Будут жить !

      Я пришла в промерзший подвал, где находился брошенный гитлеровцами госпиталь, одной из первых. Открываю дверь. В нос ударяет запах гниения и дезинфицирующих средств. Свечу фонариком: на грязном полу, припорошенном соломой, вплотную друг к другу лежат десятки людей в шинелишках цвета фельдграу, в пилотках с натянутыми на уши отворотами, в каком-то тряпье кто в ботах, кто в сапогах, обмотанных всякой всячиной.
      В конце первой комнаты виднеется проход в следующую. Там тоже лежат раненые, а возможно, и умершие. Ни одного фашистского санитара! А про врачей и говорить не приходится...
      Тяжкий, удушливый запах вызывал тошноту. Невольно подумалось, что вся эта масса больных, оставленных без помощи человеческих тел кишит паразитами и что они, конечно же, окажутся на мне.
      Свет фонарика заставлял раненых открывать ввалившиеся, потухшие глаза, поворачивать ко мне заросшие многодневной щетиной лица. В этих глазах, на этих лицах я различила подобие надежды. Робкой, но надежды. Правда, раненые глядели не в глаза мне, а на что-то, находившееся сбоку, Я посмотрела туда и увидела собственную санитарную сумку с красным крестом.
      Бывшие поблизости немцы о чем-то заговорили между собой. Разобрать слов я не могла. Но интонации в переводе не нуждаются. И неуверенность, и злоба, и безнадежность, и просьба слышались в голосах переговаривающихся. Один из вражеских солдат - самый,: возможно, решительный - приподнялся на локте и хрипло позвал:
      - Матка доктор! Битте, помогайт... Помогайт, битте зер!
      Нет, я ничего не забыла и никого не забыла. Ни погибших у Цимлянской героев передового отряда... Ни павших в боях на Аксае, у совхоза имени Юркина, у Червленой... Ни сотни погибших и сотни раненых у хутора Елхи... Я помнила окостеневшее лицо майора Крупина, разбитую голову комиссара Бахолдина, развороченную осколком грудь молоденького, жаждавшего жить лейтенанта...
      Все и всех я помнила! И все же расстегнула сумку, опустилась на колени около ближайшего раненого в плечо и шею вражеского солдата: я была врачом, советским врачом, и мой долг состоял в том, чтобы облегчать страдания страждущих. Даже если это были солдаты вражеской армии. Впрочем, солдаты ли? Лежащие в подвале солдатами уже не были.
      * * *
      Я перевязала и напоила водой четырех человек, когда в подвал спустились старший полковой врач 229-го стрелкового полка В. И. Агапонов с двумя фельдшерами. Спросив, давно ли я тут, поразившись запахам, наполнявшим заброшенный фашистский госпиталь, Агапонов приказал фельдшерам приступить к делу и принялся обрабатывать раненых сам.
      Но вскоре прибыла группа врачей и сестер из медсанбата, а нам велели вернуться в свои части.
      Выйдя на улицу, я жадно вдохнула свежий воздух. Состояние было пренеприятнейшее. В голове не укладывалось, что немецкие врачи могли покинуть, бросить на произвол судьбы своих солдат.
      Никто из наших медицинских работников так не поступил бы. Они разделяли судьбу раненых до конца, хотя прекрасно знали, что фашисты никого не щадят, в том числе и врачей. А над женщинами-врачами, военфельдшерами и медсестрами - глумятся...
      * * *
      Эвакуация раненых в городе оказалась неожиданно очень нелегким делом: санитарные машины с трудом пробирались по изрытым воронками, заваленным обломками зданий улицам. Водители и сопровождающие машины медсестры еле отыскивали среди хаоса битого камня, горелого дерева и груд мусора медпункты частей, упрятанные в подвалы.
      Да и сами поездки стали небезопасны! Того и гляди заедешь прямо под орудия или пулеметы врага. На медпунктах скапливалось много людей, нуждающихся в эвакуации, а медикам нельзя было отставать от наступающих.
      Помню, к вечеру 28 января у нас лежали на полу или сидели где придется более тридцати человек. Раненые продолжали поступать и ночью, а санитарные машины не появлялись. Уж я и Дусю посылала на улицу искать эти машины, и сама выскакивала на холод, надеясь расслышать рокот мотора и помочь автомобилю проехать к подвалу... Но все напрасно.
      Приближался рассвет. Утром батальону предстояло вступить в бой, идти дальше к центру города. Надо и нам сопровождать роты, а раненых покинуть нельзя. Как же быть? Решили все-таки дождаться машин.
      Они пришли полтора часа спустя после того, как батальон завязал бой и продвинулся более чем на километр. Пробираясь через развалины на звуки боя, мы набрели на очень хороший, просторный, теплый подвал. Я оставила в нем Дусю, сказав, что стану направлять раненых сюда, и пошла искать НП батальона.
      * * *
      Выбралась на какую-то улицу. Тут и там валяются трупы гитлеровцев, вражеское оружие. Впереди, слева, догорает остов легковой машины, похоже "ганзы"... Обломками путь мой завален несильно. Гремит справа и слева, но сама улица пустынна, спокойна.
      Побежала по ней. Добежала до места, где, наверное, прежде был угол. И тут сзади сильно толкнули в спину. Кто-то навалился, подмял, прижал к мостовой. Падая, успела заметить, как прямо передо мной, в метре-другом, пули стремительно выбили из камней осколки, а метрах в пятнадцати впереди одна за другой рванули несколько мин.
      Ситуацию разъяснила крепкая брань. Ругался боец, сваливший меня с ног и прикрывший своим телом:
      - К фрицам собрались, что ли?! Давайте назад!
      Поползли назад. Я первая. Сзади, по-прежнему прикрывая, мой спаситель. Слышно было, как совсем близко щелкают пули.
      Заползли за бывший угол, за груду кирпича. Я села на снег. Из-под шапки и подшлемника стекал пот и замерзал на щеках, на ресницах. Я отчаянно оттирала их. Боец присел рядом. Это был немолодой человек с заиндевелыми усами, в грязном маскхалате. Взгляд и суровый и сочувственный:
      - Носит же таких курносых... О чем думала?
      - Оплошала. Надеялась, там свои.
      Один из подобравшихся к нам солдат хмыкнул:
      - Там только пули свои.
      Неподалеку разорвался снаряд. Резко, пронзительно прозвучали слова команды. Бойцы, только что стоявшие возле меня, исчезли. Исчез и немолодой боец. Я привстала, оглядываясь...
      Двое солдат в маскхалатах ползли к тому углу, откуда я только что выбралась. Еще трое перебегали улицу. Кто же из них мой спаситель? Даже фамилию не успела спросить! А теперь поздно. Теперь уже не спросишь и никогда не узнаешь...
      И я вдруг со всей остротой осознала, что могла бы сейчас лежать бездыханная на снегу или, хуже того, очутиться среди чужих, озлобленных солдат, а не сидеть в безопасном месте. Сильно-сильно забилось сердце, и жаркая волна благодарности к неизвестному солдату затопила все мое существо.
      * * *
      Минут через десять нашла капитана Юркина и Макагона.
      - Явилась, пропавшая... - сказал Юркин. - Глядите, вон там вход в подвал! Туда временно носят раненых. Идите к ним.
      Новый подвал - достаточно глубокий, с мощными кирпичными сводами выглядел надежным. В нем бы и организовать медпункт, да машины подъехать не смогут! А что, если создать здесь временный пункт? Самых тяжелых относить в подвал, где осталась Дуся, а легких оставлять тут. Через несколько часов машины, вероятно, смогут добраться и до этих развалин.
      Через санитаров, относивших тяжелораненых в тыл, я передала Рябцевой приказ продолжать эвакуацию, а самой - никуда не двигаться, пока не получит команду перебраться на мое место.
      Прошло три или четыре часа, как я обосновалась на временном медпункте. Работала не покладая рук. К счастью, тяжелых оказалось немного, и я могла заниматься ими более или менее спокойно.
      Принесли котелок с остывшей кашей. Разогреть негде, ешь так. К тому же хлеб промерз... Но голод не тетка, пообедала как пришлось. И только собралась осмотреть перевязанных бойцов, вбегает с улицы офицер:
      - Где доктор?!
      Поднялась с чурбачка, на котором сидела, спросила, что случилось.
      - Я из противотанкового дивизиона. Ранен на площади командир, майор Рогач. Только что... Он рядом, в соседнем доме. Скорее!
      Офицер-артиллерист привел в развалины, где на расстеленной поверх дощатого пола шинели лежал раненый. Стоявшие вокруг офицеры и солдаты расступились. В первое мгновение показалось, что произошла ошибка: это вовсе не Семен Маркович Рогач, бывший комиссар 77-го артполка, знакомый мне еще по формировке, а кто-то другой. Но только в первое мгновение. Невероятно бледное, внезапно резко осунувшееся, словно уменьшившееся в размерах лицо лежавшего человека было все-таки лицом Рогача: его узкие губы, его нос...
      Я с трудом нащупала пульс. Он слабел. И никаких признаков дыхания.
      - Делайте же что-нибудь! - резко сказали рядом.
      Но что можно было сделать? Пока я торопливо расстегивала сумку, отыскивала шприц и ампулу с кофеином, все кончилось. Я сложила сумку, встала, отошла в сторону. К горлу подступил тугой комок. Почему, почему именно он, прошедший с дивизией такие тяжелые, бои? И почему сейчас, накануне полного разгрома окруженного врага?
      Ответа на такие вопросы нет.
      * * *
      Утром 29 января Отдельный учебный стрелковый батальон и разведрота дивизии, одновременно нанося удар по врагу, стали быстро продвигаться по улице Халтурина. Полки дивизии, использовав этот успех, устремились к центру Сталинграда по Московской улице и улице Гоголя.
      Вечером в штаб батальона сообщили по телефону, что подразделения 106-го стрелкового полка пробились к зданию областного драматического театра, а утром 30 января стало известно, что перед 106-м складывает оружие 1-я кавалерийская фашистская румынская дивизия генерала Братеску.
      Капитан Юркин жаловался Макагону:
      - Видал, замполит? Пенки-то соседи снимают! И названивал в роты:
      - Чего ждете? Чтобы у вас из-под носа Паулюса увели? Наступать!..
      На следующий день мимо медпункта потянулись в тыл сначала группы, а потом длинные колонны обезоруженных, скукожившихся от холода фашистских танкистов и пехотинцев: сдавались в плен части и подразделения 14-й танковой и 134-й пехотной дивизий врага. Среди пленных оказались командир 14-й танковой дивизии полковник Людвиг и начальник артиллерии 4-го армейского корпуса гитлеровцев генерал-майор Вольф.
      В ночь на 31 января Юркин узнал, что подразделения 38-й мотострелковой бригады, введенной в бой из резерва армии, окружили городской универмаг, в подвалах которого засел штаб гитлеровского командования. Комбат немедленно приказал переместить НП к площади.
      Предчувствие близкой победы, ощущение, что все будет кончено с часу на час, возникает не случайно. Бои; велись долго, были жестокими, враг сопротивлялся упорно, но мы неуклонно двигались вперед, двигались не останавливаясь. И вот уже не тот огонь встречает роты, что прежде, и уже умолкла фашистская артиллерия. Значит, наступила развязка.
      Перед рассветом 31 января я пробралась на НП батальона. Артиллерия всю ночь била, да и под утро продолжала бить по прилегающим к универмагу зданиям. Сам универмаг крупнокалиберными снарядами не обстреливали: Паулюса и его штаб приказано было взять живыми.
      Вряд ли кто из гитлеровцев мог уцелеть, находясь на поверхности земли! Все на площади близ универмага было перекорежено, дымилось и пылало. Если и оставались живые враги, то лишь среди засевших глубоко под землей, в подвалах.
      В седьмом часу грохот артиллерии стих. Опадали клубы дыма и пыли. Проглянули сквозь дым руины универмага: они высились над развалинами, как серое надгробье. Я сказала об этом Макагону.
      - Похоже, - согласился замполит. - Хорошо бы сюда еще кол осиновый!
      Кола не потребовалось. Около 7 часов последовал приказ прекратить огонь: враг выкинул белый флаг, в штаб Паулюса отправились парламентеры. Странная тишина воцарилась в южной части города. Не верилось, что надолго...
      Собравшиеся на НП батальона офицеры, передавая из рук в руки бинокль комбата, разглядывали стены универмага. Внезапно оживились:
      - Выходят!
      На короткое время достался бинокль и мне. Но пока наладила окуляры, пока поймала в поле зрения группу сдавшихся в плен гитлеровских генералов и старших офицеров - их уже подводили к автомобилям, присланным из штаба 64-й армии, увидела лишь спины в голубоватых шинелях. Какая из этих спин принадлежит Паулюсу, разобрать не довелось. Зато по опущенным плечам, даже по походке чувствовалось: к машинам идут сломленные, конченые люди. А вернее, обезоруженные, понимающие, что придется держать ответ.
      Бинокль буквально рвали из рук. И я отдала его, понимая, что все хотят видеть позор захватчиков.
      В то утро перестала существовать южная группировка окруженного противника. А 2 февраля сложила оружие и северная. И в огромном разрушенном городе вдруг стали слышны скрип колес, ржанье лошадей, людские голоса звуки, от которых уши давно отвыкли. И ходить можно было где угодно, но пригибаясь.
      Помню, забралась я на высокую груду кирпича, оглядывая окрестности, испытывая пьянящее чувство полной безопасности.
      И вдруг голос комбата:
      - Доктор-то наш - погорелец!
      Юркин только сейчас заметил, что правая пола моей шинели прожжена.
      А случилось это так. Измученная, закоченевшая, вздремнула я однажды в каком-то подвале, только что покинутом солдатами, возле затухающего костерка. При-грелась и не заметила, как угодила в угли. Хорошо, забежали какие-то бойцы, .оттащили от огня, растолкали, помогли затушить тлеющие брюки и шинель...
      Брюки я залатала тут же, а вот до шинели руки не доходили, и Юркин наконец заметил это. Теперь он хохотал, потешаясь над моим видом. И все, кто был рядом, веселились. Да и сама я засмеялась: не плакать же в такие дни над прожженной полою!
      Глава шестнадцатая.
      "Тихие дни"
      В ту зиму Сталинград выглядел не городом, а братской могилой зданий, площадей и улиц, засыпанных черным снегом.
      Днем 4 февраля среди руин состоялся митинг гражданского населения, собиравшегося в город из-за Волги. Странно было видеть людей в шубах и полушубках, в пальто и ватниках, в разномастных ушанках и платках... Клубился пар от дыхания. С дощатой, на скорую руку сколоченной трибуны кто-то из партийных руководителей города читал текст приветствия воинам-освободителям:
      - Из памяти народной никогда не изгладится величие и благородство ваших легендарных подвигов. Наши потомки будут с гордостью и благодарностью вспоминать вас, будут слагать песни и былины о стальных полках и дивизиях славных армий...
      Представители этих полков и дивизий стояли тут же: офицерские грязные полушубки, серые шинели, зеленые солдатские ватники, совсем юные и уже немолодые небритые лица донельзя усталых людей...
      В городе жилья не было, войска отводили в приволжские хутора и села. Штаб дивизии, штабные подразделения, Отдельный учебный стрелковый батальон расположился в Верхнецарицынской на реке Донская Царица. Станица недосчитывалась многих хат, но поредевшим взводам места хватило.
      Медицинский персонал всех частей, стремясь предотвратить возможные инфекционные заболевания, укрепить здоровье воинов и наладить их отдых, энергично взялся за санитарно-профилактические мероприятия: личный состав мыли в банях, стригли, выдавали солдатам и офицерам продезинфицированное белье и обмундирование. Впервые за несколько недель многие побрились.
      Днем 5 февраля узнали новость: наша 29-я стрелковая дивизия за отличные боевые действия и массовый героизм бойцов и офицеров преобразована в 72-ю гвардейскую стрелковую дивизию. Наименования гвардейских и новые номера получили все части дивизии. Двум воинам - гвардии лейтенанту Михееву Владимиру Михайловичу и гвардии старшему сержанту Фефилову Якову Корниловичу - присвоили звание Героя Советского Союза. Командиру дивизии полковнику А. И. Лосеву - звание генерал-майора. Орденами и медалями наградили более полутора тысяч солдат и офицеров!
      На совещании медицинского персонала дивизии начальник санитарной службы военврач II ранга Андреев сказал:
      - Во время Сталинградской битвы, дорогие товарищи, вы спасли девять тысяч человеческих жизней. Командование уверено, что воины дивизии могут и впредь полагаться на вас как на каменную стену!
      Эта оценка нашей работы взволновала. Аплодиро-вали горячо и дружно. Но, выступая, больше говорили, о промахах, недоработках, чем об успехах.
      Повидала я знакомых из медсанбата, из стрелковых полков. Радостно было узнать, что большинство врачей живы, слышать о добрых переменах в судьбах людей: тот повышен в звании, того перевели в армейский госпиталь, тех представили к орденам...
      Возвращалась я с совещания в прекрасном настроении. Но едва переступила порог хаты, где мы с Дусей Рябцевой квартировали, она словно ушатом холодной воды окатила:
      - Вас срочно к комбату. Связной уже два раза прибегал.
      - Не знаешь, что случилось?
      - Вроде переводят вас...
      * * *
      Капитан вместе с замполитом жили через две хаты. Когда я вошла и доложилась, Юркин протянул предписание, полученное из штаба дивизии. В связи с назначением на должность старшего врача 155-го гвардейского артиллерийского полка, мне предлагалось убыть в распоряжение начальника артиллерии дивизии.
      Я растерялась. За полгода учебный стрелковый стал близким, родным: всех здесь знала, меня тоже знали.
      Да и работа ладилась... Что ждет в артполку, еще неизвестно!
      Макагон ободрил:
      - Не расстраивайтесь. Ведь артиллеристы - боги войны!
      А Юркин добавил:
      - Да и полегче там будет. Во всяком случае, женщин у них больше, чем у нас.
      Простились тепло. Дуся Рябцева, узнав, что слух о моем переводе подтвердился, расстроилась:
      - К вам-то привыкла, а на ваше место наверняка мужика пришлют, да еще неизвестно какого... Нахлебаешься с ним горя!
      Долго мы не ложились: все разговаривали, вспоминали...
      * * *
      В штабе артиллерии я была как приказали - ровно в восемь часов. Командующий артиллерией гвардии подполковник Николай Павлович Павлов принял меня незамедлительно.
      Со времени летних боев он не изменился, только лицо потемнело от стужи и ветра. Усадил, осведомился о здоровье, о семье, поздравил с назначением, предложил сегодня же отправиться в штаб артполка, на хутор Молоканов, вступить в должность.
      Набравшись духу, я стала говорить, что незнакома с артиллерией, с организацией медслужбы в таких полках...
      Павлов прервал:
      - Вопрос решен, товарищ военврач III ранга. Потрудитесь отбыть в полк.
      И, когда мы оба встали, добавил помягче:
      - А опасения ваши напрасны! Кстати, командир артполка гвардии майор Карпов вас помнит и ждет.
      * * *
      Шагая с вещевым мешком за плечами на хутор Молоканов, я мысленно снова прощалась с боевыми товарищами из Отдельного учебного, со всем привычным укладом жизни и думала, что начальник артиллерии дивизии преувеличивал, говоря, будто майор Карпов меня помнит.
      Я-то его хорошо помнила, потому что видела на КП дивизии под Абганеровом! Слышала даже, что Александр Константинович сражался в рядах Красной Армии на фронтах гражданской войны, участвовал в финской кампании, что награжден в сороковом орденом Красной Звезды... А Карпову откуда меня темнить? Я с ним и не разговаривала ни разу!
      * * *
      Командир артиллерийского полка дивизии гвардии майор Карпов сухощавый, седеющий офицер - принимал меня в присутствии своего заместителя по строевой части гвардии майора Ивана Устиновича Хроменкова. Тот выглядел лет на десять моложе комполка, был сдержан, смотрел пристально, попыхивал трубкой. Возле стула Хроменкова я заметила массивную палку. Догадалась, что майор ранен и рана толком не зажила.
      Карпов осведомился, благополучно ли я добралась, попенял, что не позвонила: сани прислали бы.
      - Если не ошибаюсь, мы встречались, - сказал Карпов. - Правильно? Что ж, старых знакомых видеть приятно... Тем более когда про их работу даже дивизионная газета пишет.
      Я смутилась, и Карпов сменил тему: спросил, какой институт закончила и когда, где и кем работала после ординатуры. Чувствовалось, ему действительно интересно знать о старшем враче полка как можно больше.
      Выразив уверенность, что я быстро освоюсь с новым местом службы и должностью, комполка встал из-за стола:
      - Желаю успеха, товарищ военврач! Ваш предшественник - Лев Николаевич Веприцкий - ждет в медпункте. Принимайте дела.
      Медпункт артиллерийского полка помещался на краю хутора, в неказистой хате с соломенной крышей. На входной двери кто-то намалевал краской красный крест. Гвардии капитан медицинской службы Веприцкий расхаживал по небольшой комнате, половицы поскрипывали под его валенками.
      - А, коллега! - остановился Веприцкий. - Не стесняйтесь, заходите, теперь это ваши апартаменты. Мне приказано нынче же явиться в 222-й гвардейский.
      Показав аптеку медпункта, рассказав о наличии медикаментов и перевязочных средств, Веприцкий коротенько охарактеризовал свой "аппарат".
      По словам Льва Николаевича младший врач полка А. А. Кязумов был старательным, добросовестным человеком, но никакого врачебного опыта не имел, попал в полк со студенческой скамьи, ему еще предстоит боевое крещение. Фельдшер медпункта полка гвардии младший лейтенант медицинской службы Н. С. Ковышев имел среднее медицинское образование, неплохо зарекомендовал себя в боях за Сталинград. Санинструктор медпункта Татьяна Конева и санитарка Нина Букина - отважные девушки: каждая вынесла с поля боя свыше двадцати раненых, обе награждены медалями. Санитар П. И. Широких со своими обязанностями справляется прекрасно и - это я должна учесть - не пьет: именно ему поручают при переездах хранить спирт и не израсходованную медиками водку.
      - Ну-с, пожалуй, все... - подвел черту Веприцкий. - С медицинским персоналом дивизионов и батарей вам лучше познакомиться лично. Все равно будете собственное впечатление составлять! Кстати, верхом ездить умеете?
      Вопрос озадачил. В детстве отец сажал меня на рабочую лошадь, но этим мое знакомство с верховой ездой и заканчивалось.
      - Придется научиться, - сказал Веприцкий. - В боевой обстановке дивизионы находятся весьма далеко друг от друга: пешком не набегаешься. Да и подтрунивать станут, если не разберетесь, с какой стороны к коню подходить...
      На этом простились. Не откладывая дела в долгий ящик, я решила прежде всего познакомиться с персоналом медпункта. Первым пригласила к себе младшего врача полка Кязумова. Вошёл смуглый, среднего роста юноша с погонами старшего лейтенанта медицинской службы, доложил о прибытии и почему-то густо покраснел. Впоследствии я заметила, что, знакомясь с кем-нибудь, Али Абдулович обязательно краснеет.
      Но тут его смущение и меня смутило. Поэтому разговаривала я с Кязумовым сухо. Он, естественно, тоже замкнулся - отвечал односложно, отрывисто и впечатление обо мне вынес, кажется, не самое лучшее. А мне он показался знающим, внутренне чистым человеком. Не беда, что еще не обстрелян!
      Военфельдшер Ковышев, плотный, неторопливый, в отличие от Кязумова держался очень спокойно, голос у него оказался низкий, прямо-таки протодьяконовский. Ковышеву исполнилось двадцать лет, закончил он военно-медицинское училище, в артполк прибыл под Сталинградом, свои обязанности знал четко.
      За Ковышевым появилась в дверях санинструктор Татьяна Конева. Я знала, что она родилась и выросла в Сталинграде, училась в институте иностранных языков, в армию пошла добровольно вместе с отцом, который служит наводчиком орудия в соседней дивизии. Слышала, что девушка эта очень смела и хороша собой, но не представляла даже, как хороша!
      На пороге убогой комнатенки медпункта стояла не санинструктор, а прямо-таки Марья-царевна: высока, стройна, белолица, пепельные косы уложены короной, сияющие глаза исполнены немыслимого женского лукавства. Чувствовалось, Таня сознает свою красоту, но воспринимает ее как естественное свойство юности, и если радуется ей, то совершенно так, как радуются ясному утру или звонкому пению птиц. Девушка лучилась благородством.
      Точно так же излучала чистоту и благородство семнадцатилетняя хрупкая санитарка Нина Букина. Не такая яркая, как Таня, она пленяла широко распахнутыми добрыми голубыми глазами, гладко причесанной русой головкой, мягкостью движений.
      Впервые увидев Нину, я подумала, что эта девочка, прошедшая через ад сталинградских боев, сохранила великую детскую веру в красоту человеческой души и собственное бессмертие. Я не ошиблась. Нам пришлось жить среди очень разных людей: встречались, конечно, всякие! Но грязь бытия словно не осмеливалась касаться Нины. Мне открылись и ее деликатность, и ее женственность. Однако не стану забегать вперед.
      Решив ускорить знакомство с медицинским персоналом дивизионов и батарей, а заодно обсудить сразу со всеми товарищами вопросы повседневной работы, я приказала Кязумову известить медицинский персонал полка, что завтра в 15 часов состоится общее совещание.
      Он как-то странно улыбнулся и покосился на присутствующую в комнате Коневу.
      - Не вижу причин для веселья, - заметила я. Конева одернула гимнастерку.
      - Извините, товарищ военврач! Можно сказать?
      - В чем дело?
      - Да у нас в полку командиры дивизионов и батарей считают, что медицинские работники подразделений подчинены только им. Лев Николаевич сколько вызывал людей в медпункт, а их не отпускают, и все... Вот увидите: завтра никого из подразделений на совещании не будет.
      К сожалению, Таня оказалась права. В назначенное время никто из фельдшеров и санинструкторов дивизионов и батарей на совещание не прибыл.
      Направилась к майору Хроменкову: самого командира полка беспокоить не решилась. Кроме того, Иван Устинович пользовался репутацией очень справедливого человека, с глубоким уважением относящегося к женщинам, служащим в армии.
      Хременков, попыхивая трубочкой, осведомился, что случилось. Я доложила о сорванном совещании медицинского персонала. Прибавила, что, по слухам, командиры дивизионов и батарей вообще не желают считаться с указаниями старшего врача полка по медицинским вопросам.
      - При подобном отношении мне трудно будет выполнять свои служебные обязанности, - волнуясь, сказала я.
      Иван Устинович слушал, ничем не выдавая мыслей и чувств. Потом спокойно, ровным голосом приказал дежурному офицеру:
      - Командиров дивизионов и батарей ко мне. Я встала, полагая, что лучше уйти. Хроменков указал трубочкой на стул:
      - Останьтесь. Ваше присутствие необходимо.
      Не подчиниться я не могла и села, хотя все во мне противилось такому повороту событий: хочет того заместитель командира полка или не хочет, но я предстану перед незнакомыми людьми в роли жалобщицы. Чего доброго кляузницей сочтут!
      Стали собираться приглашенные офицеры. Пришел мой давний знакомый, широкоплечий, круглолицый командир 1-го дивизиона гвардии капитан Николай Иванович Савченко. Пришел невысокий и оттого державшийся очень прямо, рыжеватый, с оспинами на насмешливом лице командир 2-го дивизиона гвардии капитан Александр Сергеевич Михайловский. Смуглый, черноволосый, мрачноватый командир 3-го дивизиона гвардии старший лейтенант Леонид Иванович Почекутов. С ними командиры батарей: гвардии старшие лейтенанты Горбатовский, Киселев, Тронь, Иванов, Андреев, Пешков, Сабодаж, Лысоконь, Ярошенко. Все молодые, энергичные, уверенные в себе. У всех на гимнастерках позвякивают ордена и медали. Докладывая о прибытии, каждый косился на меня, переглядывался с товарищами: это, мол, что за явление?..
      Сижу, внутренне напряженная, щеки, похоже, сделались пунцовыми. Но ничего поделать с волнением не могу. И слышу по-прежнему спокойный голос Ивана Устиновича:
      - Товарищи офицеры, я пригласил вас, чтобы представить нового старшего врача нашего полка. Тем, кто не знает, сообщаю: Галина Даниловна прошла с дивизией весь ее путь, участвовала во всех боях, награждена орденом Красной Звезды. К нам прибыла с должности врача Отдельного учебного стрелкового батальона.
      Я вынуждена поднять глаза, оглядеть собравшихся. И вижу добродушные, приветливые лица, ободряющие взгляды. Будут ли они такими же через минуту-другую?
      Хроменков продолжает:
      - Командование предъявляет к старшему врачу высокие требования. Поэтому хочу предупредить, товарищи офицеры: за невыполнение указаний старшего врача по медицинским вопросам буду взыскивать так же строго, как за невыполнение моих собственных. Мысль ясна?
      - Ясна! - нестройно, но весело отвечают офицеры.
      - Вот и прекрасно, - подводит черту Хроменков. - Теперь вы знакомы, желаю быстрее найти общий язык. Все свободны.
      Я задержалась в комнате, чтобы поблагодарить Ивана Устиновича. Он пожал плечами:
      - А вы как поступили бы?
      Командиры дивизионов, стоя на крыльце, закуривали.
      - За вчерашнее не обижайтесь, доктор, - обезоруживая белозубой улыбкой, извинился за всех Савченко. - Мы ж не знали о переменах, а Лев Николаевич - надо и не надо - людей дергал. На будущее ручаемся: недоразумений не возникнет.
      - Буду рада. И сразу же попрошу завтра утром, к девяти, прислать на полковой медпункт военфельдшеров.
      - Пришлем, пришлем!..
      На следующий день первой явилась военфельдшер дивизиона Савченко гвардии лейтенант медицинской службы Маргарита Михайловна Максимюкова, крепкая, среднего роста двадцатилетняя девушка. Округлое русское лицо, внимательные серые глаза, спокойные, плавные движения.
      Вместе прибыли военфельдшер 2-го дивизиона гвардии лейтенант медицинской службы Е. И. Мелентьев, русый, румяный, широкоплечий, с туго перехваченной командирским ремнем тонкой талией, и военфельдшер 3-го дивизиона гвардии лейтенант медицинской службы И. А. Сайфулин, смуглый, черноволосый татарин с подвижным скуластым лицом и быстрыми карими глазами. Военфельдшеры дивизионов хорошо знали друг друга, между ними установились и, видимо, давно! - товарищеские отношения.
      К Максимюковой мужчины относились особенно тепло, иначе, как Риточкой, не называли, и чувствовалась в том, как произносят они это ласковое уменьшительное имя, глубокая нежность к человеку, прошедшему сталинградское пекло.
      Из беседы с военфельдшером я узнала, что санинструкторов в полку мало. Помню, назвали имена санинструктора 1-й батареи гвардии рядового П. И. Пинаева, восемнадцатилетнего солдата, про мужество которого дивизионная газета писала еще во время боев под Абганеровом и на Аксае, санинструктора 5-й батареи гвардии рядовой Н. А. Агеевой, сталинградской девушки, спасшей жизнь семнадцати артиллеристам, тоже сталинградки, вынесшей из-под огня офицера и пятнадцать бойцов.