Мы догадались; разведчики выходят на участке батальона, враг их обнаружил, пытается отрезать, артиллерия дивизии подавляет огневые средства противника, а роты прикрывают отход Татаринова.
      - Миленькие, скорей! Родненькие, быстрей! - приговаривала, сжимая кулачки, Маша Егорова.
      Гул выстрелов, грохот разрывов вражеских мин и снарядов стали затихать примерно полчаса спустя. Только наши орудия все еще били да пулеметы не умолкали ни свои, ни чужие.
      И тут мы различили топот ног, приглушенные, возбужденные голоса.
      - Тихо, славяне, тихо. Здесь... - услышала я. - Доктор, где вы? Сестричка!
      Мы с Машей кинулись на голоса. Навстречу, неся на плащ-палатке раненого, спешили пятеро разведчиков.
      - Сюда, сюда! - звала я.
      Бойцы подтащили раненого, бережно опустили плащ-палатку с неподвижным телом на землю. Дюжий старшина перевел дыхание:
      - Доктор, что хотите делайте, только спасите!
      - Да кто ранен?
      - Наш командир. Старший лейтенант.
      - Татаринов?!
      - Он. Знали?
      Я не ответила на вопрос: некогда было, уже стояла на коленях, осматривая командира разведроты. По крови на гимнастерке и брюках можно было предположить, что у Татаринова не одно ранение.
      - Светите!
      При свете карманных фонариков расстегнула поясной ремень старшего лейтенанта, приподняла гимнастерку и увидела обширное осколочное ранение живота. Распорола голенища сапог, бриджи. На левой голени множество кровоточащих ран с повреждением костей. На правом бедре - открытый перелом со смещением обломков кости.
      Старшина отрывисто бормотал:
      - "Языка", сволочь эту, целым доставили. А товарищ старший лейтенант с двумя ребятами последним отползал, прикрывал нас. И немного ведь оставалось!..
      - Снаряд, мина?
      - Мина... Будет он жив, доктор?
      Пока Маша делала обезболивающий укол, инъекции камфоры и кофеина, я быстро наложила на раны Татаринова асептические повязки, а затем вместе с Машей шинировала перебитые ноги командира разведроты.
      Татаринов лежал неподвижный, бледный, с осунувшимся лицом. Ступни его обернули фланелевыми портянками, распоротые брюки вместе с сетчатыми шинами прибинтовали к ногам, но укрыть старшего лейтенанта было нечем: плащ-палатка-то греет плохо! Пока оттащат поглубже в тыл, пока дождутся машины, пока отвезут в медсанбат - замерзнет.
      Не раздумывая, я сняла шинель, укутала Татаринова, а старшине приказала срочно найти какую-нибудь машину.
      Тут пришлось отлучиться к другим раненым. Осмотрела, перевязала их, а когда вернулась к месту, где оставила командира разведроты, там ни носилок, ни старшины, ни его товарищей. Куда исчезли, когда? Поди узнай! Исчезла вместе с носилками и моя шинель.
      Позднее рассказали: разведчики не стали ждать прихода машин. Подхватив носилки, отнесли раненого командира в тыл, рассчитывая найти транспорт по дороге, выиграть время.
      Рассчитали они правильно: отойдя с километр, остановили грузовик, привозивший снаряды на батарею 76-миллиметровых пушек, на нем доставили старшего лейтенанта в медсанбат. Но, увы, поздно. Уже немного оставалось ехать, когда сопровождавшие командира роты бойцы почувствовали - конец. И все же верили, что врачи совершат чудо: сами тащили носилки в операционную палатку, просили прооперировать, спасти...
      В памяти знавших его бывший танкист, потом - старший политрук, затем строевой командир старший лейтенант Михаил Ефимович Татаринов остался смелым, волевым человеком, чье лицо с твердыми чертами неожиданно озарялось вдруг детски-застенчивой улыбкой. Погиб он двадцатисемилетним. В самом начале пути.
      Смерть Татаринова отозвалась в сердце особой болью: ведь он был из числа ветеранов дивизии, я знала его еще по Акмолинску...
      * * *
      Часа через два после отправки в тыл всех раненых я почувствовала, что замерзаю: осталась-то без шинели, в одной гимнастерке! А холод усиливался. Пришлось снять ватник с убитого.
      В этот ватник можно было уместить двух таких, как я. Капитан Юрков и старший лейтенант Макагон, увидев меня утром на КП батальона, дружно расхохотались. Но разом перестали смеяться, когда я сказала, что дело не в пропавшей шинели, дело в том, что я носила в ней, в зашпиленном кармане, карточку кандидата в члены ВКП(б), и теперь, естественно, карточки у меня нет.
      Макагон вызвал секретаря партбюро батальона старшего лейтенанта Ш. И. Каца. Тот принялся названивать в медсанбат. Оттуда ответили, что мою кандидатскую карточку в шинели обнаружили и передали в политотдел дивизии.
      - Вы что, не поняли, при каких обстоятельствах она отдала раненому шинель?! - вспылил Кац. В медсанбате положили трубку.
      - Будут неприятности... - сказал секретарь партбюро.
      И верно, минуты не прошло, как зазуммерил полевой телефон, командира батальона вызвал кто-то из инструкторов политотдела дивизии, потребовал, чтобы меня срочно направили для объяснений в политотдел.
      - А работать за нее вы будете, товарищ? - резко спросил Юрков. - Ах, у вас свои обязанности? Я считаю, вы их плохо знаете!
      Он прервал разговор и сам вызвал начальника политотдела дивизии. Пока ожидал разговора, приказал мне идти на медпункт:
      - Без вас разберусь.
      Не знаю, как и о чем говорил Борис Павлович Юрков с начальником политотдела дивизии, но на следующий день в батальон пробрался заместитель начальника подива по комсомолу старший лейтенант Александр Крупецков и принес мою кандидатскую карточку.
      - Произошло недоразумение, - передавая ее, сказал Саша. - Разобрались. Персональное дело никто заводить не собирается, не волнуйтесь!
      От сердца отлегло. А спустя несколько дней в дивизионной многотиражке появилась заметка о военвраче третьего ранга, работающем непосредственно на переднем крае. Мне сказали: напечатана по прямому указанию начальника подива.
      Еще до появления заметки в многотиражке лейтенант Адамов, выполняя приказ комбата, привез мне шинель. Совсем новую, подогнанную на мой рост! Шинель пришлась кстати, потому что мороз усиливался. И в тот же день, как привезли новую шинель, погибла Маша Егорова. Наша Машенька.
      * * *
      ...Батальон атаковал позиции врага. В очередной раз заменив убитого санинструктора, Маша продвигалась вперед с ротой старшего лейтенанта П. Н. Бородина, который малой кровью вышиб фашистов из овражка, превращенного ими в опорный пункт. Близился вечер, мороз крепчал. Маша обрадовалась, увидев блиндаж с жестяной трубой над накатом: вот где можно на время разместить раненых, обогреть их, напоить горячим.
      Вместе с командиром стрелкового взвода А. В. Левченко Маша побежала по ходу сообщения к вражескому блиндажу. Не остереглась, сразу распахнула дверь и тут же упала. Сначала на колени, потом лицом вниз: ее сразили автоматной очередью в упор.
      Левченко и набежавшие бойцы забросали проклятый блиндаж гранатами, уничтожили засевших в нем гитлеровцев, но помочь самой Маше было уже нельзя.
      Поздно- вечером тело убитой девочки вынесли в расположение КП батальона. Сняв шапки, стояли над ней капитан Юрков, замполит Макагон, заместитель Юркова по строевой Косарев, другие офицеры и оказавшиеся поблизости бойцы. Трижды выстрелили в воздух из винтовок и пистолетов. А потом подняли легонькие носилки и понесли к братской могиле.
      Глава десятая.
      С наступлением холодов
      Еще до гибели Маши Егоровой, во время очередной попытки овладеть хутором Елхи, подразделения батальона продвинулись метров на пятьсот-шестьсот вперед и окопались на новом рубеже. Доставка раненых на медпункт батальона стала опаснее, занимала больше времени, потери в людях могли возрасти.
      Мы с Машей обрадовались, обнаружив на правом фланге батальона, на стыке со 106-м стрелковым полком, всего в двухстах метрах от рот, глубокий противотанковый ров. Наблюдать за происходящим во рву противник не мог, пули сюда не долетали, снаряды угодить не могли. Разве что случайная мина шлепнется... Но что значит случайная мина?
      Капитан Юрков и старший лейтенант Макагон одобрили решение разместить медпункт в противотанковом рву. Мы с Машей взялись за дело: натаскали туда полыни, застелили ее плащ-палатками, из других плащ-палаток соорудили навесы над импровизированными "лежачими местами", лейтенант Адамов добыл для нас небольшую жестяную печурку, чтоб было на чем вскипятить воду. И медпункт заработал.
      Тогдашние бои носили крайне ожесточенный характер, раненые поступали непрерывно. И не только свои, батальонные, но и из соседнего 106-го стрелкового полка: в нем прослышали, что в противотанковом рву появился военврач, и, заботясь о людях, переносили туда тяжелораненых. Нагрузка для нас с Машей становилась непосильной. Но ведь не откажешь в помощи истекающему кровью, не крикнешь санитарам, чтоб тащили человека обратно!
      Честно скажу, были минуты, когда хотелось упасть ничком, забыться хоть на час. Не из железа же мы, не можем работать без передышки, как роботы! Но кому скажешь об этом? Войне? Или тем несчастным, у которых одна лишь надежда и осталась - надежда на тебя, на санитаров?
      Дубели на морозе пальцы, не поддавалось ножам и скальпелям пропитанное кровью, заледеневшее обмундирование, стыли на ресницах слезы отчаяния, когда умирал во время перевязки или укола настрадавшийся боец. Но, наспех глотнув кипятка, кое-как согрев пальцы во рту или возле печурки, мы вновь и вновь перевязывали, шинировали, наполняли шприцы камфорой, кофеином или обезболивающим средством.
      После гибели Маши я двое суток работала одна и не знаю, как выдержала. Потом пришла новая помощница - медицинская сестра Евдокия Рябцева. Она приползла в противотанковый ров рано утром. Поднялась, отряхнула шинель, поправила, чуть сбив на правый бок, шапку-ушанку, красиво вскинула к виску руку, представилась.
      Была она высока, дуги бровей, по тогдашней моде, аккуратно выщипаны, губы слегка тронуты помадой. Я еще подумала: откуда взялась такая франтиха и надолго ли ее хватит? Но Дуся Рябцева оказалась достойна своей предшественницы, и хватило ее надолго - на всю войну.
      Дуся сразу взялась за дело. Быстро разобралась, кем из раненых надо заняться немедля, а кем - во вторую очередь, сбросила варежки и неторопливо, но умело принялась накладывать повязки. Движения у Дуси были не просто ловкие, а изящные, радостные для глаза. Да и вся она выглядела празднично!
      Забегая вперед, скажу, что в Дусе меня особенно поражала постоянная, в тогдашних условиях порой даже раздражающая забота о внешности. Что говорить, женщинам на фронте не всегда удавалось даже личную гигиену соблюдать, особенно во время тяжелых боев. А уж наводить красоту, да еще на передовой...
      Бывало, батальон весь день отражает атаки врага, отбивающего какую-нибудь высотку, ночью атакует сам, мы же с Дусей сутки напролет перевязываем, накладываем шины, отправляем раненых в медсанбат, случается, ползем в роты. А на следующий день я вижу, что Дуся не только умылась, но и темные бровки свои подправила, и припудрилась, и губки подкрасила.
      - Как ты умудряешься?
      - Что же, если война, чумичкой ходить?
      Рассказывали, что девушки-санитарки и фельдшеры из нашего медсанбата, располагавшиеся в балке Донская Царица, приводили в отчаянье хирурга военврача III ранга А. Г. Васильева: в промежутках между операциями, забравшись в темные укрытия, девушки при свете карманных фонариков выщипывали брови, подкрашивали ресницы, губы.
      - Ненормальные! Тут бомбежка за бомбежкой, вражеские танки прорвались, кому нужны ваши накрашенные губы? - хватался за голову Васильев.
      И все же там, в балке Донская Царица, девчата находились далеко от передовой, им не грозила ежеминутная гибель. Так что военврач Васильев, с моей точки зрения, за голову хватался зря. Что бы он, интересно, стал делать, понаблюдав за Дусей?
      Порою Дусино охорашивание вводило мужской пол в заблуждение. Случалось, кто-нибудь из прибывших с пополнением сержантов или офицеров пытался ухаживать за моей помощницей. И получал от ворот поворот. Как-то я оказалась невольным свидетелем разговора медсестры с молодым лейтенантом, вздремнув в блиндажике роты, где мы находились во время ночного боя. Разбудил голос Дуси:
      - Идите, идите, товарищ лейтенант. Нельзя.
      - Э-эх! К тебе со всей душой... - жарко вырвалось у Дусиного собеседника. - А зачем тогда красоту наводишь?
      - Красоту обязательно наводить надо. Чтоб вам, к примеру, не боязно было. Чтоб скорей к войне привыкали, - по-матерински мягко объяснила Дуся. - Посмотрите и увидите: даже мы, женщины, не трусим... Иди, миленький, иди. Тебя бойцы заждались!
      Несомненно, стремление Дуси выглядеть собранной, привлекательной было своеобразной формой самоутверждения, способом сохранить свое человеческое достоинство в тех бесчеловечных обстоятельствах, какими является война. Ветераны батальона понимали это. А остальных аккуратная, прихорошенная Дуся, пожалуй, и впрямь учила верить, что передний край - тот самый черт, который не столь страшен, как его малюют.
      Приход Дуси Рябцевой в батальон совпал с усилением холодов. Бывая в ротах, мы при первой же возможности старались забраться в любую землянку, над которой вился дымок. И солдаты, нередко только-только вышедшие из боя, тоже намерзшиеся, дорожившие каждым мгновеньем, проведенным в тепле, расступались, пропускали нас ближе к жестяной печке, а то и патронной цинке, в которой разводился огонек:
      - Проходи, медицина. Грейся!
      Что тут было? Внимание к женщинам, делящим с ними все военные тяготы? Сочувствие к физически более слабым? А может, сознание, что наши окоченевшие руки не смогут никому помочь, случись беда? Не знаю. Видно, все вместе.
      Серьезное похолодание усиливало тревогу за раненых: потеря человеком крови при общем охлаждении тела может стать роковой... Что именно нужно делать для спасения жизни раненых в зимних условиях - общеизвестно. Следует позаботиться о теплых укрытиях, о горячем чае или, на худой конец, о крутом кипятке для пострадавших: даже два-три глотка горячего могут поддержать человека.
      Однако где взять теплые укрытия, где раздобыть кипяток, когда батальон ведет наступательный бой, когда роты покинули обжитые окопы, продвинулись вперед, а кругом лишь открытая, пронизанная огнем, ветром и поземкой степь?
      Не без труда, но одно утепленное укрытие для тяжелораненых мы в противотанковом рву соорудили. Удавалось правдами и неправдами и топливо для крохотной печки добывать. В ход шло все: дощечки от снарядных ящиков, сухая трава, ветошь. Но котел для кипячения воды раздобыть не сумели, кипятили ее перед боем в котелках. По приказу капитана Юркова каждый санинструктор и санитар, идя в бой, должен был иметь флягу с горячей водой или горячим чаем. Взяв вражеские позиции, раненых по приказу командиров рот временно размещали во вражеских блиндажах.
      Но захватывать позиции гитлеровцев удавалось не всегда, а бои затягивались на несколько часов. Вытащить же всех раненых с поля боя своевременно очень трудно, и кипяток во флягах, защищенных от мороза лишь тканью чехла, остывает слишком быстро. А тут еще перебои со снабжением начались, кончались даже индивидуальные перевязочные пакеты первой помощи...
      Однажды вечером мы с Дусей отправились к заместителю комбата по снабжению лейтенанту Адамову. Он привез новую партию грузов. Бойцы снимали с машины и перетаскивали к землянке цинки с патронами, ящики с гранатами.
      - Удалось что-нибудь достать в медсанбате, товарищ лейтенант? окликнула я Адамова.
      Он обернулся, развел руками:
      - Увы, доктор: сало!
      На миг я утратила дар речи. Что за глупейшая шутка? Люди без перевязочных средств и медикаментов погибнут, а весельчаку Адамову все хаханьки.
      - Сало можете оставить себе, - как можно жестче заявила я. - Вообще вы мне за эти шуточки ответите!
      Сначала Адамов выпучил глаза, потом затрясся от смеха. И солдаты захохотали. Я ничего не понимала:
      - Прекратите! Что за безобразие?
      Адамов вытирал слезы:
      - Доктор, дорогая, да вы о каком сале-то? Я же о волжском!
      - Какая разница, о каком? Не нужно мне сала!
      - Да и никому не нужно! Вы знаете хоть, что салом на реке называют?
      Я смутно чувствовала, что попала впросак. Заместитель комбата объяснил: сало - это шуга, ледяная кашица, идущая по реке перед ледоставом. В такую пору переправа - на паромах ли, на лодках ли - чрезвычайно затруднена.
      - Короче, не могу я за это сало ответственность нести! - пошутил напоследок Адамов, но тут же посерьезнел: - А вообще-то сейчас не до смеха, доктор. В первую очередь переправляют боепитание, оружие и пополнение в живой силе. Даже продукты задерживают - суточный паек на время будет уменьшен. Такой приказ поступил.
      - Но перевязочный материал и медикаменты необходимы так же, как патроны и снаряды! - разволновалась я.
      - Ничем не могу помочь, - вздохнул Адамов. - Хотите верьте, хотите нет, но и в медсанбате дела обстоят неважно. Они там окровавленные бинты простирывают и в дело пускают, а потом опять стирают, пока марля не расползется.
      Я пошла к командиру батальона, стала жаловаться: еще день-другой, и медпункт останется без бинтов, без самых необходимых раненым вещей. В медсанбате имеется хотя бы возможность постирать старые бинты, а у нас и такой нет: мы же только делаем, а не меняем перевязки!
      - Расходуйте медикаменты экономнее, - посоветовал Юрков.
      - Мы и так экономим, товарищ капитан. А с бинтами что делать?
      Юрков ответил вопросом на вопрос:
      - А что действительно делать, если нет бинтов?
      - Не знаю. Пришлось бы, наверное, чистое нательное белье использовать... - неуверенно ответила я.
      - Вот и проявляйте солдатскую смекалку, - ответил командир батальона.
      - Может быть, я схожу на КП дивизии или в медсанбат?
      - Нечего вам там делать, - решил Юрков. - Раз подвоза нет, то и глаза начальству мозолить незачем: все равно ничего не получите. Выполняйте свои обязанности, доктор. Без вас голова болит!
      Болеть голове комбата было от чего: пополнения поступали скудные, боеприпасы подвозили с перебоями, в недостаточном количестве, с продуктами просто плохо было, а "сверху" требовали наступать.
      Помню тяжелый день 15 ноября. Бой начался перед рассветом и длился до вечера. Роты несли большие потери. Одним из первых среди командиров на медпункт принесли тяжело раненного лейтенанта Косарева - заместителя комбата по строевой части. Потом тело убитого командира взвода из роты Ивченко лейтенанта Плаксина. Чуть позже командира пулеметной роты. Еще трех командиров взводов...
      Много было помощников командиров взводов, командиров отделений, рядовых бойцов. Доставляли офицеров, сержантов и рядовых из 106-го стрелкового полка.
      Благодаря разыгравшейся к полудню метели удалось дважды подогнать грузовики для раненых достаточно близко к нашему медпункту и отправить часть людей в медсанбат своевременно. Но все же к вечеру в противотанковом рву оставалось еще около семидесяти человек, нуждавшихся в квалифицированной медицинской помощи, и десятка два легкораненых, не способных самостоятельно уйти в тыл.
      Мы с Дусей Рябцевой буквально с ног сбились, подбинтовывая людям кровоточащие повязки, делая дополнительно обезболивающие уколы, отпаивая кого кипятком, а кого и спиртом.
      Я подправляла повязку раненому, когда из сумерек и снега возникла фигура посыльного:
      - Товарищ военврач, комбат вызывает.
      - Скажите, вот управлюсь...
      Посыльный перебил:
      - Товарищ капитан приказали, чтоб немедленно. Срочное дело! Чтоб со мной шли!
      Не понимая, что могло приключиться, встревоженная, я окликнула Дусю, сказала, что ухожу на КП, и отправилась с посыльным к Юркову.
      До блиндажа командного пункта батальона от противотанкового рва метров триста. Но это триста метров по открытому месту. А гитлеровцы непрерывно бросают ракеты и мины, ведут беспокоящий ружейно-пулеметный огонь, и нити трассирующих пуль, словно щупальца невидимого спрута, тянутся к нам то с одной, то с другой стороны.
      До КП оставалось метров пятьдесят, когда совсем рядом шлепнулась и рванула мина крупного калибра. Предугадав ее взрыв, мы с посыльным успели укрыться в воронке от бомбы. Нас только припорошило мерзлой землей и обдало гарью тола.
      В блиндаже командного пункта, возле узкого стола, тесно прижавшись друг к другу, плохо различимые при свете коптилки, сидели Юрков, Макагон, командиры рот. Втиснувшись в блиндаж, доложила о прибытии. Юрков огорошил: батальон снимается с занимаемых позиций, приказано занять участок обороны на два километра южнее.
      - Нас сменит морская пехота, - простуженным, осевшим голосом сообщил Юрков. - Моряки подойдут с минуты на минуту. А машины за ранеными прибудут через два часа. Так что придется вам, доктор, догонять нас, как эвакуируете раненых. Ничего, это будет несложно! Пойдете по телефонному кабелю. Все поняли?
      Что тут было не понять...
      Минут через пятнадцать я вновь спустилась в противотанковый ров. Навстречу редкой цепочкой уже тянулись бойцы, покидавшие передний край. Люди шли молча, пригибались, чтобы не слишком выделяться на местности. Но вражеские наблюдатели наверняка могли видеть их.
      - Что случилось? - спросила Дуся.
      Я объяснила причину вызова.
      - Ничего, если надо, подождем, - вздохнула Дуся. - Людей бы успокоить! Узнали, что наши отходят, тревожатся.
      Мы принялись за свое обычное дело: обходили раненых, оказывали помощь тем, кто в ней нуждался, объясняли, что ничего особенного не происходит, просто батальон сменяют, переходим на другой участок.
      Наши слова, уверенный тон, а главное - отсутствие со стороны врага какой-либо активности успокоили раненых.
      Между тем тревога овладевала мною: обещанной с минуты на минуту морской пехоты не было. Значит, в окопах переднего края, в двухстах метрах от нашего рва, оставались сейчас только малочисленные группы автоматчиков и два-три пулеметных расчета, которым приказали вести огонь, переходя с места на место, чтобы противник не почувствовал ослабления нашей обороны. Невольно закралась мысль о том, что же произойдет, если моряки задержатся, а противник догадается, как ничтожны сейчас наши силы, и предпримет атаку. Фашисты раненых не пощадят!
      Прошло полчаса, прошел час, миновали полтора часа... Морская пехота не появлялась. Я позвала Дусю, приказала раздать легкораненым отобранные раньше винтовки, автоматы и попросить тех, кто может передвигаться, занять оборону возле спусков в ров. Обошли людей, способных держать оружие, объяснили ситуацию.
      - О чем речь, доктор? - ответил за всех молодой сержант, раненный в ногу и опиравшийся на винтовку, как на костыль. - Чем попусту лежать да мерзнуть, лучше с оружием. Если помирать, так с музыкой!
      - Помирать никто не собирается, - торопливо ответила я. - Но на всякий случай...
      - Не волнуйтесь, - утешил сержант. - Добровольцев на тот свет не имеется.
      Тягостная, мучительная, морозная ночь. Кажется, время и то замерзло, перестало двигаться! А моряков нет и нет...
      Никто из нас ни на минуту не сомкнул глаз. Вслушивались в перестрелку на переднем крае, с надеждой ловили каждый новый звук, доносящийся со стороны тыла: смена?
      * * *
      Уже брезжил рассвет, когда сквозь шум ветра и шуршание снега послышались шаги большого числа людей, приглушенное постукивание оружия. В ров спустилась группа моряков в бушлатах. Один направился ко мне:
      - Чего тут кукуешь, брат славянин? Забыли тебя, что ли?
      - Вы разговариваете с военврачом третьего ранга, товарищ, и находитесь в расположении медпункта учебного стрелкового батальона, который обязаны были сменить четыре часа назад!
      Моряк оторопело окинул взглядом меня, Дусю, заметил лежащих поблизости раненых, быстро вскинул руку к шапке-ушанке:
      - Виноват, товарищ военврач! Задержались.
      И тут же широко улыбнулся, покачал головой:
      - Надо же... Я вас за солдатика принял.
      - Скажите, вам известно, когда прибудут машины за ранеными?
      - Нет, этого не знаю.
      Моряк огорчился, что ничем не может помочь, но напрасно: пока мы разговаривали, и грузовики для эвакуации раненых прибыли. Да еще в сопровождении фельдшера из медсанбата!
      Обрадованная, я распорядилась начать погрузку, моряки нам помогли, фельдшер принял всех людей по списку и уехал. А мы с Дусей Рябцевой, попрощавшись с моряками, пошли по линии телефонного кабеля в ту сторону, где снова гремело, где набирал силу новый бой, где опять поднимались в атаку наши товарищи по батальону, где, наверное, нас уже бранили за долгое отсутствие...
      Глава одиннадцатая.
      На острове Сарпинском
      Отдельный учебный стрелковый батальон передвинули на два километра южнее в соответствии с новой задачей, поставленной всей 64-й армии. Заканчивалась подготовка к полному разгрому гитлеровцев под Сталинградом, и 64-я армия включалась в состав ударной группировки Сталинградского фронта{1}. Первой должна была прорвать оборону врага южнее хутора Елхи 204-я стрелковая дивизия, усиленная за счет армейского резерва.
      Перед началом наступления боевые порядки 204-й стрелковой дивизии уплотнялись, участок ее прорыва сужался на пятьсот метров. Вот эти-то пятьсот метров и принял накануне решающих боев наш батальон...
      Никто и никогда не сообщает солдатам и офицерам передовых частей точную дату наступления. До последнего момента не знают эту дату в штабах дивизий. Но морально, психологически людей к предстоящей битве готовят заранее.
      Готовили и у нас. Заместитель комбата по политической части старший лейтенант Макагон, собирая политруков, требовал разъяснять бойцам, что часть дела сделана - враг измотан, выдохся, держится на пределе сил, дни его сочтены. То же самое говорил парторг батальона старший лейтенант Ш. И. Кац. Это было новое.
      До сих пор перед бойцами дивизии ставилась только одна задача непрерывными атаками и контратаками сдерживать рвущегося к Сталинграду противника. Сдерживать любой ценой! А теперь - "дни врага сочтены". Да и центральные газеты пишут о возросшей боевой мощи Красной Армии, о накопленном ею опыте ведения больших сражений, о срыве всех планов фашистского командования по захвату Кавказа и отсечению центра страны от южной нефти.
      Кроме того, работает "солдатский телеграф": прибывающие с пополнением офицеры и бойцы говорят о сосредоточении в тылах больших сил артиллерии, танков и авиации, о непрерывном передвижении войск по рокадным дорогам фронта...
      У каждого участника боевой страды всегда имеются свои цели и задачи. У меня главной оставалась задача обеспечения батальонного медпункта перевязочными средствами и медикаментами. К слову сказать, на новый рубеж обороны батальона мы с Рябцевой пришли в разгар очередного боя, нас уже ожидали десятки раненых, а бинтов просто не нашлось.
      В тот раз я добыла в землянке лейтенанта Адамова несколько комплектов чистого белья и пустила его, нарвав полосами, на перевязки. За самоуправство капитан Юрков меня жестоко отчитал, зато той же ночью приказал отправляться хоть к черту на рога, но добыть настоящий перевязочный материал и медикаменты.
      Командный пункт дивизии оставался в балке Глубокая. Дорога туда была хорошо известна. Я добралась до КП затемно, назвала часовому пароль, спросила, где землянка начсандива. Этого часовой не знал или не хотел сообщить, а указал, как добраться до землянки дежурного фельдшера. Там я увидела девушку, умывавшую лицо снегом. Что-то знакомое почудилось... Девушка выпрямилась, встряхнула рассыпавшимися золотыми волосами. Я невольно вскрикнула:
      - Клава!
      Девушка обернулась.
      Это действительно была хорошо знакомая мне по медсанбату военфельдшер, помощник командира химвзвода Клава Шевченко. Побежали навстречу друг другу, обнялись.
      - Что же ты в одной гимнастерке, Клава? Замерзнешь!
      - Да пустяки, ничего! Вы-то как? Откуда? С передовой?
      В землянке Клава разбудила помощницу, тоже знакомую мне по медсанбату санитарку Матрену Иванову, молодую, веселую, острую на язычок девчонку.
      Я хотела сразу пойти к начсандиву подписать заявку на медикаменты, но подруги категорически заявили, что без чая не отпустят:
      - Согреетесь с дороги, тогда и пойдете.
      Клава и Мотя расспрашивали о жизни на переднем крае, а я забрасывала их вопросами об общих знакомых в медсанбате, в штабе дивизии, о них самих.
      О себе девушки рассказывали скуповато, больше про то, какого страха поначалу на КП натерпелись.
      Рассказали и про медсанбат. Я узнала, что, добравшись до Бекетовки, он там не разворачивался, а уже 5 сентября был переправлен на остров Сарпинский (примерно на полпути к левому берегу Волги), обосновался возле тамошнего колхозного поселка и начал по приказу командования 64-й армии принимать раненых от медсанбатов других соединений, оставшихся на правобережье.
      - Ой, что было, Галиночка Даниловна! - прикрыла глаза Клава Шевченко. - Раненых и на пароходах, и на катерах, и на паромах, и просто на лодках везли... А фрицы на "юнкерсах" и "мессерах" так и висят над Волгой, гады! И бомбят, и из пулеметов... Мы на берегу только что богу не молимся, чтобы пароход или паром доплыл.
      А доплывут - весь персонал медсанбата, даже хирурги, на разгрузку раненых выходили. Выносили людей на берег, тащили в укрытия. И это снова под бомбами, под пулеметами, Галиночка Даниловна!.. Сначала-то всех раненых принимали, а потом стали к нам направлять только тяжелых, с ранениями в грудь, живот и череп. Но все равно в одном нашем госпитальном взводе по сотне человек лечилось. Верите, по суткам не спали!
      - Ты и в балке Донская Царица сутками не спала, не случайно тебя хоронить собрались, - сказала Мотя.
      - Ну, так и хоронить... Типун тебе на язык! - от досады небесно-голубые глаза Клавы потемнели. - Кто виноват, что в похоронной команде дураки собрались?
      ...Оказалось, в период жестоких боев под Абганеровом Клаве Шевченко, помощнику командира санхимвзвода, пришлось работать в качестве наркотизатора. Клаве вообще везло - ее всегда посылали туда, где трудно. А работа наркотизатора особенно тяжела: хирурги в операционной палате сменяют один другого, а наркотизаторов не хватает, их сменять некому. Вот и приходится стоять у операционных столов по шестнадцать-восемнадцать часов подряд, вдыхая эфир, который даешь из капельницы тяжелораненым, запахи других лекарств, крови, йода...