Будут жить !

Гудкова Галина Даниловна
Будут жить !

      Гудкова Галина Даниловна
      Будут жить!
      {1}Так обозначены ссылки на примечания. Примечания в конце текста книги.
      Аннотация издательства: О роли врачей, медсестер, санинструкторов на фронтах Великой Отечественной, об их доброте и самоотверженности говорится в повести <Будут жить!> Г. Гудковой, военврача переднего края, непосредственно принимавшей участие в боевых операциях.
      Hoaxer: книга, из-за своей документальности и обилия фактического материала, включая фотографии, включена в раздел "Мемуары".
      Об авторе: Галина Даниловна ГУДКОВА - бывший старший врач артполка, подполковник медицинской службы в отставке. Участвовала в боях за Сталинград, на Курской дуге, на Днепре... Рассказывая в своих записках об однополчанах по 72-й гвардейской Красноградской Краснознаменной стрелковой дивизии, Г. Гудкова главное внимание уделяет медицинским работникам переднего края, который она покинула лишь после тяжелейшего ранения.
      С о д е р ж а н и е
      Глава первая. "Развернуться в Новоаксайской!
      Глава вторая. В последних числах июля
      Глава третья. На Аксае
      Глава четвертая. Не числом, а уменьем
      Глава пятая. В окружении
      Глава шестая. Поправ смерть
      Глава седьмая. Новое назначение
      Глава восьмая. "Врач нужен живой!"
      Глава девятая. В непрерывных боях
      Глава десятая. С наступлением холодов
      Глава одиннадцатая. На острове Сарпинском
      Глава двенадцатая. Прикрывая товарищей
      Глава тринадцатая. В канун Нового года
      Глава четырнадцатая. Прорыв
      Глава пятнадцатая. Последняя неделя
      Глава шестнадцатая. "Тихие дни"
      Глава семнадцатая. Новые рубежи
      Глава восемнадцатая. Накануне
      Глава девятнадцатая. Боевая готовность
      Глава двадцатая. Пятое июля
      Глава двадцать первая. Выстоять, победить
      Глава двадцать вторая. Через Северский Донец
      Глава двадцать третья. На огненном "пятачке"
      Глава двадцать четвертая. 72-я гвардейская Красноградская...
      Глава двадцать пятая. Днепр
      Глава двадцать шестая. "Бородаевский плацдарм"
      Глава двадцать седьмая. Днем 4 ноября...
      Эпилог
      Примечания
      Глава первая.
      "Развернуться в Новоаксайской!
      В предрассветной мгле миновали Сталинград. За приоткрытой дверью теплушки распахивалась степь. Раннее июльское солнце вставало под мерный стук колес. В придорожные травы, в русые волны пшеницы вытянулась, побежала справа от вагонов скошенная к хвосту эшелона тень. Куда же мы все-таки? В Ростов-на-Дону или в Краснодар? А, может, к Ворошиловграду?
      * * *
      ...Четыре месяца минуло с той поры, как части 29-й стрелковой дивизии, формировавшейся в Караганде и Акмолинске, двинулись на запад. В апреле дивизия сосредоточилась вблизи крупного железнодорожного узла Тульской области станции Волово. Включенная в состав 1-й Резервной армии, она вооружалась, продолжала боевую учебу.
      Наступило лето сорок второго года. Сообщения Совинформбюро о потере Крыма, о начавшейся обороне Севастополя, о неудаче под Харьковом тревожили, очень хотелось попасть наконец на фронт, сделать хоть что-нибудь для разгрома врага. Приказ грузиться в эшелоны обрадовал. Никто не сомневался: на этот раз в бой!
      Состав с подразделениями и имуществом 58-го медико-санитарного батальона, где я служила командиром госпитального взвода, отошел от станции Волово в первом часу 30 июня. Людьми владело возбуждение, похожее на предпраздничное. Гадали, на какой фронт попадем - на Юго-Западный или на Южный?
      Но сначала двинулись к Ельцу, потом свернули на восток к Липецку, застряли в Грязях и вдруг - рывками, то стремительно, то медленно, словно бы неуверенно - направились к Борисоглебску, а от него к Волге.
      В теплушке ничего не понимали. Спрашивали начальника эшелона старшего лейтенанта Г. М. Баталова, уж не обратно ли в Казахстан везут? Баталов отмалчивался, отшучивался. Наверняка знал, что направляемся на Южный. Теперь-то это каждому ясно.
      Я забралась на свое место в углу верхних нар, улеглась возле соседки, военврача III ранга Антонины Степановны Кузьменко: дорога неблизкая, лучший способ скоротать время - заснуть. Лежала, закрыв глаза. Теплушку покачивало, как люльку. Но сон не приходил. Начинало ныть тело. Казалось порой: все оно - один большой синяк. Ничего удивительного, три недели на тряских досках кого угодно заставят ощутить каждую мышцу и каждую косточку!
      Я ворочалась с боку на бок, рискуя обеспокоить Кузьменко. Чтобы отвлечься от неприятных ощущений, попыталась думать о родных и близких. Но лишь растревожила душу. Мысли о муже всколыхнули ежедневно подавляемую тревогу...
      * * *
      Расстались мы два с половиной года назад: закончив ординатуру при 1-м Московском медицинском институте, я получила направление в Джезказган на должность начальника медицинской службы строительства медеплавильного комбината, уехала в глухие казахские степи, а муж из-за работы вынужден был остаться в Москве с трехлетним сынишкой Юрой и моими родителями. Условились, что либо он добьется перевода в Джезказган, либо я, отработав два года, вернусь в столицу.
      Но всего через десять месяцев началась война. Мужа сразу призвали, он попал под Ленинград, прислал оттуда два письма и замолчал. Я не хотела верить в худшее. На все запросы райвоенкомат отвечал, что сведениями о судьбе мужа не располагает. Оставалась надежда, что он тяжело ранен, или оказался в окружении, или попал в партизанский отряд. Я твердила себе, что все так и есть, что судьба не посмеет лишить Юру отца...
      Сынишку почему-то постоянно вспоминала таким, каким видела в конце ноября сорок первого года: сидящим на узлах возле моей двери в Джезказгане. Я знала, что родители с Юрой эвакуировались из Москвы, знала, что они приедут, но не знала, когда, и, конечно, из-за занятости не могла встретить их на станции. О том, что мои приехали, сказала прибежавшая в санчасть соседская девчушка. Вместе с ней помчались обратно.
      Мама выглядела усталой, отец совсем постарел за минувший год, горбился, покашливал, но сын, сын! Из теплых платков выглядывало крохотное, без кровинки личико, взгляд темно-карих глаз был тусклым и безразличным...
      Поправился ли теперь Юра на джезказганском хлебе и молоке? Забыл ли московские бомбежки? Отошел ли от эвакуационных мытарств? А отец - лучше ли ему? Я уповала на маму. Что скрывать, семья всегда держалась на ней. Мама и сейчас справится, лишь бы никто не заболел.
      Да и на строительстве комбината, когда уходила в армию, обещали заботиться о моих. А начальник строительства Борис Николаевич Чирков не такой человек, чтобы слова на ветер бросать. Да и в парткоме, и в комитете комсомола люди надежные. Мама знает: в случае чего надо идти к ним...
      Но вдруг подумалось, что и Чирков, и другие знакомые работники комбината рвались, подобно мне, в действующую армию. А если добьются своего? Кто тогда поможет моей семье?
      Я опять завозилась, на этот раз все-таки разбудив соседку. Но тут эшелон замедлил ход, в проем теплушечной двери вплыли кирпичный фундамент, запыленные стены пакгауза. Машинист затормозил, загремели буфера, резкий толчок бросил нас на переднюю стенку вагона, справедливая досада Кузьменко переключилась на паровозную бригаду: "Чего ради опять остановились?!"
      Паровоз тяжело отдувался возле водокачки. Та походила на лошадь, уныло свесившую к путям черную голову. Солнце сияло в беленных известью стенах одноэтажного вокзальчика, в медном колоколе, висевшем сбоку от высоких и широких дубовых дверей, в немытых стеклах огромных окон. Из-за солнца с трудом читалось название станции "Жутово-1".
      От дубовых дверей по бетонному пыльному перрону быстро шли несколько человек в военной форме. Один из них, подтянутый, походил на начальника санитарной службы дивизии военврача II ранга Т. Г. Власова. Навстречу этой группе военных спешили от эшелона, перепрыгивая через рельсы и шпалы, Баталов и командование медсанбата.
      Вспрыгнув на перрон, Баталов отдал рапорт. Встречающие ответили на приветствие. Власов - теперь я видела, что это именно он, - заговорил энергично и требовательно. Баталов снова вскинул руку к пилотке, повернулся, побежал к эшелону. Из теплушек высовывались люди, кое-кто соскочил на пути. Донесся голос Баталова: "Выходи!.." Через несколько мгновений эта команда, подхваченная многими голосами, хлестнула вдоль всего эшелона.
      Стягиваю с нар вещевой мешок, шинель. Теплушка просыпается, торопливо надевает сапоги, гимнастерки. Одна за другой спрыгиваем на заляпанную мазутом, припорошенную угольной крошкой землю. Широко шагая, приближается рыжеусый суровый командир санитарной роты военврач III ранга Рубин:
      - Немедленно приступить к разгрузке! Следить за воздухом!
      Русокосая хирургическая сестра Женечка Капустянская за спиной Рубина шепотком добавляет:
      - А не за мужчинами...
      Ее подружка, хрупкая, голубоглазая военфельдшер Клава Шевченко, помощник командира химвзвода, фыркает. Командира санроты женский персонал медсанбата недолюбливает. Стоит заговорить с кем-либо из лиц мужского пола - Рубин тут как тут: всем видом показывает, что твое поведение по меньшей мере безнравственно, а он не допустит, чтобы на безупречную репутацию медсанбата легло пятно позора. С легкой руки жизнерадостной хирургической сестры Ираиды Моисеевны Персиановой командира санроты прозвали "игуменом женского монастыря". Это прозвище знают не только в медсанбате.
      Впрочем, сейчас не до Рубина. Почему разгружаемся, едва отъехав от Сталинграда? Ведь сам медсанбат далеко не уйдет! Значит, снова торчать в глубоком тылу?
      Между тем выгрузка идет полным ходом. Порядок действий каждого из нас давно определен, отработан на учениях, суета не возникает. Но в действиях батальонного начальства, начальника эшелона и представителей штаба дивизии, находящихся на станции, непрерывно поторапливающих людей, ощущается нервозность. Может, случилось что-то, чего мы пока не знаем? По спине пробегает холодок недоброго предчувствия. И тут хирург Ксения Григорьевна Вёремеева вслух произносит то, что на уме у каждого:
      - Вероятно, ухудшилась обстановка...
      Командиров подразделений приглашают в станционное помещение. Оно сейчас как сотни других: затоптанный деревянный пол, облупившаяся коричневатая краска дверных коробок, скамеек и кассовых окошек, зеленые урны, муторный, стойкий запах табака и махорки. Начальник санитарной службы дивизии оглядывает собравшихся, здоровается, поздравляет с благополучным прибытием. Фразы самые обычные, но звучат необычно из-за несвойственной Власову сухости тона.
      Все разъясняется немедленно. Начсандив сообщает, что мы прибыли на Сталинградский фронт. Он создан Ставкой только что, 12 июля, в связи с продолжающимся наступлением немецко-фашистских войск на юге страны. Дивизии приказано занять оборону по левому берегу Дона, в полосе хутора Ильмень-Суворовский - станицы Верхнекурмоярской, и не допустить форсирования Дона передовыми частями врага.
      Стрелковые полки и артиллерийский полк дивизии указанные им рубежи уже заняли, передовой отряд дивизии выдвинут навстречу наступающему противнику в район станицы Цимлянской, медико-санитарному батальону следует по завершении выгрузки двинуться в станицу Новоаксайскую, развернуться там не позднее утра следующего дня и подготовиться к приему раненых.
      - До Новоаксайской шестьдесят километров по открытой местности, предупреждает Власов. - Возможны налеты авиации противника. Требую соблюдать жесткую дисциплину. Командиры обязаны подать пример выдержки и мужества. Это все. Вопросы есть?
      Вопросов нет. Вернее, вопросов множество, но они не к начальнику санитарной службы дивизии. Ведь нельзя требовать от Власова, чтобы он ответил, как сумели гитлеровцы оправиться после разгрома под Москвой, отчего мы вынуждены снова отступать и, судя по всему, отступили уже до самого Дона!
      Да и какой смысл задавать такие вопросы? Это ничего не изменит. Есть реальность, с которой нужно считаться, есть понятие "солдатский долг", и, наконец, есть приказ, который следует выполнять как можно скорее и лучше.
      - Все ясно! - слышится голос ведущего хирурга А. М. Ската.
      - Хорошо, - говорит Власов. - В таком случае приступайте к выполнению приказа, товарищи. Желаю успеха!
      Он подносит руку к лакированному козырьку фуражки.
      - Строить подразделения! Строить подразделения! - разносится по станции.
      Колонна медико-санитарного батальона вытягивается на булыжной пристанционной площади. Сбегаются жутовские ребятишки. Из-за плетней, где желтеют подсолнухи, темнеет вишенье. Глядят, приложив ко лбу загорелые руки, женщины. Перекликаются петухи. Этот мирный пейзаж, эти мирные, милые звуки никак не вяжутся с только что услышанной новостью о приближении врага. Ну какой же тут фронт? Даже отдаленного гула выстрелов не различишь. И ясное небо совершенно чисто - никаких самолетов...
      Подают команду начать движение. Колонна трогается с места. В сознании все еще не укладывается, что прибыли на фронт, что дивизия, может быть, уже сражается, несет потери. Никто из нас не подозревает, что с каждым шагом батальон приближается к самому кратеру развернувшегося на степных просторах сражения. Нам невдомек, что огненная лава войны скоро расползется по всему междуречью Волги и Дона, что жгучие огненные языки дотянутся до Сталинграда, и те, кому повезет, кто уцелеет в июле, узнают и вынесут то, чего прежде не знал и не выносил ни один человек.
      * * *
      По дороге к Сталинграду эшелон медсанбата бомбили два раза. Особенно жестоко в Поворине. Мы прибыли туда за считанные минуты до начала сильнейшего налета вражеской авиации. Позднее А. М. Скат и И. М. Персианова, уже побывавшие на фронте, говорили, что такой бомбежки не припомнят.
      Словом, можно было считать, что крещение бомбами мы приняли. Но одно дело - переносить бомбардировку в эшелоне, и совсем другое - в колонне войск, совершающих пеший марш. Убедиться в этом пришлось уже на шестом километре пути.
      ...Пять "юнкерсов", нагло летевших без сопровождения истребителей, появились в небе совершенно неожиданно, приближаясь с невероятной быстротой. Команду "Воздух!" подали, насколько я понимаю, своевременно, но выполняли медленно. Во всяком случае, сама я не бросилась сразу же прочь от дороги, не попыталась найти хотя бы подобие укрытия, а какое-то время стояла будто загипнотизированная, оцепенело наблюдая, как стремительно увеличиваются в размерах вражеские самолеты. Это противник? И ничего нельзя предпринять? И нужно бежать, бросаться в пыль, пачкать обмундирование?
      Очнулась я, когда, заложив крутой вираж, головной бомбардировщик с воем понесся на колонну и от его брюха отделились бомбы. На мгновенье они словно бы зависли в воздухе и вдруг, как бы выискав цель, с нарастающим злобным визгом устремились прямо на меня.
      Результаты вражеской бомбежки оказались весьма убогими: "юнкерсы" крутились над колонной минут сорок, а убило только двух лошадей, ранило всего трех человек и разбило лишь одну повозку. Но именно тут, в открытой степи, впервые довелось испытать чувство полной беспомощности перед врагом, чувство глубокого унижения. Поэтому поднимались мы с земли бледные от пережитого, с глазами, полными ярости и гнева.
      Маршрут движения колонны пролегал вдали от населенных пунктов, а стало быть, и вдали от колодцев. Речушек же и ручейков не попадалось. Шагая под палящими лучами солнца, в удушливом облаке поднимаемой ногами и колесами горячей пыли, люди страдали от жажды, задыхались. Смоченные водой марлевые повязки, которыми закрывали рот и нос, высыхали слишком быстро. А зной усиливался, а дорога тянулась и тянулась...
      И снова нас бомбили. Еще четырежды. И ранили пятерых человек. Трое же получили тепловые удары.
      Со второй половины дня навстречу медсанбату потащились повозки с ранеными. Фуры и телеги уходящих от врага местных жителей. Мелкие группы понурых солдат, потерявших свою часть. Вид этих солдат и беженцев вселял тревогу.
      Под вечер - огромное багровое солнце наполовину сползло за горизонт возле колонны медсанбата заскрипел тормозами грузовик. Из кабины выскочил небритый старшина, спросил, кто старший, доложил комбату, что везет раненых бойцов и командиров, не знает, кому их сдать: поблизости ни одной медчасти. Может, товарищ военврач заберет ребят?
      Над серым бортом грузовика приподнимались головы в пилотках, грязных бинтах, рубчатых танкистских шлемах...
      Комбат приказал принять раненых. Перетаскивая солдат и командиров в санитарный фургон, мы узнали, что они из нашей дивизии, из передового отряда майора Суховарова, сражались возле хутора Потайниковского.
      В ту пору хорошо вооруженные, подвижные передовые отряды соединений высылались по приказу командующего Сталинградским фронтом на танкоопасные направления, чтобы не допустить переправы передовых частей противника через Дон и обеспечить развертывание армий фронта. Нашей дивизии, как уже говорилось, приказали выслать такой отряд в направлении станицы Цимлянской. Возглавил его заместитель командира 128-го стрелкового полка по строевой части майор Суховаров, комиссаром стал инструктор политотдела дивизии старший политрук В. Е. Нагорный.
      По словам раненых, в хуторе Хорсеево Суховаров и Нагорный узнали от представителей тамошних воинских подразделений, что передовые части противника уже подошли к Дону и наводят переправы на участке Цимлянская Потайниковский. Выдвинувшись к Дону, наш передовой отряд с ходу атаковал врага, переправлявшегося на левый берег у хутора Потайниковского.
      Хорошо помню: принятые в степи раненые оживленно твердили, что "дали фрицу прикурить!". Даже потерявший много крови сержант-танкист пытался улыбаться, подмигивая медсестрам Верочке Городчаниной и Фросе Коломиец, переносившим его в фургон.
      Чего греха таить, многие из нас, необстрелянных медиков, пережив на марше пять бомбежек, чувствуй приближение передовой, испытывали естественное нервное напряжение. И вдруг - бодрые голоса, улыбки людей, побывавших там, не только уцелевших, но и разбивших врага! Выходит, не так страшен черт, как его малюют?
      Колонна приободрилась, повеселела. Конечно, зной, пыль, жажда, усталость брали свое. Остаток пути мы проделали на пределе сил. Но настроение не падало, страхи отступили.
      Глава вторая.
      В последних числах июля
      Новоаксайская лежала среди желтеющих полей пшеницы, в зеленом озере садов. Отмелями просвечивали разноцветные, крытые где железом, где очеретом крыши домов.
      Подразделения медсанбата разместили в помещении школы-семилетки, в развернутых вблизи палатках. Удалось поспать, вымыться, постирать. Стирали, конечно, по очереди: требовали ухода поступившие раненые.
      Не успели толком устроиться на новом месте, как потянулись к школе и палаткам казачки с крынками молока и сметаны, с мисками домашнего творога, с караваями свежеиспеченного хлеба, с яблоками и сливами. Принимать продукты от местного населения запрещалось, но женщины не слушали уговоров и объяснений:
      - Да будь ласка, доктор! В мени ж сын воюе, а у Гапы чоловик та два хлопца! Будь ласка!
      К вечеру привезли новую партию раненых, потом их поток стал расти непрерывно: бои разгорались...
      Больше всего раненых по-прежнему поступало ив отряда майора Суховарова. Сражаясь с численно превосходящим противником, имеющим к тому же перевес в танках и авиации, бойцы и командиры передового отряда проявляли беспримерный героизм, стояли насмерть.
      В медсанбате тогда много и почтительно говорили о медработниках передового отряда - военфельдшере П. С. Карапуте и санинструкторе Таисии Монаковой. Первые медики дивизии, принявшие непосредственное участие в боях с врагом, они не уступили в мужестве стрелкам, артиллеристам и танкистам Суховарова.
      Самые жестокие бои передовой отряд вел под хутором Красный Яр. Сначала военфельдшер Карапута занимался ранеными на батальонном медпункте. Но пули и осколки не щадили санинструкторов в ротах. Тогда Карапута пополз в передовые цепи. Под ураганным огнем отыскивал раненых, оказывал им первую помощь, выносил с поля боя, доставлял вместе с Монаковой на медпункт, снова полз в огонь. Карапута погиб на третьи сутки сражения: приподнялся, чтобы перебинтовать голову раненому пулеметчику.
      Тело военфельдшера вытащила на медпункт Таисия Монакова, кстати сказать, учительница по профессии, преподававшая в одной из акмолинских школ и ушедшая в армию добровольно. Монакова сказала находившимся на медпункте легкораненым, чтобы похоронили погибшего, и вернулась на поле боя. Она спасла жизнь еще многим красноармейцам и командирам, прежде чем сама упала и навсегда закрыла глаза, сраженная пулеметной очередью из танка...
      В медико-санитарный батальон раненые поступали, как правило, спустя несколько часов после ранения. Иные после многодневных боев оказывались уставшими настолько, что впадали в глубокий, непробудный сон еще до того, как санитары успевали их раздеть и обмыть. Так, в сонном состоянии, попадали на операционные столы, и наркоза им поэтому требовалось меньше обычного.
      Очень сложно работать с людьми, получившими тяжелые ранения, сознающими возможные последствия хирургического вмешательства, прибывшими в медсанбат с уверенностью, что останутся инвалидами, что будут в тягость даже близким. Мрачные, подавленные, они не желали отвечать на вопросы врачей, отказывались-от еды. Нередко и от операции отказывались:
      - Не троньте! Лучше помереть, чем жить калекой!
      Были и другие - полная противоположность отчаявшимся, угнетенным. Они прибывали в возбужденном состоянии, на увечье смотрели вроде бы легко, так же легко соглашались на операцию. А когда проходило владевшее ими напряжение боя, начинали понимать, что случилось, и наступала тяжелая реакция...
      Но самую большую тревогу вызывали раненые в шоковом состоянии. Жизнь в этих людях едва теплилась, пульс прощупывался с трудом, побелевшие лица покрывал холодный пот. Чтобы быстрей вывести бойцов из такого состояния и подготовить к операции, врачи, фельдшеры и медсестры сутками не отходили от коек шоковых, старались обеспечить им полный покой, тишину, тепло, укрыть, своевременно перелить кровь, сделать необходимые уколы.
      Позволю себе небольшое отступление.
      Мало кто задумывался и задумывается над тем, какие переживания выпали в годы войны на долю медицинского персонала наших войск. А между тем война - даже в периоды успешных наступательных операций - оборачивалась к нам, медикам, исключительно тягостной, губительной стороной. Мы всегда и везде имели дело с муками, страданиями и смертью. Наблюдать это нелегко. Еще тяжелее хоронить тех, кого не сумел выходить, спасти. Тут не выручает никакой профессионализм.
      Конечно, медики и в мирное время наблюдают болезни, смерти. Но в мирное время болезни и тем более гибель молодых, полных сил людей - роковое отступление от норм, результаты несчастного случая, они не носят массового характера. А на войне мучения и страдания, даже гибель, становятся повседневным, рядовым уделом миллионов сильных, здоровых, как правило, именно молодых людей. Да и спасать жертвы войны приходится, не зная, избавишь ли их от новых мук или от неисправимой беды...
      Поистине безграничны были выдержка, терпение и любовь к людям, позволявшие нашим врачам, фельдшерам, медсестрам и санитаркам возвращать раненым не только жизнь, но и интерес к жизни. Особо хочу сказать о медсестрах и санитарках.
      Многие из них были совсем юными. Пятерым подружкам - Гале Довгуше, Оле Кононенко, Вере Городчаниной, Лизе Невпряге, Фросе Коломиец и Кате Беспалько - только-только исполнилось восемнадцать. Другие девушки были ненамного старше. Им бы в таком возрасте веселиться, радоваться жизни, а приходилось и тяжелые носилки таскать, и сутками стоять возле операционных столов, вдыхая тяжелые запахи эфира и крови, и судна давать лежачим больным, и целые вороха белья и окровавленных бинтов перестирывать... В таких условиях не то что веселость - простую сдержанность, приветливость утратить можно.
      А девушки не только образцово справлялись со служебными обязанностями, но и нежно разговаривали с воинами, которым грозила инвалидность, убеждали их, что не все кончено, что обрадуются им жены, найдутся красавицы невесты. Они терпеливо выслушивали мужские жалобы, могли всплакнуть вместе с ранеными, и этим соучастием в беде, интуитивной Деликатностью, женской нежностью, удивительной в столь молоденьких девчонках, спасали людей там, где бессильными были бы любые лекарства.
      Не знаю, как других, а меня в Новоаксайской не покидало ощущение оторванности от дивизии, чуть ли не чувство покинутости... В Акмолинске медсанбат размещался неподалеку от штаба дивизии, рядом с разведчиками и саперами. Мы знали в лицо формировавшего дивизию полковника Ф. Н. Жаброва, начальника штаба дивизии полковника Д. С. Цалая, начальника артиллерии дивизии подполковника Н. Н. Павлова, да и других работников штаба. Того же Г. М. Баталова, например, занимавшего должность помощника начальника оперативного отделения.
      А уж про саперов и разведчиков говорить не приходится! Командира разведроты, девятнадцатилетнего, пытавшегося скрывать присущую его возрасту подвижность и жизнерадостность лейтенанта Вознесенского, и политрука роты двадцатисемилетнего, чуть прихрамывающего после госпиталя старшего политрука Михаила Татаринова, командира саперного батальона, высокого, веселого старшего лейтенанта Быстрова и его помощников мы видели ежечасно.
      Они не раз выручали персонал медсанбата, когда дело касалось выполнения тяжелых, не женских работ. Вблизи Волова, к примеру, саперы по приказу Быстрова построили и оборудовали для работников медсанбата добротные землянки, так что в апреле мы не страдали от ночных холодов.
      Словом, прежде всегда были с людьми и на людях. Знали: в случае чего соседи помогут. В Новоаксайской же оказались одни. Неизвестно было, кто ближайшие соседи, где они. Полагаться приходилось только на самих себя. Вероятно, поэтому с особенным нетерпением ожидала я почтальона с пачкой дивизионной многотиражки.
      Впрочем, не я одна. Газеты у почтальона буквально расхватывали, жадно вглядывались в заголовки, в свежие снимки. Сначала внимательно прочитывали текст сообщений Совинформбюро, потом пробегали глазами тексты коротеньких статей и заметок, пытаясь уяснить, что произошло за минувшие сутки в полосе дивизии. И радовались, встречая в материалах имена товарищей, друзей.
      Так мы, хотя бы мысленно, приобщались к событиям на передовой, обретали прежнее чувство локтя с соседями.
      Накал боев нарастал. Жители покидали Новоаксайскую, она с каждым днем становилась все безлюднее, а медсанбату прибавлялось работы. Раненых теперь привозили не только из частей дивизии, но и от соседей, сражавшихся слева и справа. Разницы между "своими" и "чужими", разумеется, не существовало. В приемно-сортировочном взводе военфельдшер Сережа Кужель - юный, красивый, как девушка, - обращал внимание на номер части поступившего раненого лишь для того, чтобы правильно заполнить документы. В дальнейшем раненых делили только на легких и тяжелых.
      Командир приемно-сортировочного взвода военврач III ранга М. М. Поздняков быстро определял, кто нуждается в неотложной операции, а с кем можно повременить. Раненых, требующих сложной полостной операции, как правило, направлял к Скату, остальных распределял между хирургами Васильевым и Веремеевой. У каждого из них - свой почерк в работе, своя манера обращения с коллегами и подопечными.
      Андрей Михайлович Скат, отличающийся, невзирая на полноту, великолепной строевой выправкой, к раненым очень внимателен, но бесед с ними во время операции не ведет. Любит, чтобы хирургические сестры понимали его без слов, поэтому чрезвычайно ценит Ираиду Моисеевну Персианову, с которой он оперировал еще во время финской кампании, и предельно внимательную быструю Женечку Капустянскую. Замечания оплошавшим помощникам делает спокойным тоном, даже простояв у операционного стола десять-двенадцать часов подряд.
      Прямая противоположность Скату - А. Г. Васильев. Сухощав, с ранеными шутит, интересуется, откуда они родом, велика ли у них семья. Никого из хирургических сестер не выделяет, но, уставая, покрикивает на всех одинаково, порой не выбирая выражений.
      Мне больше всех по душе Ксения Григорьевна Веремеева. Эта высокая женщина обладает сильной волей, к подчиненным в рабочей обстановке предельно требовательна, а в свободное время внимательна и участлива. К тому же она наделена чувством юмора, в ее карих глазах нередко прыгают веселые бесенята.
      Именно Ксения Григорьевна с Дусей Филь, несколькими санитарами и шофером санитарного фургона первая в медсанбате оказала помощь раненым, находясь под огнем противника. Это. случилось еще в июне: вражеская авиация совершила налет на станцию Волово, где задержались несколько воинских эшелонов, по тревоге туда направили одну из наших машин, а дежурила Веремеева.
      Работала бригада Ксении Григорьевны под бомбами, под огнем крупнокалиберных пулеметов фашистских истребителей, в пламени занявшегося на железнодорожном узле пожара. Рискуя жизнью, пробирались наши медицинские работники к разбитым вагонам, вытаскивали пострадавших в безопасные места, перевязывали, делали обезболивающие уколы.
      Сейчас Ксения Григорьевна чаще других хирургов приходит в госпитальный взвод посмотреть, как чувствуют себя оперированные ею воины, с одним беседует ласково, как мать, с другим, молоденьким, - словно любящая женщина или невеста.
      Признаться, завидую ей. Сама я по-прежнему ощущаю себя военным врачом только по званию. Во мне еще крепко сидят штатские привычки, я нет-нет да и погрешу против буквы того или иного устава, чего никогда не сделает Веремеева. Кроме того, постоянно тревожит мысль: смогу ли в тяжелых условиях действовать так же решительно и самостоятельно, как она...
      Случая проверить себя пока не представилось. Новоаксайскую фашисты бомбили только два раза, а передовая далеко. Конечно, персоналу госпитального взвода достается. Я уже писала, что к нам помещают только тех раненых, чье тяжелое состояние не позволяет немедленно оперировать их или отправить в полевые госпитали.
      Это воины, получившие обширные ранения тела, потерявшие много крови, перенесшие сложные полостные операции. Нужно внимательно следить за состоянием каждого, своевременно переливать им кровь, давать лекарства, поддерживающие деятельность сердца, болеутоляющие.