные Папой, когда он услышал о смерти сына. «Смерть тем, кто это сделал! Никакие пытки не сравнятся с теми, что ждут их!»
      – Отец, после такой страшной трагедии мы тем более должны держаться вместе. Мы должны помнить: что бы с кем-то из нас ни случилось, семья должна существовать.
      – Мы хотим остаться одни, – ответил Папа. – Поди прочь.
      И Чезаре ушел.
      Он отправился к Санче.
      – Ах, если бы Лукреция была здесь, – пожаловался он, – она бы знала, как успокоить отца. Но он даже о ней не спрашивает. Мы ему не нужны, никто. Он думает только о Джованни.
      Но и у Санчи он не обрел утешения. Нет, ему снова надо повидаться с отцом, убедиться, правильно ли он понял его взгляд.
      Он вернулся в отцовские апартаменты, на этот раз прихватив с собой Санчу и Гоффредо. Их заставили ждать, но затем все же впустили.
      Санча стала перед Александром на колени и подняла на него свои прекрасные синие глаза:
      – Отец, – обратилась она, – успокойтесь. Для нас, ваших детей, видеть вас таким – двойное горе.
      Папа одарил ее холодным взглядом.
      – Они ссорились из-за тебя – он и его брат Чезаре. Поди прочь. Убирайся из Рима, ты и твой супруг, немедленно отправляйтесь к себе в Сквиллас.
      – Но, отец, мы хотели бы утешить вас!
      – Вы утешите меня тем, что избавите от своего присутствия.
      Впервые Чезаре был свидетелем того, что отец никак не прореагировал на женскую красоту.
      – Уходите, ты и Гоффредо, – и, повернувшись к Чезаре, Папа приказал: – А ты останься.
      Оставшись наедине, они поглядели друг другу в глаза, и Чезаре понял, что он не ошибся: Александр все знал. Голос отца дрожал:
      – Я приказал прекратить поиски. Теперь я не хочу, чтобы убийца моего сына был обнаружен. Я не перенесу такого ужаса.
      Чезаре встал на колени и хотел было взять руку отца, но Александр ее отдернул. Казалось, он не мог вынести прикосновения того, кто убил Джованни.
      – Я хочу, чтобы ты отправился в Неаполь… Ты назначен кардиналом-легатом на церемонии коронации нового короля.
      – Отец, но и кто-нибудь другой может поехать… – слабо запротестовал Чезаре.
      – Таково наше желание, поедешь ты. А теперь оставь меня. Я хочу быть наедине со своим горем.
      Педро ежедневно наезжал в монастырь. Когда сестра Джиролама заметила, что визиты его слишком участились, Педро выдвинул заранее подготовленное объяснение: Его Святейшество пребывает в тоске и горести, единственное утешение для него – послания дочери. Он не желает, чтобы она возвращалась сейчас в погруженный в траур Ватикан, пусть остается здесь, но пусть только пишет к нему почаще. Он хочет знать о ней все, вот почему Педро так часто призывают в монастырь.
      Это был хороший предлог, хотя и далекий от правды. И сестры приняли его: наверное, они поняли, что такая прекрасная девушка не может стать одной из них. Возможно, они чувствовали, что она слишком суетна, и уже не пытались эту суетность побороть.
      Лукреция по-прежнему жила в своей келье, которую ей, однако, удалось превратить во вполне комфортабельное обиталище, и теперь принимала Педро здесь, а не в той полупустой холодной комнате. Горничная ее всячески оберегала покой хозяйки, а поскольку в компаньонки и горничные эту девицу выбрал сам Папа Римский, не дело настоятельницы было оспаривать его выбор.
      Лукреция тоже изменилась, но поскольку сестры обращали мало внимания на внешний вид, о переменах ей поведала Пантизилия: у Лукреции и глаза стали блестеть ярче, и вообще она стала еще очаровательнее, чем прежде.
      – Это все любовь, – констатировала Пантизилия.
      – Да, но какое будущее у этой любви? – вполголоса произнесла Лукреция. – Порою я думаю, куда это все нас заведет.
      Но когда Педро был рядом, она не задавала себе таких вопросов. Любовь и окончательно пробудившаяся в ней чувственность затмевали все.
      Их любовь началась среди тоски и горя. Она хорошо помнила тот день, когда шок от страшного известия заставил ее кинуться в объятия Педро. И только тогда, когда он впервые ее обнял – чтобы успокоить, отогнать страхи, – она поняла, как на самом деле горячо его любит.
      Любовь! Какое чудо! Ради любви можно пренебречь всеми опасностями – она это тоже впервые поняла. И больше никогда она не откажется от любви.
      Любовь заполняла все ее существо, бросала нежный розоватый отблеск на строгие белые стены монастыря.
      Горе ее стало не таким острым, к тому же она узнала, что и отец вышел из добровольного заточения, что он перестал рыдать и звать Джованни.
      А однажды Педро привез вообще невероятную новость: Папа завел себе очередную любовницу. Они очень веселились по этому поводу, одна Пантизилия грустила – как бы ей хотелось самой утешать Его Святейшество! Но она должна была оставаться с Лукрецией – и теперь втайне надеялась, что навсегда. К тому же и Лукреция обещала оставить ее при себе:
      – Ты всегда будешь со мной, дорогая Пантизилия! И когда я уйду отсюда, ты уйдешь вместе со мною. Я буду брать тебя с собой повсюду.
      Пантизилия расцвела: когда они отсюда выберутся, они вернутся к Его Святейшеству, и, может быть, он вновь обратит на нее свое благосклонное внимание?
      Недели шли за неделями. Папа, казалось, позабыл о своем горе. Чезаре возвращался из Неаполя, и Александр готовил ему встречу.
      Джованни, самый любимый из сыновей, умер… Да, но это уже прошлое, а Борджа не привыкли горевать об ушедшем.
      Чезаре предстал перед отцом, и теперь Папа не прятал от него взгляда.
      – Сын мой! – произнес Александр растроганно. Чезаре поцеловал ему руку и вопросительно взглянул на отца.
      Слишком долго Александр был один и, потеряв одного сына, он не намеревался терять другого.
      А поскольку он был таким, каким он был, то Джованни отодвинулся куда-то в тень, а рядом стоял Чезаре, живой, смелый, сильный.
      Он сильнее Джованни, думал Александр, он успеет совершить за свою жизнь множество важных дел, он не даст убить себя просто так. И с ним во главе дом Борджа добьется многого.
      – Добро пожаловать домой, сынок. Добро пожаловать домой, Чезаре!
      Чезаре вздохнул с облегчением: нет, не зря он сделал… то, что сделал.
      Лукреция и Пантизилия сидели за вышиванием. Лукреция опустила вышивку на колени и уставилась куда-то в невидимую точку.
      – У вас что-то болит, мадонна?
      – А почему ты так думаешь? – быстро спросила Лукреция.
      – Мне кажется, в последнее время вы как то… побледнели.
      Лукреция молчала. Пантизилия с тревогой смотрела на нее.
      – Ты правильно поняла…
      – Не может быть! Не может быть, мадонна!
      – Все верно, у меня будет ребенок.
      – Мадонна!
      – А почему это тебя так удивляет? Ты же знаешь, с теми, кто влюблен, это может случиться.
      – Но вы и Педро! Что скажет ваш отец? И что сделает ваш брат?
      – Я боюсь об этом думать, Пантизилия.
      – И сколько уже?
      – Три месяца.
      – Три месяца, мадонна! Значит, это случилось в самом начале…
      – Похоже, что так.
      – Июнь, июль, август, – считала Пантизилия. – А сейчас начало сентября… Мадонна, что нам делать?
      – Не знаю. Может, мне удастся уехать куда-нибудь и тайно родить. Такое раньше случалось со многими. Может, и Педро поедет со мной, – Лукреция бросилась в объятия Пантизилии. – Счастливая! Полюбив, ты можешь выйти замуж, ты можешь жить с мужем и детьми, быть счастлива до конца дней своих! Но для такой, как я, брак означает лишь исполнение долга перед своей семьей. Они дважды сватали меня, потом выдали за Джованни Сфорца! – Теперь, когда она любила Педро, она не могла без содрогания вспоминать о Сфорца.
      – Но вас скоро с ним разведут, – рассудительно ответила Пантизилия. – Может, они отдадут вас за Педро?
      – А они позволят? – И в глазах ее мелькнула надежда.
      – Ну… Если они узнают, что у вас будет ребенок… Дети меняют все.
      – Ах, Пантизилия, как ты добра ко мне, как хорошо ты меня успокаиваешь! Я выйду замуж за Педро, мы уедем из Рима, у меня будет дом, такой, как у моей матери, и моя креденца, где я стану хранить серебряные кубки и майолику. Пантизилия, как счастливы мы будем!
      – А вы возьмете меня с собой, мадонна?
      – Да разве я смогу без тебя? Я найду тебе хорошего мужа… Нет, не я, ты сама себе его найдешь. И будешь любить его так, как я люблю Педро. Это единственный способ выйти замуж счастливо, дорогая моя Пантизилия!