Будут жить !

      Армейское медицинское начальство, учитывая характер наших боевых действий и суровые погодные условия, требовало обеспечить стабильность расположения батальонных и полковых медицинских пунктов: для постоянного медпункта и место можно подобрать удобное, и оборудовать лучше. Кроме того, эвакуировать раненых из таких пунктов проще и легче: шоферы и повозочные, зная их расположение, не блуждают по степи, а используют скрытые пути подъезда, не подвергая раненых лишним опасностям.
      В декабре штабы полков, батальонов и санитарные роты полков получили в пользование брезентовые четырех-шестиместные палатки. Эти палатки сравнительно быстро устанавливались и, обложенные снегом, "вооруженные" жестяными печками, становились прекрасными местами работы и отдыха.
      К сожалению, нашему медпункту палатка не досталась. Мы с Дусей по-прежнему обходились самыми примитивными укрытиями, вырытыми в глубоком снегу и накрытыми плащ-палатками. Но даже эти укрытия сохранили жизнь не одному бойцу! Доставленные к нам раненые нуждались не только в медицинской помощи, но и в обогреве. Печки же или цинковые ящики из-под патронов, служившие печками, тепла давали достаточно. Кроме того, людям, находившимся в шоковом состоянии или сильно замерзшим, мы вливали в рот спирт. Средство древнее, тоже примитивное и тоже надежное.
      Обрабатывать раненых в укрытиях стало полегче: мы не так мерзли, послушнее становились пальцы рук, быстрее поддавалось ножам оттаявшее обмундирование.
      Ох, как памятны тогдашние холода! Ох, как памятен тогдашний пронизывающий ветер! Бойцы старались без крайней необходимости не высовываться из окопов, в землянки набивалось народа - не продохнуть, оставленные в стрелковых ячейках наблюдатели сменялись каждый час, а то и каждые полчаса.
      Меня мороз донимал люто. Ни полушубка, ни ватника, ни валенок небольших размеров на складах не нашлось. Я вынуждена была ходить в шинели и кирзовых сапогах. Спасаясь от холода, обертывала тело под гимнастеркой и ноги поверх портянок газетной бумагой, старалась непрерывно шевелить пальцами. Но они все равно мерзли ужасно, и, находясь в укрытии, я при первом же удобном случае снимала сапоги, растирала ступни спиртом, грела их у огня.
      В середине декабря улыбнулась удача: лейтенант Адамов раздобыл ватные брюки сорок шестого размера. Я укоротила их, ушила в поясе и, надев обнову, почувствовала себя наверху блаженства.
      В те холода, в разгар боев, произошли в моей жизни два знаменательных события. В десятых числах декабря капитан Юрков вручил мне от имени командования орден Красной Звезды, к которому я была представлена за октябрьские бои. А 20 декабря утром пришел замерзший связной от заместителя комбата по политчасти и объявил, что к 17 часам следует прибыть на КП батальона: будут вручать партийные билеты.
      - Табачку не найдется, доктор? - спросил связной. - Погреться! Все роты обошел, к вам напоследок. Да, товарищ старший лейтенант наказывали почиститься, подшить чистый подворотничок и побриться.
      Дуся прыснула, связной спохватился:
      - Виноват, вам можно не бримшись!
      И сам рассмеялся:
      - Всем одно говорю, ну и примерзло к языку.
      Офицерам полагался папиросный табак в пачках, я не курила, но табак получала и раздавала раненым. Связные знали, что табак в медпункте водится, и не упускали случая угоститься. Обычно я им насыпала на закрутку, но нынешнему связному отсыпала целую пригоршню!
      Собираться на КП начала в третьем часу: согрела воду, умылась, смазала раздобытым у шоферов солидолом кирзовые сапоги. Увы, солидол от мороза мгновенно застыл, на голенищах и головках образовались белесые натеки, растереть, размазать которые не удалось. Настроение испортилось: ну что такое, торжественный день, праздник, а сапоги безобразные!
      Дуся утешила:
      - Темнеет рано, никто и не заметит.
      От медпункта до КП батальона всего триста метров, и, хотя иной раз приходится на этих метрах полежать, пережидая огонь врага, дорога не бог весть какая длинная. А все же передумала я за эту дорогу немало...
      Вспомнила Николая Островского и его героя - несгибаемого, непримиримого ко всякой фальши и подлости Павку Корчагина... Своих старших товарищей по строительству Джезказгана... Умершего на моих руках комиссара Бахолдина... Политрука Татаринова... Десятки других коммунистов, которых знала и которые не щадили себя...
      Сегодня мне вручат партийный билет. В глазах всех людей я буду теперь такой же чистой и бесстрашной, как Корчагин. Такой же мужественной, как Бахолдин. А есть ли во мне такая чистота, такое мужество? Готова ли я всегда заботиться сначала о благе Советской Отчизны, о благе людей, о деле партии, а потом уже о личном покое и благополучии? Хватит ли душевных и физических сил?
      Эти мысли тревожили, от них нельзя было отмахнуться. И тогда я сказала себе, что, вступив в партию, воспитаю в себе чистоту Павки Корчагина и мужество Бахолдина. Не дам себе поблажки ни в чем! Не пощажу себя ни в чем!
      Возле землянки, где обитали комбат и старший лейтенант Макагон, заметила группу офицеров и солдат, скучившихся возле невысокого худощавого офицера. Этим офицером оказался заместитель командира дивизии по политической части полковник Иван Алексеевич Шкуратов. Он рассказал, что кольцо окружения вокруг фашистской группировки в Сталинграде фактически замкнуто, армия фон Паулюса отрезана от остальных гитлеровцев.
      Шкуратова спросили о втором фронте. Иван Алексеевич, усмехнувшись, ответил, что на союзников надейся, а сам не плошай и что, по его мнению, теперь, когда фашистам очень худо, сроки открытия второго фронта наверняка приблизятся. Люди рассмеялись.
      Подошли запоздавшие товарищи из пятой роты, и всех нас пригласили в землянку. Вместе со Шкуратовым и замполитом батальона туда набилось четырнадцать человек: яблоку негде упасть!
      Шкуратов говорил о нынешнем, торжественном для каждого из собравшихся дне, совпавшем с решительными боями по разгрому гитлеровцев в Сталинграде. О великом подвиге советских воинов и всего советского народа, не только выстоявшего в кровавой битве у Волги, сокрушившего отборные дивизии врага, но и положившего начало полному и окончательному разгрому фашизма.
      Потом нас вызывали к столику, где лежали партийные билеты. Шкуратов поздравлял каждого с высоким званием члена партии, желал благополучия, здоровья, успехов в ратном труде, крепко пожимал руку. Обращаясь к новым членам партии, выразил надежду, что в предстоящих боях с захватчиками мы будем достойны высокого звания коммуниста, станем бить гитлеровцев до полного уничтожения.
      От нашего имени выступил сержант из второй роты: забыла его фамилию. Он заверил командование и политотдел дивизии, что никто из нас не пощадит жизни ради победы над заклятым врагом человечества - фашизмом, будет с честью носить высокое звание члена партии...
      Вышли из землянки в полной темноте. Мороз к ночи стал сильнее, ветер сек лицо, норовил свалить с ног.
      Изредка взлетали ракеты, тишину нет-нет да и вспарывали пулеметные очереди. В небе, высоком и черном, холодно переливались звезды. Сначала люди шли вместе, потом стали расходиться - каждый своей тропочкой.
      Осталась я одна. Шагая по скрипучему снегу, все пробовала рукой: тут ли партбилет? Дуся Рябцева, едва я вернулась, попросила показать его. Я показала, не выпуская из рук. Дуся не обиделась.
      Оставались считанные дни до нового, 1943 года. В одну из ночей Отдельный учебный стрелковый батальон, взаимодействуя с левофланговыми подразделениями 299-го стрелкового полка, предпринял атаку вражеских позиций. Подползшие под покровом темноты близко к фашистским окопам и траншеям роты сумели после короткого огневого налета быстро преодолеть те полторы сотни метров, что еще отделяли их от противника.
      Капитан Юрков переместил наблюдательный пункт батальона в первую вражескую траншею, когда та еще не была полностью очищена: не хотел терять пульс боя, быстро установил связь с артиллеристами, уверенно отразил попытку фашистов вернуть утраченные блиндажи л окопы.
      Орудия и минометы еще вели огонь, когда прибежал связной Юркова:
      - Доктор, капитан ранен!
      - Где он?
      - Там, на наблюдательном!
      Перекидывая через плечо санитарную сумку, я спросила, куда ранен комбат и насколько серьезно. Связней ответил, что осколком мины или снаряда Юркову раздробило кисть левой руки.
      Бежали через поле с глубоким снегом, где там и тут лежали тела убитых, взметывались фонтаны разрывов, проплывали огоньки трассирующих пуль. Добрались до нового НП через полчаса.
      Юрков стоял в траншее около отбитого блиндажа, держал в правой руке телефонную трубку, кричал в нее, требуя поднять роту и атаковать. Левая рука комбата была перевязана и висела на ситцевой, цвета хаки косынке, перекинутой через шею. Пропитанный бурой кровью бинт уже подсыхал. Рядом стоял Макагон, рассматривая в бинокль левый фланг.
      Юрков кивнул, сделал глазами знак обождать.
      - Немедленно дайте осмотреть рану! - потребовала я.
      - А, доктор... - опустил бинокль Макагон. - Очень хорошо.
      И к комбату:
      - Кончай, Борис. Такими вещами не шутят! Пусть доктор сделает все, что нужно.
      Юрков нехотя спустился со мной и связным в блиндаж. Тут горела лампа-пятилинейка, на нарах валялись вороха соломы, в углу виднелись пустые консервные байки с яркими наклейками, опорожненные фашистами бутылки из-под шнапса.
      Я сняла уже подсохший бурый бинт. Кисть капитана была раздроблена, из кровоточащей раны торчали осколочки кости. Быстро осмотрев и обработав рану, сделала фиксирующую повязку:
      - Немедленно в медсанбат. Передайте командование кому-нибудь из офицеров и пойдемте.
      Юрков поднялся, сурово взглянул на связного:
      - Чего ждешь? Застегни мой полушубок! Я настаивала на отправке в медсанбат. Юрков сквозь зубы сказал:
      - Здесь я распоряжаюсь, а не вы. Отправляйтесь на медпункт. Закрепимся, тогда погляжу, как быть... - И вышел из блиндажа.
      Мне ничего не оставалось, как выбраться следом. Сделала еще одну попытку уговорить командира батальона позаботиться о своем здоровье, попыталась прибегнуть к помощи Макагона, но безрезультатно. Пришлось возвратиться на медпункт.
      - Пустяковое ранение? - спросила Дуся.
      - Наоборот, серьезное. Может руки лишиться. Но кричит и не слушает.
      - Успокойтесь! Не маленький.
      - Да, не маленький, но не понимает, чем рискует. А я ничего не смогла.
      - Погодите, явится.
      Капитан Юрков на медпункт не явился. Часа через три я снова пошла на наблюдательный пункт. Атаки гитлеровцев к тому времени мы отбили, батальон закрепился на новом рубеже, Юрков выглядел спокойным, только глаза подозрительно блестели. Коснулась лба капитана. Так и есть, температура...
      Объяснила комбату и замполиту, чем грозит дальнейшее промедление с лечением.
      - Хорошо, убедили, пойду с вами, - согласился Юрков.
      Они с Макагоном обнялись.
      - Ну, держитесь тут, - сказал комбат.
      - Удержимся, - ответил Макагон. - Ты не очень залеживайся. Надо Паулюса вместе добить!
      Из-за боли капитан шагал на медпункт медленно, казалось, не торопился покидать батальон. Уложили его в землянке для тяжелораненых, напоили чаем. Температура у комбата повысилась, губы пересыхали, глаза блестели. Но он держался и, отправляясь на попутном грузовике в медсанбат, пошутил: мол, вот рады, что избавились от строгого начальства, а начальство все равно скоро возвратится.
      В батальон капитан Юрков не возвратился. Поехать из медсанбата в тыловой госпиталь он, правда, отказался - лечился, как тогда говорили, "дома". А через полторы недели, получив новое назначение - начальником оперативного отделения штаба дивизии, вообще выписался и долечивался уже на КП дивизии, у Клавы Шевченко.
      Но пожелание Макагона сбылось: окруженных гитлеровцев они добили вместе.
      Глава четырнадцатая.
      Прорыв
      В декабре войска Юго-Западного и Сталинградского фронтов сорвали попытку противника деблокировать окруженную армию Паулюса, и внешний фронт в районе Дона отодвинулся на 250-300 километров к западу от Волги. Мы сразу ощутили это по исчезновению бомбардировочной авиации противника.
      Днем 30 декабря из штаба дивизии на должность командира Отдельного учебного стрелкового батальона прислали капитана Юркина - высокого, плотного, неторопливого в разговоре и движениях офицера. А поздним вечером поступил приказ на марш: дивизию передвигали в район балки Караватки и высот 105,3, 111,6.
      Утро застало батальон в заснеженной степи. С низкого неба валил густой снег, ноги вязли в снежной целине по колено, наотмашь хлестал ветер. Показались движущиеся в том же направлении, что и мы, колонны других соединений, танковых подразделений, артиллерийских полков.
      Вспомнилась иная пора: адская жара, пыль в полнеба, давящий гул фашистской авиации, вой пикирующих "юнкерсов" и "мессеров", грохот чужой артиллерии и чужих минометов за спинами угрюмых, нередко бредущих в окровавленных повязках бойцов и командиров. Давно ли это было? Совсем недавно. А осталось, кажется, в какой-то другой жизни. И осталось - мы твердо верили - навсегда!
      Лица идущих рядом офицеров и солдат светлели, слышались шутки. Воистину ни с чем не сравнимо ощущение личной причастности к начинающимся великим свершениям: сильней, мужественней, жизнерадостней становится человек!
      В новый район сосредоточения вышли к трем часам дня. Батальону приказали занять рубеж обороны в полутора километрах северо-западнее балки Караватка. Мы сменили оборонявшиеся на этом рубеже подразделения уже в сумерках.
      На новом КП батальона землянок не было. Штаб разбил палатку, мы с Дусей вырыли укрытие в сотне метров от нее, забрались в неширокую, прикрытую плащ-палаткой снежную щель, погрызли сухари с салом, тесно прижались друг к другу и задремали. Разбудил нас связной Юркина: комбат приглашал меня на встречу Нового года.
      ...В штабной четырехместной палатке сидели в одних гимнастерках капитан Юркин, старший лейтенант Макагон, новый парторг батальона старший лейтенант Гонаполер и молоденький телефонист, пристроившийся в дальнем углу возле зеленого ящика полевого телефона, подкидывающий время от времени в крохотную печку толовые шашки. Получив очередной "заряд", печка напряженно гудела, ее бока начинали просвечивать розовым.
      Я втиснулась между Макагоном и Юркиным, наслаждаясь теплом, расстегнула шинель.
      - Ждем лейтенанта Адамова, - сказал Макагон. - Он сегодня вместо Деда Мороза.
      Офицеры говорили о тупом упорстве фашистского командования, обрекающего тысячи своих окруженных в Сталинграде офицеров и солдат на страдания и бессмысленную гибель, о том, что окруженные едят павших лошадей, много обмороженных.
      - Страдать-то страдают, а огонь, гады, ведут, - с сердцем сказал Юркин. - Нет, не жалко мне их. Сами свою судьбу выбрали, пусть на нас не пеняют, щадить не стану!
      Он повернул ко мне широкое лицо:
      - Вы еще не знаете, доктор: в двенадцать фрицы фейерверк получат. Чтоб у столов не торчали, чтоб на морозе попрыгали...
      Мужчины продолжали беседу, а я сидела слушала и уносилась мыслями далеко-далеко, в Джезказган, к сынишке, у которого, наверное, и ужина-то хорошего не будет: по слухам, голодно в тылу. Как он там, мой Юра, без материнской ласки, на руках старого, больного деда?..
      Приподняв полог, в палатку втиснулся лейтенант Адамов, принес буханку замерзшего черного хлеба, банку консервов "второй фронт", как называли бойцы изготовленную в Чикаго свиную тушенку, поставляемую в СССР по ленд-лизу, и котелок водки.
      - Двадцать минут осталось, - предупредил Адамов. - Надо хоть немного хлеб отогреть, иначе не разрубишь.
      Хлеб отогрели на печке, накромсали финским ножом, нарезали тушенку и наполнили крышки от котелков и кружки.
      Юркин поднял свой "бокал".
      - За Новый год, пусть он будет могилой для гитлеровцев! За победу!
      Я мысленно присоединила к этому тосту пожелания здоровья отцу и сыну.
      Осторожно чокнулись, выпили.
      - А теперь будем готовиться к фейерверку, - сказал Юркин и приказал телефонисту: - Вызывай роты.
      Я возвратилась на медпункт, разбудила Дусю. Мы стояли с ней, поглядывая на высокое, вызвездившее небо, ждали. Артиллерия и минометы ударили внезапно и дружно. Передний край заполыхал вспышками разрывов. Зароились над ним разноцветные трассирующие пули.
      Не трудно было представить, как отреагируют на "фейерверк" гитлеровцы. Им теперь не до праздника! Хочешь не хочешь, а хватай оружие, беги на мороз, готовься к отражению возможной атаки русских.
      Артиллерия и минометы били долго. Стало холодно. Мы снова забрались в укрытие и вскоре заснули.
      * * *
      Прошло несколько дней. Переданная в состав Донского фронта, пополненная людьми и вооружением дивизия подготовилась к боям. Солдаты знали: предстоит участвовать в полном разгроме окруженного в Сталинграде врага.
      Утром 9 января 1943 года старший лейтенант Макагон собрал заместителей командиров рот по политчасти и пропагандистов. Меня тоже пригласили на КП. Макагон сообщил, что противник отклонил ультиматум командования Донского фронта о сдаче в плен на общепринятых условиях.
      - Боезапасы у врага на исходе, продукты питания кончаются, вражеские госпитали переполнены, смертность в них от ранений, болезней и обморожения чудовищно высокая, - сказал Макагон.
      Потом объяснил: войскам Донского фронта в будущей операции предстоит рассечь окруженную вражескую группировку на две части и уничтожить. Наша 64-я армия будет прорывать оборону противника на реке Червленой.
      - Доведите задачу до сведения каждого бойца, - сказал Макагон. - Чем решительней удар, тем больше успех, тем меньше потерь.
      Бои по прорыву вражеской обороны на реке Червленой - той самой Червленой, где вырвались из окружения мы сами, - начались 10 января 1943 года. Хорошо оборудованные позиции противника находились на крутом правом берегу реки. Перед рекой тянулась открытая степь с глубоким снежным покровом. Мороз стоял жестокий: 10 января он достигал 35 градусов по Цельсию. Свирепствовал жгучий зимний ветер.
      Дивизию ввели в бой 15 января. Мы наступали в направлении "Участок No 2 совхоза "Горная поляна" - "Южная окраина населенного пункта Песчанка".
      Отдельный учебный стрелковый батальон действовал в первом эшелоне дивизии. Бой оказался крайне тяжелым. Оборонительные рубежи противника были хорошо укреплены, вражеские солдаты сражались с отчаяньем обреченных. Успех наметился лишь к исходу дня.
      Ночью разведчики 128-го стрелкового полка под командованием лейтенанта В. М. Михеева выдвинулись вперед и проникли в балку Мокрая. Неширокая балка, где темнели силуэты танков, грузовиков, повозок, казалась вымершей. Похоже было на то, что фашистские солдаты и офицеры, выставив часовых, забрались в землянки, спасаясь от мороза.
      Разведчики сняли часовых и, разбившись на группы, забросали гранатами вражеские землянки. Выскочивших из укрытий, пытавшихся оказать сопротивление гитлеровцев уничтожили. Уцелевшие предпочли поднять руки. Михеев немедленно дал знать командиру полка, что балка Мокрая от врагов очищена. Полк подняли, пошли вперед.
      Слышали ли фашисты звуки боя? Наверняка слышали. Но либо были убеждены, что в балке не происходит ничего серьезного, либо оказались не в состоянии установить истину, либо просто не могли подбросить подкрепления.
      Так или иначе, в обороне противника неожиданно образовалась брешь. Батальоны 128-го стрелкового полка, устремись в нее, продвинулись на пять километров. Это, в свою очередь, обеспечило захват балки Песчаной.
      На рассвете 18 января дивизия завязала бои за Стародубовку и Песчанку. Противник опомнился, успел организовать оборону, ожесточенно сопротивлялся. Стародубовку очистили от фашистов только 22 января, а Песчанку - 23-го.
      Солдатам и офицерам приходилось выдвигаться на рубежи атаки, атаковать и контратаковать в сорокаградусный мороз, при непрекращающемся ветре. В подразделениях появились обмороженные, простудившиеся, заболевшие воспалением легких.
      Но воины рвались в бой. Героизм людей был массовым. Многие стрелки, минометчики, артиллеристы получили за совершенные в тогдашних боях подвиги ордена и медали. Особенно прославился связной командира роты автоматчиков 106-го стрелкового полка старший сержант Яков Корнилович Фефилов.
      ...В разгар боя за Стародубовку на глазах Фефилова был убит командир взвода автоматчиков. У бойцов это вызвало замешательство, немцы контратаковали. Тогда Фефилов, приняв командование взводом, повел бойцов навстречу врагу и, на плечах гитлеровцев ворвавшись в деревню, выбил фашистов из Стародубовки. Взвод захватил пять станковых и шесть ручных пулеметов противника, два орудия и повернул их против немцев.
      А во время боя за Песчанку старший сержант Фефилов заменил уже и выбывшего из строя командира роты автоматчиков. Они первыми вошли в Песчанку. Здесь путь им преграждали вражеские доты. Фефилов лично уничтожил гранатами засевших там врагов, вышел противнику в тыл и обеспечил окончательный успех боя.
      * * *
      Отличившиеся при захвате балки Мокрая лейтенант Михеев Владимир Михайлович и старший сержант Фефилов Яков Корнилович стали первыми воинами дивизии, удостоенными высоких звавий Героев Советского Союза.
      * * *
      Самоотверженно действовали в тогдашних сражениях и медицинские работники дивизии. Разведчик-санинструктор 1-го батальона 128-го стрелкового полка М. С. Батырбеков вынес с поля боя сорок раненых, в том числе семь офицеров.
      * * *
      Однажды около Батырбекова разорвалась мина: он был контужен, потерял сознание, а, очнувшись, увидел, что отморозил пальцы на руках. Батырбеков принялся растирать их - распухшие, серые - снегом, полой шинели, в кровь разодрал кожу, но заставил пальцы ожить. Обмотав их бинтами, солдат продолжал выполнять свою работу.
      Обнаружив полузасыпанный снегом вражеский блиндаж, он решил приспособить его под укрытие для раненых, больными своими руками выгреб весь снег и затащил в блиндаж девять воинов.
      За январские бои М. С. Батырбекова наградили орденом Красного Знамени.
      Санинструктор 106-го стрелкового полка И. А. Попов вынес с поля боя двадцать раненых. Санинструкторы того же полка Аня Куровская и Зина Дроздова - по девятнадцать каждая. Санинструктор 77-го артиллерийского полка Татьяна Конева, военфельдшер Маргарита Максимовна Максимюкова, санитарки Нина Букова и Клава Герасимова, оказывая помощь артиллеристам, спасли жизнь более чем шестидесяти солдатам и офицерам.
      Об этих девушках хочется сказать особо. Все они родились и выросли в Сталинграде. Все, за исключением Тани, - студентки Сталинградского института иностранных языков, только-только закончили школу. В дивизию пришли 25 сентября, в разгар жесточайшего боя. И все, как одна, беззаветно сражались за родной город, где каждая улочка, каждый угол были овеяны воспоминаниями детства и юности, несовместимыми с чудовищной реальностью войны.
      Ничто не устрашало их, как не устрашало и других сталинградских девушек, служивших в дивизии.
      * * *
      Тяжелую, многотрудную работу выполнял медсанбат дивизии. Перед январскими боями командование армии приказало создать - и в ходе боя выдвигать как можно ближе к полям сражений - передовые отряды медиков.
      На медпунктах полков и батальонов постоянно не хватало шин, перевязочного материала. При повреждении у раненых костей и обширных поражениях мягких тканей медицинские работники не могли обеспечить людям неподвижность пострадавших конечностей, а бездорожье и перебои с транспортом не давали возможности своевременно эвакуировать воинов. Тут-то и должны были помочь передовые отряды!
      Каждый такой отряд состоял из бригады хирургов, военфельдшеров, операционных медсестер и нескольких санитаров. Отряду придавалась машина, он обеспечивался тремя брезентовыми палатками, хирургическими столами, перевязочными материалами, медикаментами, различным инструментарием. Располагаясь в пяти-семи километрах от наступающих частей, такой отряд мог быстро принять нуждающихся в квалифицированной медицинской помощи воинов, при необходимости немедленно оперировать их, без задержек отправлять в медсанбат или прямо в армейский госпиталь.
      Медсанбат дивизии по мере нашего продвижения к Волге тоже двигался вперед. Сначала он размещался в балке Двойная, позже - на территории совхоза имени 8 Марта.
      Работать персоналу передового отряда пришлось в тяжелейших условиях. Прежде всего приходилось самим ставить палатки. А это зимой при сильном ветре очень непросто. Мерзнут руки, втыкать анкерные колья в застывшую землю все равно, что в железо, а слабо забитые, они не способны удержать бьющиеся, как паруса, полотнища: палатки срывает и несет в открытую степь.
      Наконец они установлены, пора растапливать жестяные печки. Греют эти печки плохо, в шаге от них холод такой же, как снаружи. И все же над раскаленной жестью можно отогреть ампулы с новокаином, несколько минут подержать коченеющие руки! Однако регистрируя раненых, медсестры вынуждены работать в рукавицах. Строчки неровные, буквы корявые. Но это еще ничего! Вот кетгут или шелковую нить в хирургическую иглу в рукавицах вдевать нельзя... Держать скальпель и подавать инструменты тоже приходится в одних резиновых перчатках...
      Невероятно трудно оказалось вывозить раненых с полковых медпунктов в передовой отряд, а оттуда - в медсанбат и в армейские госпитали. Бездорожье, глубокий снег, артобстрел... Шоферы санбата проявляли большое мастерство и мужество. Рядовой А. Н. Маслов полтора месяца водил машину без сменщика. Водил днем и ночью. Он вывез с полковых медпунктов без малого тысячу раненых! Шофер П. С. Шкурдода неоднократно попадал под артобстрел, но ни разу не оплошал, всегда благополучно доставлял людей в медсанбат., У него не произошло ни одной аварии.
      Сопровождая раненых в тыловые госпитали, уже знакомый читателю Игорь Обольников вместе с шоферами расчищал снежные заносы, проталкивал буксующие грузовики, сильно обморозился.
      Мы с Дусей Рябцевой работали как обычно: продвигались за батальоном, отрывали щели для укрытия раненых, а если везло - укутывали их и обогревали в захваченных вражеских блиндажах. После того как от противника очищали какую-нибудь деревню, размещали медпункт в уцелевшей хате.
      На рассвете 24 января мы шли в освобожденную Песчанку. Снежная равнина перед селом - вся в окоченевших трупах фашистских солдат. Иные стоят, утонув в глубоком снегу где по колено, где по пояс. Стоят в тех позах, в каких настигла смерть, превращенные морозом в статуи. Окаменевшие на сорокаградусной стуже лица сохраняют выражение ужаса, боли, смертной тоски. Страшно идти таким музеем ледяных фигур, даже если это фигуры врагов...
      Но в Песчанке мы обнаружили четырех наших раненых бойцов, захваченных в плен и брошенных гитлеровцами в холодный сарай. И сострадание к погибшим под селом немецким солдатам исчезло без следа. Его сменили, как обычно, гнев, презрение.
      На следующий день, к вечеру, передовые подразделения дивизии освободили пригород Сталинграда - поселок Минина - и вырвались к Волге. Перед нами лежал разбитый, дымящийся, до боли родной город, в развалинах которого предстояло добить остатки армии Паулюса.
      Глава пятнадцатая.
      Последняя неделя
      К вечеру 26 января части дивизии вышли на южный берег реки Царица. Поставленная командованием фронта задача была выполнена: армия рассекла окруженную в городе группировку врага на две части.
      Дивизии предстояла переправа через реку с разбитым льдом, бой за высокий северный берег Царицы. Гитлеровцы укрепились там в окопах и каменных подвалах разрушенных зданий, засели на верхних этажах нескольких уцелевших трех- и четырехэтажных домов, просматривали оттуда позиции наших полков и вели сильный пулеметный огонь.
      В ночь на 28 января офицеры и солдаты штурмовых групп, одетые в белые маскхалаты, перебрались через реку, неслышно подползли к намеченным для захвата домам, забросали гарнизоны этажей гранатами, ворвались во внутренние помещения и открыли автоматный огонь. Один из домов захватили бойцы старшего сержанта Фефилова.
      За штурмовыми группами пошли стрелки, потащили орудия артиллеристы, переправились минометчики. Через четыре часа с небольшим северный берег очистили от противника. Отсюда дивизия развернула наступление к центру Сталинграда.
      Два полка - 106-й и 128-й - пробивались вдоль улиц Ломоносова и Островского к улице Халтурина, где предстояло соединиться с частями 62-й армии. А 229-й стрелковый полк и Отдельный учебный стрелковый батальон - по улице Пушкина. Начались непривычные уличные бои...
      Очевидцу событий трудно нарисовать объективную картину происходившего: каждому офицеру и солдату минувшее видится по-своему, и равнодушных среди них не встретишь. К тому же на каждом клочке земли в разное время случается разное.
      Что же осталось в моей памяти? Прежде всего разбитые дома: там одинокая стена с пустыми провалами окон; там обнаженная взрывом комната с провисшим полом, с зацепившейся за что-то кроватью с никелированными шишечками; там обрубки деревьев; там груда битого кирпича. И на всем: на грудах кирпича, на поваленных электрических столбах, на шинелях и сапогах убитых гитлеровцев - иней. Толстый, пушистый иней.
      Памятен и грохот. Грохот стрельбы и разрывов, внезапные щелчки ударивших рядом пуль, выбивающих из кирпичей красную пыль, похожую на сухую кровь.
      Бойцы выкатывают на середину улицы противотанковое орудие и бьют прямой наводкой по дому, где засели вражеские пулеметчики... Другие бегут, пробираются через развалины к одним им известной цели... То скрываются за глыбами кирпича, то выскакивают и ведут огонь автоматчики... На тротуаре лежит убитый связист, его товарищ разжимает кулак погибшего, чтобы забрать катушку с телефонным кабелем... Бегом перетаскивают свое оружие минометчики... Один падает и пытается ползти...
      Это я помню. Но лучше, яснее всего помню подвалы сталинградских домов. Туда заносили мы раненых, там размещались и вражеские госпитали.
      ...Первый фашистский госпиталь я увидела 27 января, во время боев за расширение плацдарма на северном берегу Царицы. Обнаружили его солдаты 128-го стрелкового полка и сообщили командованию. Сразу же медицинским работникам наступающих подразделений было приказано отправиться туда, чтобы оказать раненым медицинскую помощь, организовать питание и эвакуацию вражеских солдат и офицеров в тыл.