Критикон

Пернатая толпа встретила гостя гармоническим залпом приветствий, а Зефир и Фавоний словно освистывали его и гнали прочь, что Андренио нашел весьма забавным. Короче, сад этот был не хуже садов Семирамиды; кто входил туда, чувствовал себя на седьмом небе. И вот, Андренио приблизился к средоточию всех красот, где, обрывая лепестки жасмина, стояла сама Весна – суетная Венера сего Кипра, ибо нет Кипра без Киприды. Фальсирена пошла навстречу гостю – светясь улыбкой, как солнце, раскрыв руки полумесяцем, – и привлекла его к ложбине меж двумя небесными полушариями. Пересыпая ласки упреками, она говорила:

– О, брат мой двоюродный, вдвое родней родного! О, сеньор Андренио! Добро пожаловать, желанный гость! Но как же так? – говорила она, каждый миг меняя тон, нанизывая слова, будто звенья цепи. – Как сердце ваше позволило вам ютиться в гостинице, когда здесь, в столице, есть дом, вам принадлежащий? Ну хотя бы из родственного долга, коль не ради пышного приема! Смотрю на вас и глазам не верю. Живой портрет красавицы матушки! Клянусь, вы ни в чем ей не уступаете! Просто наглядеться не могу! Но чего вы смущены? Ах, да, ведь вы в столице новичок!

– Сударыня, – отвечал юноша, – признаюсь, я смущен и удивлен, слыша о том, что вы – моя кузина, когда даже своей матери я не знаю, никогда не видел ее, как и она меня. Вот уж не подозревал, что у меня есть родные! Ведь я – ничей сын. Смотрите получше, может, вы спутали меня с кем-то другим, более счастливым.

– Да нет, сеньор Андренио, – молвила она. – Конечно же, нет. Я прекрасно вас знаю, знаю, кто вы и как родились на острове средь моря. Прекрасно знаю, что матушка ваша, а моя тетя и госпожа… Ах, как она была хороша и, вероятно, потому столь несчастлива! Такая чудная женщина, такая разумница! Но разве Даная избежала обмана? Разве Елена спаслась от плена? А Лукреция от насилия? А Европа от похищения? И вот, когда Фелисинда – таково ее благословенное имя…

Тут Андренио пришел в волнение неописуемое – он услышал, что его матерью назвали супругу Критило, который столь часто о ней упоминал. Фальсирена, приметив это, осведомилась о причине его смятения.

– Это имя я слышал много раз, – отвечал Андренио.

А она:

– Сейчас убедитесь, что я говорю чистую правду. Итак, Фелисинда была тайно обвенчана с неким дворянином, столь же разумным, сколь любящим, который в Гоа стал узником, хотя до того уже был узником дамы, залогом чего она носила вас в чреве своем. Муки родов едва не убили ее на некоем острове, но Провидение порадело о пей вдвойне – спасши жизнь и добрую славу, ибо она даже служанкам, злейшим врагам тайны, не доверилась. Итак, в полном одиночестве – лишь с помощью отваги своей и чести – она произвела вас на свет, извергнула из своего лона прямо на земное, более мягкое; кое-как обернув дитя в богатую куничью шубу и уложив в травяную колыбель, она препоручила вас милосердным небесам, а те, вняв ее мольбе, послали вам кормилицей самку дикого зверя – наверно, не в первый и не в последний раз зверь заменил младенцу мать. О, сколь часто она мне это рассказывала, горе свое выражая больше слезами, чем словами! Вот обрадуется она, когда вас увидит! Нежными своими объятьями она вернет вам то, что задолжала, повинуясь тиранству чести.

Изумленный, слушал Андренио историю своего рожденья и сопоставлял столь необычные обстоятельства с тем, что знал сам; из глаз его брызнули слезы – то от счастья таяло сердце и изливалось через глаза хрустального влагой.

– Довольно, – молвила Фальсирена, – довольно скорбеть о минувших бедах, пусть слезы больше не крушат сердце. Взойдемте наверх, вы увидите мой убогий, но блаженный отныне приют. Эй, там, подать сласти! В моем доме всегда найдется чем попотчевать гостя.

И они поднялись по мраморным ступеням (сулившим при спуске сто пеней) в хоромы, сиявшие, как солнце, и разноликие, как луна. Прошли по ряду просторных покоев с лепными потолками, подражавшими небосводу столь искусно, что в глазах вызвездило. Там были покои (но не покой!) на всякую погоду и время, кроме прошедшего, один другого краше, и хозяйка приговаривала:

– Все это столь же мое, сколь ваше.

За превосходным обедом гостя услаждали Грации и чаровали Цирцеи.

– Вы непременно должны остаться здесь, – молвила кузина, – хотя бы и против охоты. Велите принести сюда ваше белье, у меня, правда, и своего достаточно, но ваше лучше уж тем, что оно ваше. Выходить для этого вам не придется, мои слуги, по одному вашему слову, заберут все из гостиницы и расплатятся за вас.

– Все же мне надобно сходить самому, – возразил Андренио. – Я тут не один, и милости, вами оказанные, придется удвоить. Я должен известить Критило, моего отца.

– Как это – отца? – с испугом спросила Фальсирена.

А он в ответ:

– Я всегда называл отцом того, кто отечески печется обо мне, а теперь, судя по рассказу вашему, я уверился, что это мой настоящий отец, ибо он – супруг Фелисинды, тот самый дворянин, что был узником в Гоа.

– Вот как? – сказала Фальсирена. – Ступайте же не мешкая и побыстрей возвращайтесь с Критило – в любом случае захватите свои вещи. Помните, кузен, я ни крошки не съем и ни минуты не буду покойна, пока не увижу вас вновь.

Андренио отправился в сопровождении того же пажа – вожатая и соглядатая. Застал он Критило уже в тревоге. Юноша припал к его ногам, принялся нежно целовать руки, повторяя:

– Ах, отец! Ах, господин мой! Сердце мое всегда мне это твердило!

– Что еще за новость? – спросил Критило.

– Для меня это не новость, – отвечал Андренио, – я всегда почитал вас своим отцом, сама кровь в жилах кричала мне об этом. Знайте же, сударь, вы меня породили и вы же затем сделали личностью. Моя матушка – ваша супруга Фелисинда; сказала мне это моя кузина, дочь сестры моей матери, я прямо от нее.

– Какая там еще кузина? – спросил Критило. – Что-то мне эта кузина не нравится.

– Понравится, верьте, она весьма разумная особа. Идемте со мною к ней, там мы услышим еще раз эту приятную новость.

Критило заколебался – весть, принесенная Андренио, поразила его, да страшили столичные ловушки; но легко верится в то, чего хочется. Уступив настояниям юноши в надежде разузнать все подробнее, Критило вместе с Андренио отправился к Фальсирене.

Теперь она показалась совсем иной, и еще прелестней – приняв вид строгий и степенный, она все так же пленяла небесной красотой.

– Добро пожаловать, – молвила она, – сеньор Критило, в ваш дом! Лишь неведение может служить вам извинением, что вы не посетили его раньше. Кузен мой, конечно, сообщил вам о связующих нас узах родственного долга, о том, что его матушка и ваша супруга, красавица Фелисинда, доводится мне теткой и скорее подругой, чем родственницей. О, как я горевала, расставаясь с нею, и до сих пор плачу.

Критило, испугавшись, спросил:

– Как так? Она умерла?

– Да нет же, государь мой, – отвечала дама, – зачем такие ужасы, довольно и отъезда. Родители ее скончались, отчасти от огорчения, что она так и не пожелала избрать кого-нибудь из сотни искателей ее руки. Осталась она под опекой и покровительством знатного вельможи, ныне пребывающего в Германии посла Католического Государя. Фелисинда поехала туда с маркизой как родственница и компаньонка, и я знаю, что жизнью своей она довольна. Хоть бы господь внял моей мольбе и вернул ее нам! Я же осталась здесь со своей матерью, ее сестрой; хотя и одинокие, жили мы в почете и достатке. Но увы, беды нападают, как трусы, не в одиночку – лишилась я и матери, уж очень тосковала она по сестре. Но родственники мне помогают, я им весьма обязана. Добродетель – мое призвание, родовую честь стараюсь сберечь: ведь долг по отношению к предкам у одних людей больше, чем у других. Вот мой дом, государи мои, отныне он и ваш на всю вашу жизнь, хоть бы длилась она Нестеров век. А теперь я хотела бы показать вам лучшие картины моей галереи.

И она повела их и вывела в гавань роз и гвоздик. На превосходных картинах, написанных искусной кистью, были здесь изображены трагические события жизни обоих странников, что повергло их в удивление чрезвычайное, равное восхищению мастерством живописца. Не только Андренио, но и Критило был побежден радушием и убежден рассказом. Извиняясь и благодаря, он попросил перенести из гостиницы их вещи, в том числе несколько драгоценных камней – остатки прежнего богатства. Когда это было сделано, Критило разложил их перед Фальсиреной и, расточая блестки учтивости, преподнес ей эти блестки, дамскую утеху. Она же, восхищаясь их красотой, велела слугам принести другие, столь же ценные, и столь же щедро предложила их Критило. Тот попросил взять эти камни на хранение, что она любезно исполнила.

Критило все вздыхал по ненаглядной своей Фелисинде, и вот, однажды, после обеда, он сказал, что хочет поехать к ней в Германию. Но Андренио, плененный любовью к кузине, постарался перевести разговор на другое – ему-то уезжать вовсе не хотелось. Фальсирена же, та повела себя хитрей: похвалив намерение, она старалась под всякими предлогами оттянуть отъезд. Вскоре, однако, представился случай поступить в свиту инфанты, феникса Испании, ехавшей увенчать себя имперским орлом [167]. Андренио теперь не мог уклониться. А пока готовились к отъезду, Фальсирена предложила гостям осмотреть два чуда – Эскориал [168], чудо искусства, и Аранхуэс [169], чудо природы, – на любой вкус и любую погоду, резиденции, достойные Австрийского Солнца [170]. Но Андренио был так ослеплен страстью, что глаза его ничего другого не вмещали, будь то чудо из чудес; Фальсирена убеждала, Критило уговаривал – тщетно, слепой стал вдобавок глухим. Наконец, Критило решил хотя бы в одиночку уплатить любознательности столь справедливый долг – не то будешь потом терзаться, что не видел дива, всеми превозносимого; да и воображение будет всю жизнь казнить, рисуя радужными красками то, что не удосужился осмотреть.

Итак, отправился он один – восхищаться за всех. Величественный храм католического Соломона [171], затмивший храм иудейский, доставил ему не только ожидаемое наслаждение, но и восторг неописуемый. Здесь увидел он блеск королевской власти, триумф католической веры, высокий образец зодчества, верх изящества в старинном и в новом вкусе, дивное творение многих искусств, где величие, богатство и великолепие сочетались, дабы превзойти все.

Оттуда он направился в Аранхуэс, постоянную обитель весны, родину Флоры, убежище для всех ее красот во все месяцы года, сокровищницу цветов и средоточие прелестей на любой вкус и нрав. Оба чуда повергли Критило в восхищение, навсегда запечатлевшееся в его душе.

В Мадрид возвратился он очень довольный увиденным. Но когда подошел к дому Фелисинды, тот оказался заперт крепче, чем казна, и более глух, чем пустыня. Слуга нетерпеливо колотил молотком в дверь, и каждый удар отдавался эхом в сердце Критило. Рассерженные соседи сказали:

– Не мучьте себя и не терзайте нас: здесь никто не живет – здесь только умирают.

Критило в испуге спросил:

– Разве не живет здесь знатная дама, которую я несколько дней назад оставил в добром здравии и настроении?

– Насчет доброго, – отвечал один, – я, простите, не верю.

– Также насчет дамы, – прибавил другой, – она всю жизнь занимается плутнями.

– Ее и женщиной не назовешь, – сказал третий, – это сущая гарпия, наихудшая из женщин нашего времени.

Критило никак не хотел поверить тому, что его ужасало. Он снова спросил:

– Но разве не живет здесь сеньора Фальсирена?

Тогда один из соседей, подойдя к нему, сказал:

– Не трудитесь зря и не огорчайтесь. Да, проживала здесь несколько дней некая Цирцея-кудесница, Сирена-прелестница, причина многих бед и бурь, буранов и ураганов, красавица-колдунья, злая ведунья, – творит злодейка эта дела прегнусные и, вдобавок, людей превращает в скотов, в ослов, да не в ослов золотых, а несчастных и нищих. Бродят по столице тысячи таких превращенных, сперва совращенных, принявших обличья разных скотов. Жила она в этом доме недолго, и я сам видел: много мужчин туда входило, но не вышел ни один человек. И так как сирена – рыбьих кровей, у нее страсть к рыбной ловле, выуживает у мужчин деньги, драгоценности, одежду, свободу, честь. А чтобы ее не изобличили, меняет каждый день – не поведение, не нрав, о нет! – место: с одного конца города переселяется в другой, найти эту пропащую невозможно. В компасе, коим особа эта руководствуется средь моря козней, своя особая хитрость: стоит появиться в столице богатому чужестранцу, она тотчас выспрашивает, кто он, да откуда, да зачем прибыл, стараясь выведать все подробности, запомнить имя его и узнать родню. После чего одному выдает себя за кузину, другому за племянницу, каждому доводится родственницей с того или другого боку. Сама же меняет не только место, но и имя. Тут назовется Цецилией (только что не Сциллой), там Сереной (почти Сиреной), или Кармен (держи карман), Тересой (три беса), или Китерией (гетерой). Такими-то уловками губит она людей, сама же богатеет и торжествует.

Критило все еще не верилось – он захотел войти в дом и спросил, нет ли у кого ключа.

– Да, есть, – сказал один, – его оставили мне на случай, ежели кто к ней придет.

Он отомкнул дверь, и, как только они вошли, Критило сказал:

– Но, господа, это не тот дом или же я слеп – тот был настоящим волшебным замком.

– Вы правы, волшебства в нем было хоть отбавляй.

– Здесь же нет садов, только кучи грязи: вместо фонтанов сточные канавы, вместо залов свинарники.

Сирена эта у вас что-нибудь выудила? Признайтесь, по чести.

– Да, и немало – дорогие жемчуга и брильянты, но пуще всего горюю, что потерял друга.

Потерялся он не по ее вине, но по своей. Она, верно, обратила его в скотину и в таком виде его продали.

– О, мой Андренио! – вздыхал Критило. – Где ты теперь? Где я тебя найду? Что с тобою сталось?

Обыскал Критило весь дом, чему соседи немало смеялись, тогда как сам он плакал; затем, простясь с ними, направился в прежнюю гостиницу. Без устали бродил он по всему городу, расспрашивая встречных, но никто не мог сказать ему ничего путного – на жизненном пути редко путного человека встретишь. Ломая голову, как бы найти Андренио, он прямо с ума сходил. Наконец, решил снова обратиться за советом к Артемии, Покинул он Мадрид, как водится, нищим, обманутым, кающимся и удрученным. Но, пройдя немного, встретил человека, весьма не похожего на тех, с кем расстался. То был чудо-человек, обладавший шестью чувствами: на одно больше, чем прочие люди. ДляКритило это оказалось в новинку – людей, у коих чувств меньше пяти, видал он немало, но чтобы больше – ни единого. Встречались ему безглазые, что самых ясных вещей не видят, действуют вслепую и наобум и однако, не ведая куда идут, ни на миг не останавливаются; встречал и таких, что не слышат слов, а внимают лишь пустому шуму, вздору, лести, суете и лжи; и других, без чутья и нюха, которые всего хуже чувствуют вонь в своем доме, – хотя для всех вокруг дела их дурно пахнут, – но зато издали чуют то, что их не касается; не слышат благоухания доброй славы, не желают пронюхать замыслы врагов, нос у них лишь для черного дыма спеси, не для аромата добродетели. Видал Критило и начисто лишенных вкуса; потеряли вкус ко всему благому, отворачиваются от всего полезного, безвкусные в поведении, заносчивые и несносные; или же с дурным, ребячески глупым вкусом, что находят вкус во всем дурном; или таких, что живут лишь по своему вкусу, отчего всем вокруг тошно. Но еще больше удивлялся Критило, что встречались люди – коль можно их назвать людьми, – лишенные осязания, особенно в руках, где оно обычно сосредоточено: все у них валится из рук, даже самые важные дела, в глупой спешке они всегда дают промашку, ибо действуют как попало, не ощупав дорогу и не проверив, верно ли идут.

Но тот человек, что встретился Критило, был совершенно иной – сверх обычных, и весьма острых, пяти чувств было у него шестое, важнее всех прочих, ибо их обостряет; оно учит придумывать и изыскивать самые потаенные ходы; оно находит уловки, изобретает способы, дает советы, учит говорить, заставляет бегать, даже летать и угадывать будущее; имя ему Нужда. Как странно, что от недостатка земных благ прибавляется ума! Нужда изобретательна, изворотлива, хитра, деятельна, прозорлива – словом, суть всех чувств.

Познакомившись, Критило сказал:

– О, как бы хорошо нам объединиться! Как я рад, что с тобою встретился, – обычно мне во всем неудача, но нынче повезло.

И он рассказал о беде, постигшей его в столице.

– Охотно тебе верю, – молвил Эхенио (таково было его имя, оно же определение [172]), – я, правда, направлялся на великое Торжище Мира, о коем объявили в краях юности и зрелости, собрался идти в сию гавань житейскую, однако ради тебя готов посетить столицу и уверяю, что употреблю на розыски твоего друга все шесть моих чувств, – человек он ныне или скот (что верней всего), мы его найдем.

Внимательно глядя кругом, отправились они на поиски сперва по театрам, где ломают комедию, затем по рыночным площадям, по скотным дворам да собачьим брехальням. Вот увидели они вереницу дюжих мулов, друг к другу привязанных, так что последний ступал по следам первого, во всем ему следуя; нагружены мулы были золотом и серебром, но стонали под ношей, покрытой, коврами с золотым и шелковым шитьем, а то и парчовыми; на макушках у них трепыхались пышные плюмажи – даже скотам это лестно, – и они горделиво бренчали бляхами сбруи.

– Может, и он среди них? – спросил Критило.

– Нет, вряд ли, – отвечал Эхенио. – Это важные персоны – вернее, были когда-то такими – все с бременем титулов и забот. Поглядишь, куда как нарядны, а сними с них богатую сбрую, увидишь язвы мерзостных пороков, лишь прикрытых блестящей мишурой.

– Погоди! А может, он среди вон тех, на которых личины злобных, подлых псов?

– Тоже нет. Им чужое добро глаза колет, оттого и ворчат.

– Слышь, нас кажется окликнул попугай. Не он ли?

– Не верь ему. Это льстец, что отродясь не сказал то, что думает. Хитрюга, у кого на устах одно, на уме другое, пустомеля, повторяющий, что ему сказали; из тех нелюдей, что тщатся сойти за людей; все они рядятся в зеленое, надеясь на прибыль от пустословия, и в самом деле ее получают.

– Надеюсь, тот ханжа двуличный, выставивший напоказ бороду и спрятавший когти, – тоже не наш Андренио?

– О, таких здесь хоть пруд пруди, – сказал Эхенио. – Они промышляют по-благородному: берут не только то, что плохо лежит, но и то, что пес сторожит. Не будем, однако, судить всех сплеча, скажем просто – это люди пера [173].

– А старый пес, что вон там лает?

– Это злой сосед, злоязычник, завистник, злопыхатель, злоискатель – кому за шестьдесят перевалило, все такие.

– И не та обезьяна, что с балкона корчит нам гримасы?

– О, притворщик бесстыжий! Строит из себя порядочного, да куда ему! Фигляр, ничтожество, выдающее себя за человека, магистр побасенок, лиценциат сплетен – что ни слово, то ложь, ничего всерьез; у таких все гиль, и сами они гниль.

– А не окажется ли Андренио среди львов и тигров в Ретиро? [174]

– Сомневаюсь, все тамошние – самодуры да самоуправцы.

– А на прудах меж лебедей?

– И там его нет – то все секретари да советники; сладко поют, а человеку каюк.

– Вон там я вижу грязного скота – с каким наслаждением нежится он в куче нечистот вонючих, воображая, что это цветы.

– Да, уж это доподлинно скотина, – отвечал Эхенио. – Развратные и похотливые, утопающие в грязи низменных утех, они внушают отвращение всем, а им самим в вонючей гуще мерещатся райские кущи; от них разит, а они того не замечают; зловоние кажется им благоуханием, мерзостная клоака – раем. Такого я издали узнаю. Поверь, это не наш Андренио, это толстосум, чья смерть будет праздником для наследников да червей.

– Как же так? – сетовал Критило. – Почему мы его не находим? Ведь столько скотов видим, столько ослов встречаем! Нет его среди тех, кто везет карету шлюхи, ни среди тех, кто тащит в креслах скотину почище себя, или несет на закорках скота еще несносней, или, накопив капитал, покоится в носилках капитально, или влачит бремя нечистых нравов. Неужто столичные Цирцеи столь сильно изменяют человека? Так сводят с ума детей, что лишают ума родителей? Неужто мало им, что отбирают прикрасы тела? Отымают их и у духа, лишая облика личности! И скажи мне, друг Эхенио, коль найдем его в образе скота, как вернуть ему прежнюю человеческую сущность?

– Уж если его разыщем, – отвечал тот, – это будет не слишком трудно. Многие сумели вполне обрести себя, хотя кое у кого и остается что-то от прежнего скотского состояния. Уж на что дурен был Апулей, но и тот исцелился розой молчания [175]; расчудесное это лекарство для глупцов, если они, пережевав все телесные услады и познав их гнусность, сами от того не прозрели. Какими были скотами спутники Улисса, а, отведав горьких корней древа добродетели, сорвали сладкий его плод и стали личностями. Мы дадим Андренио пожевать листьев с дерева Минервы [176], столь чтимого в садах просвещенного и ученого герцога Орлеанского [177], или же листьев осторожного тутового дерева [178] – уверен, что он быстро обретет себя и станет вполне человеком.

Ходили они, бродили, вконец устали, но ничего не успели, и тогда Эхенио сказал:

– Знаешь, что я придумал? Пойдем-ка в тот дом, где он пропал; может там среди мусора и найдем наш утерянный перл.

Пошли они туда, вошли в дом, стали искать.

– Ах, только время теряем, – говорил Критило, – ведь я уже весь дом обшарил.

– Погоди, – сказал Эхенио, – дай-ка я воспользуюсь своим шестым чувством, это единственное средство против нарушения шестой заповеди [179].

И вот он заметил, что из большой кучи любострастной нечисти валит густой дым.

– Ага, – сказал Эхенио, – нет дыму без огня.

Раскидав мусор нечистых нравов, обнаружил он дверь, ведшую в жуткое подземелье. Не без труда отворили они ее и при смутном зареве адского огня увидели множество простертых на полу бездушных тел. Красавчики-щеголи, у кого волос долог, да ум короток; мужи ученые, но дураки; богатые старики. Глаза открыты, да ничего не видят, а кое у кого завязаны безжалостными повязками. Большинство едва-едва дышало. Все без понятия, все в забытьи, а сами наги – хоть бы простынкой кто прикрыл вместо савана. Посреди них лежал Андренио, но настолько изменившийся, что родной отец, Критило, не сразу его узнал. Бросился к нему Критило с плачем и воплями – тот не слышит; пощупал руку – ни пульса, ни тепла. Тем временем Эхенио заметил, что смутный свет в подземелье идет не от факела, но от белой нежной руки, прямо из стены выделявшейся, руки, увитой нитями жемчуга, стоившими кому-то многих слез, с пальцами в дорогих алмазах, ценою фальши добытых; сияли эти пальцы как свечи, но исходил от них не свет, а прожигавший до нутра пламень.

– Что это? Рука повешенного? – спросил Критило.

– Нет, палача, – отвечал Эхенио, – она душит и приканчивает.

Он немного отстранил эту руку, и тотчас тела на полу зашевелились.

– Пока она горит, им не пробудиться.

Сильно дунув, попытался Эхенио ее погасить, но тщетно: огонь тот давала смола, от ветра любовных вздохов и от влаги слез он только разгорается. Помогают против него лишь пыль забвения и даль расстояния. Эхенио применил эти средства – адское пламя погасло, и сразу же пробудились все, столь отважно спавшие, – сыновья Марса, что тем самым приходятся братьями Купидону.

В смущении великом заговорили старики:

– О, гнусный пламень любострастия – не щадит он ни зеленого, ни засохшего!

Ужасаясь своей глупости, говорили мудрецы:

– Понятно, что Парис оскорбил Палладу, молод был и глуп. Но для людей разумных это двойное безумство.

Среди жестоко раненных любовью любимчиков Венеры поднялся и Андренио, чье сердце было пронзено навылет, и, узнав Критило, направился к нему:

– Ну, что скажешь? – спросил Критило. – Хорошо тебя отделала бессовестная шлюха? Без денег, без здоровья, без чести, без совести оставила. Теперь будешь знать, какова она.

Тут все наперебой стали ее проклинать. Один называл мраморной Сциллой, другой – изумрудной Харибдой, нарумяненной чумой, ядом в нектаре.

– Нет камыша без воды, – говорил третий, – нет дыма без огня и нет женщины без чертовщины.

– Есть ли худшее зло, чем женщина? – говорил один старик. – Да, есть – две женщины, зла вдвое.

– Одно ясно – разума у ней нету, кроме как для злых дел, – говорил Критило.

– Молчите, – сказал Андренио. – Хоть и причинила она мне столько зла, признаюсь, я не в силах ее возненавидеть или забыть. Поверьте, из всего, что видел я в мире, – золото, серебро, жемчуг, самоцветы, дворцы, палаты, сады, цветы, звезды, луна, даже само солнце, – наибольшую радость доставила мне женщина.

– Стоп! – сказал Эхенио. – Пошли отсюда, да поживей – от этого безумства нет лекарства, и, верь мне, о дурной женщине наговорить могу уйму дурного. Перевернем страницу и – в путь.

Все вышли на свет разумения, никем не узнанные, но себя познавшие. Каждый направился в храм своего раскаяния благодарить за спасительное прозрение и повесить на стенах обломки разбитого своего корабля и рабские цепи.

Кризис XIII. Торжище Всесветное

Предание гласит, что когда бог создал человека, он все беды замкнул в глубоком подземелье, далеко-далеко, говорят даже, на одном из Счастливых островов [180], откуда и пошло их название. Там заточил он грехи и кары, пороки и наказания, войну, глад, мор, подлость, печаль, страдания, даже саму Смерть, сковав их одной цепью. И, не доверяя столь гнусной сволочи, навесил на алмазные двери стальные замки. Ключ же вручил воле человеческой, дабы человек был в большей безопасности от врагов своих и знал, что, коль сам не отопрет, вовек им не выйти. А в мире и на свободе оставил бог все блага – добродетели и награды, радости и удовольствия, мир, честь, здоровье, богатство и саму Жизнь.

Вот и зажил человек, блаженствуя. Но счастье недолгим было – женщину жгло любопытство, не знала она покоя, пока не подглядит, что там, в ужасном этом подземелье. И вот, в некий – роковой для нее и для всех нас – день завладела она сердцем мужчины, а тем самым и ключом. И, не раздумывая, – ведь женщина сперва действует, а думает потом, – направилась отпереть дверь. Когда вложила она ключ, вселенная, говорят, содрогнулась. Отодвинула засов – и вмиг повалили оттуда гурьбой грехи и беды и стали наперебой захватывать все уголки земли. Гордыня – во всяком зле первая, – всех опередив, забралась в Испанию, первую страну в Европе. И так пришлось ей здесь по душе, что здесь осталась; тут живет и тут царствует со своими клевретами – Любовью-к-себе, Презрением-к-другим, Желанием-всеми-повелевать и Нежеланием-кому-либо-служить, Чванством – «я дон Диего и предки мои – готы», Щегольством, Заносчивостью, Самохвальством, Много-громко-пусторечием, Важничаньем, Пышностью, Выспренностью и всякого рода Тщеславием – владеют они тут и дворянами и простолюдинами.

Алчность, следуя за нею по пятам и увидев, что еще не занята Франция, захватила всю эту страну – от Гаскони до Пикардии. И повсюду рассадила своих бедных родственников: Скупость, Малодушие, Трусость, Рабскую приниженность перед другими народами и готовность исполнять за гроши самую черную работу, оборотистое Торгашество, Привычку ходить голыми и босыми, держа башмаки подмышкой, Продажу за бесценок всяческих услуг и, наконец, Решимость свершить за деньги любую подлость. Говорят, правда, что Фортуна, пожалев французов и пожелав облагородить низкий их нрав, одарила их знатью, но такою вычурной, что французы – это две крайности, без середины.

Ложь прошла по всей Италии, пуская глубокие корни в душах, – в Неаполе она словесная, в Генуе – торговая. По всей этой стране она в большой силе, а также ее родня: Обман, Надувательство, Интриги, Козни, Плутни, Ловушки – называется все это у них Политика и brava testa [181].

Гнев направился в другую сторону. Забрел в Африку и близлежащие острова – полюбилось ему жить среди арапов да диких зверей.

Чревоугодие с братцем своим Пьянством, как уверяет драгоценная Маргарита де Валуа [182], поглотило всю Германию – верхнюю и нижнюю, – день и ночь проедают и пропивают на пирах деньги и совесть, и, хоть некоторые напиваются допьяна всего один раз, но этот раз длится всю жизнь. Войны у них пожирают целые провинции, зато насыщают солдатские лагери – вот почему император Карл V сделал немцев чревом своего войска [183].

Непостоянство обосновалось в Англии, Простоватость в Польше, Неверность в Греции, Варварство в Турции, Хитрость в Московии, Жестокость в Швеции, Несправедливость в Тартарии, Изнеженность в Персии, Трусость в Китае, Дерзость в Японии; Лень и тут отстала, а потому, найдя все места занятыми, должна была переправиться в Америку и поселиться среди индейцев. Но Сладострастие – персона знаменитая, преславная и преважная, – сочло, что одного государства для него мало, и растеклось по белу свету, забралось во все углы. Войдя с прочими пороками в согласие и дружбу полюбовную, оно повсюду в силе – не поймешь, где больше: всюду проникло, все заразило.

И так как первой, на кого наткнулись пороки, была женщина, все они в нее вцепились, и она от ног до головы ими начинена.

Так рассказывал Эхенио двум своим товарищам, выводя их из столицы через ворота Света, вернее, самого Солнца, и ведя на Торжище Вселенское, которое, как было объявлено, устраивалось в обширной области, отделяющей приветные луга Юности от суровых гор Зрелости. Потоками стекался туда народ – одни продавать, другие покупать, третьи же, самые разумные, со стороны поглядеть.