Словом, в один из жарких августовских дней Клава простояла в душной палатке с утра до вечера. Головная боль стала невыносимой, перед глазами плыло, девушка чувствовала, что вот-вот упадет. Вышла она подышать чистым воздухом, но прийти в себя не успела: из сортировочного взвода принесли очередного тяжелораненого, раздался голос хирурга Милова: "Где Шевченко?! Немедленно наркоз!"
      Ноги у Клавы подкашивались, она через силу заняла привычное место в изголовье раненого, начала отсчитывать капли эфира. Иван Сергеевич Милов заметил - военфельдшеру плохо, приказал санитарке облить голову Шевченко холодной водой. Это, однако, не помогло. Через минуту-другую Клава потеряла сознание. Упавшую девушку вытащили на воздух, прикрыли шинелью и оставили отдыхать. Клава впала в тяжелый, беспробудный сон.
      Пришла ночь. Хирурги продолжали работу. Одних раненых, спасенных, уносили в госпитальный взвод, других, которым помочь не удалось, выносили и укладывали за операционной палаткой: там, где лежала Клава.
      Под утро пришли бойцы из так называемой "похоронной команды", чтобы совершить обряд погребения павших. Стали перетаскивать тела погибших. Дошла очередь до Клавы. Она заворочалась, что-то пробормотала. Пожилой солдат, ухвативший было "покойницу" за ногу, от неожиданности завопил благим матом. Сбежавшимся на крик объяснили: "Этот еще жив! Жив!" Клава же продолжала спать.
      Милов, выйдя на шум, запретил тревожить девушку, приказав дать ей выспаться. И ни словом не упоминать потом при Клаве о том, что произошло.
      - Ей только на острове Сарпинском рассказали, как дело было, сообщила Мотя.
      Клава Шевченко проводила меня к землянке начсандива. Того в штабе не оказалось: сказали, что вызван в штаб армии, а когда возвратится неизвестно. Я решила добраться до медсанбата, откуда получала все нужное для батальонного медпункта.
      * * *
      День стоял серый, с низкими, темными облаками, то и дело порошила колючая крупка, вражеская авиация в воздухе не висела, грузовики и повозки двигались по дорогам без особой опаски: артобстрел тогда в счет не шел! Меня подбросил на полуторке до Волги, а там и на остров Сарпинский переправил какой-то старшина из ДОПа{2}, приезжавший в балку Глубокая.
      Странное ощущение испытываешь, выбираясь неожиданно с передовой и оказываясь в таком "глубоком тылу", каким представляется местность, находящаяся в десяти километрах позади твоего батальона. Пули тут не свистят, снаряды и мины не рвутся, существование этого "рая" представляется в первые минуты неправдоподобным, чуть ли не оскорбительным для тех, кто остался в обледенелых окопах, где снег изрыт воронками и испятнан кровью.
      Но вот глаза замечают здешние воронки - огромные, от тяжелых авиабомб, нередко совсем свежие, видят отрытые тут и там щели-укрытия, земляные горбы над накатами землянок. И начинаешь понимать, что "рай" если и существует где-то, то наверняка много дальше, километров за тридцать отсюда, не меньше. А здесь своя страда...
      Мне нужен был начальник медснабжения дивизии лейтенант Игорь Рафаилович Обольников, или попросту Игорь Обольников, как мы его тогда звали. Но первым знакомым человеком, попавшимся на острове, оказался не Обольников, а медицинская сестра Оля Кононенко. Та самая полненькая хохотушка Оля, которая на тактических учениях в Акмолинске, бывало, не могла встать со снега, барахтаясь в толстенных ватных брюках и полушубке. Оля быстро шла куда-то с кипой белья. Я окликнула ее. Девушка заулыбалась:
      - Ой, здравствуйте! Вернулись? Насовсем?! Ой, извините, руки дать не могу...
      Я сказала, что приехала ненадолго, ищу Обольникова, спросила, где его землянка. Оля подсказала, как найти начальника медснабжения, но расстроилась:
      - Ой, это, значит, вы к девочкам даже не зайдете?! Ну как же так? Мы вас всегда вспоминаем: и Женечка Капустянская, и Галка Довгуша, и Верочка Городчанина... Вы нас совсем забыли, значит?
      Я заверила Олю, что никого не забыла, что непременно зайду к девушкам, как только договорюсь о получении медикаментов и перевязочных средств.
      - Кстати, - спросила я, - как у вас сейчас с мед-снабжением?
      - Сейчас-то хорошо, а было плохо, ой как плохо! Подвоза из-за сала никакого, старые бинты стирали-перестирывали. Когда ничего не осталось, пустили на перевязки простыни...
      - А не наказывали за это?
      - Так само же начальство приказало! А что делать-то, если ничего не везут? Ой, а с Обольниковым-то что случилось!
      И словоохотливая Оля тут же рассказала, как Обольников, отправившись в один из труднейших дней обороны Сталинграда за Волгу для получения медикаментов и перевязочного материала, показался коменданту переправы подозрительной личностью, чуть ли не дезертиром, с трудом доказал свои полномочия, в знак особой милости не угодил под арест, а был поставлен на разгрузку-погрузку катеров, паромов и перебрался на левобережье лишь три дня спустя.
      На левом берегу Обольникову повезло: ему, первой ласточке с правого берега, на радостях выдали целый товарный вагон всевозможного медицинского добра для всех медсанбатов 64-й армии, и, конечно, свой родной медсанбат Обольников не обездолил. Правда, комендант переправы и на обратном пути заставил нашего начальника медснабжения почти неделю провести на берегу, поработать на погрузке боеприпасов, зимнего обмундирования и продовольствия. Зато спустя неделю бесценный для медиков груз был переправлен через Волгу без потерь.
      - Все так радовались, так радовались! - восклицала Оля.
      Она убежала по делам, взяв с меня обещание непременно прийти к своим, а я отправилась к Обольникову.
      В землянке начальника медснабжения в тот момент находились сам Обольников, девятнадцатилетний, сероглазый, пышноволосый веселый юноша, и начпрод медсанбата С. М. Итин, сутуловатый, лет сорока пяти мужчина, неизменно приветливый и доброжелательный к людям. До войны Итин преподавал в институте, выделялся среди остального комсостава начитанностью и красивой, хотя несколько книжной речью. Итин знал на память много стихотворений классиков и советских поэтов, любил их цитировать.
      Меня усадили на топчан, забренчали кружками, "сооружая чаек". Я спросила у Обольникова, что он может дать Отдельному учебному. Он задорно ответил, что даст всего, чего моя душа пожелает. И теперь уже сам поведал о командировке за Волгу. В изложении Обольникова рассказ выиграл в живости, но юмористическую окраску изложения Оли Кононенко утратил.
      - Впрочем, нечего жаловаться! - подвел черту под своей одиссеей Обольников. - На войне главное, что жив остался. Вы-то как? Все на передовой?
      - На передовой. У вас тут без перемен?
      - Ну, как сказать... Андрея Михайловича Ската в армейский госпиталь перевели, он и Персианову с собой забрал.
      - Кто же теперь у вас гипс накладывает? - спросила я, памятуя, что Персиановой не было равных в гипсовании.
      - Теперь все справляются: Ираида Моисеевна научила. А знаете, кого еще от нас забрали, в эвакогоспиталь перевели? Рубина.
      - Да ну?!
      - Вместо него ваша подруга, Антонина Степановна Кузьменко. Вы, кажется, не слишком огорчились, что Рубина в медсанбате нету?
      - Не слишком. Человек свой долг командира в одном видел - следить за подчиненными. Вы же прекрасно знаете, как его прозвали: игуменом женского монастыря.
      - Он и вам, говорят, взыскание дал?
      - Было. На формировке сходила в деревню за молоком без спросу. Ну, и сразу пять суток ареста! А уж если кто из девушек или женщин наедине с мужчиной оказывался...
      Обольников смутился, а Итин возразил:
      - Однако, Галина Даниловна, Рубин о вас же, женщинах, тревожился.
      - Думаю, Рубин больше за себя опасался, чем за других, безапелляционно высказалась я.
      И тут увидела, как может помрачнеть, каким сухим тоном может заговорить Итин.
      - Полагаю, вы ошибаетесь, - отстраненно, глядя мимо, сказал начпрод. Рубин - человек очень доброй души. Всем вам он в отцы годился и, поверьте, переживал за вас, как за родных дочерей. Вот именно! Как за родных!
      Озадаченная отповедью, я молчала. Итин увидел, какое впечатление произвели его слова, и гораздо мягче продолжил:
      - Что греха таить? Разве вы сами не знаете мужчин и женщин, которые легко смотрят сейчас на близкие отношения? Мол, война все спишет... А ведь за этим не всегда легкомыслие таится. Иногда за этим безотчетный страх прячется, неуверенность в будущем. Отсюда и мыслишка: хоть час, да мой! Я, знаете ли, подобным мотылькам не доверяю. В трудную минуту дрогнуть могут.
      С этим я была полностью согласна. Вообще скоропалительные связи вызывали у меня отвращение.
      - Ну вот, два ригориста сошлись, - неожиданно возмутился Обольников. Вас послушать, так война накладывает запрет на чувства: пока не победим - и любить нельзя.
      - Пошлая связь и любовь - понятия разные! - вспыхнула я.
      - А вы возьметесь с уверенностью сказать, где искренняя любовь, а где военно-полевая страстишка?! Итин мягко возразил:
      - Игорь, не ломитесь в открытую дверь. Там, где нет подлинного уважения к женщине, где близость с ней стараются скрыть, там и любви нету. Вот же ухаживает хирург Милов за медсестрой Коньковой? Или наш друг Вася Толупенко - за Машенькой Коциной? Так разве кто-либо осмелится их осудить? Или осудить этих девушек, отвечающих Милову и Толупенко взаимностью? Конечно, нет! Все видят - это настоящее, неподвластное даже войне. А вот когда иначе...
      * * *
      Помолчали.
      - Ну, пора, - поднялась я. - Спасибо за чай, хочу еще к подругам забежать. Может, ты выдашь медикаменты и перевязочный материал прямо сейчас, Игорь?
      Обольников повел меня в аптеку медсанбата. Землянка аптеки, где распоряжалась младший лейтенант медицинской службы Клава Архипова, горбилась среди голых редких кустов всего в каких-нибудь тридцати-сорока метрах от землянки Обольникова.
      Клава, светловолосая, кареглазая, полная, двигалась неспешно. Приняла подписанную Обольниковым заявку, внимательно прочитала, подколола в нужную папку и стала выносить из своих "тайников" все перечисленное в документе, каждый раз заново проверяя, то ли принесли, в указанном ли количестве. Процедура получения медикаментов и перевязочных средств заняла не менее часа. Зато я стала обладательницей двух туго набитых вещевых мешков!
      - Дотащите? - засомневался Обольников. - Может, возьмете один мешок, а за вторым пришлете? Но я уже не выпускала лямок:
      - Нет, нет, Игорь. Все в порядке. Довезу!
      Так, с вещмешками, и заявилась в санитарную роту, к старой своей знакомой Антонине Степановне Кузьменко. Та за что-то выговаривала девушке-санитарке. Увидев меня, округлила глаза:
      - Вы?
      Санитарка с любопытством наблюдала за нами.
      - Иди, и чтоб это больше не повторялось, - на минуту став строгой, сказала девушке Кузьменко и, едва та вышла из землянки, стала упрекать:
      - Ну, что же вы? Неужели ни разу не могли выбраться? Да вы садитесь, сейчас погреемся...
      Я сказала, что больше пить чай не буду, не в силах - только что выпила две кружки у Обольникова, - и попросила Кузьменко сесть саму, дать посмотреть на себя, а то, пожалуй, опять месяца два не свидимся, если не больше: похоже, начинается что-то!
      - Да, да, видимо, что-то готовится, - кивнула Кузьменко. - Нас пополнили. Девчушка, что здесь была, как раз из пополнения. Ну, и вообще... Через остров Сарпинский идет переброска частей, мы видим. Вы-то как? Вы-то?
      Я повторила то, что говорила Итину и Обольникову: живу нормально, только со снабжением плохо. Спросила про общих знакомых. Выяснилось: все на своих местах, здоровы, работают не покладая рук.
      - Ведь помимо прямых медицинских обязанностей мы и другие несли, говорила Кузьменко. - Операции операциями, уход за ранеными уходом, а пришлось и землянки строить, и траншеи рыть, и паромы с плотами разгружать. Поверите, сутки напролет глаз не смыкали! Спину ломит, руки болят, пальцы от лопат и кирок не гнутся, ладони в кровавых мозолях... А нужно опять к больным. Да и за оружие брались. Вы на КП дивизии были?
      - Была.
      - Клаву Шевченко видели?
      - Видела.
      - Она ничего не рассказывала?
      - Нет, почему же? Рассказывала, как их на КП дивизии бомбили.
      - А как фашистских разведчиков в плен брала, говорила?
      - Клава?
      - Да, да, Клава.
      И Кузьменко поведала, что в октябре, доставив на остров грузовик с ранеными, Клава Шевченко услышала от подбежавших гражданских обитателей острова (тогда еще не всех успели эвакуировать на левый берег), что неподалеку, в лесочке, прячутся два человека в красноармейской форме. Они сторонятся других бойцов и вообще подозрительны...
      Во главе пяти легкораненых Клава побежала к указанному месту, но раненых опередила и вышла к подозрительным людям одна. Их оказалось не двое, а четверо. Форма на них действительно была советская, но вот сапоги короткие, с широкими голенищами, типично немецкие сапоги!
      Клава не дрогнула. Крикнула: "Стой, руки вверх!", а для убедительности еще и полоснула из автомата над головами незнакомцев. Те растерялись, вскинули руки. Тут и Клавины раненые подоспели...
      Схваченных отвели к коменданту переправы. Тот под конвоем отправил всех четверых куда-то дальше. Позже из разведотдела дивизии сообщили: военфельдшер Шевченко задержала фашистских лазутчиков.
      - Постойте, ведь об этом была заметка в дивизионной многотиражке! сказала Кузьменко. - Не читали?
      Я призналась, что не читала: не всегда есть возможность почитать хотя бы многотиражку. А Клава меня поразила. Надо же, ни словом не обмолвилась! Да и Мотя...
      - Знаете, чудесные у нас девчонки все-таки! - сказала Кузьменко. - Нет слов, чтоб каждой отдать должное. Ну, Женечку Капустянскую вы в деле видели. И Лизу Невпрягу, и Фросю Коломиец, и Дусю Шумилину... Хотя нет, Дусю вы не можете знать, она у нас недавно: Персианову заменила. Специалистка высшего класса! У других девочек подготовка послабее, но все равно. Кстати, большинство из них - сталинградки.
      И Кузьменко рассказала о мужестве и самоотверженности этих девушек, добровольно пришедших в медсанбат: о студентке Сталинградского педагогического института Маше Приходько, о Лизе Погореловой, Ане Куровской...
      - Лиза пришла в медсанбат с отцом, - рассказывала Кузьменко. - Их дом гитлеровцы разбомбили, а отец у нее хоть и старый, но тоже хотел чем-нибудь помочь Родине. Вот и служат: отец в приемно-сортировочном взводе, а Лиза в хирургическом. Девочка внешне слабая, такая же, как Маша Приходько, но обе стойкие. Вы же знаете, каково в операционной! И кровь, и гной, и стоны, и ампутированные конечности... С непривычки ох как несладко! А девчонки держатся. И никто не просится на другую работу. Твердо знают слово "надо".
      Рассказала Кузьменко и про нового ведущего хирурга, заменившего А. М. Ската, про военврача III ранга Русакова:
      - Молод, не в меру резок бывает. Но руки золотые!
      Повидать в медсанбате всех, кого хотела, не удалось: времени не было. На прощанье заглянули с Кузьменко лишь в бывший наш госпитальный взвод, где я повидалась со знакомыми медсестрами и санитарками.
      А потом опять была переправа через Волгу, и фонтаны воды из-подо льда, разбитого снарядами, и спасительный высокий правый берег, и попутка на КП дивизии...
      Сойдя с машины вблизи передовой, я огляделась. Странно, тут ничего не изменилось! Умом понимала: ничего и не могло измениться, прошло каких-то семь-восемь часов. Но казалось, что прошло чуть ли не десять лет. Что вернулась я из какого-то другого времени.
      Справа, метров за триста, стали рваться мины. Начинался очередной огневой налет.
      Глава двенадцатая.
      Прикрывая товарищей
      Ранним утром 19 ноября с севера донесся небывало мощный гул орудий. Тут же открыла огонь артиллерия нашей армии.
      Бегу на КП. Юрков, Макагон, прикомандированный к батальону командир саперного взвода, телефонисты - все стоят возле землянки с возбужденно-счастливыми лицами.
      - Что это? - кричу на бегу.
      - Началось! - отвечает Макагон. - Наши пошли, товарищ доктор!
      В тот день пошли войска Юго-Западного и Донского фронтов. Уже в 7 часов 30 минут оборона противника под Сталинградом была одновременно прорвана на двух участках Юго-Западного фронта.
      Из политотдела дивизии по телефону весь день сообщали о новых и новых успехах советских войск. Эти известия немедленно передавались в роты, доводились до каждого бойца.
      Мы отходили к Сталинграду с такими тяжелыми боями, столько пришлось вынести, выстрадать на ближних подступах к городу и в самом городе, мы так долго, так страстно верили, что принесенные жертвы не напрасны, так долго ждали торжества справедливости, что не ликование, а умиротворение, покой овладели людьми: наконец произошло то, чего враг не мог, не должен был избежать.
      Ощущение мощи, силы наступающих армий всегда становится у солдат ощущением собственной мощи и силы. У людей повеселели лица, заблестели глаза, (Вот пишу об этом сорок один год спустя и чувствую себя помолодевшей, испытываю прилив бодрости, как тогда, в ноябре сорок второго...)
      Наш Сталинградский фронт перешел в наступление 20 ноября. День рождался хмурый, тяжелые, серые облака висели низко, иногда порошил снег. Но плохая погода, мешая вражеской авиации, была нашей союзницей, и мы радовались ей.
      После мощной артподготовки ударная группировка 64-й армии в 14 часов 20 минут перешла в наступление. Вступили в бой и другие армии фронта. Оборона противника была прорвана на нескольких участках, командование ввело в прорыв танковые и механизированные части, и они устремились на северо-запад, навстречу войскам Юго-Западного и Донского фронтов.
      Мы в бой пока не вступали - готовились. С утра до ночи общевойсковые командиры всех рангов проводили рекогносцировку местности, уточняли полученные задания, договаривались о взаимодействии во время наступления. Артиллеристы вели разведку и пристрелку целей. Саперы по ночам уползали в нейтральную зону, делали проходы в минных полях.
      По утрам во взводы и роты доставляли свежие газеты и размноженные политотделом дивизии последние сводки Совинформбюро, принятые по радио. Командиры, их заместители по политчасти, агитаторы дополняли сведения, содержащиеся в сводках, устной информацией об успехах наших войск, полученной по телефону штабом батальона. Капитан Юрков почти все время проводил на переднем крае, в окопах.
      Приближение часа атаки волнует людей всегда. Сильнее других нервничают необстрелянные новички. Но и ветераны не остаются бесчувственными, хотя держат себя в руках: ведь пуля или шальной осколок с заслугами не считаются! В это время опасно оставлять людей один на один с тревогой за жизнь, надо направить их мысли на то, как разумнее действовать в будущем бою, как быстрее достичь победы.
      И Юрков делал это, не только разъясняя бойцам роль дивизии и нашего батальона в предстоящем сражении, но и показывая, как лучше двигаться в начале атаки, где ни в коем случае нельзя залегать, чтоб не попасть под убийственный огонь вражеских минометов или пулеметов, а где, напротив, лучше собраться, сосредоточиться, преодолев первую фашистскую траншею. В то же время Юрков требовал, чтобы бойцы непрерывно улучшали исходный рубеж атаки, глубже зарывались в землю.
      Разумеется, комбат не хотел преждевременных потерь от вражеского артогня. Однако, думаю, прежде всего он хотел сохранить высоким боевой дух командиров и солдат: ведь безделье - враг победы, оно способно разъесть человеческую душу. Не зря бывалые солдаты пошучивают, что от безделья тоска, а от тоски - вошка заводится...
      Днем 22 ноября заглянул комбат и на медпункт: проверил, готовы ли к наступлению медики.
      Вечером я пошла на КП за ужином. Возвращаясь с кухни, встретила парторга батальона Каца. Он спросил, когда я подавала заявление о приеме в партию. Огорчился, услышав, что еще весной.
      - Моя недоработка... При первой возможности схожу в политотдел дивизии, переговорю. Вам пора быть в партии.
      В ту ночь мы с Дусей долго не могли уснуть. Прикорнули друг возле друга только в третьем часу. Разбудил нас артиллерийский залп. Вскочили с нар, откинули заменявшую дверь плащ-палатку. В лицо - холод, снег, нарастающий грозный рев орудий.
      * * *
      ...Перед мысленным взором - заснеженное, в черных пятнах воронок и толовой гари, полого уходящее на северо-запад, к хутору Елхи, поле.
      В однообразный гул артиллерии то и дело вплетается звук, похожий на внезапное завывание сотен безумных сирен, воздух над головой будто разрывают, и сначала видны стремительно взлетающие над позициями врага черные столбы разрывов, мечущееся среди этих столбов пламя, а потом кажется, что начинает с бешеной скоростью бить в гигантский барабан сумасшедший барабанщик: "катюши".
      С шуршанием проносятся над головой - вот-вот заденут! - тяжелые мины, выпущенные из установок, прозванных "Иванами Грозными". Земля гудит, дрожит, уши ломит от неутихающей канонады. В редкие промежутки между залпами и взрывами слышно, как тоненько, печально, словно жалуясь на что-то, посвистывают пули.
      Разглядеть панораму боя невозможно: подниматься рискованно, а, приподняв голову, видишь только небольшое пространство, где залегли цепи рот, где торчат серые, как волдыри, вздутия вражеских дотов и бронеколпаков, остервенело извергающие огонь пулеметов.
      Полдень 25 ноября. Вторые сутки непрерывного боя. Несмотря на мощную артподготовку, части дивизии ворваться в Елхи не смогли. Противник контратакует. Отбив контратаку, роты Отдельного учебного стрелкового батальона поднимаются, но, добегая до бетонированных колпаков, до мощных дотов, падают, как трава под косой.
      Четыре танка, брошенные уничтожить бетонные колпаки, попали под огонь вражеской противотанковой артиллерии. Три остались гореть на поле боя. Четвертый вырвался к своим.
      Приказано подползти к вражеским огневым точкам как можно ближе. Двигаюсь за стрелками. Держусь борозды, проложенной теми, кто впереди. Перед глазами подметки грубых солдатских ботинок. Бойцы попеременно подтягивают то одну, то другую ногу. И пока подтягивают - хорошо, значит, живы. А перестали подтягивать - надо спешить к людям: может, не убиты, а только ранены.
      Ракета - сигнал к атаке - при дневном свете выглядит ненастоящей. А солдаты уже встают, и уже слышно набирающее силу "ура!"...
      Выполняя приказ комбата оборудовать в случае успеха медпункт ближе к Елхам, то ползу, то бегу от воронки к воронке на стыке рот старшего лейтенанта Н. М. Ивченко и лейтенанта Ф. П. Стрелкова. Иногда подолгу лежу на одном месте - так часты и близки разрывы вражеских снарядов и мин. Ощущение холода пропало: передвижение по глубокому снегу согревает, да и нервы напряжены.
      Появились раненые. Набухающие кровью ватники и брюки на морозе быстро превращаются в красноватый лед. Чтобы добраться до пораженного участка тела, разрезаю задубевшее обмундирование кривым ножом, похожим на садовый. Такие ножи имеются в каждой санитарной сумке, без них совсем худо пришлось бы.
      Прежде чем перевязать раненых, надо снять варежки. Вот тут мороз берет реванш. На ветру, на холоде пальцы начинает ломить так, что слеза пробивает. А потом их вовсе перестаешь чувствовать. Но и двигаться они не могут - торчат окаменевшими сучками. Приходится растирать их полами шинели, совать в рот. И снова за нож, за индивидуальные перевязочные пакеты...
      Первой достигла бронеколпаков, ворвалась во вражеские траншеи рота старшего лейтенанта Ивченко. Но сам Ивченко получил тяжелое ранение, а командир соседней роты лейтенант Стрелков, поднимая бойцов на захват второй линии фашистских окопов, был сражен наповал осколком мины.
      Меня разыскал связной капитана Юркова, передал приказ не пробираться дальше к Елхам, а наладить доставку раненых на прежний медпункт. Выбираясь из-под огня, я вытащила с поля боя младшего лейтенанта Н. В. Прокофьева и пулеметчика Панасенко, перевязала обоих. Только вернулась на медпункт принесли старшего лейтенанта Ивченко.
      Командир роты тяжело переживал гибель многих бойцов, с которыми воевал не первый месяц. Особенно сокрушался о сержанте Петре Шеенко. По словам Ивченко, отделение Шеенко первым ворвалось во вражеские окопы, сержант уничтожил трех фашистов, а потом упал. Убили!
      Старший лейтенант ошибся, Шеенко не погиб, был только ранен, позже его доставили на медпункт. Помня отзыв о нем Ивченко, мы с Дусей обходились с сержантом особенно ласково.
      В тот день батальон продвинулся на триста метров, ночь передышки не принесла. Больше ничего не помню. Не помню и подробности боев в последующие два дня. Лишь сражения 28 ноября видятся более отчетливо. Наверное, потому, что дивизия предприняла попытку обойти хутор Елхи, и наш батальон совместно со 106-м стрелковым полком наносил удар южнее хутора. А еще потому, что 28 ноября погиб парторг батальона старший лейтенант Ш. И. Кац.
      * * *
      ...Требовалось отвлечь на себя как можно больше сил противника, обеспечить действия ударной группировки армии, надежно прикрыть ее с юга. После тридцатиминутной артподготовки цепи 106-го стрелкового полка и Отдельного учебного стрелкового батальона поднялись в очередную атаку.
      Они миновали примерно половину расстояния до фашистских траншей и бронеколпаков, когда враг поставил заградительный огонь артиллерии и минометов, стал косить наступающих из пулеметов, открыл огонь из автоматов. Продвинувшись еще немного - где на пятьдесят, где на шестьдесят метров, цепи залегли, и бойцы стали зарываться в снег. Атака захлебывалась.
      Тогда поднялся со снега парторг. Обернувшись к бойцам, что-то крича, он сделал несколько шагов, пятясь, потом повернулся и пошел на стену огня и дыма, все убыстряя шаги, пока не перешел на бег.
      В гуле боя никто не слышал, да и не мог услышать, что кричал Кац. Но все видели - человек осмелился презреть смерть, поднялся, бежит... Значит, можно подняться, можно бежать? Больше того - нужно! Ведь впереди в одиночестве партийный вожак. Не поддержать его, не пойти за ним сейчас все равно что предать партию, Родину.
      И цепи поднялись. На этот раз их порыв был неукротим. Падали убитые и раненые, но живые не останавливались и не ложились.
      Метрах в тридцати от фашистских траншей парторг словно споткнулся: очередь из автомата. Бойцы забросали траншеи гранатами, ворвались в окопы, стреляли, били прикладами, пускали в ход штыки и ножи. Тело Каца вынесли с поля боя, доставили на медпункт. Но только для того, чтобы навсегда проститься с верным товарищем.
      * * *
      К этому дню многие санинструкторы рот вышли из строя. Да и вышедшим из строя санитарам мы счет потеряли... Целым и невредимым оставался один Колбасенко, хотя кому-кому, а уж ему-то пришлось хватить лиха! Только в бою 28 ноября санинструктор уничтожил в рукопашной двух вражеских солдат, застрелил фашистского ефрейтора, занесшего штык над кем-то из наших ребят, а позже подобрался к немецкой огневой точке и гранатами прикончил засевших в ней пулеметчиков.
      С трудом верится, но факты - вещь упрямая: в том же бою Кробасенко оказал помощь десяти раненым, а девятерых вынес с поля боя. Среди спасенных им был и новый командир роты старший лейтенант В. Н. Болонкин, заменивший Стрелкова.
      Ни богатырским сложением, ни большой физической силой Колбасенко не отличался. В мирное время занимался сугубо канцелярской работой. Но солдатским мастерством овладел в совершенстве, волю воспитал в себе неколебимую. Не случайно капитан Юрков, представляя участников боев к награждению, внес в списки и фамилию Колбасенко.
      Из врачей дивизии в те дни получил тяжелое ранение старший врач 229-го стрелкового полка военврач III ранга Григорий Павлович Ситало. Энергичный, обладающий высоким чувством ответственности человек, он пострадал, проверяя работу батальонных медпунктов: делал перебежку, наступил на мину, и взрывом ему раздробило стопу.
      Сменил Григория Павловича совсем еще молодой военврач III ранга Василий Иванович Агапонов. Прибыл он из армейского резерва. Мы познакомились попозже, в двадцатых числах декабря, когда медпункт 229-го стрелкового полка и наш какое-то время находились рядом.
      Ожесточенные бои под Елхами продолжались до 6 декабря. Продвинуться не удавалось. Мы с Дусей Рябцевой работали на старом медпункте и постоянно следили, нет ли у другой признаков обморожения. Дуся красила губы ярче обычного, уверяя, что помада защищает их от холода.
      Спать нам удавалось по два-три часа в сутки, не больше. Отогревались в землянке для тяжелораненых, где топили печку брикетами тола. Тол разгорается быстро, дает очень высокую температуру, и, хотя это опасно жечь тол, мы жгли: холод стоял убийственный.
      Как сейчас вижу тогдашнюю Дусю: в серой зимней шапке с туго завязанными "ушами", в заиндевевшем подшлемнике, толстенном ватнике и толстенных ватных брюках, стоит она на коленях возле раненого, бережно поддерживает голову солдата, ласково уговаривает выпить глоточек горячего чая.
      Фигура Дуси в зимнем обмундировании кажется бесформенной, в овале подшлемника видны только усталые глаза, опушенные белыми от инея ресницами. Но Дуся прекрасна, как только может быть прекрасна женщина, исполненная сострадания и готовая к самопожертвованию.
      Глава тринадцатая.
      В канун Нового года
      Лютым, беспощадным для раненых был декабрь сорок второго года. Солнце вставало по утрам в морозной дымке маленькое, светлое, как куриный желток, а к вечеру опускалось за горизонт все в той же дымке крохотным алым кружком. Пока оно, словно съежившееся от стужи, совершало зимний короткий путь, под голубоватым, как лед, небом продолжались бои.
      Задача у дивизии оставалась прежняя: сковать противника, прикрыть наступающую группировку армии. Роты каждый день ходили в атаки: захватить отдельный окоп, овладеть траншеей, зацепиться за невидимую глазом "высоту", выбить противника из овражка.
      Нет ничего более тяжкого, безрадостного, неблагодарного, чем такой ратный труд. Большой успех исключен, чувства превосходства над врагом не возникает, потери кажутся несоразмерными результатам боя, руководство попрекает нерасторопностью. В такие времена командиры и солдаты должны обладать высокой сознательностью, моральной стойкостью и неколебимым мужеством.