Кризис XII. Остров Бессмертия

Прославляемым заблуждением, восхваляемым неразумием был знаменитый плач Ксеркса, когда он, взойдя на холм, откуда мог обозревать несметные свои полчища, что наводняли поля и выпивали досуха реки, не мог сдержать слез там, где другой не мог бы удержаться от ликования. Придворные царя, дивясь столь странной скорби, спросили о ее причине, для них непонятной и загадочной. И Царь, перемежая слова вздохами, ответствовал: «Я плачу оттого, что вижу сегодня тех, кого завтра не увидим, – ибо, как ветер уносит вздохи мои, так унесет он дыхание их жизней. И заранее справляю поминки по тем, кто через год-другой умрет; по всем тем, кто нынче покрывает землю и кого она покроет». Ценители остроумия восхищаются этим речением и этой историей, но я над слезами Ксеркса только смеюсь. Я бы спросил у этого великого азиатского монарха: «Сир, люди эти – выдающиеся или заурядные? Если прославлены, то никогда не умрут; если безвестны – пусть себе умирают. Люди великие живут вечно в памяти грядущих поколений, заурядные же погребены в презрении современников и в пренебрежении потомков. Герои вечны, мужи выдающиеся бессмертны. Таково единственное и действенное средство против смерти».

Так толковал нашим странникам Пилигрим, этот чудо-человек, никогда не старевший, – годы не бороздили его лица морщинами горя, не убеляли голову саваном смерти, ибо весь был устремлен к бессмертью.

– Следуйте за мною, – говорил он, – я выведу вас из Дома Смерти во Дворец Жизни, из сей области гнетущего безмолвия в область достохвальной славы. Скажите, не случалось ли вам слышать о знаменитом сем острове, наделенном редким и прекрасным свойством: кто однажды на него вступит, тот никогда не умрет. Не слыхали? А ведь остров сей весьма славный и для многих вожделенный.

– Да, слыхивал я толки о нем, – сказал Критило, – но как о чем-то весьма далеком, где-то там, у антиподов, «далеко-далеко» – обычное присловье всяческих басен, или, как говорили наши бабушки, «о дальних дорогах близкие враки». Поэтому и эти рассказы всегда почитал сказкой для глупцов, рассчитанной на простодушную доверчивость.

– Вовсе это не из области bel trovare [753]! – возразил Пилигрим. – Остров Бессмертия доподлинно существует и совсем рядом – ничего нет ближе к Смерти, чем Бессмертие, – прямо из одной попадаешь в другое. И там вы убедитесь, что выдающегося человека, как бы ни был велик, при жизни не ценят. Не оценили Тициана в живописи, ни Буонарроти в ваянии, ни Гонгору в поэзии, ни Кеведо в прозе. Миру никто не виден, пока его в мире видят. Ни о ком не трезвонят, пока не схоронят. Стало быть, что для прочих смерть, для людей выдающихся – жизнь. Поверьте, остров этот я повидал и, наслаждаясь, не раз обошел; более того – обязанность моя провожать туда мужей славных.

– Погоди, – сказал Андренио, – дай мне вволю порадоваться вести о подобном блаженстве. Неужто впрямь есть в мире такой Остров, и так близко, и, как на него ступишь, прощай смерть?

– Говорю тебе, ты его увидишь.

– Нет, постой, – и не будет там даже страха смерти, того страха, что хуже самой смерти?

– Не будет.

– Ни старости, которой больше всего боятся влюбленные в себя красотки?

– Никакой старости, ничего в этом роде.

– Выходит, люди там не дряхлеют, не впадают в детство, разумный не становится обезьяной, так что жалость берет смотреть на ребячество тех, кто были настоящими мужчинами.

– Ничего этого на острове не бывает. О, la bella cosa! [754] Говорю вам – как попадаешь туда, прочь седина, прочь кашель, боли да мозоли, прочь горб, я опять крепкий, бодрый, румяный, я молодею, мне снова двадцать лет или – еще лучше – тридцать.

– О, дорого бы я дал, чтобы такое чудо случилось и со мною! Поскорее бы очутиться там, не знать ни шлепанцев, ни муфт, ни костылей! И еще спрошу – часы там есть?

– Конечно, нет, часы там не нужны, ведь там все дни проходят незаметно.

– Замечательно! Ради одного этого стоило бы там жить. Веришь ли, часы меня терзают, они нас убивают каждую минуту, каждую секунду. Прекрасно жить не оглядываясь, никогда не слышать боя часов, подобно тому, как игрок, расплачивающийся векселями, не замечает своих проигрышей. Дурной вкус у тех, кто носит часы на груди, чтобы часы поминутно расхищали жизнь, всечасно напоминая о смерти! Но вот что еще, друг Бессмертный, скажи: на Острове том не едят, не пьют? А ежели не пьют, то как живут? Ежели не питаются, как сил набираются? Что ж это за жизнь тогда? Вот у нас мудрая природа сами средства для жизни сделала жизнью: есть – значит, и жить и наслаждаться. Так что самым необходимым для жизни действиям придала она приятность и привлекательность.

– Что до еды, – отвечал Бессмертный, – тут можно о многом потолковать.

– И о многом подумать, – добавил Андренио.

– Говорят, что герои питаются печенью Феникса; храбрецы, вроде Пабло де Парада или Борро [755], – костным мозгом львов. Но люди сведущие уверяют, что тамошние обитатели, подобно жителям горы Аман [756], питаются дуновениями хвалы, что приносятся ветрами Славы; сыты тем, что слышат такие слова: «Нет шпаги острей, чем у дона Хуана Австрийского; нет жезла прямей, чем у маркиза де Карасена; нет головы умней, чем у графа де Оньяте; нет уст красноречивей, чем у Сантильяна» [757]. Этим и кормятся, этими хвалами живут. «Велик вице-король наш герцог де Монтелеоне [758], не бывало лучшего в Арагоне! Не видали в Риме посла, подобного графу де Сирвела! Нет сановника равного регенту Арагона дону Луису де Эхеа [759], нет епископа равного де Сантосу [760] в Сигуэнсе, нет преосвященных достойней, чем три брата [761] – декан в Сигуэнсе, архипастырь в Вальпуэсте, архидиакон в Сарагосе!» Хвала эта избавляет их от седин и морщин, ее одной хватает для бессмертия. Много стоит, когда кругом говорят: «Как мудр наш президент! А генеральный инквизитор! Кто из тиароносцев был равен Александру Величайшему [762], дважды Святому! Не бывало скипетра, как у…!»

– Постой-ка, – сказал Критило. – Мне бы не хотелось, чтобы с бессмертием получилось так, как с секретом делать небьющееся стекло. Сказывают, что некий император [763] велел изобретателя такого стекла изрубить на кусочки, дабы не упали в цене золото и серебро. Ведь говорили индейцы испанцам: «Как? В вашей стране есть стекло – и вы приезжаете в нашу за золотом? Имея кристаллы, гоняетесь за металлом?» Что же сказали бы они, если 6 стекло да не было ломким, если б узнали про стекло прочное? Мне кажется, придать прочность бренной жизни нашей столь же трудно, как и хрупкому стеклу, – по мне, человек и стекло схожи: только хлопни, тут же лопнет, конец и стеклу и человеку.

– Э, полно, идите лучше за мной, – говорил чудо-водитель, – сегодня же, не позже, приведу вас в амфитеатр Бессмертия.

И он вывел их на свет божий через потаенный подкоп, прямой переход от смерти в вечность, от забвения к славе. Прошли через храм Труда, и вожатай сказал:

– Смелей, уже близок храм Славы.

Наконец он привел их на берег моря, да такого необычного, что им почудилось, будто они в гавани, но не Остии, а приявших гостию [764]жертв Смерти. Глядя на черные и мрачные воды, странники спросили, не то ли это море, куда впадает Лета, река забвения.

– Совсем напротив, – отвечал Бессмертный, – это не гавань Забвения, но гавань Памяти, притом вечной. Знайте, сюда впадают струи Геликона, капля по капле течет пот, особливо благоуханный пот Александра и других славных мужей, льются слезы Гелиад [765], бисерная роса Дианы и прекрасных ее нимф.

– Но почему ж эти воды так черны?

– От самого ценного в них. Цвет сей придают им драгоценные чернила знаменитых авторов, которые в сих водах макают свои перья. Отсюда, говорят, черпало перо Гомера, дабы воспевать Ахиллеса, перо Вергилия для Августа, Плиния для Траяна, Корнелия Тацита для обоих Неронов [766], Квинта Курция для Александра, Ксенофонта [767] для Кира, Коммина для великого Карла Бургундского, Пьера Матье для Генриха Четвертого, Фуэнмайора для Пия Пятого и Юлия Цезаря для себя самого; все они – любимцы Славы. И такова сила влаги сей, что одной капли довольно, чтобы сделать человека бессмертным; одним словечком, что Марциал начертал в одном из своих стихов, даровал он бессмертие Парфению [768] и Лициниану (иные читают: Линьяну [769]); меж тем как о прочих его современниках память стерлась, ибо поэт о них не упомянул. И как раз посреди огромного сего океана Славы расположен знаменитый Остров Бессмертия, блаженный приют героев, гостеприимная обитель славных мужей.

– Но скажи – каким способом и путем до него добраться?

– Сейчас скажу. Орлы перелетают, лебеди переплывают, феникс достигает одним взмахом крыльев, а все прочие должны грести и потом обливаться, как мы с вами.

Тут он вмиг нанял шлюпку, сработанную из нетленного кедра, изукрашенную меткими изречениями, расцвеченную золотом и киноварью, разрисованную эмблемами и девизами, взятыми у Джовио, у Сааведры [770], у Альчиати и у Солорсано [771]. Корпус шлюпки, по словам ее хозяина, был из досок, некогла служивших переплетом множеству книг примечательных, либо удачливых. Золоченые весла походили на перья, паруса – на холсты древнего Тиманта [772] и нынешнего Веласкеса. Итак, поплыли они по сему морю волнующего красноречия, по прозрачным водам чистого слога, по амброзии сладостного остроумия, по благоуханному бальзаму моральных истин. Восхитительное слышалось пенье лебедей, ибо лебеди Парнаса всегда поют. В снастях беспечно гнездились гальционы [773]истории, и вокруг шлюпки резвились дельфины изящной словесности. Удаляясь от земли и приближаясь к звездам – только счастливым! – плыли странники, подгоняемые попутным ветром, ибо все усиливались порывы хвалы. И дабы путешествие было во всех отношениях приятным, Бессмертный развлекал их остроумной и ученой беседой – ничего нет увлекательней и полезней, чем часок, проведенный за bel parlare [774] в небольшом кружке друзей. Слух наслаждается нежной музыкой, зрение – видом изящных вещей, обоняние – ароматом цветов, вкус – яствами, а разум – ученой и умной беседой в кругу трех-четырех просвещенных друзей, но не боле, иначе будет только шум да галдеж. Да, приятная беседа – это пиршество для ума, пища для души, услада для сердца, прибыль для познаний, жизнь для дружбы и наилучшее занятие для человека.

– Знайте, – говорил Бессмертный, – о, любезные мои кандидаты Славы, искатели Бессмертия, что однажды человек не то, чтобы пожелал соперничать, но просто позавидовал одной из птиц, а какой – не так-то просто вам угадать.

– Может быть, орлу, его зрению, мощи и парению?

– Разумеется, нет. Ведь орел, роняя свое величие, бросается с солнечных высот на ползучего гада.

– Тогда, наверно, павлину, зоркости его глазков, не говоря уже о щегольском наряде?

– Тоже нет, у павлина ноги некрасивы.

– Не лебедю ли, его белизне и сладкогласию?

– Ничуть – он очень глуп, всю жизнь молчит.

– Цапле, из-за горделивой ее красы?

– Вовсе нет, цапля хоть и возвышенна, но тщеславна.

– А, понятно, фениксу, во всем единственному.

– Отнюдь нет. Мало того, что феникс вообще под сомнением, он не может быть счастлив, ибо одинок: ежели это самка, у нее нет самца; ежели самец, нет самки.

– Важная, видно, птица! Но какая же? Уже всех мы перебрали, не осталось кому завидовать.

– Нет, осталось.

– Ума не приложим.

– Скажу – не поверите. Всего только ворону.

– Ворону? – удивился Андренио. – Какой дурной вкус у человека!

– Вовсе нет, вкус прекрасный, превосходный.

– Но чем же ворон это заслужил? Черен, безобразен, голос хриплый, мясо невкусное – ни на что не годен! Что в нем хорошего?

– Есть, есть у него одно качество, которое все перевешивает.

– Какое же, вот загадка!

– А как ты думаешь, это пустяк, триста лет жить, и еще, и еще?

– Да, пожалуй, это кое-что.

– Кое-что? Очень много и весьма существенно

– Наверно, свойство это, – сказал Критило, – у ворона оттого, что он зловещий, – все злое долговечно, невзгоды длятся долгие годы, все злополучное – вечно.

– Как бы там ни было, ворон того достиг, чего ни орлу, ни лебедю не дано. «Возможно ли, – говорил человек, – чтобы столь гнусная птица жила века, а герой, ученейший муж, величайший храбрец, красивейшая женщина, беспримерная скромница не доживали и до ста лет, а то и трети века? Чтобы жизнь человеческая так богата была бедами и так бедна днями?» Не смог человек смирить свое недовольство, скрыть его по-хорошему да по-умному, но самым пошлым образом тотчас его высказал, отправившись с жалобой к Верховному Мастеру. Тот, выслушав худо обоснованные доводы его недовольства и пространное изложение обид, ответствовал так: «Но кто же тебе сказал, будто я не даровал тебе жизнь более долгую, чем жизнь ворона, дуба или пальмы? Пора тебе осознать свое счастье и понять свои преимущества! Знай, в твоей власти жить вечно. Постарайся обрести славу, деятельно трудясь, стремясь отличиться, в ратном ли деле, в словесности или в правлении, а главное, будь высок в добродетели, будь героичен – и будешь вечен, живи ради славы – и будешь бессмертен. Не придавай цены – о нет! – жизни материальной, в коей тебя превосходят животные; но цени иную жизнь, даруемую честью и славой. И запомни сию истину – люди великие не умирают».

Уже стали хорошо видны и сияли средь лучей великолепные здания.

– Земля, земля! – воскликнул Андренио.

Но Бессмертный поправил:

– Небо, небо!

– А, понимаю, – сказал Критило, – это, конечно, коринфские обелиски, римские колизеи, вавилонские башни и персидские дворцы.

– Вовсе нет, – отвечал Бессмертный. – Пусть спрячется варварский Мемфис со своими пирамидами и пусть не хвастает Вавилон своими башнями – эти здания выше их всех.

Когда же, подплыв поближе, странники смогли разглядеть получше, то увидели, что сооружения сии сложены из материала простого и грубого, без искусства и симметрии, без лепки и завитков. Андренио был поражен и, перейдя от восхищения к досаде, сказал:

– Какие грубые, нескладные строения! Да эти трущобы недостойны находиться на столь возвышенном месте!

– Знай же, – отвечал Бессмертный, – что строения сии более всего прославлены в мире. Эка беда, что материал простой, ежели душа сих зданий необычна! Их всегда почитали и прославляли, причем с основанием: всяческие там амфитеатры да колизеи давно рухнули, а эти держатся; тем пришел конец, эти стоят и стоять будут вечно.

– А там что за старая, разрушенная стена? Смотреть на нее противно.

– Она более знаменита и прекрасна, чем все роскошные фасады надменнейших дворцов: это стена Тарифы, откуда сбросил кинжал дон Алонсо Перес де Гусман [775].

– И заметим кстати, – сказал Критило, – что тот Гусман, Гусман Добрый, жил во времена Четвертого Санчо [776].

– Наравне с нею возвышается другая стена, на которой, взмахнув своей юбкой, матрона не менее доблестная [777], ивзмахнула стягом славной победы, – а это для женщины, тем более видевшей, как убили ее сына, доблесть выше всяких похвал.

– Что за пещера там видна, хотя так темна?

– Отнюдь не темна, но сияет блеском славы – это достославная пещера Ковадонга [778] бессмертного инфанта дона Пелайо, более чтимая, нежели золоченые дворцы многих его предшественников и потомков.

– А что за траншея там зияет, которою все любуются?

– Пусть скажет граф д'Аркур, он-то ее хорошо помнит, ведь там потерял он прозвище «Непобедимый», и перешло оно к доблестному герцогу дель Инфантадо, делами доказавшему, что он и внук Сида и наследник великого его мужества. Вон через те три бреши ввели в Валансьен подмогу [779] три храбреца, три отважных бойца, всегда удачливый сеньор дон Хуан Австрийский, единственный среди французов по постоянству славный принц Конде и испанский Марс – Карасена.

– Но почему здесь не видно, – спросил Критило, – египетских пирамид, столь воспетых и размусоленных педантами грамматистами?

– В том-то и причина. Цари, что их сооружали, не делами своими славны были, но тщеславием. Сами убедитесь, что даже имена их забыты и ничего про них не известно: память осталась о камнях, но не об их подвигах. Не увидите здесь ни золотых домов Нерона, ни дворцов Гелиогабала – чем больше золотили они надменные свои сооружения, тем пуще выставляли напоказ гнусные свои заблуждения.

– А скажите на милость, – спросил Андренио, – куда подевались премногие пышные гробницы с их глупыми надписями, обращенными не к странникам прохожим, как надеялись эти простаки, но к странникам по жизни? Где они, почему их не заметно?

– Да это и впрямь были памятники мертвые, из мертвого камня сложенные. Огромные богатства шли на мраморные изваяния, не на славные деяния; поменьше бы агатов, поболе бы подвигов. Потому и видим мы, что память живет не о покойнике, но о глупой его затее; любуются красотою камней, не красою его души; спросит иной раз прохожий, кто здесь почиет, а ответить ему не могут, покойника никто не помнит; да, извечная глупость – надежда славным стать после смерти, высекши имя в прочной плите, когда не был славен при жизни, чуждался героических дел.

– А что за крепости там, такие ветхие, ну, точно руины, из дикого, необтесанного, изъеденного временем камня, недостойного находиться рядом с дорогим порфиром?

– Камни сии куда драгоценней и почтенней. Вон крепость та – гляди на нее хорошенько – еще крепко стоит, хоть откосы ее кровью сочатся; это крепость, доныне надлежаще не воспетая, хотя превосходно оборонявшаяся отважными крестовыми рыцарями [780] Мединой, Мирандой, Барраганом, Саногерой и Гваралем.

– Стало быть, это крепость Сантельмо Мальтийский?

– Она самая и, поверь, затмить может амфитеатры всего мира.

Прочие крепости, что ты видишь, воздвигнуты бессмертным Карлом Пятым для обороны обширных своих владений – достойное применение сокровищ индийских; ведь даже увеселительный дворец в Пардо [781] он велел построить в виде крепости, дабы и средь развлечений не забывать о сражениях.

Меж триумфальными арками, лепясь к ним, виднелась не то хибарка, не то будка, не то кадка.

– Какая нелепость! – -воскликнул Андренио. – Среди столь видных сооружений такое незавидное, среди такой пышности такое убожество!